Спящие красавицы

27. Куда можно идти двести лет?

«Женщины женщинами, а работать когда?» – иногда говорит Козырев. Работать он любит дома за столом с закусками, как, например, сегодня.

Сценарист Пушкин в кресле поодаль. Оба дремлют. Вера вслух читает текст сценария. Сухой ее голос трещит в тишине квартиры как хворост.

– «Спасибо внученька, что привела меня перед смертью у речки-кормилицы посидеть. Завсегда бывало выйду сранья – и сижу, и сижу у кормилицы нашей… Сколько русского народа вскормила наша реченька – не счесть».

Козырев вздыхает:

– Бля, вот он, опиум для народа.

Его можно понять. Сколько он подобного говна перечитал за свою жизнь!

Козырев тоскливо снимает туфель и запускает в Пушкина. Промазал. Грохот свалившихся компакт-дисков за спиной Пушкина. Пушкин сидит не шелохнувшись с закрытыми глазами.

Но вот начинает хныкать, поняв, что его опять собираются избивать:

– За что Вы меня все время бьете, Роман Григорьевич? Что я плохого сделал?

– Вера, мы ходили писяко? Мы ходили сисяко?

Вера отшвыривает сценарий:

– Только что! Я ненавижу доставать Ваш член! Ненавижу Ваш мочевой пузырь!

– Это пройдет… Что дальше? Где сценариус?

– Дальше по тексту: к бабе Дусе подходит ее внучка Аглая и напряженно думает… Размышляет…

Козырев выплевывает какие-то крошки изо рта:

– Вера, ну чем Вы меня опять кормили?

Вера возмущенно молчит.

– И что внучка? Она половозрелая, кстати?

Вера злорадствует:

– Нет, представьте, нет! Сексуально недоступная, кстати.

– Тогда о чем она может думать? – не понимает Козырев.

Пушкин открывает пьяные глаза:

– Как это о чем? Да мало ли о чем? Как много тетя Дуся пережила, например…

– А что тетя Дуся?

Дружное молчание Пушкина и Веры. Чего с пьяным разговаривать?

– А что тетя Дуся, я спрашиваю? Пушкин, что тетя Дуся? А хер его знает что, правильно?

Пушкин, собственно, уснул. Кажется, он все сказал.

– Вера, почему Вы ни о чем никогда не думаете?

И он вдруг плачет:

– А я вот все время думаю, все время…

Вера надменно:

– О чем Вы можете думаете? Как поколотить Пушкина?

– Не только. Я все время думаю о том, почему я такой тупой и такой одинокий. Почему я в этой жизни чего-то не понял? Куда я тупо иду? А ведь я иду уже сто лет… Или двести…

Вера отвечает из кухни:

– Куда можно идти сто лет? Вы точно тупой.

Она возвращается с чашкой холодного чая.

Козырев снимает башмак, протягивает:

– Вера, ударьте Пушкина по голове за то, что он ни о чем не думает.

Помолчав, сам запускает башмак.

Пушкин обиженно вскакивает:

– Я с Вами больше не пью! Вы неприличный человек! И крохотки не возьму с Вашего стола!

Он уползает как может на кухню, достает из кармана мятый бутерброд в салфетке.

Кричит:

– И крохотки не возьму с Вашего стола!

Нервно ест.

Вера мрачно отхлебывает чай:

– Не любите Вы людей, Роман Григорьевич, не любите.

– Так все ж подлецы, ворюги, быдло – за что любить? Серость всякая подзаборная, шваль пятой категории… Вы, кстати, знаете, что Пушкин – медийное лицо 5-ой категории?

В бешенстве вбегает (как может) Пушкин.

– А вы алкоголик! Конченный! И кроме того – мужеложец! За мальчиков взялись! Вы Михайлова того… того…

Вера, вспомнив старые обиды, не может сдержать слез.

– Как Вы могли Михайлова?

Она дает пощечину Козыреву.

– Он такой хорошенький!

Козырев оправдывается:

– Не разобрал… Попутал с Михайловой… Ночь же…

Пушкин ликует:

– А это не считается, дорогой мой, не считается! Надо было лучше смотреть! Совсем уже спились, несчастный алкоголик!