Средневековый Понт

Глава 1. Очерк истории Понта от античности до образования Трапезундской империи

Основное ядро античного и средневекового Понта в большей или меньшей степени совпадало с замкнутым естественно-географическим районом протянувшимся с востока на запад от устья реки Акампсис (Чорох) до устья реки Галис (Кызыл Ырмак). Омываемый с севера морем, с юга Понт был ограничен двумя горными цепями. Первая из них ― Понтийские горы ― цельное орографическое образование, с общими ботаническими характеристиками (зона распространения понтийской азалии и рододендрона) серпообразно протянулись от устья реки Чорох до устья реки Йешил Ырмак[1]. Три хребта Понтийских гор: Лазистанский (Париадр), Зигана и Джаник, а также среднее течение рек Чорох (линия тектонического разрыва) и Ликий (Келькит) были первой, ближней, естественной южной границей Понта. Вдоль нее легко строилась оборона. Параллельно этой цепи гор южнее, пересекая верховья Евфрата, проходила следующая горная цепь и при благоприятных обстоятельствах границы Понта могли достигать и этих, более дальних, рубежей. Понтийские горы, особенно на востоке, довольно высокие и трудно проходимые. Их скалистые пики достигают 3–4 тыс. м, в то время как к западу они понижаются до 2–3 тыс. м. Пересечь эти горы можно были лишь минуя несколько трудных горных перевалов, как правило, надежно защищаемых в случае нападения с суши. На пути к Трапезунду это были Зиганский проход (2025 м) и, восточнее, Понтийские ворота (2400 м), чаще используемые в летнее время. Вся территория Понта гористая, прибрежная полоса узка, и подчас горы прямо подходили к берегу и круто обрывались в море. Единственные значительные долины образовывали наносы рек Галис и Ирис (Йешил Ырмак) на западе Понта[2].

В античности Понт считали относительно холодным районом. Аристотель, например, писал, что из-за зимнего холода на Понте не разводят ослов, чувствительных к морозам, а птицы зимой улетают оттуда в более южные места[3]. Он же отмечал резкие перепады между зимними холодами и летним зноем[4].

Однако, рассматривая Понтийскую область в целом, можно выделить три климатических зоны. Первая из них — прибрежная полоса влажных субтропиков. В Трапезунде в год выпадает в среднем 875 мм осадков, а на восточной границе, в Батуми, даже 2500 мм. Средняя температура воздуха в Трапезунде составляет весной 12°, летом — 22,5°, осенью — 17°, зимой — 7,5°. Весна особенно капризна, с резкими перепадами давления, сменами направления ветра, иногда — бурями и грозами. Лето стабильно жаркое, но влажное, осенью облачность уменьшается, солнечных и ясных дней становится больше, частные дожди, как правило короткие, сменяются хорошей погодой. Зима относительно мягкая, хотя временами ветер с гор приносит кратковременное понижение температуры до нулевых отметок. Такие погодные условия нередко способствовали эрозии почв, порождали те странные, разделяемые оврагами, небольшими речками и протоками столовидные возвышения, на одном из которых и был построен Трапезунд. Буйная, яркая растительность поражала взгляд путешественника, прибывавшего с моря или из внутренних областей Анатолии. Климат благоприятствовал виноградарству и виноделию, садоводству, но не выращиванию злаков из-за сильно пересеченной местности.

Вторую зону составляла полоса высокогорных пастбищ (яйл) с плавным переходом от смешанных лесов к альпийской природе, с ее азалиями и рододендронами, придававшими особую красоту горам весной и особый пьянящий вкус горному понтийскому меду. Леса изобиловали дичью, а охота на куропаток, особенно в период их миграции, была легким и распространенным занятием. Эта полоса в средние века как бы отделяла оседлых земледельцев, греков и лазов, от полукочевого тюркского населения скотоводов. Здесь, на яйлах, шла длительная борьба за летние выпасы скота, за обладание высокогорными пастбищами, нередко совпадавшая с защитой границ Трапезундской империи. В эту борьбу были вовлечены не только местные жители, но и войска Трапезундской империи и ее тюркских соседей[5]. Она получила отражение как в «Трапезундской хронике»[6], так и в огузском героическом эпосе «Деде Коркут»[7].

За перевалами, лежала третья зона, засушливое плато, с резко континентальным сухим климатом, значительными перепадами температур между зимой и летом и скудной растительностью. Она начиналась уже сразу, как только путник спускался с южных склонов Понтийских гор. С самим Трапезундом экономически были более всего связаны лежавшие в этой зоне район Пайперта и Халдии. Хотя там издавна выращивали злаки и даже превратили селения в житницы приморских городов, район был безлесным, и даже тростник (как топливо и строительный материал), собираемый по течению неблизких рек, например, Сирмены, представлял большую ценность и мог служить подарком даже епископу Пайперта[8].

В приморских областях Понта, как отмечалось, холодные зимы случались редко. Но тогда его города, включая и Трапезунд, оказывались в бедственном положении. Падеж скота, гибель плодовых деревьев, блокирование путей, разрушение домов из-за ветра и обильного снегопада были подлинной катастрофой. Она усугублялась, если бурное море препятствовало подвозу хлеба. К холоду добавлялся и голод, избавление от которого происходило только через открытие навигации и подвоз продовольствия морем. Но такие ситуации были необычными, и именно их экстраординарность и заставала неподготовленных жителей врасплох, оставляя им надежду лишь на заступничество своего святого патрона — Евгения[9]. Суровые зимы, однако, отмечены за перевалами, в области Пайперта и Халдии, где, начиная с октября, проливные дожди и сильные ветры или дожди со снегом и, затем, обильные снегопады могли прервать сообщение, на целые месяцы задерживая путешествующих[10].

Сильные засухи, иногда — следствие суховеев, происходили в понтийских долинах, вызывая пересыхание рек, гибель посевов и падеж скота. Но они не были частыми, и именно как чрезвычайные отмечаются агиографом в Хериане[11]. Трапезундцы внимательно следили за погодой, часто менявшейся на Понте. Поэтому и в трапезундском анонимном гороскопе 1336 г. так много сказано о холодной и дождливой весне, сухом и теплом лете, ветреной осени, сгущении весенних и осенних туманов, влажной и снежной зиме, благодатных дождях и добрых ветрах. Болезнетворным временем назван декабрь, с дождем и снегом, сильным ветром и холодом, в январе ожидался сильный мороз, а в августе — умеренная жара, громы и молнии (без дождей) и облако пыли[12].

Источники изредка упоминают землетрясения на Понте; впрочем, ни одно из них не было катастрофичным. Если они были небольшими и происходили на чтимый праздник, они истолковывались как знак присутствия и благословения святого[13].

Неурожаи подчас были связаны с саранчой. Михаил Сириец, например, как страшное бедствие, вызвавшее голод, отмечает нашествие саранчи на территории от Египта до Персии, Ивирии и берегов Понта в 1195 г.[14] Трапезундский гороскоп прогнозирует появление саранчи в Газарии (Крыму) и пишет о влиянии этого на хлебные цены на Понте. Подобные же беды ожидали от крыс[15].

Гористый рельеф Понта и Пафлагонии создавал немалые трудности для сообщения по суше. На всем протяжении от Амастриды до Трапезунда лишь из района Амиса и Самсунского залива открывался удобный путь вглубь материка. Здесь две основных реки — Галис и Ирис — впадали в море, как бы образуя водораздел между Пафдагонскими горами и Париадром. Именно путь на юг от Амиса до Амасии, Зелы и Кесарии использовался со времен античности и пересекал главную артерию шедшую с запада на восток и соединявшую три основные плодородные долины Западного Понта-Фемискиры, Фанарии и Дазимона (ныне Чаршамба, Ташова и Казова)[16]. Пути от Трапезунда на юг были гораздо менее удобными и шли по ущелью реки Дегирмен дере, затем — через Зиганский проход или через урочище Кара Капан — Понтийские ворота[17]. Эти пути имели особое стратегическое значение со времен Римской империи и были главной торговой магистралью в ХIII–XV вв. После османских завоеваний их значение резко упало[18]. Использовался также торговый путь от Синопа к Кесарии или к Гангре и Анкире, от Инея — к Никсару и Токату, от Триполи (Тиреболу) по течению р. Филабонит (Харшит) до Цанихи (Цанха, близ совр. Гюмюшхане), от Ризе к Испиру и, имевший второстепенное значение, путь через Пафлагонию — от Амастриды — на юг[19].

Теоретически был возможен и путь по суше от Пропонтиды до Понта, вдоль морского берега[20], но он редко использовался в античности и средневековье на всем протяжении из-за необходимости преодолевать многочисленные горные отроги и реки. Чаще использовались отрезки этого пути между главными портами, а от Трапезунда до Вата (Батуми) вплоть до XIX в. сколько-нибудь пригодных сухопутных дорог не было вовсе и сообщение осуществлялось по морю[21]. Тем не менее, Прокопий Кесарийский измерял расстояние от Халкедона до реки Фасис 52 днями пути человека налегке, возможно, преуменьшая время возможного перехода[22]. Основной же северный сухопутный путь через Анатолию, известный еще с доисторических времен и используемый римскими и византийскими армиями, пролегал значительно южнее Понта — от Константинополя по долинам рек Амний (Тёксу), Галис и Ликий (Келькит) к Амасии, Неокесарии, Колонии, Феодосиуполю (Эрзеруму) При этом район Сагалы, лежащей на этом пути, играл ключевую стратегическую роль. Он контролировал «проход» как к понтийским областям, так и в центр Анатолии. Поэтому в Сатале размещались значительные римские и византийские гарнизоны, а близ нее происходили многие кровопролитные сражения, решавшие судьбы региона (битвы Византии с персами в 530 и 623 гг., битва сельджуков с татаро-монголами при Кёседаг в 1242 г, столкновения Мехмеда II с Ак-Коюнлу в 60–70-е гг. XV в.). Путь от Трапезунда через Пайперт к Сатале позволял снабжать гарнизоны продовольствием и вооружением, доставляемыми по морю[23]. В IX в. через Пайперт проходили пути паломников (с Кавказа и из Трапезунда) в Иерусалим. В Пайперте старцы получали подаяние на этот нелегкий и дальний путь[24].

Торговые пути с севера на юг по суше не были лишены опасности как от нападения врагов, разбойников, так и даже от диких зверей. Волки и медведи могли испугать скот и загнать его в горы или загрызть на ночных стоянках[25]. Даже трехдневное путешествие по трудным горным дорогам казалось длинным[26]. Большим препятствием в пути были частые, густые туманы и низкая облачность, особенно в восточной части Понта[27].

Морские пути были зачастую удобнее сухопутных. Лежащие друг против друга мысы Карамбис на Анатолийском берегу и Криумегопон (Бараний лоб) — на Крымском лежали на оси в самом узком месте Черного моря и как бы делили его на два моря[28]. Именно вдоль этой оси шли нисходящее и восходящее течения, с древности используемые мореходами для быстрейшего пересечения Эвксинского Понта. Уже с конца V — начала IV в. до н. э. этот кратчайший морской путь был освоен греками и активно использовался в течение всего средневековья[29]. Столь же привычной была навигация вдоль северного побережья Анатолии и в Азовское море[30].

К сложностям плавания в Черном море античные и средневековые авторы относили туманы «по всей окружности» Понта, большое число отмелей и оледенение северной части моря в зимнее время[31]. Осенние бури с сильным встречным ветром также представляли опасность; плотная пелена дождя, волны, захлестывающие палубу, и вздымающиеся до неба, невидимого для плавающих — таким рисует шторм у берегов Пафлагонии агиограф, описывающий путь из Константинополя в Трапезунд. Чтобы спасти людей и судно, капитан был вынужден прибегать к традиционному средству — выбрасыванию всего груза за борт[32]. Опасными для навигации в бурю считались и устья рек, например, Сангария, при впадении в море образовывавших воронки, сложные и опасные течения[33]. Зимнее плавание еще в IX в. казалось делом исключительным и рискованным, требующим мужества, причем даже путь между Амастридой и Трапезундом расценивался агиографом как долгий[34]. Ситуация сильно изменилась с ХIII в., когда иные корабли и мореходный опыт генуэзцев и венецианцев фактически расширили сезонные рамки навигации, всегда не лишенной риска, сделав и зимние перерывы все более короткими и подчас не обязательными[35].

Желая обезопасить себя в плавании, византийцы полагались и на высшие силы, и на накопленный навигационный опыт. Сплав этих двух компонент на огне астрологии привел к появлению любопытного жанра морских календарей. Два из них, относящиеся к X в., сохранились в рукописи, принадлежащей выходцу из Трапезунда кардиналу Виссариону, но касаются они плавания в Восточном Средиземноморье, а не в понтийских водах[36]. Аналогичных материалов для Причерноморья мне неизвестно.

Некоторые понтийские реки были судоходными в нижних течениях и по ним также можно было перевозить грузы на небольших судах — до 6–8 т. По реке Чорох, например, в середине XIX в. такие суда могли подняться примерно до 40 англ, миль вглубь суши, а по Йешил Ырмаку — почти до Амасии, на 60 миль[37]. Разумеется, эта навигация не была всесезонной и по экономическому значению не могла сравниваться с морскими или сухопутными путями.

В древности[38] область Юго-восточного Причерноморья, где позднее возникла Трапезундская империя, именовалась Понтом. Топоним был производным от принятого у греков названия Черного моря — Понт Эвксинский («море гостеприимное»). Однако, представления о пределах Понтийской области в античности были расплывчатыми и не раз менялись. То Понт считали частью Каппадокии[39], то относили его западную часть к Пафлагонии, а восточную — к Колхиде[40], то рубежами на западе определяли Босфор («устье Понта») и Пропонтиду[41]…

И все же, наиболее принятой следует считать традицию, у истоков которой стояли Геродот, а затем и Страбон. Они писали, что границей между Понтом и Пафлагонией является река Галис[42]. Устье Галиса[43] и районы западнее него[44] и считались большинством античных авторов рубежом двух областей. При передвижении границы к западу от Синопа учитывалась генетическая связь этого города с Понтом. "Последними пределами Понта" Аполлоний Родосский в III в. до н. э. именовал Фасис (Риони)[45], но реальные границы Понта на востоке совпадали с рубежами царства Митридага или Римской империи, т. е., как и в византийские времена, проходили по реке Чорох или немного западнее от нее. Южные же границы определялись горной цепью, пролегавшей чуть южнее верховьев реки Галис[46].

Южное Причерноморье до и в период Великой греческой колонизации (VIII–VI вв. до н. э.) населяли племена разного этнического происхождения: пафлагонцы и каппадокийцы (как иногда считают, родственные хеттам), тибарены, моссинойки, дрилы, халибы, мосхи, макроны, колхи (затем отпочковавшиеся от них лазы, принадлежащие к той же мегрело-чанской языковой группе[47]), чаны[48]. Основой их хозяйства было скотоводство. Халибы, жившие на территориях от реки Галис до р. Акампсис (Чорох), отличалось храбростью и во времена Ксенофонта имели укрепленные поселения, штурмовать которые не решались даже хорошо обученные и вооруженные греческие наемники Кира[49]. Халибы, по преданию, не занимались ни земледелием, ни скотоводством, но были известны как племя металлургов, издавна занимавшихся плавкой, ковкой и обработкой железа и серебра[50]; они оставили по себе память и в средневековье. Область к юго-западу от Трапезунда именовалась Халивией. Равным образом, и племя чанов (родственное картвелам) передало свое имя средневековому поселению Цаниха, и феодальному клану Цанихитов[51]. Эллинизация этих племен во второй половине I тысячелетия до н. э. была заметной лишь на побережье и вокруг греческих полисов. Условия жизни понтийских долин, холмов и гор мало изменились, как писал М.И. Ростовцев, с возникновением греческих городов. В то же время, он отмечает заметные, но малоизученные следы хеттского, а затем иранского влияния в регионе[52]. Постепенно, особенно в византийское время, эллинизация нарастала, охватывала все большие территории и становилась решающим фактором политического и культурного развития Понта. Вместе с тем, на южных и юго-восточных границах Понта усиливалось армянское присутствие. Не случайно Плиний уже писал не о халибах, а об армянохалибах[53]. В долине Фемискиры древняя мифология размещала страну Амазонок с их столицей в городе Фемискира на Термодонте, куда приплыл Геракл, чтобы получить пояс царицы Ипполиты[54].

Трапезунд в древности отнюдь не был самым крупным и значительным городом этой области. Большую роль играли Синоп и Амис (Самсун). Синоп[55] был лучшей и наиболее важной естественной гаванью, хорошо защищенной от преобладающих северных и северовосточных ветров. К тому же его окружали плодородные земли и защищали горы от нападений с юга. Он был основан греками как небольшое поселение в VIII в. до н. э.[56], затем разрушен киммерийцами, а позднее изгнанники из Милета в 631 г. до н. э. образовали там свою колонию, превратившуюся в процветающий полис. Город находился на узком перешейке, соединявшем гористый мыс Педалион с полуостровом Сириады (Инджебурун), имея две бухты, северную и южную. Последняя и была основной гаванью города. На рубеже V и IV вв. флот Синопа был многочисленным и обеспечивал городу морское господство в регионе[57]. Страбон упоминал мощные стены Синопа, великолепный гимнасий, агору и портики[58]. Слабостью положения города был недостаток питьевой воды и отрезанность от периферии. Прочные материальные условия существованию Синопа как в античности, так и в средневековье, давали его морские связи, прежде всего с близлежащим Амисом, с Северным Причерноморьем, а также (в древности) с островами Эгеиды, особенно Родосом и Делосом, наряду с его ролью порта Каппадокии и терминала сухопутных путей, шедших из Приевфратья через Кесарию[59], впрочем, уступленной сначала Амису, а затем — Трапезунду.

В отличие от Синопа, у Амиса, как свидетельствуют археологические находки, какое-то поселение видимо, существовало еще до греческой колонизации. Основание же полиса античными авторами приписывается как милетянам, так и фокейцам и даже афинянам. Вероятно, было несколько волн колонизации, как о том свидетельствует несколько испорченный текст Страбона[60]. Город возник в VII в. до н. э. на небольшом плато западнее современного турецкого города Самсун. Амис был лишен хорошей гавани (бухта была мелкой, открытой ветрам), но зато контролировал главную сухопутную торговую дорогу Анатолии с севера — на юг, к Амасии, имел неплохую естественную защиту и источники питьевой воды. Кроме того, он постепенно подчинил себе плодородные земли долин Фемискиры и Сидены. Горные области Понта славились диким медом. Мед, собираемый с деревьев вблизи Трапезунда обладал резким специфическим дурманящим запахом и вкусом и имел репутацию целебного свойства от эпилепсии[61], но Аристотель особо отмечал качества «белого» меда долины Фемискиры, зимнего производства, привозимого для продажи в Амис[62].

Трапезунд был колонией Синопа[63]. Основание его хроника Евсевия Кесарийского (260е гг.–339 г. н. э.) относит к 757/6 г. до н. э.[64] Вслед за ним, сирийские историки ХII–XIII вв. Михаил Сириец и Григорий Абульфарадж Бар Эбрей писали об основании Трапезунда на Понте во время правления Ромула (754/753–717/716 гг. до Р.Х.) в Италии, т. е. также помещали возникновение города в VIII в.[65] Не имея подтверждений даты Евсевия в античных источниках, можно принять ее как условную, связывая это событие с первой волной милетской колонизации Понта. Неоспоримый terminus ante quem относится к середине VI в. до н. э. В любом случае, представление о Трапезунде как о древнейшем городе на греческом востоке прочно укоренилось в трапезундской средневековой литературе[66].

Место основания Трапезунда[67], в трех километрах от устья речушки Мачка Дере (Дегирмен дере) нельзя считать географически удачным во всех отношениях. Естественная гавань была небольшой, открытой сильным зимним ветрам (норд-вест и норд — норд-вест) и годилась лишь для летней навигации[68] (лишь впоследствии, в римское время, порт был значительно укреплен и расширен). С юга к городу близко подступали горы, а с запада и востока защищали глубокие овраги, вдоль которых в античности и в средневековье возводили стены. Основные торговые магистрали проходили западнее. И все же именно выход к морю, относительная естественная защита[69], удачное место на обрывистой скале, имевшей вверху форму стола (отсюда и название города, от греч. τράπεζα — стол), для акрополя, обилие рыбы в окрестных водах, хорошие условия для виноделия и, особенно, активная торговля с окрестными племенами и связи с Колхидой способствовали медленному росту города и повышению его значения в округе. Все большее значение приобретала и эксплуатация залежей и рудников полезных ископаемых: железа, серебра, квасцов.

На рубеже V и IV вв., когда Ксенофонт посетил город, затем описав его в «Анабасисе», Трапезунд уже был многолюдным процветающим центром с собственным флотом (из которого пятидесяти — и тридцативесельная галеи, а также торговые суда были сразу предоставлены отряду Ксенофонта). Не случайно, что именно по дороге к Трапезунду шли «десять тысяч»: она уже была известна как грекам, так и персам. Трапезунд поддерживал союзные отношения и торговал с окружавшими его колхами, с избытком обеспечивал себя продовольствием и вином. С другой стороны, врагами тралезундцев были незамиренные колхи, а также дрилы с которыми время от времени трапезундцы конфликтовали, пытаясь использовать против них иные племена или тех же греческих наемников Кира, возвращавшихся из Персии, когда те стояли лагерем в деревнях близ Трапезунда[70].

Заметными городами Понта были другие колонии Синопа: Керасунт (Гиресун) и Котиора (Орду), а также город Каруса (Герце). Даты их основания нам неизвестны. Во времена Ксенофонта все эти города, как и Трапезунд, платили дань Синопу и находились под его главенством и защитой. В Котиоре был синопский наместник (гармост), а отношения города с соседними тибаренами и мосинойками были в основном мирными. Однако первоначально территория Котиоры (как, видимо, и других колоний Синопа) была отнята насильственно синопцами у варваров[71]. Затем отношения наладились. Керасунт, как и Трапезунд, заключал дружественные соглашения с близлежащими варварскими поселениями в горах и покупал у них скот и другие продукты[72].

Понтийские полисы вели активную внутреннюю и внешнюю торговлю, осуществляли посредничество между анатолийскими племенами и, затем, государствами, и греческим миром. Используя уже упомянутое течение от мыса Карамбис до мыса Бараний Лоб в Крыму, античные мореходы быстро, иногда даже за сутки, переплывали Черное море[73]. Предметами экспорта были: знаменитый корабельный лес, соль, вино, тарная керамика, металлы (медь, серебро, железо, свинец). Из самой Греции ввозили художественные изделия, оружие, дорогие вина, первоначально, пока производство не было налажено на месте — оливковое масло, посуду разного типа, качества и предназначения. В экономике Синопа большую роль играли рыбные промыслы и работорговля[74]. Устье р. Териодонт, по Аристотелю, было особенно благоприятным местом для нереста[75]. У местных племен греческие полисы закупали зерно, мясо, соль, руду, сельскохозяйственное сырье. Именно жителям Синопа приписывалось изобретение знаменитой натуральной красной краски — синопы, производимой на Понте и в Африке[76].

Во второй половине VI в. до н. э. экспансия державы Ахеменидов изменила политическую жизнь понтийских полисов. Дарий I (522–486 гг. до Р.Х.) включил Сев. Анатолию в состав своих сатрапий[77]. Но города Понта не были завоеваны или разрушены, они лишь были вынуждены признать сюзеренитет персидских царей, принимать в качестве правителей поддерживаемых Ахеменидами тиранов, платить персам дань и поставлять воинские отряды и корабли во время войны. Попытка лидийского царя Креза перейти с войсками Галис, считавшийся границей с Персией[78], и захватить понтийские города вызвала его войну с персидским царем Киром. Крез потерпел поражение при Птерии, а затем и сама его столица — Сарды была захвачена персами (ок. 547 г. до н. э.)[79]. Города Понта остались под властью Кира. Флот Синопа участвовал и в греко-персидской войне на стороне Ксеркса. Видимо, именно поэтому Афины направили в Черное море эскадру во главе с Периклом[80]. Целью экспедиции было не только внушить страх персам, но и изменить политический строй зависимых от персов греческих полисов Понта. К Синопу было послано 30 афинских судов и воинский отряд, свергнувшие местного тирана Тимесилая. В городе было установлено демократическое управление, а затем из Афин направлена клерухия из 600 добровольцев, которым были предоставлены дома, земли и иная собственность прежних тиранов[81]. Вероятно, процессу афинской колонизации подвергся и Амис, переименованный в Пирей[82]. Пелопоннесская война (431–404 гг. до н. э.) и последующее ослабление Афин не сказались существенно на судьбе Синопа и Трапезунда. Синоп властвовал в той или иной форме над всем побережьем от Гераклеи Понтийской до Трапезунда и, судя по «Анабасису» Ксенофонта, процветал. Амис же изведал другую судьбу. В первой половине V в. он был захвачен одним из каппадокийских вождей и довольно долго им удерживался[83]. Угрозу местных племен и правителей, прежде всего — пафлагонцев, испытывал и Синоп. Существенную перемену принесла Коринфская война (395–386) и усиление персидского влияния в Греции. В 386 г. до н. э., после Анталкидова мира, понтийские города, как и ионические, оказались снова под властью Персии. Истощенные распрями полисы Греции не могли оказать понтийским городам значительной помощи.

Во время похода Александра Македонского против Дария Синоп (а вероятно и другие понтийские города), выражая на словах лояльность Персии, сохраняли фактически нейтралитет, отказавшись поддержать антимакедонскую коалицию греческих противников Александра. После разгрома державы Ахеменидов, понтийские города, видимо, обрели автономию. Имеется прямое указание Аппиана, что свобода и демократический строй были возвращены Амису Александром[84]. С другой стороны, Синоп, судя по полулегендарному сообщению Тацита, управлялся в то время царем Скидрофемидом.

Новые государственные образования в Анатолии стали создаваться диадохами и бывшими персидскими сатрапами, оспаривавшими власть друг у друга. Как Плутарх, так и Квинт Курций Руф недвусмысленно писали, что в результате раздела наследия Александра между диадохами Каппадокия вместе с Пафлагонией и землями по побережью Черного моря вплоть до Трапезунда достались дипломату и полководцу Александра Македонского Евмену, который должен был оборонять весь этот район, но его еще предстояло отобрать у царя Ариарата, для чего македонцы готовили значительное войско. Ариарат в результате похода, возглавленного Пердиккой, был взят в плен, а Евмен назначен сатрапом, однако он правил областью в основном через назначаемых им правителей и опираясь на небольшие сторожевые гарнизоны и вскоре погиб в войне с другим диадохом Антигоном в 316 г. до Р.Х.[85]. Города Понта были вновь предоставлены своей собственной судьбе. Однако интерес к Понту эллинистических монархов повышался. Египетский царь Птолемей Сотер (305–283 гг. до н. э), один из диадохов (наследников) Александра Македонского, установил связь с Понтом и несколько лет подряд посылал туда корабли, желая, по легенде, получить храмовую статую Юпитера Дита (под этим именем Зевс почитался как покровитель подземного царства), чего, в конце концов и добился[86]. Это свидетельство Тацита заслуживает внимания как возможное указание на начало прямых морских связей Синопа с Африкой, ведь, как писал Тацит, до этих плаваний египетские жрецы ничего не знали о Понте, а сведения о нем и его городах сообщил Птолемею афинянин Тимофей.

Непосредственным соседом греческих полисов с юга становится Понтийское царство, образованное в 297/96 г. до н. э. эллинизированным потомком знатных персидских династов Митридатом Ктистом[87]. Изначально это государство не имело выхода к Черному морю. Однако его столица — Амасия — лежала на основном торговом пути от Амиса в Центральную Анатолию и Персию. Это само по себе, наряду с вовлеченностью Митридата в борьбу диадохов за раздел Малой Азии, создавало предпосылки для постепенной экспансии Понтийского царства в сторону полисов Южного Причерноморья. В 279 г. до н. э. Понтийское царство, в борьбе с Селевком I, опираясь на союз с городами Пафлагонии, дипломатическим путем присоединило первый приморский город — Амастриду[88]. Митридат Ктист (302–266 до н. э.) и его сын Ариобарзан (266 — ок. 255 г. до н. э.) выступали в роли защитников понтийских городов. Это стало особенно важным, когда, в 278 г., кельтские племена галатов вторглись в Анатолию и несколько десятилетий подряд опустошали ее области. Между Амисом и Понтийским царством поддерживались тесные экономические связи. В малолетство Митридата II (ок. 255–220 гг. до н. э.), когда галаты усилили набеги на территорию Понтийского царства, именно через Амис государство снабжалось хлебом, присылаемым из Гераклеи[89]. На основании этого свидетельства Мемнона, а также косвенных признаков монетной чеканки статеров Митридата I, М.И. Максимова, а затем и С.Ю. Сапрыкин сделали предположение, что Амис ранее 266 г. вошел в сферу влияния Понта или даже стал владением понтийских царей[90]. Эти аргументы были поставлены под сомнение Н.Ю. Ломоури, обратившим внимание на расплывчатость датировки статеров Амиса и на перемену их атрибутики позднее, когда Амис бесспорно находился в составе Понтийского царства[91]. Вопрос остается пока открытым, и с уверенностью можно лишь утверждать, что Амис входил в состав державы внука Митридата II Фарнака (ок. 190–159 гг. до н. э.). Вплоть до римского завоевания в 71 г. город процветал и Плутарх не без оснований называл его процветающим и богатым[92].

Возможно, на рубеже 60-х и 50-х гг. III в., как предположил, опираясь на текст Мемнона, С.Ю. Сапрыкин, пергамский царь Евмен передал Ариобарзану Амастриду[93]. У Понтийского царства появился выход к Черному морю. В конце своего царствования Митридат II делает прямые попытки захвата крупнейшего причерноморского полиса — Синопа. Заключив династический союз с могущественным Антиохом III Селевкидом, Митридат II (или, скорее, его преемник Митридат III[94]) в 220 г. напал на Синоп и повел его осаду с суши. Ему не удалось взять город из-за недостатка флота и помощи Синопу средствами и метательным оружием со стороны Коса и Родоса[95]. Синоп оставался независимым до 183 г, когда царь Фарнак I, внезапно напав и осадив город, овладел им, включив в состав Понтийского царства[96]. Вслед за Синопом Фарнак присоединил Керасунт и Котиору. Синоп становится с тех пор столицей Понтийского царства, превратившегося в эллинистическую монархию[97]. Восточнее Котиоры, предположительно на мысе Ясон (на территории совр. деревни Фернек) путем синойкизма переселенцев из Котиоры и Керасунта был основан новый город — Фарнакия[98]. Все это облегчило экспансию Понтийского царства в восточном направлении и включение в него богатых рудами и лесом областей, населенных халибами, тибаренами, макронами. Укрепляя старые полисы, способствуя развитию их торговли, поддерживая элементы самоуправления (однако, под жестким контролем, лишавшим полисы политической самостоятельности), понтийские цари основывают ряд новых городов и крепостей: Кабиру, Коману Понтийскую, Лаодикею, Талауру и др.[99]

История Трапезунда в это время не вполне ясна. Страбон в двух местах сообщает, что ко времени вступления на престол Митридата VI Евпатора (121–63 гг. до н. э.) граница Понтийского царства проходила на востоке до области тибаренов и Малой Армении, т. е. западнее Трапезунда. Колхида и земли халдов (халивов) и тибаренов были уступлены Митридату VI правителем Малой Армении Антипатром[100]. Несомненно, включение Трапезунда в состав Понтийского царства с этого времени. М.И. Максимова предполагала, что это произошло раньше, при Фарнаке, когда его союзник правитель Малой Армении, также Митридат по имени, уступил Фарнаку прилегающие к Трапезунду области[101]. Такая гипотеза не имеет подтверждения в источниках. Принадлежность Трапезунда Малой Армении в то время сомнительна, как не очевидно и его подчинение царям Колхиды[102].

Экономическое развитие понтийских городов, входивших в державу Митридатов, было благоприятным. Ремесленное производство Синопа и Амиса расширялось, ареал товарообмена охватывал не только все Причерноморье, но и сопредельные области Малой Азии и Эгеиды[103]. При Митридате VI Понтийское царство достигло пика своего могущества. К 110 г. до н. э. им были окончательно завоеваны Малая Армения и Колхида. Сначала Херсонес и Боспорское царство, а затем, к 107 г. до н. э., и все Северное Причерноморье вошли в состав Понтийской державы. Впервые в рамках одного государства находилось почти все побережье Черного моря. Консолидирующим фактором были прочные и давние экономические связи городов Южного и Северного Причерноморья. Создание мощного эллинистического государства, включавшего греческие полисы и земли, населенные варварскими племенами, произошло на основе неуклонного роста внутрипонтийских связей. При этом разные территории входили в состав Понтийского царства на разных условиях, подчас оставаясь обособленными политико-административными единицами[104]. Внутренние районы Понта оставались сравнительно мало урбанизированными. Административными центрами там чаще были большие села или крепости. Исключение составляли лишь царская столица Амасия, и, до определенной степени, Кабира, Комана и Зела[105]. Цари и знать владели не только этими резиденциями и обслуживающими их селами, охотничьми угодьями (например, у Митридата Евпатора у Кабиры), но и значительными поместьями, приносившими как доход, так и необходимую сельскохозяйственную продукцию. Немало земель, особенно близ Команы и Зелы, находилось в храмовой собственности и обрабатывались многочисленными храмовыми рабами[106].

Уже с момента захвата Синопа начинается вмешательство Рима в дела Понта. На первых порах, правда, речь шла о посредничестве, причем достаточно благожелательном к Фарнаку. Рим признал аннексию Синопа, даже после поражения Фарнака в войне с оспаривавшими это Пергамом и Вифинией, союзниками Рима (183–179 гг.). С другой стороны и Фарнак, особенно после Апамейского мира 179 г., проводил проримскую и филэллинскую политику, покровительствуя греческим полисам Причерноморья и Эгеиды. Эту политику продолжали и его преемники Митридат IV Филопатор Филадельф (159–150 гг. до н. э.), получивший титул друга и союзника Рима, и Митридат V Евергет (150–121 гг. до н. э.), посылавший даже несколько кораблей и воинов на помощь Риму в войне с Карфагеном[107]. Следствием была резкая интенсификация торговых связей городов Северного и Южного Причерноморья, а также активизации связей Амиса и Синопа с Делосом, Афинами и Восточным Средиземноморьем в целом. Происходил подъем экономики понтийских городов и укрепление их полисного строя под властью Митридатов[108]. Под эгидой Рима осуществлялась экспансия Понта на Запад и приобретение Митридатом V в 133–129 гг. дон. э. Великой Фригии и части Пафлагонии. Затем, однако, понтийский царь ввел войска и в Каппадокию, установив там свое влияние[109]. Реакцией Рима был пересмотр в 123 г. договора о передаче Фригии Понту и отторжение области в 119/16 г. после неожиданного убийства царя ок. 123 или 121 г. в результате заговора его придворных, среди которых были "друзья" Рима[110].

Сыну и наследнику Митридата Евергета Митридату VI Евпатору (121–63 гг. до н. э.) в год убийства отца было около 11 лет. Его мать Лаодика узурпировала престол, и вернуть его Евпатору удалось лишь через 7 лет, которые он, видимо, провел в изгнании. Открытая борьба с Римом была еще не по силам молодому монарху ослабленного государства. Он продолжил политику предков, в основе которой лежал традиционный союз с Римом и поддержка греческих городов. При этом он опирался в основном на выходцев не из Синопа, но из Амиса, оказавших ему решающую поддержку. Два фактора способствовали внешнеполитическим успехам Митридата VI: возросший натиск варварских племен, прежде всего — скифов и сарматов, на города Северного и Северо-Западного Причерноморья и усилившаяся тенденция полисов к экономическому и политическому объединению. Покровительствуя эллинам и защищая их от варваров, Митридат способствовал расширению своего государства. Не посягая на владения Рима и его союзников в Малой Азии, Митридат VI приступил к созданию могущественной Причерноморской державы. В 113–111 гг. полководец Митридата Диофант, пришедший на помощь Херсонесу, по просьбе этого города, практически разгромил и подчинил Понту Скифское царство. Во власти Митридата оказались и греческие полисы — Ольвия и Херсонес. Боспорский царь Перисад V добровольно отказался от власти в пользу Митридата. Оказав помощь городам Боспора, прежде всего — Нимфею, в борьбе с сарматами, Митридат окончательно присоединил эти области к 90/89 гг. Чтобы обезопасить себя от скифов на будущее и превратить их в союзников, Митридат вернул скифским царям их родовые владения и заключил с ними союзные договоры, которым стороны не изменяли и в годы войны с Римом[111]. Северопричерноморские владения, с центром в Пантикапее, обеспечивали Митридату значительные продовольственные, людские и иные стратегические ресурсы. На рубеже II и I вв. до н. э. Митридат осуществлял протекторат также над городами Западного Причерноморья, от Истрии до Месемврии, и Восточной Фракией. Тогда же были присоединены Колхида, уже давно входившая в орбиту торговых интересов полисов Южного Причерноморья, и Малая Армения. В 108–103 гг. до н. э. Пафлагония была разделена между монархами Понта и Вифинии, причем Митридату досталась ее большая восточная часть. По свидетельству Страбона, Митридат владел всем побережьем от Колхиды до Гераклеи, вследствие чего и после его разгрома Гераклея была отнесена римлянами к Понту, а области западнее нее — к Вифинии[112].

Продолжая экспансию, в 101/100 г. Митридат Евпатор захватил и Каппадокию, устранив местную династию и передав власть своему сыну Ариарату IX. Правда, под давлением римлян и, возможно, местной знати, после нескольких военных экспедиций, ему все же пришлось в 93/92 гг. покинуть Каппадокию, правителем которой стал римский ставленник Ариобарзан I. Становилось очевидной неизбежность столкновения Рима проводившего политику divide et impera по отношению к анатолийским правителям, и Митридата, стремившегося к воссозданию державы Ахеменидов, потомком которых он себя (и не без оснований) считал по отцовской линии, в то время как по материнской, через Селевкидов, он происходил от Александра Македонского. Это было изменением курса на создание собственно Причерноморской державы и претензий на основание нового большого царства в Азии[113]. И, очевидно, было не по силам Понтийскому царству. Однако, шаг за шагом Митридат укреплял свою державу, добившись невиданных геополитических результатов и приготовившись к открытому столкновению с Римом. При этом он желал выступить перед эллинами как жертва Римской агрессии, отнимавшей у царя его наследственные и законные владения.

В 89–85 гг. велась так называемая Первая Митридатова война[114], в которой союзником Рима выступала Вифиния. Начало ее было успешной для Митридата. Разгромив союзников, он к 88 г. подчинил всю Малую Азию и перенес столицу в Пергам. Митридат умело использовал ненависть местного населения к римским гражданам. Римлян, италийцев, их жен, детей и даже отпущенников италийского рода по приказу Митридата убивали повсеместно в городах Азии, трупы бросали без погребения, а имущество конфисковывали. За донос на господ-римлян Митридат давал рабам свободу, а должникам отпускал половину долга. В Эфесе, Пергаме, Траллах и других городах убийства совершались даже в храмах[115]. В Вифинии сжигали села, с которых собирали подати римские всадники. Многие граждане Рима, как говорил Цицерон, потеряли в Азии большие деньги[116]. В 87 г. Митридат начал военные действия в Греции и быстро занял почти всю Элладу. Однако в 86 г. римские войска под командованием Суллы нанесли ему решающие поражения при Херонее и Орхоменах, после чего боевые действия были перенесены в Азию, где армии Митридата также терпели поражения. Война велась с большой жестокостью и сопровождалась огромными разрушениями, как в Греции, так и в Малой Азии. Она существенно подорвала силы соперников и ресурсы западно-анатолийских городов. Понт не был непосредственно затронут военными действиями. По мирному договору 85 г. Митридат лишился всех своих завоеваний, включая Вифинию и Каппадокию, и обязался выплатить римлянам значительную контрибуцию в 2000 талантов и передать Сулле 70 триер. Судя по всему, ряд условий договора, в частности, о возвращении захваченных Митридатом земель, не был выполнен[117]. Во Второй войне в 83–82 г. Митридату удалось отразить нападение уже на его собственную территорию и разгромить войска римского полководца Луция Мурены, спровоцировавшего конфликт[118]. Затем Митридат провел существенную модернизацию и перевооружение своей армии, взяв за образец римские порядки и снаряжение. Это позволило ему усилить прежде всего регулярные части армии и существенно укрепить ее[119]. Но реформа вряд ли коснулась, как справедливо полагает Н.Ю. Ломоури[120], основного, пестрого по составу, варварского войска. Вплоть до 75 г. Митридат всячески стремился избежать новой войны с Римом, понимая, что она станет тяжелым и решительным столкновением. Однако, после подавления мятежа Сертория, которому Митридат пытался оказать помощь, Сенат Рима был полон решимости покончить с могуществом Понтийского царя. В 74 г. оба консула, Котта и Лукулл, стремились получить командование над армиями в Азии. Начало войны было делом решенным[121]. Упреждая римлян, в Третьей войне (73–63 гг. до н. э.) Митридат, в союзе с царем Армении Тиграном II, сначала сумел захватить Вифинию и Мисию, разгромил римский флот и армию Аврелия Котгы у Халкедона, но затем потерпел сокрушительные поражения от Луция Лукулла в Вифинии, на суше и на море, и в Каппадокии[122]. Только после того, как разгромленный Митридат бежал в Армению, Лукулл и Котта смогли приступить к захвату блокированных с суши, но отчаянно сопротивлявшихся понтийских городов. В 71 г. римляне, после длительной осады, овладели Амисом, в 70 — Гераклеей, Синопом и Амасией. При этом, как показала М.И. Максимова, малоимущие слои города, разоряемые войной, были склонны к покорности Риму, в то время как торгово-ремесленная верхушка и гарнизоны городов сохраняли верность Митридату и организовывали решительный отпор[123]. Сдаче Гераклеи и Синопа способствовало бегство его стратегов, а также измена правителя Боспора сына Митридата Махара, прекратившего снабжение города Синопа продовольствием, заключившего с Лукуллом соглашение о дружбе и даже продававшего ему зерно[124]. Несмотря на потерю столицы и важнейшей военно-морской базы, Митридат не сдался. Ведя партизанскую войну, чему способствовали интриги в Риме против Лукулла и его отзыв в 67 г., он фактически вернул себе многие области Понта, за исключением городов. В 66 г. римляне прислали новую армию под командованием Гнея Помпея. Помпей разгромил Митридата на р. Евфрат завершил завоевание Понта и вынудил Митридата бежать сначала в Колхиду, а затем на Боспор[125]. Последний план Митридата обрушиться силами варваров на Рим через Подунавье[126] не осуществился. В ходе восстания, вызванного ростом налогообложения, насильственной вербовкой в армию свободного населения и даже рабов и блокадой римлянами городов Боспора, царь капитулировал перед своим сыном Фарнаком и в 63 г. в Пантикапее (Керчи) приказал верному ему командиру отряда кельтов заколоть его[127]. Понтийское царство прекратило свое существование. Силы противников были несоизмеримы. Филэллинство Митридата не смогло скрыть истинный характер власти — смесь восточной деспотии и эллинистической монархии, а непоследовательность социальной политики укрепило и сплотило оппозицию. Разнородность интересов провинций и городов внутри самого царства Митридата, конъюнктурный характер его внешнеполитических союзов, отказ от идеи создания собственно Понтийской державы, мечты о наследии Ахеменидов привели Митридата VI к краху. Потеря Синопа и Амиса лишила его возможности воссоздать флот, обеспечивавший дотоле преимущество Понтийского царя на море.

Фарнак изъявил полную покорность Риму, дал многих заложников и даже отправил Помпею тело отца, похороненное затем по приказу римского полководца со всеми почестями в Синопе в царских гробницах[128]. Взамен Фарнак получил титул друга и союзника римлян, часть Боспорского царства, вместе с Херсонесом. Вифинское царство, Пафлагония и западные области Понта, включая Синоп и Амис, были объединены Помпеем в одну римскую провинцию: Вифиния — Понт[129]. Как правильно замечает А.Б. Ранович, это было «искусственное соединение»[130]. Однако остальные части бывшего царства присоединить к себе (а значит, и наладить собственную администрацию) Римская Республика еще не могла. Рим пошел по пути дробления державы и ее раздела между союзными или зависимыми местными династами. Колхида была передана римскому сателлиту Аристарху. Юго-восточный Понт (Понтийская Каппадокия) с Трапезундом и (с 52 г.) Малая Армения — галатскому тетрарху Дейотару (63–40 гг.), получившему царский титул. Впоследствии римляне неоднократно проводили переделы этих владений[131].

При Митридатидах понтийские города имели ограниченные права самоуправления и небольшую территорию округи, размер и распределение которой были в ведении царей, которым принадлежала верховная собственность на землю в государстве. Для защиты городов (а также и для контроля над ними) цари возводили поблизости от них укрепления[132] и даже основывали новые города, как, например Евпаторию близ Амиса[133]. Митридат заботился об украшении храмами и о расширении понтийских городов, прежде всего — Синопа и Амиса[134]. Но и в небольших городах, как, например, в Котиоре, и доныне заметны следы работ по расширению порта или укреплению гавани[135].

После завоевания, сопровождавшегося грабежами и пожарами, римские полководцы приняли меры к восстановлению разрушенных зданий и заселению городов. Городам была дарована свобода, упрочена их самостоятельность[136]. Лукулл и Помпей увеличили сельскохозяйственную округу Амиса и Синопа. В Синоп, кроме того, в середине I в. до н. э., при Цезаре, была выведена римская колония[137]. Таким образом, делались попытки привязать богатые города Понта к Римской республике. Вокруг городов создавались административные единицы — политии. По lex Pompeia, наделенные собственностью полисы сами собирали налоги и распоряжались ими, создавали небольшие воинские формирования. Полисные привилегии ограничивались властью Сената (затем императора), осуществляемой через проконсула или префекта провинции, и цензора в каждом из городов, осуществлявшего надзор за выборными магистратурами городов. Существовавшая ранее при Митридатидах централизованная военно-административная система постепенно ликвидировалась. Политика предоставления римского гражданства за заслуги также активно использовалась Римом для расширения социальной базы в понтийских городах.

И все же корни эллинистической монархии на Понте были глубоки. Попытка возродить Понтийское царство была вновь предпринята сыном Митридата VI царем Боспора Фарнаком II в годы гражданской войны в Риме Цезаря с Помпеем. В 48 г. до н. э. в разгар войны Фарнак переправился на Южный берег Черного моря и занял Колхиду, часть Понта, включая Синоп, и Малую Армению[138]. Однако он столкнулся с сопротивлением греческих городов. В частности, ему пришлось долго осаждать Амис, взятый затем штурмом. Все мужское население города было казнено или обращено в рабство[139]. Фарнак прежде всего уничтожал установленные римлянами порядки, истреблял римлян и их сторонников, разрушал римские укрепленные пункты. Но если Фарнака поддержала часть сельского населения, то города как Понта, так и Боспора (поднявшие против него мятеж) не пожелали восстановления царской власти и потери данных римлянами привилегий. В 47 г. Фарнак был разгромлен Цезарем у г. Зела на Понте. Об этом сражении Цезарь написал Сенату: «Пришел, увидел, победил»[140]. Фарнак бежал на Боспор и погиб там в бою с главой мятежников, своим бывшим военачальником Асандром. При последующих переделах территории Южного Причерноморья римляне создали некое подобие эллинистического царства. В 39–37 гг. таковым было эфемерное царство во главе с царем Дарием, сыном Фарнака II, платившее Риму дань. В его состав входили лишь Амис, Амасия и прилегающие территории. В 37/36 г. Марк Антоний заменил на понтийском престоле преемника Дария Аршака, поднявшего мятеж против римлян, человеком, не связанным с Митридатидами, Полемоном из Лаодикии, сыном ритора, отличившимся в борьбе с Парфией[141]. Так возникла новая династия понтийских царей-Полемонидов, правивших под эгидой Рима. Однако, до окончания гражданских войн в Римском государстве положение понтийских городов было незавидным: их постоянно облагали контрибуциями, временами в них (как, например, в Амисе) утверждались тиранические режимы, ресурсы городов были истощены[142].

Небольшое государство Полемонидов было нужно Риму как буфер и опорная база в борьбе с Парфией. Столицей Понта стала одна из любимых крепостей и резиденций Митридата древняя Кабира (позднее переименованная в Неокесарию). В награду за установление союза между Марком Антонием и царем Мидии в этой борьбе, Полемон I даже получил в управление в 35 г. Малую Армению. С установлением принципата Августа Малая Армения была выведена из состава Понта, и государство занимало территорию от реки Ликий до Трапезунда, однако Понт по-прежнему находился под эгидой Рима, компенсировавшего Полемона передачей ему Боспорского царства после заключения им брака с царицей Боспора Динамией в 14 г. Посредником и инициатором этого был назначенный Августом верховный правитель восточных областей Римской империи Марк Випсаний Агриппа[143]. Амису император Август (как ранее это сделал и Цезарь) предоставил свободу и автономию. Полемон продолжал политик покровительства городам Понта и Крыма, но ему пришлось вести длительную войну с местными племенами Северного Причерноморья. Не подчинился ему и Танаис, «торговый центр азиатских и европейских кочевников… и прибывающих на кораблях… с Боспора» купцов, как писал Страбон, за что был разрушен на рубеже нашей эры[144].

Объединение Понта с Боспором также оказалось непрочным, и после смерти Полемона I на Боспоре утвердился у власти правнук Митридата Аспург. Признав это, Рим в 3/2 г. до н. э. объединил Понт, Каппадокию и Малую Армению в единое государство, устроив династический брак вдовы и наследницы Полемона (во втором браке, после смерти Динамии) Пифодорцды с царем Каппадокии Архелаем. Такое объединение было необходимо Риму как антипарфянский буфер, но просуществовало оно недолго, до смерти Архелая в 17/18 гг.[145] Преемники Полемона I придерживались полностью проримской политики и зависели от Рима. Когда необходимость в буферном государстве у Рима отпала, Нерон в 63/64 гг. н. э. присоединил бывшее Понтийское царство к римской провинции Галатия[146].

Крупнейшие города Южного Причерноморья, особенно Амис и Синоп, сильно пострадали во время III Митридатовой войны, походов Фарнака II и частой смены алчных и корыстных правителей или боровшихся за власть в Риме и на Понте группировок. Возможно, временный упадок бывших столиц способствовал подъему Трапезунда и возрождению Керасунта, которых Помпоний Мела называл «rarae urbes… maxime illustres», в то время, как еще Страбон считал Керасунт незначительным селением[147]. В III в. н. э. Зосим именует его «большим и многолюдным городом» (πόλει μεγάλη καί πολυάνθρωπο), обнесенным уже в то время двумя стенами[148]. Равным образом и Амастриду Плиний Младший называл городом красивым и благоустроенным и, с согласия императора Траяна, для оздоровления города проводил работы по засыпке протекавшего через центр грязного и зловонного ручья[149].

Период относительной стабильности и процветания для городов Понта продолжался с правления Августа (27 г. до н. э. — 14 г. н. э.) до варварских набегов середины III в. н. э. Римская провинция Вифиния и Понт, к западу от царства Полемона, в которую входили Синоп и Амис, до 165 г. считалась сенатской и управлялась проконсулом. Затем, видимо, при Марке Аврелии, она перешла под юрисдикцию императора и управлялась его легатом. По реформе Диоклетиана Вифиния и Понт составили Второй понтийский диоцез, во главе администрации которого был викарий. Наконец, при Константине I была учреждена специальная провинция, названная по имени матери государя Елленопонтом. Юстиниан I расширил ее границы до Трапезунда. Восточные же и южные области Понта после аннексии Римом Полемоновского Понта в 64 г. н. э. образовали так называемый Средиземный Понт[150]. Римское правительство придавало ему особое стратегическое значение. Ведя войну с Парфией на территории Армении, Рим снабжал свои армии продовольствием и снаряжением через Трапезунд[151], превращенный постепенно в морскую и военную базу империи на Востоке. В этом контексте и следует рассматривать предоставление Трапезунду статуса свободного города[152], и строительство в нем после 129 г. н. э. по распоряжению императора Адриана гавани.

Создавая оборонительный лимес на Востоке, римляне располагали один из своих легионов в Мелитине (Малатье), другой — в Сагале (Садаг), на Понте и третий — в Самосате. Эти войска контролировали важнейшую стратегическую дорогу Восточной Анатолии, шедшую от Трапезунда к Мелитене и Самосате, с ответвлениями[153]. Значительная ее часть была построена римлянами к 76 г. н. э. и использовалась с тех пор в течение античности, средневековья и нового времени. Крупные римские гарнизоны, первоначально — для защиты от пиратов, располагались и на многочисленных укрепленных пунктах побережья от Трапезунда до Апсара в устье р. Чорох и Себастополиса (Сухуми)[154]. В самом Трапезунде размещались сначала получившие римское гражданство и реорганизованные в когорты войска Полемона, а затем — вексилляции римских ХII и XV легионов, чьи лагеря были в Сатале и Мелитине[155]. Риму был передан и значительный флот Полемона, который был впоследствии усилен[156]. По предположению М.И. Максимовой, главной его базой стал не Трапезунд, как при Полемоне, а Синоп, обладавший лучшей бухтой, хотя и Трапезунд сохранил значение торгового и военного порта[157].

И все же, установление римского господства на Понте встречало сопротивление как части населения греческих городов, так и окружавших их племен. Проявлением этого стало пестрое социальное движение под руководством Аникета в Трапезунде в 69 г. н. э. Воспользовавшись борьбой за власть в империи Вителлия и Веспасиана, бывший раб, вольноотпущенник последнего Полемона и командующий его флотом Аникет, от имени Вителлия призвал к восстанию соседние с Трапезундом мегрело-чанские племена. Ему удалось ворваться в Трапезунд и перебить не оказавший серьезного сопротивления и состоявший в основном из греков, бывших воинов Полемона римский гарнизон. Аникет сжег римские суда и добился господства на море, строя быстроходные малые суда с поднятыми бортами и одинаково острой кормой и носом, позволяющими причаливать к берегу любой стороной корабля. Только посланные императором Веспасианом отборные подразделения легионов во главе с опытным полководцем Вирдием Темином смогли подавить восстание. Аникет бежал к одному из местных чанских (лазских) племенных вождей, который сначала поддержал его, но затем, под угрозой войны с римскими войсками, выдал Темину. Примечательно, что Тацит называет эти события «войной с рабами», подчеркивая социальный характер движения[158]. Политическая ориентация Аникета не была случайной, учитывая, что все провинции Понта и Армении присягнули на верность Веспасиану, а понтийские корабли принимали участие в гражданской воине на его стороне[159].

Восстание Аникета лишь углубило интеграцию Понта в Римскую империю и усилило роль Трапезунда как военно-морской базы империи на Востоке. Консолидация империи способствовала развитию торговых связей и укреплению понтийских городов. Синопа, Амис, Трапезунд торговали на обширном пространстве от Италии до Меотиды. Особенно активными были их связи с городами Крыма. В торговле Херсонеса, например, товары, привозимые из Южного Причерноморья или транзитом через его порты преобладали[160]. Города стали центрами значительных земельных округов, их хора была существенно увеличена римлянами, по сравнению с эпохой Понтийского царства. Но если наиболее крупные города, как Амис, Синоп, Трапезунд испытывали подъем, то меньшие, как Котиора, аграризовывались и постепенно утрачивая прежнее значение становились деревнями[161]. Римляне возлагали на города многие функции по управлению провинциями и сбору налогов[162]. Города в римское время обеспечивали себя зерном, вином, фруктами, рыбой, а оливковое масло, вино, мед, воск, квасцы, медь и корабельный лес широко экспортировали. Насаждения олив покрывали, по Страбону, почти всю возделываемую территорию Синопиды[163]. А с вишнями римляне впервые познакомились именно во время Митридатовых войн, когда Лукулл вывез их из окрестностей Керасунта. От имени города и происходит латинское название вишни — cerasus[164]. В плодородных долинах Фемискиры и Свдены в изобилии выращивали просо, сахарный тростник; травы могли прокормить, как писал Страбон, стада коров и табуны лошадей. Окрестные горы изобиловали дикорастущими, а позднее и культивируемыми, виноградом и фруктовыми деревьями. Благодаря обилию кормов можно было охотиться и на многочисленных диких животных[165]. Это позволяло обеспечивать города Понта продуктами.

В Синопе и Амисе работали кузнечные, литейные, ювелирные мастерские, монетные дворы, работали скульпторы и резчики по камню, мебельщики, аптекари. Известен по имени и историк III в. родом из Трапезунда, софист Никострат[166].

Города были также центрами экспорта (или, точнее — реэкспорта) рабов. Трапезунд и Керасунт, по мнению М.И. Максимовой, не вели сколько-нибудь значительной самостоятельной внешней торговли[167]. Однако роль всех городов во внутренней торговле возросла. Все они имели права внутреннего самоуправления и привилегии, однако находились под контролем властей провинции и императорской администрации, осуществлявшей также роль верховной апелляционной и контрольной инстанции. Постепенно городские советы (курии), состоящие из зажиточной верхушки городов монополизируют в них власть. Формируется, как и повсеместно в империи, сословие куриалов, на которое, наряду со значительными полномочиями, возлагаются и многие расходы по поддержанию городской жизни, благотворительности и пр., материальная ответственность за сбор налогов и распоряжение финансами. Как и везде, при Константине I завершился процесс прикрепления куриалов к их магистратурам[168].

Основным языческим культом в Трапезунде (наряду с культами Гермеса, Диониса, Артемиды, Асклепия, Ареса Сераписа, Тихи и других классических божеств греко-римского пантеона) был культ древневосточного солнечного божества Митры, иногда отождествляемого с Аполлоном[169]. Святилище Митры с его статуей находилось на горе Митрион (Боз Тепе), возвышающейся над Трапезундом. Там устраивались мистерии[170]. Митра изображался на трапезундских монетах, и упоминался в надписях. Именно ниспровержение статуи Митры св. Евгением при помощи двух крестьян действенно проявило силу первой проповеди христианства в Трапезунде в III в.[171] (если не считать ее началом легендарную проповедь Апостола Андрея Первозванного в I в. н. э., не имевшую успеха, по свидетельству византийского автора, монаха Епифания, из-за невежества тамошних жителей[172]). Восточные и варварские влияния отмечались и Аррианом в трапезундских надписях и грубых скульптурах, изображавших бога Гермеса и императора Адриана. Лучшего мнения был Арриан о постройках[173]. Культура Синопа и Амиса, по мнению М.И. Максимовой, была менее варваризированной и античные традиции (в том числе, научные) были устойчивее, а пантеон языческих богов представлен значительно шире сохранившимися памятниками[174]. К ним можно добавить упоминаемый позднейшим агиографом храм Сераписа и храм называемый Петассос, храм Аполлона в Комане[175]. Вместе с тем, понтийские цари унаследовали от персидских предков обряд приношения жертв на вершинах гор. Они заместили культ военного божества Ахеминидов Ахурамазды новым культом Зевса Стратия, особенно почитавшегося в Амасии и ее окрестностях[176].

Восточнее Трапезунда греческие поселения располагались лишь на побережье и имели для римских властей значение крепостей и военно-морских баз. Таковыми являлись, например, описанные Аррианом Афины (Пазар), Апсар, а далее, на побережье уже Колхиды — более значительные города Фасис (близ Поти), Диоскурия/Себастополис (Сухуми) и ряд поселений, таких как Анакопия (Новый Афон), Питиунт (Пицунда, с III в.) и др.[177] Все они были теснейшим образом экономически и политически связаны с Понтом. Роднила их подчас и общность происхождения. Диоскурия, например, как и многие другие города Понта, была также колонией Милета. Римляне не стремились проникать далее, вглубь территории Колхиды, и эта политика была унаследована Византией[178].

Период с середины II до середины III вв. был, видимо, достаточно благоприятен для городов Понта. Ситуация круто изменилась с наступлением кризиса III в. и началом набегов варваров из Северного Причерноморья на города Анатолии. В 254 г. или 255 г. начинаются нападения готов и союзных с ними боранов (как сейчас считают, племени не германского, но скорее сарматского происхождения) на города Восточного и Южного Причерноморья. Сначала они неудачно штурмовали Питиунт, затем, в 256 г. на судах, взятых у жителей Боспора, напали на святилище Кибеллы на Фасисе и захватили крепость Питиунта[179]. В 257 г. или 258 г. и сам Трапезунд был захвачен боранами. Гарнизон хорошо защищенной крепости города, с двумя поясами стен, по (очевидно завышенным) оценкам Зосима, состоял из 10 000 воинов, не считая местного ополчения. Тем не менее, он был взят ночью приступом из-за беспечности оборонявших[180]. Добыча варваров была огромна: почти все окрестные жители бежали под защиту его укреплений. Многие из них были взяты в плен. Святыни города, его памятники, жилища были истреблены. Варвары опустошили и городскую округу (хору), а также захватили большое количество судов, видимо, стоявших в его гавани[181]. После такого разгрома Трапезунд вряд ли смог быстро оправиться. Набег 257/8 г. не был последним. В 264 г. готы переправились с Боспора в Трапезунд, опустошили Каппадокию и Вифинию, а в 266 г. с моря взяли и разграбили Гераклею Понтийскую[182]. В 275–276 гг. примеотийские готы вновь нападают на Понт. Они не смогли взять Фасиса, но двинулись вглубь Малой Азии, на сей раз, видимо, уже не только с целью грабежа, но и с целью расселения. Однако, они были разгромлены сначала императором Тацитом (275–276 гг.), вскоре погибшем на Понте, а затем — на суше и на море — Пробом (276–282 гг.)[183]'. Возможно, эти поражения остановили их натиск на Анатолию. Дальнейшие их походы и передвижения осуществлялись в сторону Балкан. Интересное свидетельство канонического письма епископа Неокесарийского св. Григория Чудотворца (ум. ок. 270 г.), современника событий, приведенное и истолкованное О. Лампсидисом, показывает еще одну, менее известную, сторону варварских вторжений на Понт: местные жители-христиане, как захваченные в плен, так и перешедшие на службу к варварам, служили проводниками и наводчиками в их вторжениях и участвовали в грабежах и присвоении имущества своих соотечественников[184]. Возможно, это также одно из объяснений легкого взятия хорошо укрепленного Трапезунда в середине III в.

Другой угрозой римскому Понту были Сасаниды Ирана, опустошавшие и захватывавшие города понтийской периферии. Во время походов 252/53 и 259/60 гг. персы захватывали Сагалу, Тиану, Коману, Севастию, составляя угрозу городам Понта с юга[185].

В ходе и после готских набегов и походов иранских войск, понтийские города оставались важными военными и экономическими центрами. Аммиан Марцеллин в IV в. называл Тиос и Амастриду значительными городами, а Трапезунд (наряду с Питиунтом) «oppidum non obscurum»[186], что, пожалуй, не столь выразительно, как характеристика города у Зосима, но все же с признанием важности крепости. Синоп поздней античности Астерий Амасийский, писатель к IV — начала V в. именовал «древним и знаменитым, εύπορος γενναίων (καρτερών) καί φιλοσόφων άνδρών[187]. Охрану городов осуществляли не только регулярные войска, но и специальная городская стража, участвовавшая также в выявлении и преследовании христиан[188].

В эпоху Диоклетиана восточные провинции Римской империи: Понт Полемониак (с городами Трапезунд, Керасунт, Неокесария, Зела, Севастия, Полемоний) и Малая, затем Первая, Армения (с Никополем, Саталой и Колонией) находились под управлением римского консульского легата Каппадокии, что в определенной мере способствовало сохранению хозяйственно-административной целостности Понта[189].

К правлению императора Траяна (98–117) относится мученическая смерть первого собственно понтийского святого — Фоки. Это был епископ города, обративший в христианство многих язычников, и отличавшийся удивительным гостеприимством старый садовник из Синопа, открыто исповедовавший веру, сам открывший себя преследователям, претерпевший мученичество за Христа и похороненный в Амасии. В начале V в. Астерий Амасийский посвятил ему гомилию, а мученик стал покровителем моряков Понта, Эгеиды и Адриатики, был почитаем и в Константинополе, и в Риме, и на Боспоре (скифами, живущими от Меотийского залива и реки Танаиса до реки Фасиса, приносившими дары к его гробнице). Примечательно, что культ святого включил элементы античного культа Диоскуров Митридатовского царства. Храм и монастырь св. Фоки в Кордиле близ Трапезунда известен по источникам XIV–XV вв.[190]

С III в. начинается активная миссионерская деятельность христианских проповедников и в Трапезунде. В эпоху Диоклетиана (284–305 гг.) наиболее известными из них стали свв. Евгений, Валериан, Канидий и Акила, первый из которых почитался позднее как святой покровитель Трапезундской империи. Все четверо, ниспровергнувшие идол Митры и боровшиеся с его почитателями, были схвачены, преданы суду и казнены римским наместником Лисием[191]. Но еще до казни этих святых, Лисий, а также другой римский наместник Агрикола, предали смерти христиан внутренних областей Малой Азии — Севастии и Никополя. Лисий устроил трибунал в городке Сагала близ границ Халдии. Сорок Севастийских мучеников, сорок пять мучеников Никополя, св. Евстратий из Араураки и четверо его сподвижников (свв. Авксентий, Евгений, Мардарий и Орест)[192], св. Орентий и шестеро его братьев, убитых в разных городах Лазии и Питиунте, стали жертвами массовых расправ над христианами, а их складывающийся культ (включая и версии житий) повлиял на формирование культа и написание мартириев собственно трапезундских святителей. Их культ впоследствии как бы затенил культ других местных мучеников, хотя близ Трапезунда и в ХIII в. существовал храм св. Евстратия[193]. В городе Комана был прославлен другой христианский мученик — Василиск, казненный наместником Амасии Агриппой. Именно при Агриппе, сменившем менее рьяного преследователя христиан Асклепиодота, гонения на христиан охватили не только города, но и небольшие деревни. Мартирий Василиска пополняет и наши знания позднеантичной топонимики Понта. Он называет село Хумиала, родину святителя, а также небольшое село Дакозара на пути от Амасии к Комане, где Василиск явил чудо и способствовал принятию христианства владелицей этого села Трояной и римскими воинами, предместье Команы Диоскора, где Василиску отрубили голову по приговору Агриппы[194].

Преследования, как сообщают агиографические тексты, были следствием декретов Диоклетиана и Максимиана, предписывавших всем подданным империи приносить жертвы языческим богам и грозивших карами христианам[195]. Римские власти особенно волновало то, что обращение в христианство затрагивало и армию, особенно так называемых «лимитанов», отряды охранявшие границы. К воинам, правда, нередко поначалу применяли и менее жестокие кары — ссылая в далекие крепости, как Питиунт[196]. В эпоху этих гонений далеко не все население Понта симпатизировало христианам. Было, и немало, доносителей на них. Сами трапезундские святители также были выданы Лисию доносчиками[197]. Преследования христиан на Понте продолжались и в правление Лициния, велевшего предать мучительной смерти епископа Амасийского Василия (ок. 309 г.) и закрывавшего местные церкви[198]. Но эпоха катакомбного христианства завершалась. С победой христианства в империи при Константине начиналась и новая, византийская, страница истории Понта.

Итак, уже в античности были установлены прочные экономические и политические связи между городами и государствами, лежащими на противоположных берегах Черного моря и постепенно произошло объединение причерноморских областей. Вместе с тем, при Митридате VI эти тенденции столкнулись с иной линией на воссоздание крупного универсалистского государства. Эта линия потерпела поражение, в том числе из-за противоречия объективным закономерностям развития регионального понтийского государства. Через тринадцать веков зарождающейся Трапезундской империи придется повторить тот же путь и испытать горечь такого же поражения. Но следствием его станет не ликвидация понтийского государства, а формирование его в исторических границах, где консолидирующую роль, как и в античности, будет играть понтийский эллинизм.

С образованием Восточно-римской (Византийской) империи Понт вошел в ее состав. Этническая характеристика населения Понта в его историко-географическом понимании (как области примерно от Ионополя, чуть западнее р. Гадис, до реки Акампсис[199]) радикально не изменилась. Его основу сохраняли греки и эллинизированные местные племена, значительная часть которых была картвельского происхождения. Феодорит Киррский (393–457) различал лазов, саннов (чанов) и авасгов, подчинившихся римлянам, как три разных племени[200]. Прокопий корректирует мнение античной историографии о расселении чанов, указывая, что в его время они жили не на побережье, а в глубине материка, по соседству с армянами, в то время как лазы (отождествляемые Прокопием по сути с колхами) жили по берегам Фасиса[201]. Лишь часть чанов проживала на территории империи, другая же — за ее пределами. Отношения с этими чанами были, судя по сочинениям византийских авторов, далеко не всегда мирными. Византийцы посылали им деньги, чтобы они не нападали на их землю, но это не всегда помогало, и чаны время от времени совершали грабительские набеги на византийские и армянские земли, в том числе, и на регион Понта, например, в 505/06 г.[202] Большего византийцы достигли включая отряды воинственных чанов в свои войска и добившись значительных успехов в их христианизации[203]. На рубеже IV и V вв. интенсифицировалась экспансия лазов в северном и восточном направлениях, что, также, особенно со второй половины V в., усилило внимание Византии к Лазике[204]. Юстин I (518–527) короновал царя лазов в Константинополе, предварительно крестив его, что было сочтено враждебным актом со стороны персидского шаха Кавада, считавшего Лазику подвластной ему территорией, и привело к началу длительной борьбы Византии и Ирана за эти земли[205]. Для укрепления византийских гарнизонов в Лазике Юстиниан I пополнял их пленными болгарами, разгромленными в Иллирике в 539/40 г. полководцем Мундом[206].

Значительные перемены происходили в административном устройстве южночерноморского региона. С конца IV в., в результате реформ императоров Валента (364–378) и Феодосия Великого (379–395) в рамках префектуры Востока существовал Понтийский диоцез с провинциями (епархиями) Вифиния, Пафлагония, Елленопонт, Понт Полемониак, Галатия Первая и Вторая, Каппадокии и Армении Первая и Вторая. Трапезунд и Керасунт, вместе с Неокесарией (Никсар), Команой и Полемонием принадлежал к 5 городам провинции Понта Полемониака. Амасия, Амис и Синоп, а также Ивора (совр. Иверёми), Зила (Зиле), Салтон Залихион (Везиркёпрю) были включены в состав Елленопонта, в то время как города внутренних областей — Севастия (Сивас), основанный Помпеем Никополь, Колония (Шебин Карахиссар), Сагала (Садаг) и Севастополь (не Сухуми, а небольшой город юго-западнее древнего Дазимона (Токата), на месте турецкого селения Сулусарай) входили в провинцию Армения Первая[207]. В Трапезунде в V в. стоял Первый понтийский легион, что само по себе придавало городу особую роль в как в обороне, так и в жизни восточных границ империи[208]. Осознавая особое стратегическое значение провинций Армении и Понта Полемониака, император Юстиниан I назначает туда единого военного командующего с титулом magister militum и значительно усиливает его войско. Мал ала отмечает, что именно с этого времени ромеи создали там свой могучий форпост[209]. Затем, в 535 г. Юстиниан объединяет две понтийских провинции (Полемониак и Елленопонт) в одну под общим названием Елленопонт во главе с модератором, имевшим резиденцию в Неокесарии. Модератор носил высокий титул перивлепта и был наделен широкими административными и военными полномочиями[210]. Однако уже в следующем году Юстиниан проводит новую реорганизацию управления, учреждая четыре восточных провинций под названием Армении I, II, III, IV. Это, видимо, вызывалось соображениями усиления защиты пограничных с Персией областей и превращения их в оплот византийской экспансии в Закавказье. Все города Восточного Понта, как лежащие на побережье, так и находящиеся во внутренних областях (Феодосиуполь, Сагала, Никополь, Колония), вошли в состав вновь организованной Первой (или Внутренней) Армении со столицей в Юстианополе (ранее Вазанис или Леонтополь, Вижан на берегу Евфрата). Во главе этой провинции стоял чиновник наиболее высокого ранга — проконсул[211]. Города к западу от Керасунта (Синоп, Амис, Амасия и др.) остались в составе Елленопонта. Прибрежные Трапезунд и Керасунт, переданные из бывшего Понта Полемониака в Армению I, не имели особого статуса, но были рядовыми городами провинции, хотя и являлись военноморскими базами флота и снабжения армии. Буферное государство Лазика, за обладание которой и велись тяжелые византийскоперсидские войны, снабжалось продовольствием (солью, вином, зерном) именно через Трапезунд[212]. Из Трапезунда Юстиниан организовывал морские и сухопутные экспедиции на Западный Кавказ. В частности, по его приказу там были срыты прежние римские крепости из боязни, что эти укрепления могли стать легкой добычей персов[213]. Главными узлами обороны в Восточном Причерноморье стали, таким образом, Трапезунд, заново отстроенный и укрепленный Севастополис, а также Питиунт[214].

Военные действия на востоке сопровождались большой строительной деятельностью. При Юстиниане по границам Понта, особенно в стране чанов, в Армении, а также Лазике строились новые стратегические дороги, расчищались леса, возводились новые и укреплялись старые крепости, в труднопроходимых ущельях (клисурах) запирались проходы, дававшие доступ в контролируемые ромеями земли. Мощной крепостью на южных границах, близ стен которой персы потерпели сокрушительное поражение в 530 г. стала Сагала, заново отстроенная Юстинианом на месте существовавшего до V в. римского castra stativa[215]. Важным средством обеспечения лояльности чанов, неоднократно совершавших набеги на местности Понта и Армении и грабивших купцов и путешественников, была их христианизация, заселение греками ранее покинутых земель, а также размещение ромейских гарнизонов[216]. Впрочем, византийцам приходилось усмирять чанов и с оружием в руках, как это сделал таксиарх Феодор в 557 г. Византийцы действовали из укрепленного лагеря близ крепости Ризе. После победы над чанами, которую сам Юстиниан оценивал как выдающееся деяние, чаны, потерявшие более 2000 воинов, согласились платить дань империи и окончательно признали ее власть[217].

На расстоянии одного перехода к северу от реки Акампсис, на побережье Грузии Юстиниан построил крепость Петру, контролировавшую Западную Лазику и торговлю с ней. В определенной степени Петра взяла на себя ту распределительную и стратегическую роль, которая ранее принадлежала Трапезунду. Однако ее положение было трудным, в том числе, и ввиду враждебности окружающего лазского населения. Осажденная персидским войском, Петра капитулировала в 541 г.[218] и роль основного военного форпоста и тыловой базы снабжения для войны в Лазике вновь вернулась к Трапезунду. Попытка персов доставить в Петру корабельный лес и сделать ее своим морским портом, способным противостоять византийскому флоту, окончилась неудачно из-за пожара[219]. Но и византийцам не удалось после длительной осады в 549 г. вновь овладеть Петрой, хотя в то время симпатии лазов склонились на их сторону и, кроме того, в составе их войск успешно действовали чаны Восточного Понта[220]. Лишь в 551 г. византийский полководец Бесса взял Петру, но ее укрепления были срыты, так как византийцы не рассчитывали удержать крепость[221]. Вплоть до вечного мира 561 г. Иран стремился заставить византийские войска отойти к Трапезунду, считая его рубежи естественными границами Византии[222]. Эта цель не была достигнута, и по мирному договору, заключенному на 50 лет, Лазика была оставлена в византийской сфере влияния[223]. Начиная с VII в. этноним лазы и топоним Лазика уже почти не употребляется в применении к территории Зап. Грузии, но под Лазикой, затем Лазистаном, понимают район Восточного Понта, от Трапезунда до р. Чорох[224].

Военно-политическая ситуация заставляла Юстиниана придавать особое значение Трапезунду и его области. В Трапезунде велась значительная градостроительная деятельность, был построен акведук Мученика Евгения, решивший проблему снабжения города водой и устойчиво функционировавший вплоть до начала XX в.[225] В Трапезунде и в Амасии были восстановлены пришедшие в упадок храмы[226]. В Трапезунде и в Ризе возводились новые крепостные стены и башни, строились церкви, о чем свидетельствуют надписи времени Юстиниана с его полным титулом. Традиция приписывала участие в этом и знаменитого полководца Велисария (видимо, безосновательно), а также епископа Трапезундского Ириния[227]. В эпоху Юстиниана города Восточного Понта, Ризе и Атини, и другие, вплоть до Трапезунда, были многолюдными (χωρία τε πολυάνθρωπα)[228].

При новой реорганизации восточных провинций в правление императора Маврикия (582–602) Трапезунд стал столицей провинции Великая Армения. В нее вошли также города: Юстианополь, Камаха, Колония, Никополь, Сатала и Керасунт[229]. В первой половине VII в. значительных изменений в положении Трапезунда и Понта в целом не произошло. Роль города определялась его стратегическим значением военно-морской базы в борьбе Византии с Персией. Несмотря на тяжелые поражения византийских войск в 602–615 гг, захват персами Саталы, Феодосиуполя, Кесарии и других городов Восточной Анатолии, а также Галатии и Пафлагонии[230], императору Ираклию (610–641) удалось переломить ситуацию и к 627/8 г. полностью вытеснить персов из Малой Азии. По крайней мере дважды, в 622/3 и 626–628 гг., он посещал Трапезунд во время кампаний против Ирана. По всей видимости, это пребывание императора и его свиты не было кратковременным: войска оставлялись на Понте на зимние квартиры, а в самом Трапезунде императрица Мартина, сопровождавшая василевса в походе, ок. 622 г. родила мужу сына Ираклиона[231].

Разгромив Иран, Ираклий открыл дорогу на Запад новому страшному врагу империи — арабам. Натиск арабов на византийскую территорию, усилившийся после сокрушительного поражения ромеев в битве при Лрмуке (636 г.) не мог не сказаться на положении приграничных византийских провинций. В 640 г. арабы захватили Двин, в 641 г — Евхаиту и вплотную подошли к Понту[232]. Разгромив византийские войска в Армении и преследуя их, арабы, возможно в 653 или 654 г. на короткий срок захватили и сам Трапезунд, взяв большое количество добычи и пленных, как о том писал армянский историк VII в. епископ Себеос[233]. Однако, как полагал еще Я. Фальмерайер, арабское завоевание способствовало увеличению населения Трапезунда из-за бегства туда христиан из завоеванных арабами областей и содействовало последующему процветанию города[234]. Он продолжал быть главным портом, связывавшим Кавказ с Византией[235]. Однако, во второй половине VII — начале VIII в. положение Понта было более, чем тревожное. В 711 г. арабы взяли Камаху, в 712 г. — Амасию и Гангру. После отвоевания ромеями, в 727 г. и в 732 г. Гангры вновь была дважды взята арабами и разрушена, а вся Пафлагония опустошена[236]. В дальнейшем основные военные действия велись южнее, нередко вокруг Камахи, переходившей из рук в руки, но подчас арабы прорывались и к черноморским берегам, главным образом, к Амастриде, Амису (например, в 794 г.) и Синопу (860 г.)[237]. В 863 г. эмир Мелитины Амр занял и разграбил Амис, пройдя с войском через западные области Понта, но в дальнейшем у местечка Посон севернее р. Галиса, на границах Понта и Пафлагонии был разгромлен и убит византийским стратегом Петроной при помощи войск нескольких фем[238]. Эта победа, достигнутая в немалой степени благодаря результатам военно-административных реформ конца VII–IX вв., обозначила перелом в пользу Византии.

С 30-х — 40-х гг. IX в. определенную угрозу приморским городам Южного Причерноморья, особенно Пафлагонии, стали представлять морские походы варяго-русских дружин, как это было, например, в случае с временно захваченной и ограбленной ими Амастридой[239].

Фемная реформа, проводимая византийскими императорами начиная с VII в.[240], в числе прочих, преследовала цель укрепления обороны византийских провинций, подчиняя их управлению стратега, как правило, в сане патрикия, реже — протоспафария, представлявшего особу государя на месте и командовавшего расквартированными в провинции войсками[241]. Все понтийские земли вошли с середины VII в. в состав одной из трех малоазийских фем — Армениак[242], разделенной на новые небольшие военно-территориальные единицы — турмы во главе с турмархами. Халдия[243] была тогда одной из турм Армениака[244]. На первом этапе фемной реформы произошло несомненное возрастание роли стратегов, командовавших местными воинскими ополчениями из крестьян — стратиотов. Решая задачи обороны, реформа объективно усиливала также центробежные силы, проявлением чего, например, был воинский мятеж в феме Армениак в 790–793 гл, с трудом подавленный императором Константином VI[245]. Чтобы не допустить этого, императоры, начиная с VIII в., стали делить фемы на более мелкие образования. Около 819/820 г. Лев V выделил фему Пафлагония[246]. К ней была отнесена и Амастрида. Река Галис, как указывает Константин Багрянородный, стала рубежом между ней и фемой Армениак[247]. Ранее 863 г. из старой фемы Армениак были выделены новые фемы: Харсиана, Армениак, Колония и Халдия (последняя — до 824 г.)[248]. Столицей Халдии был Трапезунд, на востоке она граничила с Малой Арменией, на юге — с фемой Колония[249]. В состав фемы Халдия входили и укрепленные оборонительные районы — клисуры в долинах реки Акампсис (Чорох) и ее притока Мургули (Мургулсу)[250]. К рубежу IX–X вв. стратег фемы Халдия занимал 12 место среди стратитов 26 византийских фем (Армениак, для сравнения — второе, Пафлагония — 9, Колония — 8)[251]. С дальнейшим дроблением фем к концу X в. стратиг Халдии занимал 10 место из 31, стратег Колонии — 7, Пафлагонии — 8. В принципе соотношение не изменилось, и малоазийские стратеги были в первой половине списка высших военных администраторов империи[252]. Стратегу Халдии назначалось жалование в 10 либр золота в год, что казалось бы малым (в сравнении с 40 либрами у стратега Армениака), если бы не одно добавочное обстоятельство: он также получал все поступления от таможенных сборов в Трапезунде, что было крупным довеском в период расцвета византийско-арабской торговли через Понт. Военными командирами, подчиненными стратегам, были архонты, получавшие свои титулы от императора и включаемые в тактиконы, но уже тогда имевшие широкую автономию в местном военном управлении[253]. Войско фемы Халдия арабские авторы ал-Гарми и Куцама ибн Джафар исчисляли в 4000 солдат, а ибн ал-Факих, с возможным преувеличением — в 10 000 человек[254]. Войско Пафлагонии оценивалось арабскими авторами в IX–X вв. от 5 до 10 тыс. человек[255].

Реформы императоров-иконоборцев, укрепление центрального аппарата империи, умаление роли стратигов через разукрупнение фем с ликвидацией угрозы арабского завоевания Малой Азии, привели к консолидации Византийской империи, включая и ее понтийские области. Армениак, в частности, отказал в повиновении мятежнику Вардану Турку, восставшему против императора в 803 г.[256], а затем оказал сопротивление и другому мятежнику — Фоме Славянину (820–823)[257]. Вначале Фоме, видимо, опираясь и на отряды арабов, персов, ивиров, армян и авасгов, как о том пишет (быть может, не без преувеличений) император Михаил II, удалось подчинить Армениак и Халдию и даже разгромить стратега фемы Армениак[258]. Однако затем он, видимо, не удержался там, не пользуясь поддержкой населения этих фем и не имея опоры в войсках. Стратиг Армениака Ольвиан был последовательно на стороне Константинополя. Он сохранил контроль над портами Амиса и Синопа и вытеснил отряды Фомы[259].

В награду за верность, как сообщает источник, или «в страхе перед народным движением», как предлагает А.П. Каждан[260], император Михаил II сократил вдвое (с двух до одного милиарисиев) подымный налог — капникон[261]. Продолжатель Феофана уточняет, что это было пожалованием стратегам, но, очевидно, оно распространялось на население фемы (1 милиарисий в год — ничтожная сумма для одного только полководца, вряд ли бы заслужившая упоминания в хронике). Помимо стратигов и дук, в основном военных командиров, во главе администрации фем стояли и гражданские чиновники — судьи, нередко носившие тот же титул, что и стратеги — протоспафария. Один из судей Халдии протоспафарий Константин (к. IX–X в.) известен по печати[262].

При императоре Романе I Лакапине (920–944), ок. 922 г., и фема Халдия оказалась затронутой сепаратистскими (или узурпаторскими?) поползновениями местных стратигов, имевших поддержку среди недовольного (усилением налогового бремени или притеснениями динатов?) местного населения. По наущению стратега Варды Воилы, халд Адриан и богатый армянин Тацак подняли восстание и даже захватили крепость Пайперта (Байбурта) на юге фемы. Мятеж был решительно подавлен доместиком схол Иоанном Куркуасом, главари его лишились имущества, некоторые были ослеплены (Тацак) или пострижены в монахи (Варда Воила). Восстание имело, видимо, социальную базу и в низах: источники упоминают «убогих и незнатных», которых, однако, Куркуас отпустил не подвергнув наказанию[263]. Восстание, видимо, не затронуло Трапезунда и приморских городов Халдии. Сам магистр и доместик схол Куркуас, армянин по происхождению, был виднейшим полководцем Византии, он одержал немало побед в войне с арабами, восстановил границу Византии на Востоке по Евфрату и Тигру, а на Кавказе — по р. Фасис (Араке) и даже породнился с императором Романом. Его сын, патрикий Роман, был стратегом многих фем, а род Куркуасов[264] сумел укорениться в феме Халдия, где двоюродный брат Иоанна, патрикий Феофил (дед императора Иоанна Цимисхия) стал стратегом и, как и Иоанн Куркуас, одержал много славных побед, в частности, отвоевал у арабов Феодосиуполь (Карин)[265]. Быть может именно при императорах Македонской династии, или даже раньше, и началась традиция правления наследственных полководцев — стратигов и дук Халдии — связанных с Понтом, владевших там землей, или происходивших из тех мест. Иоанн Лазаропул сообщает, например, что при Василии I дукой Халдии и Трапезунда являлся Иоанн Халд, чей отец был основателем известного и почитаемого монастыря Спасителя в Сирмене[266].

В X в. боевые действия против арабов велись значительное южнее рубежей Понта, хотя время от времени из пограничных арабских эмиратов Эрзерума, Мелитины, Самосаты, Тарса предпринимались нападения на византийское порубежье[267]. Попытка сирийского эмира Сайф ад-даулы Хамданида, прорвавшись к Колонии и опустошив ее окрестности, взять эту крепость в 939/40 г. закончились неудачей[268]. Но и этот поход не представлял для понтийских городов серьезной опасности. Опираясь на территорию Халдии, Византия проводила наступательные кампании в Закавказье и Месопотамии. В 949 г. византийцам покорился Феодосиуполь (Карин, Эрзерум) и наступление продолжилась в направлении Армении. Не случайно, что знатные армяне предводительствовали византийскими войсками, ассимилировались в составе византийской элиты, выражением чего стало и возникновение на рубежах Византии и в самой империи заметного слоя армян-халкидонитов, то есть принявших православие[269]. Русские дружины также появляются в это время на Понте, участвуя, сначала по договору князя Владимира с византийским императором, в подавлении восстания Варды Фоки (см. ниже), в воинах Василия II на Кавказе и в Восточной Анатолии. Тагма в 6000 человек упомянута армянским историком Асоликом при описании похода Василия II в Ивирию в 1000/01 г.[270] В правление Константина VIII (1025–1028) в Трапезунд был отправлен отряд варяго-русской дружины (Иоанн Ксифилин называет ее скифами, а принадлежащего к ней одного одержимого бесами воина — росом)[271]. Отряд варягов находился в Халдии и Ивирии и в середине XI столетия, когда им командовал патрикий Михаил[272].

С постепенной стабилизацией византийской границы на востоке[273], некоторые изменения произошли в управлении фемами. Возросла роль дук. Первоначально они командовали отрядами войск, размещенными в одном городе или феме и подчинялись стратигу, но с последней четверти X в., по мере упадка фемного ополчения и замены его регулярными тагмами и иностранными наемниками, их роль повысилась. Дуки, как правило, назначавшиеся из Константинополя, сосредотачивали все больше как военное, так и административное управление провинциями, заменяя статигов[274]. Ок. 1000 г. дукой Халдии был патрикий Василий, обладавший военным опытом и сведущий в науках. Однако большую часть времени он проводил не в Трапезунде, а в Кельтцине (Эрзинджане), ближе к театру военных действий, особенно во время похода Василия II в Ивирию. Одной из его задач было попечение за сбором налогов в царскую казну[275]. Сама же турма Кельтцины была сначала в ведении дуки Халдии, а затем, с образованием при Льве VI, как сообщает Константин Багрянородный, новой фемы Месопотамии, отошла, наряду с турмой Камахи, к ней[276].

В Трапезунде и на территории фемы Халдия были земли императорского фиска, служившие фондом для пожалований василевсами стратигов, оборонявших рубежи империи[277]. В Синоп и Амастриду императором Феофилом были переселены бежавшие в конце 833 г. из халифата персы-хуррамиты. Из них была создана «персидская» тагма, примерно в 2000 человек[278], для борьбы с арабами. Впрочем, при попытке этих персов подняв мятеж в 838 г. провозгласить императором их предводителя, свояка василевса и известного полководца патрикия Насра (именуемою греческими историками Феофобом), Феофил, подавив мятеж, расселил их из приморских городов, имевших особое стратегическое значение, в различные фемы, преимущественно Малой Азии[279].

Жители богатых внутренних областей Халдии, например, долины Пайперта, приезжали в Трапезунд на праздники и снабжали монастыри (да видимо, и города) морского побережья продуктами. Они, как явствует из сочинения Иоанна Лазаропула, занимали важные посты, например, в церковном управлении, как настоятель монастыря св. Евгения Антоний, окруженный многочисленными и состоятельными родственниками, своего рода семейным кланом[280]. По косвенным данным можно судить, что отношения этих «пайпертцев» или, шире, «халдов» и жителей Трапезунда и его округи не были, несмотря ни на что, слишком хорошими. Антоний долго боялся открыть трапезундцам чудо с откровением св. Евгения о дате его рождения, опасаясь их недоверия и противодействия. Праздник сначала готовился Антонием лишь при содействии брата, племянника, иных кровных родственников, приглашенных на торжество и обеспечивших его деньгами. Лишь затем, при участии дуки Халдии и епископа Афанасия Демонокаталита, «изгонятеля бесов», праздник обрел свой официальный статус[281]. Но и тогда не обошлось без столкновения «местных» с «приезжими». Дело дошло до оскорблений настоятеля и монахов и попыток расправиться с «пайпертцами» (τούς τ' 'εκ Παίπερτ). Конфликт имел и социальную окраску. Трапезундцы из низов упрекали настоятеля в том, что он созывал лишь знать и клириков, отвергая тех простых людей, которые много лет заботились о раке святого. Лишь вмешательство и вразумление мудрого архиерея, почитаемого чудотворцем, предотвратило кровавые эксцессы[282]. Не изгнание ли и этих бесов утвердило за ним прозвище, с которым он вошел в историю? Удивительно, что исследователи, как кажется, не оценили должным образом эти уникальные сведения о социальных антагонизмах на Понте в IX в., закрепившихся в памяти трапезундцев (а, вероятно, и не изжитых) и в веке XIV, когда писал хлебнувший немало горя в гражданской войне преемник владыки Афанасия митрополит Иоанн Лазаропул. Между тем, он называет их достаточно выразительно — 'ένστασις — это еще не мятеж или выступление, но противоборство, протест[283]. Постепенно монастырь приобрел в свою непосредственную собственность и значительные земельные угодья: в IX–XII вв. игумены монастыря св. Евгения приезжали в районы Пайперта и Халдии для надзора за уборкой урожая на полях монастыря и доставки зерна в Трапезунд, прикупали новые проастии и земли, в том числе — у местных клириков, собирали пожертвования и ренту[284].

Правление Македонской династии (867–1056) было временем подъема экономики Понта, возрастания военно-административного и церковного значения Трапезунда. Не случайно, видимо именно при Василии I (867–886) трапезундская епископская кафедра повышается до ранга митрополии[285]. В эпоху Македонской династии культ св. Евгения переживает свое второе рождение. Отстраивается монастырь святителя, откровением устанавливается дата его рождения, пишется распространенное Житие святого и, затем, два других агиографических сочинения, принадлежащих перу будущего патриарха трапезундца родом Иоанна Ксифилина[286]. Наконец, ведя кампанию в Ивирии в 1000 г., Василий II посетил Трапезунд (возможно, не единственный раз[287]), одарил и перестроил храм св. Евгения (агиограф отмечает сооружение двух больших апсид, двух высоких колонн и купола)[288]. Победа, одержанная императором над совместными силами грузинского царя Георгия I и примкнувших к нему армянских Багратидов и Арцрунидов и последующее установление верховного сюзеренитета империи над Тао были, естественно, связаны агиографом с помощью святителя, прибывшего из Трапезунда в лагерь Василия близ Котиэя[289]. Трапезунду выпала при этом особая роль: именно сюда к Василию II в 1021/2 г. прибыло посольство каталикоса Армении Петроса с завещанием бездетного анийского царя Йовханнэса-Смбата Багратида, уступавшего Византии права на наследство, а затем-переселившийся в Византию после опустошительного тюркского набега на его владения васпураканский царь Сенекерим Арцруни, передавший Византии власть над Васпураканом. Именно в Трапезунде, в резиденции императора, были утверждены условия этих договоров[290]. Последующее образование фем Васпуракан и Ивирия[291] существенно отодвинуло границы Византии на юго-востоке от Понта, обеспечило ему на время более стабильное положение, а длительное пребывание императорского двора в Трапезунде, несомненно, способствовало его экономическому и политическому подъему. Именно X — первая половина XI вв. были временем расцвета международной торговли Трапезунда[292].

Однако несколько ранее территория Халдии оказалась вовлеченной в мятежи динатов против центральной власти, сначала во главе с Вардой Склиром, затем — Вардой Фокой (976–989)[293]. Трапезунд сохранял при этом ориентацию на Константинополь, отправляя туда, вместе с другими понтийскими городами, корабли с хлебом[294]. Чтобы отвлечь Варду Фоку от Константинополя и нанести ему удар с тыла, император Василий поручил своему полководцу Григорию Тарониту высадиться в Трапезунде[295]. Именно эти два обстоятельства побудили мятежника к решительным действиям против Трапезунда. Он склонил правителя Тао/Тайка Давида Куропапата на свою сторону. Два его полководца и сына, чьи имена сохранились и у Лазаропула, Панкратий (Баграт) и Чурванелис[296] (магистр Чордванел), были отправлены из Персамении через Пайперт и Понтийские Альпы к Трапезунду. Сначала Григорий Таронит потерпел поражение. Однако, узнав о гибели Фоки, войска вернулись. Чудесное спасение Трапезундский агиограф объяснил заступничеством святого патрона Евгения[297]. Император покарал Давида за помощь мятежникам. Войско патрикия Иоанна разгромило Чордванела в феврале-марте 990 г. в Дердзине-Терджане, а сам он погиб в бою. Район Терджана вернулся под власть Византии[298]. Казалось бы, внешняя опасность и с этой стороны была отодвинута.

Но с середины XI в. Понт вновь испытал угрозу внешних вторжений. На сей раз ее представляли сельджуки, вторгавшиеся в Малую Азию и расселявшиеся в ее долинах и на плато. В 1048 и 1054 гг. сельджукские вожди Ибрахим Инал и Тогрул-бек опустошают территорию вокруг Феодосиуполя (Эрзерума) и, взяв Пайперт, доходят до Джаника, южных границ Понта, а также опустошают земли по реке Чорох и Восточную Халдию и лишь варяжский отряд византийского войска разгромил у Пайперта один из отрядов сельджуков и освободил часть пленных[299]. Сельджукскому натиску и его успехам способствовала политика самих византийских императоров середины XI столетия. В частности, Константин IX Мономах (1042–1055) заменил службу в ополчении уплатой денег, чем, по мнению византийских историков, нанес большой урон обороне восточных провинций, в том числе, Халдии, Мелитины, Колонии и Ивирии[300].

Гарнизоны ключевых крепостей стали формироваться из "франков"[301], что было чревато мятежами. К тому же позиции империи ослаблялись и из-за внутренних конфликтов, обострения борьбы столичной и провинциальной военной знати за власть. При императоре Михаиле VI Стратиотике (1056–1057) видя бессилие центральной власти, турки опустошали своими набегами всю территорию Понта, прорываясь и к побережью и начиная расселяться на обезлюдивших землях. В 1057 г. сельджуки разоряют земли от Джаника до Эрзерума, а затем нападают на Камаху и Колонию. С тех пор их вторжения становятся чуть ли не ежегодными и сопровождались захватами городов и многочисленного полона[302]. Но подлинная катастрофа разразилась в 70-е гг. Осенью 1070 г. войско Мануила Комнина было разгромлено сельджуками близ Севастии, а византийские полководцы (Михаил Таронит, Мануил Комнин и Никифор Мелиссин) попали в плен[303]. Большая армия, предводительствуемая самим императором Романом IV Диогеном, в которую входили и подразделения из Трапезунда[304], терпит вслед за этим сокрушительное поражение при Манцикерте в августе 1071 г.[305] И хотя император был освобожден, подписав почетный мир с султаном, его свержение и дипломатические просчеты преемников привели к катастрофе. С 1072 г. начинается последовательный захват тюрками Малой Азии, чему способствовала и гражданская война в Малой Азии между сторонниками Романа Диогена и свергнувшей его столичной группировки Михаила VII[306]. В 1072 или 1073 г. сельджуки взяли сам Трапезунд[307] и удерживали его не позднее 1075 г., когда не армия василевса, а местное ополчение во главе с дукой Халдии Феодором Гаврой отвоевало понтийскую столицу, а также крепость Пайперт на южных рубежах фемы[308]. Успехи Гавры помогли и императорской армии. Через Трапезунд византийцы в 1075 г. уже смогли направить экспедицию Никифора Палеолога против тюрок. Тюрки взяли и Синоп, но ок. 1086/87 г. там уже был водворен в качестве губернатора византийский полководец Константин Далассин[309]. Защита Понта стала делом местных динатских группировок. Особую роль среди них играли Гавры[310] и Тарониты, возможно, потомки княжеского рода таронских Багратидов, выселенные после смерти князя Ашота и аннексии Тарона Византией в 966/7 г. в Халдию и, вероятно, наделенные там поместьями[311].

Ситуацию в регионе существенно осложняли мятежи, поднимаемые командирами «франкских» тагм. Сначала это был мятеж Криспина в Армениаке, с опорой на мощную крепость Колонии, в 1069 г.[312], а затем, особенно опасный — Русселя де Байоля, охвативший территорию от Галатии до Армениака и подавленный с большим трудом византийским полководцем стратопедархом Алексеем Комнином (1072/73–1074/75 гг). Понтийскими эпицентрами мятежа была Амасия и Неокесария. При этом часть жителей Амасии, в том числе представителей городской верхушки, и после прибытия в город Алексея, вместе с выданным ему турками Русселем, была если не на стороне Русселя, то во всяком случае сочувствовала ему. Алексею пришлось прибегнуть к хитрости — ложному ослеплению Русселя — чтобы избежать прямой конфронтации с городом и вывезти оттуда своего пленника[313]. Все это свидетельствовало о нарастании сепаратистских сил как на Понте, так и вокруг него.

С конца XI в. Трапезунд испытывает очевидный упадок, проявлением которого было и прекращение (из-за нехватки средств, как сообщает Лазаропул, и, добавим, из-за потери халдийской периферии) торжественного празднования рождества св. Евгения в одноименном монастыре[314].

Владения тюрок, доходивших до Пафлагонии и окрестностей Константинополя, все же, располагались чересполосно, и стабилизация положения империи, достигнутая с воцарением Алексея I Комнина (1081–1118) позволила мобилизовать все силы и существенно потеснить сельджуков. Примечательно, что при этом Комнины в значительной мере использовали и свои собственные, родовые, ресурсы в Пафлагонии. Однако Понт, особенно Западный, оставался уязвимым местом, о чем свидетельствует ограбление и кратковременный захват Синопа отрядом некоего Каратыка или Каратегина, возможно, одного из эмиров Мелик-шаха[315] в 1084 г., а также принадлежность туркам ряда прибрежных земель и крепостей, о чем недвусмысленно писала Анна Комнина. Захват Синопа был спровоцирован тем, что там находилась часть царской казны, видимо, необходимой для оплаты войск или результат сбора торговых налогов[316]. Синоп удалось вернуть Алексею I дипломатическим путем и, возможно, склонив к переходу на сторону византийцев некоего чауша, ивира по матери, принявшего затем христианство. Тот, будучи послом султана, использовал данную ему грамоту для вывода войск сельджуков из припонтийских городов, включая Синоп. Грамота должна была иметь силу при согласии Алексея I на династический брак, о чем Алексей сначала даже не стал вести переговоров, а затем затянул их, вплоть до смерти султана династии Великих Сельджукидов Малик-шаха I (1072–1092). После возвращения Синопа губернатором туда был назначен родственник императора Константин Далассин[317].

Тем не менее, ослабление центра и отдаленность Халдии позволили Таврам создать на территории Понта полусамостоятельное феодальное княжество. Интересно, что сепаратизм Понта не проявлялся до этого времени, а Трапезунд, как мы видели, сохранял проимперскую позицию во фремя феодальных мятежей. Что же изменилось? Во-первых, все очевидней сказывалась неспособность центра отстоять Понт от внешних врагов. Во-вторых, росла и укреплялась местная знать, не занимавшая значительных постов в столице и связанная своими экономическими и политическими интересами с Понтом. В-третьих, подъем городов, обозначившийся с Хв. давал некоторые дополнительные ресурсы для автономистских сил. В-четвертых, была сохранена система локальной обороны фемы, опиравшаяся на местные военные отряды и хорошо защищаемые крепости и горные проходы. Реально в этой ситуации и произошло, видимо, соединение интересов местных динатов и городской верхушки и выразителем этого стала династия Гавров, прославленная подвигами и освященная ореолом мученичества за веру и родину ее основателя дуки Халдии и севаста св. Феодора Гавры. Алексей I, вместе с тем, мирился с полунезависимостью Гавры, понимая его роль в защите рубежей империи.

Феодор Гавра происходил, возможно, из семьи армянского происхождения[318] и родился, как сообщает Анна Комнина, в горных районах Халдии[319]. Один из источников (правда, более поздний) указывает даже место: селение Агра (Эдра) близ Трапезунда[320]. Уточнить это пока не представляется возможным. Еще в юности он поклялся изгнать «агарян» из области Трапезунда и выполнил затем эту клятву[321]. После освобождения Халдии Алексей I утвердил Феодора дукой[322], но он правил на Понте фактически самостоятельно с 1075 г. вплоть до смерти, вероятно — 2 октября 1098 г. Выражением этого стала и чеканка им монеты с изображением его св. патрона Феодора или, иногда, св. Димитрия. Собственную монету продолжал чеканить и племянник Феодора Константин Гавра. При этом трапезундские монеты не следовали принципам реформы Алексея I 1092 г. и сохраняли нерегулярный весовой стандарт[323]. Византийские источники отмечали богатство, храбрость и непобедимость Гавры (до его гибели он не знал поражений), а Алексей I, назначая его дукой, стремился удалить Феодора из столицы, опасаясь его дерзости и энергии, как писала Анна Комнина[324].

На явно сепаратистские устремления Гавров указывает и история сына Феодора Григория. В раннем возрасте он был отправлен отцом в Константинополь, где он был обручен с дочерью севастократора Исаака, брата императора Алексея I. Однако, из-за того, что сам Феодор вступил во второй брак со знатной аланкой, родственницей жены севастократора, планируемый матримониальный союз сына стал невозможен. Тогда император Алексей предложил юноше руку своей дочери Марии. За этим крылся тонкий расчет василевса привязать к себе талантливого полководца и потенциального мятежника. Фактически он стал заложником, хотя и получил полное военное образование под руководством самого императора. Однажды, когда император был в походе в Филиппополе в 1091/92 гл, юноша устроил заговор, опираясь на поддержку нескольких византийских военачальников (Георгия Декана, Евстафия Камицы и Михаила Ехансона). Заговор был раскрыт, Григорий сначала брошен в тюрьму под надзор дуки Филиппополя Георгия Месопотамита, а затем, получив прощение, был вынужден жениться на дочери императора Марии, связав свой род с Комниновским кланом[325]. Император Алексей получил тем самым определенный рычаг влияния на сепаратиста-дуку, впрочем, объективно действующего в интересах обороны рубежей Византии. Но брак этот после гибели Феодора Гавры был расторгнут[326].

Помимо сельджуков, Таврам пришлось отражать и нападения туркменских эмиров династии Данишмендидов, овладевших территорией от Севастии и Кесарии до Южного Понта[327]. Не без преувеличения, византийский писатель начала ХII в. архиепископ Феофилакт Охридский писал, что Данишмендиды облагали данью всю территорию от Приазовья и Колхиды до Армении, Галатии и Каппадокии[328]. Вероятно, Феодору Гавре удалось отвоевать у туркменов и удерживать земли от Трапезунда до Неокесарии включительно[329].

В одной из битв Феодор Гавра, был все же разбит и взят в плен. Его отвезли в Феодосиуполь и там предали мучительной смерти, после отказа перейти в ислам. Прах святого, за исключением черепа, из которого сначала сделали чашу, был сожжен[330]. Э. Брайер датировал это событие 1098 г.[331] По предположению Д.А. Коробейникова[332], убийцей был амир Али (Абу-л Касим Салтук), правитель Эрзерума и Двина (ум. в 1132 г.). Последнее свидетельство о Феодоре Гавре у Анны Комнины сопряжено с рассказом о недавнем захвате им Пайперта и об осаде его затем Исмаилом амиром Гази Данишмендидом[333]. Д.А. Коробейников полагает, однако, что в 1098 г. произошло лишь столкновение Гавры с Данишмендидом, а гибель же от рук эмира Али произошла позже: terminus ante quem — 1103 г[334] Думается, что более прав Брайер: Синаксарий св. Феодора Гавры указывает, что поражение Гавры и его казнь произошли сразу же и от рук Амира Али[335]. И почти тотчас же Феодор Гавра стал почитаться как мученик и местный святой[336]. А длительная борьба понтийских греков с Данишмендидами нашла отражение в тюркском героическом эпосе[337].

После смерти Гавры его преемником на короткое время становится полководец Даватин (его преном неизвестен, между 1098 и 1103 гг.)[338], а затем власть переходит к Григорию Тароншу. Таронит был женат на сестре императора Алексея I Марии и давно был известен как хороший полководец[339]. Он был назначен командовать войском в Малой Азии, действовавшим против Данишмендидов в 1103 г. Тарониту выпал успех: он серьезно потеснил эмира Сиваса и создал угрозу захвата Неокесарии (Никсара). Это склонило Амира Гази Данишмендида (1084–1134) к мирным переговорам и даже, как намекает Феофилакт Охридский, к установлению между ними дружественных отношений[340]. Ему, в частности, удалось, заключив мир или перемирие с Данишмендидом, договориться об освобождении из плена в Никсаре в начале 1103 г. «железовыйного франка», претендовавшего на роль освободителя Востока, но испытавшего иную судьбу. Переговоры о выкупе Таронит вел по поручению императора и, видимо, существенно продвинулся в них, хотя, вопреки похвале Феофилакта, и не достиг цели[341]. Речь шла об основателе Антиохийского княжества Боэмунде Тарентском, захваченном в плен летом 1100 г. Меликом-Гази. Попытка крестоносцев в 1101 г. прорваться через Никомидию-Гангры к Амасии-Никсару и разгромить туркоманов в области Понта, освободив Боэмунда, закончилась сокрушительным поражением их войск близ Мареша (Мерзифон, к северо-западу от Амасии) от сельджуков и Данишмендидов. Лишь немногие из рыцарей смогли пробиться и бежать а Павру (Бафру) и Синоп, а оттуда — в Константинополь[342]. Боэмунд был, однако, выкуплен в 1103 г. «франками»[343]. Завершив летнюю кампанию, в конце 1103 г. Таронит вернулся в Константинополь[344]. Хотя византийцы добились успехов, корреспондент Таронита высказывает опасение, что с его возвращением в столицу дела на Понте вновь могут ухудшиться и тамошние города подвергнутся опасности[345]. Данишменднаме повествует в этой связи о союзе византийцев, армян и грузин против туркменов. Во главе союза стоял «султан» (дука) Трапезунда Григорий. Именно этой коалиции эпос приписывает победу над Данишмендом близ Никсара летом 1104 г., когда погиб и сам тюркский воитель[346].

Видимо, в награду за успешное проведение похода весны-лета 1103 г. Григорий Таронит был назначен дукой Трапезунда[347]. Возвращение Таронита на Понт, скорее всего, преследовало цель развить успех и стабилизировать положение на границе с тюрками. Однако, еще по пути на Понт, Григорий вскоре поднял мятеж и бросил в темницу г. Тивенны бывшего дуку Даватина, возвращавшегося в Константинополь, и других знатных трапезундцев. Тивенна находится между Севастией и Амасией, т. е. либо там был византийский гарнизон, либо крепость была предоставлена как место заключения врагов Исмаилом амиром Гази Данишмендидом, теперь уже союзником Таронита. Пленникам однако удалось освободиться от оков, изгнать стражников, поставленных Таронитом, и даже овладеть Тивенной. Возможность заговора трапезундцев, о чем прямо упоминает Анна Комнина, имелась только в случае наличия у них сторонников в городе, поэтому вероятнее, что их поддержал византийский гарнизон[348].

Таронит не ставил перед собой целей узурпации власти в Константинополе, но добивался укрепления своей самостоятельности на Понте, опираясь на поддержку и прежних врагов — Данишмендидов эмиров Севастии. После того, как призывы Алексея I к повиновению не возымели действия и на письма императора Таронит отвечал лишь оскорблениями членов синклита, военачальников и родственников государя, мятеж был подавлен в 1105–06 гг. по приказу василевса двоюродным братом Григория Иоанном Таронитом[349]. Григорий Таронит попытался отойти к Колонии, рассчитывая на помощь Амира Гази Гюмюштегина Данишмендида, но был пленен. Император сначала намеревался ослепить его, но затем, Иоанн Таронит уговорил его не делать этого. Обрив Григория наголо и лишив бороды, василевс заключил его в Анемскую башню Константинополя. Таронит не сразу раскаялся, он пугал стражей ужасными пророчествами, осмеивал и оскорблял врагов, за что срок его заключения был продлен. Получив через некоторое время прощение, Таронит, возможно, достиг высших должностей, вплоть до протовестиария, в начале царствования Иоанна II (если только Никита Хониат не пишет о другом лице, тезке нашего героя)[350].

В 1114–1133 между Византией и Данишмендидами ведется ожесточенная борьба за Кастамон и Гангры[351]. Полководец Константин Гавра, родственник, возможно — племянник св. Феодора[352], сражался с Гюмюштегином Амиром Гази, опираясь при этом на гарнизоны в Восточной Анатолии, вплоть до Камаха. Амир Гази, вместе с атабеком Малатьи Булаком в 1119 г. атаковали Камаху, а затем разгромили понтийских греков и их союзников тюрок-огузов и взяли в плен Гавру (позднее он был выкуплен и отпущен). Поражение было серьезным: восточные хронисты (видимо, не без преувеличений) писали о 5000 убитых понтийцах[353]. Одновременно Данишмендиды завоевывают византийскую провинцию Кастамону.

Константин Гавра, ранее губернатор Филадельфии (1112 г.), разгромивший Малек-шаха, командующий авангардом или флангом войска Алексея I в походах 1113 и 1116 гг., был назначен между 1116 и 1119 гг. дукой Трапезунда. Возможно, короткое время, после 1118 г., его сослуживцем, которому было вверено управление правосудием и собирание налогов в области «халивов», был племянник императора Алексея I Адриан Комнин, будущий архиепископ Болгарский Иоанн. Однако сообщение об этом энкомиаста Никифора Василики крайне расплывчато и неконкретно. Василаки отмечает, с одной стороны строгость правления Адриана над «халивами», в ином месте — над «колхами», а с другой — его приверженность нормам законов и бескорыстие[354]. Характер власти Адриана неоднократно определен обобщенным термином 'αρχή[355], однако в качестве главной функции выделяются сбор налогов и судебные функции, что не позволяет нам разделить мнение издателя, что скорее всего Адриан был дукой[356]. Такого рода полномочия потребовали бы другого акцента — на командовании войсками, да и более высоких и определенных энкомиастических клише. Кроме того, функции дуки в то время принадлежали Константину Гавру, лишившемуся их в 1140 г., примерно тогда, когда Адриан, давно уже принявший монашество, становится архиепископом Болгарии. Упоминание халивов в одном контексте и параллельно с колхами, как представляется, намекает на Восточные области Понта, но возможно и расширительное толкование всего Понта как страны халивов (=халдов) и колхов (=лазов), особенно в риторическом произведении.

С 1126 г. Константин Гавра провозгласил себя независимым правителем на Понте[357]. Независимость его простиралась столь далеко, что он принял устроившего заговор против Иоанна II и затем изгнанного брага императора севастократора Исаака Комнина[358]. Основные ресурсы для своей небольшой, но мобильной армии Константин черпал исключительно из местных источников. Когда их не хватало, он был вынужден, подобно Алексею I Комнину, наложить руку на церковное имущество, что вызвало решительное противодействие трапезундского митрополита Стефана Скилицы, а Продром даже сравнил действия дуки с «агарянским разбоем»[359]. Тем не менее, именно Константин Гавра выкупил и перенес мощи (череп) дяди в Трапезунд, где и построил храм святого Феодора. Иоанну II стоило больших трудов подчинить Константина Гавру. Он не смог сделать это во время похода на Понт против сельджуков в 1139 г. И лишь в 1140 г. один из не названных по имени византийских полководцев Иоанна смог разгромить дуку Халдии, о судьбе которого с тех пор ничего не известно[360].

Д.А. Коробейников полагает, что к концу 20-х гг. возникло два противостоящих союза: с одной стороны — Амира Гази Данишмендида, Иконийского султана Мас'уда и Константина Гавры, с другой-византийского императора Иоанна II и Грузии. По неопубликованной хронике ал-Азими в 524 г. х. (1129/30 г.) грузины имели столкновение с господином («сахибом») Трабзуна и были им разгромлены[361]. С другой стороны, ок. 1127 г. Амир Гази отвоевал Анкиру, Кастамон и Гангру, в 1129 г. напал на побережье Армениака, где византийский губернатор Кассиан сдал ему несколько крепостей побережья и перешел к нему на службу[362]. Иоанну II удалось почти сразу же вернуть две из них, но он не смог закрепить успех, вынужденный вернуться в Константинополь перед угрозой династического переворота[363]. Позже, в 1133 г., Иоанн II мирным путем вернул Кастамон, вскоре вновь осажденный и отвоеванный Амиром Гази, вырезавшим его греческое население. После этого Кастамон и Гангры оставались пограничными центрами и переходили из рук в руки[364]. Однако, в результате похода Иоанна II на Западный Понт, до р. Ириса, ему, удалось овладеть Пафлагонией, Вифинией и, возможно, рядом понтийских территорий[365], хотя они и в дальнейшем подвергались нападениями сельджуков, как, например, в 1139 г.[366] Дальнейшему успеху византийцев сначала сопутствовал распад в 1142 г. эмирата Данишмендидов и, первоначально успешная, военно-дипломатическая деятельность Мануила I Комнина. При этом Константин Гавра в 1162–63 гг. выступает уже не как самостоятельный правитель, а как посол императора к султану Икония, нарушившему позднее (в 1174 г.) соглашение о мире и союзе с Византией[367].

Мануилу удалось также путем переговоров вернуть у сельджуков временно захваченные в результате набегов города Иней и Павры (Бафру)[368]. Ситуация (не к пользе Византии) изменилась с поглощением частей эмирата Данишмендидов Иконийским султанатом в 1172–1175 гг.[369] и с неудачей попыток Византии участвовать в разделе этого эмирата. Именно на этой почве и произошел разрыв бывших союзников. Василевс поручает севасту из рода Гавров Михаилу набирать войска в Пафлагонии, Трапезунде и Инее и захватить Амасию. Нерешительность севаста открыла ворота города султану Икония Кылыч Арслану[370]. Неудачи Мануила в Северной Анатолии и консолидация Иконийского султаната предопределили страшное поражение византийцев в битве при Мириокефале в 1176 г. Эта битва имела прямые последствия и для истории Северной Анатолии. Районы Кастамона и Амиса переходят под контроль Румского султаната, притязающего также и на южные области Понта. В 1187 г, например, при разделе султаната между сыновьями Кылыч Арслана II (1156–1192) Рукн ад-дин получил Амис другие, не названные Хониатом, города побережья, Кутб ад-дин — Колонию, а Гийяс ад-дин-Амасию[371]. С конца ХII в. династия Гавров уходит на периферию понтийской истории. Одна из ветвей рода ради сохранения владений на понтийской периферии переходит на службу к иконийским султанам и постепенно мусульманизируется, причем некоторые Гавры даже участвуют в войнах против Византии[372], другая переселяется в Крым и образует новые линьяжи правителей Феодоро (Мангупа), третья вливается в ряды византийскои знати и постепенно мельчает[373], четвертая, как показал Р.М. Бартикян, существовала в Армении[374]. Влияние Гавров на Понте, как справедливо отметил Э. Брайер, сходит на нет[375]. Последний эпизод военной активности одного из Гавр, Михаила, полководца на византийской службе, посланного в 1175 г. в Джаник с войсками Пафлагонии, Инея и Трапезунда, из-за нерешительности воеводы, по описанию Киннама, закончился сдачей Амасии султану Кылыч Арслану II[376].

В 70-е же годы ХII в. начинается понтийская история Андроника I Комнина и его потомков, будущих основателей Трапезундской империи. Враждуя с Мануилом I и странствуя по Востоку, после посещения Грузии в 1170–73 гг., Андроник отправился во владения эмира Изаддина Салтука, врага Византии, и получил от него в удел замок близ Колонии. Оттуда он стал нападать на византийские земли, включая Халдию, уводить полон и подвергся за это даже церковной анафеме[377].

В 1176/78 г. после того, как дука Халдии Никифор Палеолог[378] захватил в плен жену Андроника Феодору и его детей, Андроник покорился, вернулся в Константинополь, покаялся и получил от императора в управление и кормление земли в Пафлагонии, включая город Иней[379]. После смерти Мануила І в 1180 г. и воцарения его малолетнего сына Алексея, воспользовавшись династическими распрями, из Пафлагонии Андроник в 1182 г. отправился с войсками в Константинополь и вскоре стал единодержавным василевсом Византии (1183–85)[380]. Его энергичное, но тираническое правление вскоре закончилось свержением и убийством самого василевса и гибелью двух его сыновей, Мануила и Иоанна, хотя первый из них осуждал поведение и правление отца[381]. Лишь двум сыновьям Мануила удалось спастись и стать в скором будущем основателями новой, Трапезундской империи. Интересно, что Гийом Тирский приводит не подтвержденное другими источниками сведение, что Андроник, узнав о коронации узурпировавшего власть Исаака Ангела, пытался было бежать на галее по морю в Трапезунд, но не смог этого сделать (ne onques ne post passer), возвратился во Влахернский дворец и был затем подвергнут мучительной казни[382]. Описание последней довольно близко к описанию у Никиты Хониата[383], что позволяет думать, что источником сведений Гийома Тирского могли быть сообщения очевидцев. В любом случае симптоматично, что местом бегства хронист определил именно Трапезунд, где семья Андроника, как мы увидим из дальнейшею, обладала ресурсами.

После свержения Андроника области Понта вернулись под власть Византии и там, до 1204 г., управляли византийские губернаторы. Впрочем, они постоянно находились в опасности. Ок. 1194 г. туркменам удалось захватить Амис (Самсун) и он входил в состав Иконийского государства до 1204 г., а около 1200 г., возможно, Бафру[384]. Не исключено, что Керасунт был также захвачен, ибо товары разбившегося близ этого города византийского корабля были похищены подданными сельджукского султана, за что Алексей III пытался в 1200 г. применить к ним право марки[385]. В Трапезунде при Ангелах продолжал существовать монетный двор, чеканивший скифатные монеты по Константинопольскому образцу[386].

Исследуя феномен Понтийского сепаратизма, нельзя не отметить притягательность этого примера и его обусловленность ситуацией в Северной Анатолии, находящейся в известной изоляции от византийской столицы в эпоху натиска сельджуков и Данишмендидов.

В 20-е гг. ХII столетия, например, рядом с Халдией, видимо, в Пафлагонии, также полунезависимо правил упомянутый выше Кассиан, при угрозе подчинения Византией перешедший на службу Амиру Гази Данишмендиду в 1130 г.[387]

Несколько знатных византийских семейств были связаны с Понтом и имели там прочные позиции. Ж. — К. Шейне с полным основанием выделяет три лидирующих фамилии — Xалды, Тарониты и Гавры[388]. К ним можно добавить Плевстов и Генесиев[389], ветви Кекавменов, выходцев из Колонии (родиной Катакалона Кекавмена Колонию называет Иоанн Зонара)[390], Ксифилинов, благодаря патриаршеству Иоанна[391]. Однако, первые три династии имели высшие посты в управлении Халдией. В середине IX в. отец дуки Иоанна Халда основал монастырь Спасителя в Сирмене. Дука Иоанн Халд известен в связи с первым обретением и учреждением праздника рождества св. Евгения, о чем уже шла речь. Адриан Халд, участник мятежа Варды Воилы против Романа Лакапина, пытался, но безуспешно, укрепиться в Пайперте и был захвачен Иоанном Куркуасом[392]. Другой Иоанн Халд был дукой Армениака при Василии ІІ[393]. Тарониты были выходцами из пограничного с Халдией района Армении[394]. При Василии ІІ, по его приказу, Григорий Таронит собрал в районе Трапезунда значительное войско[395]. При Алексее I его тезка, как мы видели, стал дукой фемы. Гавры оказались наиболее влиятельными, и не случайно именно они добились создания там полунезависимого княжества, хотя сам Феодор в 1072 г. был еще носителем скромного титула ипата и являлся топотеритом Колонии, что показывает скорее на его роль как местного архонта, а не столичного вельможи, хотя в 1067 г. он, наряду с титулом топотерит, обладал и титулом патрикия[396]. Такое же положение военачальников среднего звена занимали другие Гавры до середины XI в.[397] Тем не менее, Трапезундский агиограф называет семейство Гавров «благороднейшим», а владения Гавров на Понте, видимо, были значительны. Род основывает монастырь св. Георгия в Хериане, дает ему значительные средства и плодородные земли, ктиторским уставом обязывая настоятеля и монахов снабжать продуктами неблизкий Трапезундский монастырь св. Евгения, что исполнялось многие годы[398]. [Не вполне ясно однако, был ли в какой-либо форме монастырь в Хериане подчинен мон. св. Евгения.]

Из фемы Армениак выдвинулся на высшие посты и стал императором бывший дука этой фемы Лев V Армянин[399]. Из Пафлагонии и фемы Армениак происходили и сами Комнины. Кастамон назван прародительским городом Алексея I[400]. Там находились родовые владения Комнинов. Именно опираясь на пафлагонское войско Андроник овладел Константинополем в мае 1182 г.[401] Имения в феме Армениак принадлежали и известному полководцу Григорию Пакуриану (Бакуриани)[402]. Выходцами из Пафлагонии были аристократические семейства Куркуасов, Далассинов, Лалаков, Докианов, Диаватинов, Вринг, Мавроподов. Многие знатные евнухи также происходили из Пафлагонии[403]. Впрочем, пафлагонцы имели дурную славу в империи. Евстафий Солунский вообще именовал их народом варваров, по сравнению с эллинами, не в последнюю очередь из-за их поддержки узурпатора Андроника I и учиненных их войском антилатинских погромов в Константинополе в 1182 г.[404] Но если пафлагонцы составляли влиятельную группировку в столице при Македонской династии и вошли в военно-административную и церковную элиту империи при Комнинах, и особенно при Андронике I, опиравшемся на их войско[405], то попытки инкорпорировать в нее понтийских архонтов, видимо, не увенчались успехом, за исключением (и то относительным) Гавров и Таронитов. Схоларии и Мицоматы, Цанихиты и Каваситы, известные при Великих Комнинах, не представлены среди константинопольской знати и не занимали высоких постов в столице в XI–XII вв.[406] Быть может, это еще один показатель автономистских устремлений Понта в то время, приведших затем к созданию Трапезундской империи.