Средневековый Понт

Глава 4. Трапезундская империя и русские земли

В XIII–XV вв. Трапезунд, как значительный культурный и религиозный центр православного Востока, поддерживал связи с древнерусскими княжествами.

Отдельные свидетельства русских летописей о Трапезунде и Трапезундской империи не раз привлекали внимание исследователей. Еще А.А. Куник и С.М. Соловьев отметили ламентации древнерусских книжников по поводу горестной судьбы погибших греческих земель, в том числе Трапезунда[834]. Митрополит Макарий (Булгаков) упомянул посещения Руси трапезундскими митрополитами Феогностом (1388 г.) и Феодулом (1407 г.) для собирания милостыни[835]. Л.В. Черепнин также отметил приезд Феогноста в Москву в 1388–1389 г.[836] Я.Н. Щапов обнаружил в Уставе князя Всеволода приписку XV в. с упоминанием Трапезунда[837]. Б.Л. Фонкич установил, что рукопись ГИМ № 284 была переписана трапезундским митрополитом Феодулом в период его пребывания в Москве[838]. Единственная статья, специально посвященная нашей теме, написана английскими исследователями Р. Милнер-Галланд и Э. Брайером. В ней освещается посещение Москвы и Новгорода двумя трапезундскими митрополитами[839]. Однако авторов больше занимал вопрос о преемственности на архиерейской кафедре в Трапезунде, чем сами связи между Русью и империей Великих Комнинов. Авторы приходят к заключению, что эти митрополиты направлялись на Русь Константинопольским патриархом и их посещение Русского государства стоит вне связи с политикой трапезундских императоров.

Таким образом, в специальной литературе рассматривались лишь отдельные эпизоды из истории трапезундско-русских отношении, притом в связи с разработкой особых тем. Не была учтена вся совокупность летописных свидетельств, а некоторые источники, как, например, цикл древнерусских повестей о Флорентийском соборе, «Послание новгородцам» московского митрополита Феодосия (1464), хроника Жана де Ваврина о торговле трапезундцев и другие, до сих пор не привлекались для исследования трапезундско-русских отношений. Я полагаю, что источниковедческая база темы сможет еще более расшириться: наличие таких возможностей показало уже упомянутое исследование Б.Л. Фонкича.

Связи Понта с русскими землями, существовавшие еще до образования Трапезундской империи[840] не прекратились и после 1204 г. Они должны были стать еще более интенсивными: ведь в состав государства Великих Комнинов входил и юго-западный берег Крыма, зависимость от Трапезунда признавали Херсон и Сурож, крупные торговые центры Северного Причерноморья[841]. Через Сурож в Трапезунд поступал русский хлеб, пушнина и другие товары[842]. «История сельджуков» Ибн ал-Биби дает основания говорить о тесных связях Сурожа с каким-то из русских князей: когда в 1222/3 г. сельджукский флот эмира Чобана выступил в поход против Сурожа, последний находился в союзе с русскими и кипчаками[843]. Отождествить русского князя не удается: Ибн Биби называет его просто «маликом руссов». Примечательно лишь, что он был союзником половцев, а после их поражения, стремясь сохранить свое присутствие в Крыму, согласился платить иконийскому султану дань льном, конями и пр.[844] Еще В.Г. Васильевский справедливо заметил, что поход сельджуков против Крыма был эпизодом «большой войны иконийского султана с царем трапезундским»[845], которая закончилась полным разгромом войск султана под Трапезундом императором Андроником I Гидом[846].

Поход татар на Крым в начале 1223 г., битва при Калке (1223) и затем татаро-монгольское нашествие на Русь прервали складывавшиеся связи, уничтожили на время старые, идущие через Крым торговые пути[847]. Лишь с подъемом Москвы происходит оживление политических, торговых и церковных связей Руси с Византией и Трапезундом. В ХIV–XV вв. несколько торговых путей связывали Русь с Причерноморьем: 1)путь до Днепру (основной для X–XI вв.) — теперь он имел меньшее значение и вследствие татарской угрозы, и потому, что днепровские пороги препятствовали перевозу значительных по объему грузов; 2) путь, описанный в «Хожении» митрополита Пимена, написанном Игнатием Смолнянином (конец XIV в.), — по Оке и Дону, через Тану (Азов) в Крым, затем на Синоп, Амастриду и в Константинополь; 3) путь через Смоленск и Слуцк по западным украинским землям — к Белгороду (Монкастро) и Константинополю. По этому пути шли как из Северо-Восточной Руси, так и из Новгорода (через Полоцк)[848]. Е.Ч. Скржинская указала на существование еще двух путей: 4) «по суху» до крымского берега (чаще к Каффе) и 5) по Волге до Сарая, затем либо до Тамани, либо — по Дону — до Таны[849]. Помимо этих путей существовал еще один — по Волге к Астрахани и через «черкаскую» и «грузинские земли»- до Трапезунда и Царьграда. Правда, упоминание о нем относится уже к 1565 г.[850] Эта магистраль была резервной и могла широко использоваться только после присоединения к России Казанского и Астраханского ханств. Но иногда по Волге и Каспию ходили и прежде; так, например, через Фассо, Шемаху, Дербент, Астрахань добирался из Персии на Русь в 1475–1476 г. венецианский посол Амброджо Конгарини[851].

Наибольшее значение, бесспорно, имели два направления. Первое — к Белгороду и Тане, а оттуда — к малоазийскому берегу. Анализ значительного числа дошедших до нас источников[852] показывает, что путь от Таны до Константинополя чаще всего лежал через Трапезунд, изредка, в основном в XV в., с заходом в Синоп, ибо в первой половине XIV в. он был настоящим пиратским гнездом.

Другой важнейший путь вел из Монкастро (Белгорода) к Константинополю, минуя Трапезунд. Но примечательно, что именно в Монкастро, где начинался черноморский путь из Руси, Польши и Литвы на юг, и прибывали в значительном числе сами трапезундские купцы, во всяком случае, в XV в.[853] О связях Трапезунда с кипчакской степью и другими северными странами (прежде всего, русскими княжествами) через Крым писал в XIV в. арабский географ ал-Умари, черпавший многие свои сведения из разговоров с генуэзцами и сочинений арабских писателей[854].

Данные о прямых политических и церковных связях Трапезунда и Руси немногочисленны. Все летописи, связанные с Москвой, и общерусские своды сообщили о приезде в Москву трапезундского митрополита Феогноста: «И на том же лете прииде некий гречин митрополит на Русь, именем Феогност тряпизоньский милостыня ради»[855]. Феогност пробыл на Руси более года и 20 мая 1389 г. присутствовал на погребении великого князя московского Дмитрия Ивановича Донского. Он назван в русских источниках первым среди всех епископов[856] — в соответствии с его местом в Notitiae episcopatuum[857].

Приезд Феогноста пришелся на тяжелое для Московской Руси время: всего 5–6 лет назад Москва была сожжена Тохтамышем. Борьба с татарами, приведшая к победе на поле Куликовом, требовала большого напряжения сил и стоила огромных жертв. Но именно эта победа еще выше подняла авторитет Москвы, ее роль в сплочении единого Русского государства. В этих условиях московские князья всячески поддерживали свой международный престиж, учитывая значение прямых связей с Византией и всем греческим миром для укрепления авторитета великого князя и московского митрополита. Л.В. Черепнин справедливо отметил, что поддержка православного населения Малой Азии, Средиземноморья, Палестины, Синая была политикой московских великих князей[858]. Поэтому визит иерея одной из самых почитаемых во вселенском патриархате митрополий и нашел отражение в московском летописании.

Другим трапезундским митрополитом, посетившим Русь, был Феодул. Новгородская Первая летопись отметила его приезд в Новгород «в лето 6915» (сентябрь 1406 ― август 1407 г.). Мотив поездки тот же: «милостыня ради»[859]. После богатого Новгорода, от которого было естественно ждать денежной помощи, в следующем году Феодул посетил Москву. Его пребывание здесь было достаточно продолжительным: тут им были написаны две рукописи. Одна (сборник типа «цветослова» — избранные службы из Октоиха, Триоди, Миней и т. д.) ― cod. Vatic. Gr. 779 ― содержит пометы переписчика, где он сообщил о себе, «смиренном и недостойном грешнике, а ныне епископе Феодуле, прежде (митрополите) Трапезундском». Из приписки ясны и обстоятельства, и время написания рукописи: она создана в Москве, во время болезни Феодула, видимо, вызванной тяжестью путешествия для уже немолодого человека. Рукопись завершена в августе 1408 г. Н. Красносельцев, изучавший манускрипт и издавший его пометы, справедливо заметил, что рукопись предназначалась для продажи: переписчик хотел своим трудом увеличить сумму собранной милостыни[860]. Принадлежность еще одной греческой рукописи, написанной в Москве, перу Феодула (ГИМ № 284) была установлена методом отождествления почерка Б.Л. Фонкичем. Это Триодь постная и цветная, принадлежавшая митрополиту московскому Фотию[861].

Какую же миссию выполняли трапезундские митрополиты во время этих поездок в Москву и Новгород? Казалось бы, русская летопись дает ответ на вопрос о цели их приезда — сбор подаяния. Но кому предназначались эти деньги, и только ли в этом смысл поездки?

Р. Милнер-Галланд и Э. Брайер полагают, что трапезундские митрополиты отправились на Русь из Константинополя сразу же после их избрания, даже не побывав в Трапезунде, т. е. они были посланы туда не Великими Комнинами, а Константинопольским патриархом, неоднократно отправлявшим на Русь и других архиереев. Авторы считают, что трапезундские митрополиты поставлялись не в Трапезунде, а в византийской столице, т. е. привилегии, данные трапезундской кафедре в 1261 г.[862] были отменены. Эти замечания, однако, нуждаются в больших оговорках. Во-первых, порядок избрания трапезундского митрополита в Константинополе лишь начинал устанавливаться в это время и был связан с общим сближением Трапезундской и Византийской империй, с универсалистской политикой в делах церкви патриарха Филофея Коккина. Из двух предшественников Феогноста один, Иосиф Лазаропул, был избран в Трапезунде (1364 г.), другой, Феодосий, в Константинополе (1370). Во-вторых, трапезундские императоры вовсе не отказывались от контроля за назначением на трапезундскую и аланскую митрополичьи кафедры. Мануилу III (1390–1416) удалось добиться поставления нужных ему кандидатов даже вопреки строгим каноническим правилам[863]. Оставление столицы империи на длительный срок без архиерея могло произойти только по согласованию с императором, с учетом его интересов. В этом отношении миссия трапезундского митрополита не может быть приравнена к посылке архиерея любой, даже высокой, но не столичной кафедры. Логичнее предположить, что после смерти митрополита Феодосия в 1388 г. избранный на его место Феогност был с согласия Алексея III (1349–1390) отправлен в Россию с целью, которая в равной мере учитывала интересы и трапезундской кафедры, и патриархата.

В конце XIV в. для Трапезундской империи наступили тяжелые времена: усилилась турецкая угроза, значительно сократились поступления от итальянской торговли, испытывавшей упадок после Кьоджской войны (1376–1381), снижался вес основной трапезундской монеты — серебряного аспра, все больше средств требовали содержание войск, строительство крепостей, флота. В то же время при Алексее III были издержаны значительные суммы на строительство и возобновление монастырей и храмов как в самой империи, так и далеко за ее пределами[864]. По мере нарастания финансовых и политических трудностей правящие круги Трапезундской империи обращали все большее внимание на усиливавшееся Московское княжество. С другой стороны, высокое положение трапезундского архиерея среди иерархов византийской церкви делало его подходящей кандидатурой патриархата для почетной миссии в Москву и Новгород. Налаживавшиеся через купцов связи Понта с русскими землями закреплялись по официальным каналам.

Важным событием для Византии и Руси был Ферраро-Флорентийский собор. О нем, помимо греческих и латинских источников, ценные сведения сообщают источники русские[865]. Это прежде всего «Повесть об осьмом соборе» Симеона Суздальского, составленная в 1440-х гг. и написанная участником собора. Симеон повествует о прибытии на собор трапезундского царства митрополита Дорофея и посла трапезундского императора Иоанна IV. Среди других греческих митрополитов особо упомянуты лишь иверский и митрополит «волошских земель»[866]. Только из «Повести» мы узнаем имя трапезундского посла: им был Иоанн, патроним которого — Макродука — сообщает автор пространных воспоминаний о соборе великий экклесиарх константинопольской церкви Сильвестр Сиропул[867].

На основе «Повести» Симеона и некоторых дополнительных источников в 1461–1462 г.[868] в Москве было составлено «Слово избрано» о низвержении митрополита-униата Исидора и поставлении митрополитов Ионы и Феодосия. Это прославление ортодоксальной политики московского великого князя, обоснование прав русской церкви на автокефалию носило официальный характер и было выполнено по заказу правящих кругов Московской Руси. Первую часть слова составила переработанная, лишенная биографичности, вторая редакция «Повести» Симеона[869]. Позднее «Повесть» была включена в состав ряда летописей. Несмотря на сделанные сокращения и переработки, автор счел нужным оставить упоминание следующего непосредственно за патриархом «трапизоньскаго царя митрополита»[870]. Может быть, это и память о недавней трагической гибели Трапезундской империи, сохранившей свое православие, не принявшей унию?

Наконец, в записках анонимного суздальца ― «Хождение митрополита Исидора на Флорентийский собор» (1439–40 г.) — и в компиляции, включившей и переработку «Повести» Симеона — «Слове на латыню» — приведены данные о присутствовавших на соборе греческих митрополитах. В целом автор следует принятому порядку греческих нотаций епископий, хотя и допускает погрешности. Трапезундскому владыке отведено занимаемое им место ― вслед за представителями восточных патриархов — митрополитов Ираклийского Антония, Эфесского Марка, Русского Исидора, Монемвасийского Досифея. Правда, при их упоминании автор «Хождения» не упоминает того факта, что они представляли патриархов[871].

Не только новгородская и московская, но и тверская традиция сохранила воспоминание о Трапезунде и его владыках, также в связи с Флорентийским собором. В похвальном слове некоего инока Фомы великому князю Тверскому Борису Александровичу (1425–1461), сочиненном ранее 1453 г., сказано, что этот государь откликнулся на призыв Иоанна VIII Палеолога послать своего представителя на собор. Им стал Фома. Фома явился перед императором, патриархом и греческими архиереями, участниками собора. Все они, при этом в строгой иерархической последовательности говорят одобрительные речи поборнику веры князю Борису Тверскому. Вторым после патриарха и митрополита Ираклийского выступал Трапезундский владыка Дорофей, произнесший: «… Не токмо бо единым кымъ хвалимо имя его, великаго князя Бориса Александровича, но того бо ради бысть славимо имя его, от конецъ земли исходяще и в море»[872]. Величание Тверского князя греками на соборе в присутствии его посла вряд ли выдумано[873] (хотя сами похвалы несомненно гиперболизированы и содержат элементы последующей обработки древнерусским книжником): то было недолгое время возвышения Твери и смут в Московском княжестве. О знании Твери в Трапезунде, у моря, и сказал митрополит Дорофей. Тверская традиция, в свою очередь, отмечавшая Трапезунд среди епархий и городов греческого мира, вскоре ярко проявится вновь в «Хожении» Афанасия Никитина. Интерес Твери к греческому миру проявлялся издавна и постоянно, вероятно, был элементом церковной политики тверских князей: Михаил Александрович, к примеру, неоднократно посылал милостыню святой Софии Константинопольской и патриарху[874].

Итак, если мы имеем разнообразные свидетельства знакомства русских с Трапезундской империей, закономерно спросить: когда на Руси узнали о падении Трапезунда и какой была реакция на это известие? Обычно считали, что весть о взятии Трапезунда турками пришла на Русь в конце 70-х — начале 80-х годов XV в. В пользу такого предположения приводят сведения «Хожения» Афанасия Никитина и летописной повести «О царе Ахмате, как приходил на Угру» (1481)[875]. Однако имеется документ, позволяющий утверждать, что такое известие было получено значительно раньше. Речь идет о «Послании митрополита Феодосия новгородцам и псковичам о милостыни на искупление св. Гроба Господня от неверных» (1464). Суть дела такова: в результате землетрясения в Иерусалиме была разрушена одна из наиболее почитаемых святынь Востока ― храм Гроба Господня. За разрешение вновь отстроить храм и уберечь его от предполагавшегося сноса мамлюкский султан потребовал большой выкуп — сначала 10, а затем 6 тыс. венецианских дукатов. Чтобы собрать деньги, сам патриарх Иерусалимский Иоаким отправился на Русь, но умер по пути, в Каффе. Довести это дело до конца было поручено его протосинкелу Иосифу, поставленному по просьбе покойного патриарха в Москве митрополитом Кесарии Палестинской. Этот Иосиф сообщил об оскудении казны патриарха, «зане бо много тма беззаконных поганых насилием объят веру благочестив и святаа места града Иерусалима, даже и святаго града Костянтинополя, с ним же Болгарская и Серьбскаа и Тряпизонскаа земля, и иныя многия святыя места, иже помогали святому Христову Гробу, и ныне тые вой покрышася мъглою безверия, погаными, увы! последним сим временем, грех ради наших»[876]. Таким образом и было получено на Руси известие о падении столицы последней греческой империи[877]. Позднее о взятии Трапезунда под 6970 г. (1 сентября 1461–31 августа 1462 г.), приведя почти точную дату события, сообщила Воскресенская летопись[878].

Наконец, самое яркое свидетельство того сочувствия, с которым наши предки отнеслись к судьбе Трапезунда, находится в анонимной повести «О царе Ахмате», написанной в связи с походом Ивана III и стоянием на Угре, событием, положившим конец татарскому игу на Руси. Повесть звала к мужеству в критический момент русской истории, выступала за решительную и последовательную борьбу с врагом. Автор ее писал: «Да не узрят очи ваши разпленения и разграбления домов ваших… якоже пострадаша и инии велицыи славнии земли от турков. Еже глаголю: болгаре, и сербы, и грецы, и Трапизон, и Аморрея… и Манкуп, и Кафа и инии мнозии земли, иже не стяжа мужства и погибоша, отечество изгубиша и землю и госуцарьство, и скитаются по чюжим странамъ бедне воистину, и странне, и много плача, и слез достойно, укаряеми и поношаеми, оплюваеми, яко немужствении…»[879].

Единственное описание посещения русскими Трапезунда в интересующее нас время, принадлежит знаменитому путешественнику Афанасию Никитину, возвращавшемуся на Русь из Персии в 1472 г., когда Трапезунд был уже под властью османов. Путь Никитина лежал от Эрзинджана к Трапезунду, а оттуда морем к Каффе[880]. Русский землепроходец привел интересные данные о войне правителя Ак-Коюнлу Узун Хасана с турецким султаном Мехмедом II. Узун Хасан был союзником последнего трапезундского императора Давида. Получив персидский трон (1471), Узун Хасан начал вести наступательную войну против османов. Афанасий Никитин сообщил, что «Асанбег» послал против турок 40 тысяч своей рати, которая взяла Сивас, Токат, Амасию и пошла к Караману[881]. Войска были близко от Трапезунда, и в городе сохранялась тревожная обстановка- искали лазутчиков Узун Хасана. Никитин шел через территорию последнего и подвергся в Трапезунде досмотру, все его имущество забрали «в город, на гору» (т. е. в трапезундскую крепость) и обыскали, стремясь обнаружить грамоты от Узун Хасана. Эттеров список «Хожения» добавляет, что имущество путешественника во время обыска было ограблено[882]. Эти данные указывают на то, что и после падения Трапезундской империи в ее столице оставались сторонники прежней династии, в пользу которой действовал Узун Хасан. Значение сочинения Афанасия Никитина для нашей темы, конечно, не исчерпывается приведенными в нем фактами из истории политической борьбы в Малой Азии. Эта книга знакомила более широкий круг русских людей с далекими землями, в числе которых был и Трапезунд.

Весьма показательно, что сложившиеся в более ранний период связи Московской Руси с понтийским регионом сохранились и после турецкого завоевания последнего, заметно усиливаясь к концу ХVII в. В 1688 и 1694 гг. в Москву за подаянием приезжали архимандриты трапезундского монастыря св. Георгия[883], в 1693 г. здесь была целая делегация от трапезундского Вазелонского монастыря во главе с архимандритом Лаврентием, которая получила царскую жалованную грамоту, а один из членов посольства, греческий ученый иерей Гервасий, остался в Москве для преподавания[884]. В 1742 г., когда вводилась унифицированная форма распределения милостыни монастырям Востока, тот же Вазелонский монастырь был в числе получивших право на выплату из российской казны 175 рублей каждые 5 лет[885].

Что же знали наши предки о Трапезундской империи? Скудость источников затрудняет ответ на этот вопрос. И все же некоторые факты обращают на себя внимание. Как правило трапезундские владения не рассматривались в числе византийских территорий, а позже выделялись и среди турецких земель[886]. Само название Трапезунда всплывает подчас у составителей и редакторов самых разнообразных русских источников. Укажем на добавление XV в. в Уставе князя Всеволода. В Соловецком списке этого новгородского памятника редактор ввел отсутствующее в других списках замечание: киевский митрополит Михаил был взят князем Владимиром «от земля Трапизоньскыя к Белой Руси, к граду Киеву»[887]. Другой пример — упоминание трапезундской митрополии в русских летописях при изложении Устава (нотации епископий) Льва Премудрого[888]. С Трапезундской империей мы встречаемся и в произведениях древнерусской литературы, связанных с турецкой темой. В «Сказании брани венециан протаву турецкого царя» говорится о покорении Трапезундского царства османами. И хотя эта повесть, вероятно, принадлежит к числу переводных произведений, она значительно переработана, приспособлена к русским вкусам и представлениям начала XVI в. Несмотря на историческую недостоверность многих свидетельств повести, сдвиги в хронологии событий, она верно оценивает общий ход османских завоеваний, указывает важнейшие из них. О Трапезундской империи говорится трижды на восьми страницах рукописи, в то время как даже Константинополь упомянут лишь раз (правда, сведения о его падении точнее)[889].

Все приведенные данные, однако, на наш взгляд, не дают оснований говорить об особой роли Трапезундской империи как наследницы Византии в связях с Русью с 1453 по 1461 г. Это было исключительно тяжелое время для империи Великих Комнинов. Интенсификация связей в этот период в источниках не прослеживается, не менялся и характер взаимоотношений. При всей значительности политических и церковных связей Трапезунд не мог иметь для Руси того же значения, что и Константинополь. Если бы Трапезунд мог казаться русским преемником Византии, это нашло бы адекватное выражение в русских источниках. Кроме того, и в этот период Морея имела более важное значение для Руси, чем Трапезунд[890].

Оценивая совокупность данных об отношениях русских земель с Трапезундской империей, можно констатировать, что сам характер источников выделяет на первый план сферу церковных связей. Материалов по истории торговли немного. Последнее время к ним прибавляются косвенные данные о связях через Азов-Тану[891]. Но нельзя пренебрегать тем, что сама сфера церковного общения в средние века, важная и сама по себе, неотделима от политических и культурных взаимоотношений, для Византии- в особенности. Государственные взаимоотношения могли также реализоваться в церковной политике и даже растворяться в последней[892]. Нельзя упустить и еще одно обстоятельство: как явствует из источников XVI–XVII вв., восточные иерархи приезжали на Русь в сопровождении многочисленных торговых людей[893]. Отмеченные свидетельства трапезундско-русских отношений, учитывая ограниченность и фрагментарность материалов, имеют более весомый смысл, чем только объективно содержащаяся в источниках информация: ведь в летописи и акты попадали лишь важнейшие факты, имевшие значение для социальных заказчиков этих источников. Ими отмечены немногие проявления экономических и торговых связей. Между тем историки искусства подчас считали возможным говорить о близости живописных школ Древней Руси и трапезундской области, связанной с Востоком[894]. Но эта сторона взаимоотношений еще ждет своего исследователя.