Столетняя война. Том III. Разделенные дома

Глава XV. Men-at-Arms (Люди при оружии)

В ноябре 1389 года Жан де Бусико и два других французских паладина, Рено де Руа и Жан де Семпи, разослали по всей Западной Европе герольдов с призывом к рыцарям и оруженосцам всех наций сразиться с ними в поединках "без гордости, ненависти или злого умысла" в течение тридцати дней на границе в Кале. За Лелингемским перемирием последовал внезапный всплеск интереса к поединкам, первым и самым известным симптомом которого стал великий турнир Жана де Бусико. Привычка сражаться умирала с трудом. Сложные и тщательно срежиссированные состязания предоставляли благородным людям возможность продемонстрировать свой статус, проверить свою храбрость, силу и умение владеть лошадью в бою один на один с противником. Эти состязания почти не имели отношения к реальной практике войны. Но они стали мощными символами национального соперничества, чем-то похожими на современные спортивные международные соревнования. В действительности, к этому событию поначалу отнеслись с опаской по обе стороны Ла-Манша, именно потому, что оно рассматривалось как продолжение войны другими средствами в то время, когда оба правительства были настроены на мир. Король Англии не выдавал пропуска на проезд до последней минуты. Советники Карла VI официально не возражали, но в частном порядке высказывались отрицательно. Они боялись, что это подстегнет национальное соперничество и, что еще хуже, нанесет пагубный удар по престижу Франции в случае поражения их соотечественников. Были сделаны тревожные замечания по поводу невысокого роста Бусико и его друзей.

Несмотря на все опасения, турнир открылся 21 марта 1390 года за стенами аббатства Сен-Энгельберт близ Ардра, окруженного ровными пустошами прибрежной равнины Пикардии. На вызов откликнулись сто двадцать английских рыцарей и оруженосцев, а также более сорока кастильцев, немцев и шотландцев. Среди них было большинство знатных представителей английского рыцарства: Холланд, Болингброк, Бофорт, Моубрей, Перси, Фицалан, Клиффорд, Куртене. Однако это все-таки была война, а не спорт, и старая вражда давала о себе знать. На дереве возле своих ярко раскрашенных шатров три французских организатора турнира вывесили два щита, украшенные "оружием мира" и "оружием войны". Претенденты должны были ударить по одному из них в знак того, будут ли они сражаться на копьях без наконечников, затупленных мечах и деревянных рогатинах или на настоящем боевом оружии. Все они выбрали боевое оружие. В начале каждого дня участники слушали мессу, а затем сражались друг с другом в поединках по согласованным правилам, за которыми наблюдали герольды, толпы сторонников и дам, находившиеся за барьерами. При этом ломались копья и мечи, разбивались шлемы и гибли лошади. Никто из участников не погиб, но многие были ранены, некоторые, как Джон Холланд, граф Хантингдон, настолько тяжело, что его близкие опасались за его жизнь. Жан де Бусико и Рено де Руа были вынуждены несколько дней отлеживаться в своих шатрах, чтобы залечить раны[1001].

У людей, организовавших поединки в Сен-Энгельберте, нашлось много подражателей. В мае 1390 года состоялся довольно похожий, хотя и менее грандиозный турнир между английскими и шотландскими рыцарями. Как и участники турнира в Сен-Энгельберт, они сражались на копьях с боевыми наконечниками. По словам официального хрониста Сен-Дени, группы странствующих английских латников путешествовали по Франции, вызывая всех желающих на поединки, в которых обе стороны отстаивали свою национальную честь, что вызвало значительное недовольство. Осенью 1390 года Ричард II разослал по всей Западной Европе приглашения на трехдневный турнир в Смитфилде под стенами Лондона, которому суждено было стать еще более грандиозным событием. Английский король сам принял в нем участие. Большие делегации прибыли из Франции и Нидерландов. Судя по всему, на турнире использовалось затупленное оружие, но было и множество других способов выплеснуть эмоции и патриотизм участников. На заключительном пиру в Виндзорском замке некоторые французские рыцари отказались от подарков Ричарда II и громко высмеяли, зятя Филиппа Бургундского, молодого графа Вильгельма фон Остреванта, который был принят в Орден Подвязки и снял с себя украшенную драгоценными камнями эмблему Карла VI[1002].

Граф Фуа однажды заметил, что "за эти пятьдесят лет было совершено больше великих подвигов, чем за три века до этого". Что прежде всего объединяло тех, кто сражался при Сен-Энгельберте, так это чувство участия в великих событиях, и это мнение почти повсеместно разделяло поколение солдат, переживших войну. Даже англичане и гасконцы, на долю которых выпали самые тяжелые бои с 1369 года, вели себя так, словно подвиги их величайших современников искупили их вину за поражение. В 1380-х годах, когда успехи Англии были на самом низком уровне, все еще находились англичане, которых влекло желание прославиться в войне, о которой их потомки будут говорить с благоговением. В июле 1383 года Питер Куртене, младший сын графа Девона, уже завоевавший среди своих современников репутацию безрассудного человека, предстал перед французским королем в Париже и потребовал права сразиться на дуэли с Ги де Ла Тремуем. Куртене не ссорился с Ла Тремуем, его целью, по его словам, было продемонстрировать превосходство английского рыцарства и оправдать репутацию английской нации, сразившись с видным советником герцога Бургундского, чей статус был примерно сопоставим с его собственным. Ги де Ла Тремуй был готов ответить на вызов. Когда ему возразили, что между ним и Куртене нет никаких разногласий, он ответил, что достаточно того, что Куртене — англичанин, а он — француз. Французский королевский Совет не согласился, и после некоторых колебаний короля убедили запретить поединок. Куртене был одарен подарками и отправился в путь, хвастаясь тем, что во Франции не нашлось никого, кто захотел бы с ним сразиться. В итоге ему пришлось довольствоваться менее известным противником, который сразился с ним на границе Кале позже в том же году и Куртене победил. В этой истории интересно то, как она персонифицирует войну с Францией. Куртене, сравнительно малоизвестный английский дворянин, захотел на короткий миг взвалить на свои плечи конфликт со своей страной, чтобы выделиться среди тех, кто вел эту знаменитую войну[1003].

Культ войны и личной доблести никогда не был так силен, как в 1380-х годах, когда обе страны находились на грани истощения, а проницательные политики с обеих сторон начали понимать, что сила оружия никогда не решит вопрос. Во Франции экстравагантное публичное празднование жизни и деяний Бертрана Дю Геклена в аббатстве Сен-Дени в мае 1389 года стало выдающимся событием. Через девять лет после смерти великого коннетабля и за месяц до заключения перемирия, которое должно было положить конец войне, французский двор отметил окончание героического периода в истории своей страны. "С ним умерло все рыцарство, с ним погибла вся храбрость, с ним похоронена вся честь", — писал Эсташ Дешан, один из самых ранних авторов замечательной посмертной славы коннетабля. Посредственный профессиональный литератор по имени Кювелье ("Этот бедняга", — называл его современник) написал огромную биографическую поэму, полную живописных вымыслов, которую будут копировать, сокращать и которой будут подражать еще более века. Так мелкий бретонский оруженосец и по совместительству капитан наемников занял место рядом Гекторома, Иисусом Навином и Карлом Великим в качестве Десятого Достойного, человека, чьи деяния сама Жанна д'Арк почтила через полвека после его смерти, послав кольцо его вдове, тогда уже очень пожилой женщине, жившей в Бретани[1004].

Жизнь Дю Геклена, описанная Кювелье, была адресована эпохе, одержимой идеей записи собственной истории и убежденной в ее политическом и моральном значении. Герольд Чандоса, лучший поэт и более точный историк, чем Кювелье, написал свою поему о жизни Черного принца примерно в 1385 году, поместив своего героя среди великих воинов истории, наряду с Юлием Цезарем, королем Артуром и мифическим индийским королем Кларусом. Кровавые подвиги бретонской компании Сильвестра Будеса в Италии были воспеты в рифмованных куплетах его капелланом "во имя любви и чести воинской доблести и нашей Святой Матери Церкви". Анонимная Book of Deeds (Книга деяний) французского маршала Жана де Бусико была заказана его товарищами по оружию при его жизни. Не только солдаты были увековечены таким образом. Пространное и неточное стихотворное жизнеописание Иоанна IV Бретонского, написанное его секретарем, является одним из самых ранних литературных памятников бретонского национализма. Филипп, герцог Бургундский, заказал Кристине Пизанской жизнеописание своего брата Карла V, "чтобы благородная жизнь и великие деяния мудрого короля были записаны в книге и память о его деяниях сохранилась навечно"[1005].

Самым выдающимся памятником этого исторического нарциссизма стала хроника Жана Фруассара, ставшая одним из величайших литературных шедевров позднего средневековья. Фруассар был выходцем из семьи зажиточных горожан, торговавших сукном, родом из Эно, франкоязычного графства Священной Римской империи. В 1361 году, когда ему было около двадцати четырех лет, он прибыл к английскому двору в качестве придворного капеллана королевы Филиппы. Живя при самом блестящем дворе Европы, он задумал написать большую историю, которая послужила бы "вечным памятником галантных и благородных приключений, случившихся в войнах Англии с Францией и соседними землями". После смерти королевы в 1369 году Фруассар покинул Англию и начал писать хронику, более или менее следя за ходом войны по мере того, как она велась. К моменту своей смерти в 1404 году он закончил четыре книги, в которых охватывается период с последних лет правления Эдуарда II до смерти Ричарда II в 1399 году. В поисках материала Фруассар много путешествовал, тратя, по его собственным подсчетам, четверть своего дохода на оплату гостиниц. Его принимали при дворах Англии, Франции и Шотландии, Аквитании и Беарна. Он упорно собирал рекомендательные письма и везде, куда бы он ни приезжал, он общался с известными и влиятельными людьми. Фруассар также никогда не упускал случая взять интервью у очевидца, каким бы скромным тот ни был. Как историк Фруассар имеет много недостатков и часто попадается на удочку хвастунов с их рыбацкими байками. Ему мешало незнание географии и неуверенное понимание хронологии. И, подобно Фукидиду, он не мог удержаться от драматизации своих рассказов с помощью театральных сцен, надуманных деталей и длинных, вычурных речей. Но в общем, он на удивление хорошо информирован.

Однако самое поразительное в произведении Фруассара — это слава, которой он добился среди своих современников во время написания хроники. Прибыв ко двору графа Фуа в ноябре 1388 года, хронист был встречен Гастоном Фебом как старый друг. По словам графа, хотя они никогда не встречались, ему показалось, что он уже хорошо его знает, поскольку слышал, как о нем говорили многие. Гастон приложил немало усилий, чтобы внести на страницы хроники Фруассара свою версию событий. И он был не единственным. "Запишите это", — бросил один из придворных Черного принца после того, как за ужином поведал хронисту свои мысли. "Господин Жан, скажите, — спросил Баскон де Молеон, когда они сидели вместе в большом зале замка Ортез, — у вас достаточно информации обо мне?" "У вас есть в истории история замка Мовуазен?" — спросил беарнский рыцарь Эспан де Лайон, когда они проезжали под ним по дороге в Лурд. "Нет, — ответил Фруассар, — расскажите мне".

Хронист не сомневался, что его труд переживет его самого. "В будущем, когда мое тело сгниет в могиле, — писал он, — эта благородная и возвышенная история будет широко читаться и с удовольствием приниматься галантными и благородными людьми повсюду". И он оказался прав. Сохранилось более сотни современных или близких к современным рукописей его хроник, а когда-то их было гораздо больше. Копии попали в королевские и дворянские библиотеки по всей Европе. Герцог Анжуйский присвоил себе копию Книги I, которую оформляли в парижской мастерской иллюминаторов в качестве подарка Ричарду II Английскому. У герцога Беррийского был великолепно переплетенный экземпляр в красной коже с латунными застежками. Более чем через столетие после смерти хрониста Генрих VIII, последний король Англии, которому удалось восстановить старые континентальные амбиции Эдуарда III и Генриха V, заказал перевод хроник у придворного поэта лорда Бернерса. "Какие милости и благодарности должны оказывать люди авторам историй, которые своими великими трудами принесли столько пользы человеческой жизни, — писал Бернерс в своем предисловии, — какое удовольствие получат благородные джентльмены Англии, увидев и прочитав об отважных предприятиях, знаменитых деяниях и славных делах своих доблестных предков?"[1006].

Трехчастное деление средневекового общества на тех, кто воюет, тех, кто молится, и тех, кто трудится, сохранялось в воображении современников еще долго после того, как перестало отражать реальность. В XIV веке все еще считалось само собой разумеющимся, что войны короля — дело дворянства. Источниками доблести, писала Кристина Пизанская, были мужество, честь и страх перед позором — качества, которые можно было ожидать только от людей благородного происхождения. Крестьяне и горожане, шедшие с армией, не годились ни на что, кроме грубой работы. Филипп де Мезьер был с этим полностью согласен. Простолюдины шли в армию только "из-за самоуверенности или возможности грабежа". Действительно, частью "ужасной тирании" рутьеров было то, что они в основном набирались из таких людей. Но при всем своем постоянном повторении это был литературный вымысел. Различия между королевскими армиями и вольными компаниями были гораздо менее разительными, чем сходства, и они постоянно перенимали что-то друг у друга. Большинство выдающихся рутьеров были сыновьями дворян, даже если многие из них были младшими сыновьями или бастардами. А военная служба короне отнюдь не была исключительно дворянским призванием[1007].

Латники, обученные кавалеристы, которые составляли атакующую силу каждой королевской армии, в принципе, набирались из рядов дворянства — гибкого термина, охватывающего большой класс нетитулованных, но значительных провинциальных землевладельцев, которых в Англии называли джентри. Как правило, на практике этот принцип был обоснован, хотя бы потому, что этот класс был основным источником людей, имевших опыт обращения с лошадьми и оружием и имевших средства для их приобретения. Но он никогда не применялся формально или последовательно. В Англии дворянство имело слишком расплывчатое определение, чтобы быть абсолютным критерием для службы в кавалерии. Рыцари, правда, были легко отличимы, так как имели звание. Они имели доход от земли которой владели, лучшего качества лошадей, снаряжение и получали более высокое жалование. Но большинство латников не были рыцарями. Они были оруженосцами-сквайрами — термин, широко используемый поэтами и романистами, налоговыми инспекторами и составителями последовательных сводов законов, призванных удержать людей низшего сословия на своем месте. Статус сквайра не поддавался определению. Все, что можно сказать с уверенностью, это то, что он обязательно исключал тех, кто был слишком беден, чтобы приобрести для себя оружие и коня. Для сквайра определенное благородное происхождение, несомненно, предполагалось, но настаивать на нем было нелегко. Многие из тех, кто служил оруженосцами в кампании сэра Роберта Ноллиса в 1370–71 годах, были набраны из помилованных изгоев, преступников и заключенных тюрем. До последних годов XIV века у английских сквайров не было даже гербов. В 1389 году Ричард II пожаловал статус джентльмена и титул сквайра Джону Кингстону вместе с правом носить герб. Это первое сохранившееся королевское пожалование герба, но что поразительно в этом пожаловании, так это повод для него. Джон Кингстон получил вызов на поединок от французского рыцаря, и для того, чтобы принять его, ему потребовался соответствующий статус. Этот человек, очевидно, сражался во Франции в качестве боевого слуги и получил дворянство благодаря военной службе, а не наоборот. Многие другие делали то же самое, не заботясь о формах. Как заметил поколение спустя герольд Николас Аптон,

Даже во Франции, где понятие дворянства было более четко определено, оказалось нецелесообразным ограничивать набор в армию только благородными людьми. Королевские ордонансы разрешали призыв горожан на службу в качестве солдат с 1350-х годов, и эта практика, несомненно, была более древней. Когда в январе 1374 года Карл V издал свой знаменитый указ, регулирующий комплектование и организацию армии, он посоветовал своим капитанам с осторожностью относиться к найму "людей низкого сословия", поскольку они, как правило, были плохо оснащены и недисциплинированны. Но единственное правило, которое он ввел, заключалось в том, что кавалерист должен быть снаряжен, лично знаком со своим капитаном и "должен быть пригоден для службы за наше жалованье". Во Франции, как и в Англии, капитаны формировали собственные отряды и представляли их маршалам на смотр в начале каждой кампании. Сами капитаны обычно были дворянами и, несомненно, предпочитали набирать людей из своего сословия, но растущие трудности с набором делали этот необязательным. Герольды, помогавшие офицерам маршалов на смотре нанимаемых отрядов, вероятно, могли распознать рыцарей, но их число в среднем составляло один к десяти к тем, чей статус невозможно было проверить. Фруассар сказал о своих современниках во Франции примерно то же, что Николас Аптон сказал бы об англичанах. Человек без земли и денег, обладавший хорошими физическими данными, мог найти множество дворян, готовых нанять его на службу. "Вы не можете себе представить, какие прекрасные приключения и большие состояния можно получить, став воином, — писал хронист в своем предисловии, — вы узнаете из этой книги, если конечно прочтете ее, как люди становились рыцарями и оруженосцами и продвигались в своей профессии больше благодаря своей доблести, чем родословной"[1009].

Этому способствовала революция в тактике ведения сражений XIV века, которая постепенно уменьшала роль тяжеловооруженного кавалериста в бою. На миниатюре из Латтрельской Псалтыри (около в 1340 года), хранящейся в Британской библиотеке, изображен сэр Джеффри Латтрелл сидящий на покрытом попоной боевом коне, в то время как его супруга и невестка подают ему стяг и щит-баклер. Это классический образ латника XIV века. Однако в то время, когда была изготовлена Латтрельская Псалтырь, английские воины уже много лет вели свои сражения а пешем строю. Они садились на коней только для того, чтобы добить поверженного врага или преследовать его с поля боя. Последняя заметная массовая кавалерийская атака, предпринятая английской армией в этот период, произошла в последние моменты битвы при Пуатье в 1356 году, когда сэр Джеймс Одли и капталь де Бюш сели на коней, чтобы завершить разгром французской армии. Что касается французов, то они со временем стали копировать английскую тактику ведения боя. Их единственное крупное сражение в этот период, против фламандцев при Роозбеке, проходило в пешем строю. Пехотинцы сражались в пехотных формациях, а англичане — в тактическом взаимодействии с лучниками, и несли свои копья пешком, используя их как пики. Их боевые кони оставались в тылу с конюхами и пажами. Умение владеть мечом и грубая сила стали важнее, чем умение управлять боевым конем. Воинские навыки сражения на коне, постепенно осваиваемые с раннего возраста и практикуемые людьми с достатком и досугом, сохраняли весь свой прежний престиж, но становились все менее ценными в сражении.

Когда Фруассар говорил о возможностях, которые война открывает перед талантливыми молодыми людьми, он конечно имел в виду дворян. Но эту мечту разделяли и другие люди, не претендовавшие на благородное происхождение и не ожидавшие славы. Это были лучники, пажи и слуги-варлеты, а также ремесленники-специалисты, такие как артиллеристы, плотники и рудокопы.

Лучники вооруженные длинными луками (longbow) составляли значительную часть каждой английской армии и занимали важнейшее место в английской тактике ведения боя. Традиционно их набирали из расчета один лучник на два латника, но эта пропорция имела тенденцию к увеличению и к концу 1380-х годов стала близка к один к одному. Эти люди набирались из крестьянства валлийского пограничья и сельской местности Англии, а иногда и с улиц городов, особенно Лондона. Они редко были джентльменами, но они должны были постоянно практиковаться в своем искусстве, иметь лошадь, простые доспехи, меч, и все это означало, что они, как правило, были людьми, занимающими определенное положение в своих общинах. Некоторые из них достигали высокого статуса. Консервативно настроенный сэр Томас Грей в 1350-х годах заметил, что в Нормандии сражаются в основном простолюдины, многие из которых поступили на службу лучниками, а в итоге стали рыцарями и даже капитанами. Сэр Роберт Ноллис, сколотивший одно из крупнейших состояний своего времени, был человеком весьма неясного происхождения, который почти наверняка начал свою карьеру как лучник. То же самое, вероятно, можно сказать и о его чеширских коллегах сэре Дэвиде Крэддоке и сэре Николасе Колфоксе, которые были сыновьями горожан из Нантвича, а также о сэре Хью Броу, чей отец был йоменом из Тушингема. Итальянский кондотьер сэр Джон Хоквуд, почти наверняка, сначала поступил на службу как лучник. Он был сыном богатого кожевника из Эссекса и начал свою трудовую деятельность в качестве ученика лондонского портного[1010].

Во французских армиях, стрелки были менее значительным компонентом. Обычная пропорция, по-видимому, составляла один стрелок на каждые четыре латника. Более того, обычно это были иностранцы, как правило, итальянские арбалетчики. Карл V содержал постоянный корпус генуэзских арбалетчиков. Для поддержания качества, их численность в 1373 году была ограничена 800 человек, которых набирали Дориа, Гримальди и другие специализированные военные подрядчики. Для крупных кампаний и локальных операций численность стрелков пополнялась за счет набора в крупных городах. Большинство городов содержали отряды арбалетчиков, набранных из собственных жителей, основной задачей которых была защита своих стен, но при необходимости их можно было задействовать в полевых сражениях. Для большой армии, набранной для вторжения в Англию в 1386 году, было призвано около 2.500 французских арбалетчиков в дополнение к 1.100 генуэзских, что стало крупнейшим отрядом стрелков, развернутым французами с 1340-х годов[1011].

Как и их английские коллеги по военному ремеслу, арбалетчики, как правило, были людьми состоятельными. Пажи и слуги-варлеты, по сравнению с ними, представляли собой низшую ступень военного сословия. Им не платили жалованья, не включали в списки перед началом кампании и не подсчитывали погибших после сражения. Их не оплакивали соратники, когда они умирали, что происходило в большом количестве, поскольку они были уязвимы для болезней, носили лишь элементарные доспехи и не годились для захвата в плен с целью получения выкупа. Тем не менее, в среднем на каждого латника приходился один паж, что означало, что они должны были составлять не менее трети всех крупных полевых армий. Пажи были простыми слугами, которых нанимали для сопровождения на войну. Большинство из них были мальчиками, не имевшими никаких военных функций, чьей главной задачей было нести шлем и копье своего господина в пути, заботиться о его питании и комфорте, ухаживать за лошадьми и снаряжением. Варлеты (иногда их называли gros varlets или, что более показательно, pillards — мародеры), как правило, были по возрасту немного старше, выполняли во многие те же функций, что и пажи, но также носили оружие и считались бойцами, сражаясь рядом со своими господами. Они также выполняли функции фуражиров и охранников лагеря. Варлеты были малообразованными людьми, которые выделялись даже в уродливом мире войны XIV века своей откровенной жестокостью, грубостью и склонностью к грабежу. Вырванные из своих общин для участия в далеких военных кампаниях, они, как правило, получали жалование по окончании кампании и растворялись в низших слоях общества, пока очередная кампания не приносила им шанс получить новую работу. Некоторые служили без разбора на обеих воюющих сторонах.

Жизнь многих из этих людей описана в огромном списке помилований, в реестрах французской королевской канцелярии. Но это были те счастливчики, у которых хватило влияния и денег, чтобы купить прощение. В судебном реестре парижской тюрьмы Шатле, который сохранился за период чуть более двух лет между 1389 и 1392 годами, содержатся биографии большого числа боевых слуг и варлетов, терпеливо записанные секретарем суда в короткий промежуток времени между их арестом за взлом дома или срезание кошельков и смертью на общественной виселице в Монфоконе. Большинство из этих несчастных были выброшены на рынок труда Парижа конца века после Лелингемского перемирия. Жаке де Лимбуа два десятилетия служил варлетом у разных латников, когда его привлекли за кражу четырех экю у своего последнего господина, генуэзского капитана арбалетчиков. Его признание показало, что он был безродным мелким преступником, живущим воровством и мошенничеством в перерывах между военной службой. Он не возвращался в свой дом в Дуэ с подросткового возраста. Жерар де Сансер, боевой слуга в течение двадцати лет, вел очень похожее существование в перерывах между службой в армиях во Фландрии, Гельдерне и Лангедоке. Жан Пети, привлеченный к ответственности за карманные кражи на улицах, служил в родной Нормандии и участвовал в кампании 1388 года в Гельдерне, пополняя свое жалованье кражами у своих товарищей. Удино Гинье был арестован за проникновение в дом на Монмартре с бандой воров. Оказалось, что он непрерывно служил на войне в течение шестнадцати лет, нося шлем оруженосца в свите виконта Рошешуара. Образ безработного, жестокого и вороватого варлета стала настолько привычным для судей Шатле, что превратился в позорный признак, оправдывающий пытки и смерть и не заслуживающий никакого сочувствия. Жан де Нуайон, неквалифицированный рабочий, привлеченный к ответственности за кражу серебряной солонки, служил в армии всего два раза, и оба раза для того, чтобы заработать денег на содержание семьи. Но этого было достаточно, чтобы убедить судей в том, что он неисправимый рецидивист и они отправили его на виселицу. В конце большинства этих отчетов, после краткой записи о дате, времени и способе казни, стояла обычная пометка для бухгалтера: "мирского имущества не имеет"[1012].

Все большее значение для обеих воюющих сторон приобретало различие не между благородными и неблагородными, а между профессиональными и случайными солдатами. Филипп де Мезьер выделял три класса воинов: к первому относились дворяне, которые служили только тогда, когда король был во главе своей армии; ко второму — люди, которые постоянно находились на службе против врага; к третьему — недворяне, "даже рабочие", которые освоили профессию солдата и служили за грабеж и плату[1013]. Если опустить некоторые пересечения между категориями, то это в целом точная картина как для Англии, так и для Франции. В конце XIV века первое класс стал уменьшаться в пользу второго и третьего. Более старая традиция, рассматривавшая военную службу как долг, который люди, занятые в основном управлением своими земельными владениями и местной политикой, должны были выполнять в соответствии со своим положением, сохранилась, но уже не была способна обеспечить такое количество обученных солдат, которое требовалось для длительной и изнурительной войны и к концу следующего столетия она практически исчезла. Возвысившиеся лучники, на которых жаловался сэр Томас Грей, и боевые слуги-варлеты, арестованные сержантами Шатле, были профессионалами своего дела, людьми, которые жили только войной и ничем другим. С другой стороны, то же самое можно сказать о трех французских рыцарях, организовавших турнир в Сен-Энгельберте, а также о многих их английских противниках.

Изменения были вызваны отчасти демографическими и экономическими факторами, но главным образом — значительным изменением характера самой войны. Французские авторы того периода различали войну "с господином" и войну "на границах"[1014]. Война "с господином" велась большими полевыми армиями под командованием короля или принца крови, в которых большинство участников были случайными солдатами, служившими выполняя свой долг вассала. Война на границах велась в основном профессионалами, находящимися на постоянной службе. Последние три десятилетия XIV века стали эпохой пограничных войн. Исчезли внушительные армии, служившие по несколько недель в год, которые противостояли друг другу при Бюиронфосе и сражались при Креси и Пуатье. Исчезли великие битвы, в которых государи ставили на кон судьбы наций. Карл V отвоевал большую часть Аквитании в 1370-х годах с помощью небольших элитных конных армий, которые оставались в строю несколько месяцев подряд, зимой и летом. Это была война осад, пограничных рейдов и стычек, за контроль над территориями и ведшаяся войсками, набранными из постоянных гарнизонов и стационарных баз. Их отличительными качествами были выносливость, мобильность, внезапность, быстрая концентрация и рассредоточение. Начиная с оккупации Бретани и Нижней Нормандии до 1360 года английская стратегия медленно двигалась в том же направлении. Некоторое время, после возобновления войны в 1369 году, англичане пытались сочетать стратегию пограничных операций, проводимых с постоянных баз, с возвращением к большим континентальным полевым армиям, которые были столь успешны в эпоху расцвета Эдуарда III и Черного принца. Но у командиров этих армий не было ответа на французскую стратегию избегания сражений и опустошения сельской местности. Они были не в состоянии противостоять непрекращающимся атакам на своих фланги и фуражиров во время продвижения по Франции. По совокупности тактических и финансовых причин англичане после 1381 года полностью отказались от крупномасштабных полевых операций во Франции.

Короли, чье присутствие было главной приманкой для знати, теперь редко выезжали во главе армии в поле. Карл V никогда не командовал своими армиями. Эдуард III предпринял несколько неудачных попыток, но его последняя кампания состоялась в 1360 году. Ричард II командовал армией в Шотландии в 1385 году и двумя в Ирландии в следующем десятилетии, но никогда не воевал во Франции. Не случайно, что единственным случаем, когда война ненадолго вернулась к старой модели огромных, в основном непрофессиональных армий, служивших в течение коротких периодов времени, были кампании под руководством молодого Карла VI между 1382 и 1388 годами. Многие из тех, кто записывался в эти королевские армии, никогда раньше не участвовали в крупных кампаниях. Купец и финансист Франческо Датини в Авиньоне, чьим основным бизнесом была продажа оружия французским солдатам, летом 1386 года сообщил, что он ведет бойкую торговлю, продавая кольчуги и шлемы южанам, направлявшимся в Слейс для участия во французском вторжении в Англию. Это были дворяне, но им явно не хватало даже самого элементарного военного снаряжения. И хотя такие люди составляли значительную часть армий Карла VI в 1380-х годах, ядром этих огромных полчищ оставался корпус профессиональных солдат, сформировавшийся в непрерывных стычках на границах Кале, Бретани и Аквитании и во французских экспедиционных армиях в Италии и Кастилии. Когда король распустил армию, именно эти люди вернулись к службе в гарнизонах, "не как другие, которые отмечают окончание своих великих усилий возвращением к жизни в легкости и безделье", как самодовольно заметил современный биограф Жана де Бусико[1015].

Новая модель войны требовала гораздо более длительных сроков службы людей с различными навыками. В Англии даже с крупными полевыми армиями обычно заключали контракт на службу на целый год. Люди, присоединившиеся к армии Ноллиса в 1370 году, были откомандированы на два года, а некоторые из тех, кто последовал за Джоном Гонтом в Кастилию в 1386 году, были в отъезде три года. Служба в приграничных гарнизонах могла задержать человека за границей на десять и более лет. Это были тяжелые условия для людей, которым дома нужно было стричь овец и выращивать зерно. Происходило постепенное расхождение между мировоззрением и образом жизни профессионального солдата и остальных, которое усиливалось растущей роскошью и утонченностью гражданской жизни. Уже в 1350-х годах в произведениях таких закаленных профессионалов, как Жоффруа де Шарни, появились нотки презрения к воинам, которые слишком любили домашний уют. Войны конца XIV века, не зависящие ни от времени года, ни от времени суток, предъявляли гораздо более высокие требования к тем, кто в них сражался. Они требовали постоянных тренировок, большой физической выносливости и высокого мастерства обращения с оружием. Поэт Эсташ Дешан считал, что во время перемирия или мира жизнь солдата должна проходить в поединках, военных упражнениях, инсценировках нападений и охоте. Возможно, это было идеалом, но несомненно, что многие солдаты относились к нему серьезно. Жан де Бусико, ставший маршалом Франции в 1391 году, поддерживал свою физическую форму постоянными упражнениями. Он вскакивал на коня в полном вооружении, не используя стремена, делал упражнения для мышц в тяжелых доспехах, совершал длительные пробежки по пересеченной местности, следил за своим весом, принимая за едой небольшие порции и мало вина. Возможно, он был более целеустремленным, чем другие, и мы знаем, что иногда над ним насмехались за это, однако именно профессионализм Бусико убедил провансальского юриста Оноре Бонэ в том, что ношение оружия должно быть единственным занятием солдата. В своем популярном трактате о праве и практике войны Боне высказал мнение, что солдат не должен владеть даже землей, чтобы она не отвлекала его от военного ремесла. В последние три десятилетия XIV века основное бремя войны несли люди, для которых сражения были основным, а зачастую и единственным занятием[1016].

Между 1385 и 1387 годами уполномоченные констебля Англии объездили страну, собирая показания для знаменитой тяжбы между сэром Ричардом Скроупом и сэром Робертом Гросвенором о праве выставлять герб с лазурным полем. Многие из свидетелей, давшие показания, были профессиональными военными, некоторые из которых имели долгую и насыщенную карьеру. Сквайр Николас Сабрахам, определивший свой возраст как "более шестидесяти лет", служил с Баллиолом и Богуном в Шотландии в 1330-х годах, с Эдуардом III при Креси и Кале, затем в Нормандии, Бретани и Гаскони в 1350-х годах и под Парижем в 1359 году. В периоды мира и перемирия он участвовал в других войнах. Он участвовал в крестовом походе, на Александрию, под командованием короля Кипра. Вместе с Черным принцем вторгся в Кастилию. Позже он участвовал в обороне Константинополя, сражался в компании сэра Джона Хоквуда в Италии и вместе с тевтонскими рыцарями в Пруссии. Интересно, что Сабрахам никогда не называл себя рыцарем. Однако он явно был профессиональным военным, получавшим большую часть, если не весь свой доход, от военного жалованья и прибыли от войны. Чешир, графство, из которого происходили многие из этих свидетелей, было высоко милитаризованным обществом. Но примерно такая же картина прослеживается и в свидетельствах по другим делам, рассматривавшимся в Рыцарском суде. Сэр Николас Гоушилл, свидетель в жарком споре между Джоном, лордом Ловеллом, и Томасом, лордом Морли, заявил, что тридцать пять лет воевал в Шотландии, Ирландии и по всей Франции, служа в свитах по меньшей мере семи различных капитанов. Краткие автобиографии в начале таких показаний свидетельствуют о том, что многие другие ветераны делали карьеру на войне в течение тридцати и более лет. Большинство из них взяли в руки оружие в подростковом возрасте, иногда в тринадцать-четырнадцать лет, и продолжали службу год за годом, пока позволяло здоровье. Как правило, они уходили с действительной службы к пятидесяти годам, но некоторые служили гораздо дольше. Сэр Джон Ричфорд, который впервые принял участие в войне в битве при Слейсе в 1340 году, когда ему было пятнадцать лет, служил в армии Ричарда II в Шотландии в возрасте шестидесяти лет[1017].

Подавляющее большинство этих людей сражались в "войне с господином". Но настоящими профессионалами, как в Англии, так и во Франции, были те, кто сражался в "войне на границах". Чеширский рыцарь сэр Хью Броу указал на разницу, когда сказал членам комиссии констебля, что он не может сказать, носили ли Скроупы спорный герб на войне, поскольку они проходили военную службу в больших экспедиционных армиях, тогда как он, Броу, двадцать лет служил исключительно "в гарнизонах во Франции". Большую часть своей службы Броу провел в Бретани, где он был капитаном Ноллиса при Дервале. Поколение воспитанников принца Уэльского служило сенешалями провинций и командирами гарнизонов в Руэрге, Керси и Пуату. Они уходили из дома неопытными юношами в походы по Франции и редко виделись со своими друзьями и родственниками. Чеширский сквайр Джон Стрэттон, который, вероятно, отправился в Гасконь с принцем в 1355 году, женился там и, если не считать короткого пребывания в Англии в конце 1370-х годов, оставался там до самой смерти в 1397 году, служа в войсках сменявших друг друга сенешалей. Другой чеширец, сэр Уильям Мейнваринг, отправился в Гасконь в 1371 году и служил там до своей смерти в 1399 году, совершая лишь редкие и короткие визиты в Англию. Друг Генри Болингброка, сэр Джон Норбери, начал свою карьеру в английских компаниях в Бретани в 1360-х годах и в течение следующих трех десятилетий долгое время служил в качестве наемного командира гарнизона в Либурне, Фронсаке и Бресте, а также сражался в составе английского наемного корпуса в Португалии в 1385 году и в свите Болингброка в Пруссии в 1390-х годах. Должно быть, большую часть своей взрослой жизни он провел за границей. Это лишь некоторые из профессиональных военных, чья карьера была зафиксирована, но они являются представителями тысяч других людей, которые были слишком ничтожны или непримечательны, чтобы их жизнь можно было проследить, или которые с надеждой начав карьеру солдата, внезапно завершили ее со стрелой в горле или топором в черепе. "Мы — люди разного сорта, — сказал Норбери португальскому королю, — но все они ищут жизни с оружием в руках и приключениях"[1018].

Примерно такая же картина наблюдалась и во Франции, где ведение войны все чаще поручалось людям, которые занимались этим постоянно. В 1372 году Карл V напрямую оплачивал пятьдесят гарнизонов, большинство из которых находились на границах Нормандии, в дополнение к постоянным армиям, находившимся на границах Кале и Аквитании, и постоянным отрядам бретонцев, генуэзцев и валлийцев. Эти люди более или менее постоянно находились на службе. Пограничными кампаниями руководили капитаны, чьи имена из года в год появляются во французских хрониках. Некоторые из них, как и их английские коллеги, служили королю десятилетиями. Йон де Гарансьер был уже опытным солдатом, когда в 1336 году возглавил французскую военную миссию в Шотландии. Однако он присутствовал на поединках в Сен-Энгельберте более полувека спустя и все еще приводил своих людей в армию короля в 1392 году. Бретонский капитан Морис де Трезегиди был в числе тридцати, сражавшихся в знаменитом коллективном поединке 1351 года. Он был активен и в конце века, когда в составе французской армии сражался против турок при Никополе. Военная карьера маршала Бусико длилась тридцать семь лет, начиная с его первой кампании в Кастилии в 1378 году в возрасте двенадцати лет и заканчивая его пленением на поле битвы при Азенкуре в 1415 году. Аналогичные истории можно найти и среди военных офицеров великих аристократических домов. Ги де Понтайер, ставший маршалом Бургундии, впервые появился в списках военнослужащих в Сентонже в 1351 году и ушел с действительной службы только после неудачного вторжения в Англию в 1386 году. Это были замечательные старики, которых рыцарь Ла Тур Ландри описывал для своих дочерей, путешествующие от одного знатного дома к другому и завораживающие слушателей рассказами о приключениях всей своей жизни. Знаменосец герцога Бурбонского Жан де Шатоморан находился в свите своего господина почти каждый год с 1370 по 1390 год. После заключенного перемирия с Англией в 1396 году он перешел на службу к византийскому императору и исполнял обязанности капитана Константинополя в течение трех лет между 1399 и 1402 годами. Шатоморан дожил до глубокой старости, рассказывая биографу герцога красочные и неточные истории о своем господине, и умер в возрасте далеко за восемьдесят в 1429 году. Карьеру более скромных людей проследить сложнее. Но для этих людей общая картина выглядит примерно также. Такой великий капитан, как Бертран Дю Геклен, мог из года в год привлекать к службе в своей свите одних и тех же людей. Из массы помилований за различные преступления, сохранившихся во французских канцелярских регистрах, становится ясно, что регулярная служба в армии была карьерой, которую выбирали многие мелкие землевладельцы из низшего дворянства. Упоминания об их "долгой службе в войнах" были обычным явлением в таких документах. Этот человек "сражался вооруженным и конным в наших войнах во Фландрии, на границе в Пикардии и в Шотландии с нашим адмиралом". Этот "всегда служил нам и нашим предкам и служил с Дю Гекленом в свое время"[1019].

Мотивы людей, выбравших жизнь кадрового военного, были слишком разнообразны для обобщения. Стремление к славе, чести и приключениям — постоянная тема литературы того периода. Узы покровительства и зависимости толкали мужчин на военную службу под знаменем какого-нибудь знатного человека. Бегство от долгов, преступлений или домашних неурядиц — все это было важным фактором вербовки в армию. В обеих странах безземельные младшие сыновья часто выбирали жизнь солдата. На службе у французского короля всегда было много знатных бастардов[1020]. Длительное снижение доходов от земельных владений, масштабы ущерба от войн и социальных потрясений в таких регионах, как Пикардия, Фландрия и Бретань, должны были усилить привлекательность военной карьеры.

Деньги были почти универсальным фактором в расчетах людей поступавших на службу в армию. Дневное жалованье французских латников и стрелков неуклонно росло во второй половине XIV века в ответ на трудности с набором и более широкие экономические последствия после Черной смерти, которые повсеместно привели к росту зарплаты. Стандартное жалованье, выплачиваемое французскими военными казначеями за службу в поле, было установлено в 1360-х годах на уровне двадцати су в день для рядового рыцаря, что эквивалентно четырем шиллингам. Рыцарь-баннерет получал вдвое больше, оруженосец — вдвое меньше. Эти ставки, которые были примерно на треть выше тех, что существовали до 1360 года, оставались в силе до 1390-х годов, когда они были снова увеличены примерно на 50%. По сравнению с другими видами оплачиваемой работы, они были очень щедрыми и равнялись доходу с небольшого поместья. Но здесь необходимо учитывать и значительные расходы на жизнь в армии. Латник или арбалетчик должен был иметь собственную лошадь, одежду, доспехи и оружие. Французские войска, которые обычно воевали на своей территории или на территории своих союзников, должны были сами оплачивать свое содержание в походе. Это означало оплату еды и жилья для себя, фуража, соломы и подков для лошадей, а также выплату жалованья и содержания слугам. Эти расходы должны были значительно варьироваться от случая к случаю, но сохранившиеся фрагментарные свидетельства говорят о том, что на них уходила значительная часть заработка солдата.

Более знатные профессиональные солдаты жили лучше. Капитаны отрядов получали, помимо жалованья, фиксированную ежемесячную плату, известную как état, которая служила бонусом при наборе и признаком статуса. Ставка варьировалась в зависимости от достоинства и важности капитана, но в принципе составляла один франк на человека в месяц. Командиры гарнизонов, которые почти всегда были профессионалами, получали еще больше. Например, на границе в Нормандии, капитан из Байе, прослуживший семь лет с 1371 по 1378 год, получал 300 ливров в год, а в тяжелом 1372 году — 400 ливров. Кроме того, к своему жалованию он получил около 1.000 ливров в виде подарков от короля за период службы капитаном, а также имел нерегулярные поступления, в виде штрафов от подчиненных за незначительные нарушения дисциплины и платы за инспектирование других гарнизонов региона. Капитан Кана, который был резиденцией лейтенанта и самой важной французской крепостью в Нижней Нормандии, получал 1.000 ливров в год за тот же период[1021].

Хотя это невозможно доказать, представляется вероятным, что регулярная оплата по адекватным ставкам во многом способствовала репутации и успеху французского оружия во второй половине XIV века. На это, безусловно, наводит противоположный опыт Англии. Обычные ставки жалования в Англии были установлены в начале правления Эдуарда III на уровне двух шиллингов в день для рыцаря-бакалавра, вдвое больше для рыцаря-баннерета и половину для сквайра. Конный лучник получал шесть пенсов в день — половину ставки, выплачиваемой сквайру. До 1360 года эти ставки служили достаточно хорошо. Но к 1369 году они были уже очень низкими, примерно в два раза меньше, чем платили солдатам, сражавшимся в армиях короля Франции. С возобновлением войны было сочтено необходимым предложить значительное повышение ставок, чтобы привлечь рекрутов. Армия, служившая под командованием Джона Гонта в Пикардии в 1369 году, получала жалование в полтора раза выше обычных ставок. В следующем году армия сэра Роберта Ноллиса получала двойную плату за начальный период кампании. Однако ресурсы английского правительства оказались неспособными поддерживать военное жалованье на таком уровне. Войска, служившие в гарнизонах или на море, продолжали получать зарплату по старым ставкам. А с 1372 года растущие финансовые проблемы вынудили министров Эдуарда III вернуться к старым ставкам даже для своих континентальных полевых армий. Последней экспедиционной армией, которая, как известно, получала жалование больше обычного, была небольшая армия графа Пембрука, отплывшая в Гасконь в мае 1372 года. В то же время правительство положило конец вековой системе, по которой король выплачивал компенсацию за потерянных в походе лошадей. Эта мера, принятая во Франции примерно в то же время, позволила добиться значительной финансовой экономии, но значительно увеличила финансовые риски, связанные с военной службой, особенно для высших чинов, у которых лошадей было больше и они были более дорогими[1022].

Результатом резкого ухудшения условий службы в английской армии стало то, что латников стало труднее набирать, и они стали составлять все меньшую часть континентальных армий. Опоясанные рыцари были особенно редки, поскольку дворянские семьи, имевшие средства для поддержания этого статуса, все чаще отказывались служить в армии. Вознаграждение за службу было недостаточным, чтобы компенсировать большие вложения в обучение, снаряжение и лошадей. Цифры поразительны. В первых кампаниях Эдуарда III в Нидерландах и Бретани в период между 1338 и 1343 годами около четверти латников были рыцарями. Это все еще было правилом, по крайней мере, теоретически, когда война возобновилась в 1369 году. Одиннадцать лет спустя, когда граф Бекингем вторгся во Францию, эта доля упала до 6%. Для сравнения, доля рыцарей во французских полевых армиях оставалась примерно постоянной и составляла 11 или 12% с 1350-х годов до конца века[1023].

Министры английского короля прекрасно понимали, что низкая зарплата была одной из причин их проблем с набором войск. Но вместо того, чтобы увеличить базовую ставку, они стали больше тратить на бонусы для рекрутов. Regards, как называли эти бонусы в Англии, выплачивались капитанам, которые заключали контракты на комплектование отрядов латников для службы королю. Традиционная ставка составляла 100 марок в квартал за каждые тридцать человек. Это была очень значительная сумма, почти в четыре раза превышавшая стандартный état, выплачиваемый французским капитанам. Она составляла по меньшей мере третью часть жалованья отряда латников. С 1370 года традиционная ставка была удвоена и, как правило, оставалась на этом уровне даже при снижении военного жалованья. Сочетание высоких рекрутских бонусов и низких зарплат оказало пагубное влияние на английские армии. Главными бенефициарами были профессиональные капитаны и военные подрядчики, которые могли заработать значительные состояния на найме рекрутов. Они либо заключали прямые контракты с короной, либо субконтракты с крупными магнатами на поставку войск для их огромных свит. В любом случае они получали свое вознаграждение. Довольно часто они также выплачивали своим людям военное жалованье по ставкам даже ниже, чем ставки короны, которые получали они сами. Предсказуемым результатом было снижение качества рекрутов. Нортумберлендский рыцарь сэр Джон Стротер, который в 1374 году подрядился нанять тридцать воинов для свиты графа Марча, возможно, нашел некоторых из них традиционным способом среди своих друзей и арендаторов, но значительная часть его свиты была нанята из огромном числа безработных солдат в Лондоне и его окрестностях. Половина из его известных рекрутов даже не могли назвать себя оруженосцами. Сэр Хью Гастингс, который собрал отряд для вторжения графа Бекингема во Францию в 1380 году, набирал своих солдат примерно таким же образом, и тоже в Лондоне. Сохранилось очень мало военных субконтрактов, а те, что сохранились представляют собой очень маленькую выборку, но есть много анекдотичных свидетельств того, что по всей Англии капитаны набирали людей, "скребя по дну бочки". Джон, лорд Невилл из Раби, был обвинен в Добром Парламенте в том, что взял с собой в Бретань свиту, которая была намного меньше заявленной численности и состояла из "неадекватных парней, мальчишек и других никчемных людей, за которых он получал полное жалование". Насколько Невилл был лично ответственен за такое положение дел, в отличие от капитанов, которых он нанял на службу, сказать невозможно. Но он, конечно, был не единственным человеком, который вел на войну оборванную банду мерзавцев рядом с традиционной элитой обученных кавалеристов. Герцог Глостер лично контролировал отбор латников, набранных для морской кампании 1387 года, чтобы убедиться, что среди них не было "сапожников и портных из Лондона и других городов, которых раньше набирали за низкую плату, чтобы положить деньги в кошельки своих капитанов"[1024].

Прибыль от военной добычи составляла все большую долю доходов солдат даже во Франции, где военное жалованье было относительно высоким. Сообщая о солдатах, вернувшихся из Кастилии в 1387 году, Фруассар заметил, что людей, постоянно занимавшихся грабежом и разбоем, можно было сразу узнать по их великолепным лошадям, сумкам с золотом и серебром и объемистым сундукам, набитым ценностями; в то время как те, кто просто жил на свое жалованье, вернулись обедневшими, плохо одетыми и оборванными. Успехи французского оружия в этот период принесли богатый урожай выкупов успешным военным предпринимателям. Гораздо большее число людей помогали себе грабежом и требованием patis не только во Фландрии, Италии и Испании, но и в своей собственной стране. Для английских солдат, сражавшихся на завоеванных землях и получавших нерегулярное жалование по жалким ставкам, перспектива грабежа и получение выкупов была решающим элементом в каждом финансовом расчете. Действительно, ставки жалованья обычно устанавливались исходя из этого предположения. Армия сэра Роберта Ноллиса в 1370 году, которая должна была служить два года, получила щедрое жалование за первые три месяца, но в дальнейшем должна была жить исключительно на доходы от войны. В отличие от французских солдат, которые оставляли себе все, что могли взять, английские солдаты традиционно должны были отдавать часть добытого капитану, которому они служили. Тот, в свою очередь, должен был отдать такую же часть полученного вышестоящему капитану и так далее вплоть до короля. Была предпринята серьезная попытка компенсировать солдатам их ограниченные возможности и низкие ставки жалования путем увеличения доли в добыче, которую им разрешалось оставлять себе. Традиционно это была половина, но в последние три десятилетия XIV века она возросла до двух третей. На практике широко распространенные уклонения от выплат вышестоящим начальникам и мошенничество еще больше увеличили эту долю[1025].

Главным следствием этого растущего внимания к военной добыче стало дальнейшее расширение пропасти между профессиональными солдатами и солдатами призванными в армию на время. Профессионалы были не только более искусны и настойчивы в погоне за добычей и пленными, но и склонны воевать в таких условиях, когда их легче всего было добыть. Французская политика опустошения сельской местности на пути врага и избегания крупных сражений гарантировала, что в конце XIV века на службе в полевой армии можно было заработать немного денег. Львиная доля прибыли от войны приходилась на гарнизоны и постоянные войска на границах, которые почти всегда были профессионалами. Они извлекали прибыль от patis, взимаемых с населения в радиусе дневного конного перехода от захваченных крепостей; от предоставления платных конвоев купцам и беженцам; из грабежей и выкупов за пленников, захваченных во время постоянных набегов на окружающую страну. Сэр Хью Броу, человек, который заявил следователям по тяжбе Скроупа против Гросвенора, что всю свою карьеру служил в гарнизонах во Франции, сколотил скромное состояние благодаря своим усилиям, которое он потратил на покупку земли и влияния в своем родном Чешире. Семья Крэддок, которая на протяжении двух поколений служила администраторами и командирами гарнизонов в Аквитании, сделалась достаточно богатой, чтобы построить великолепный новый алтарь церкви в Нантвиче. Сэр Томас Тривет был одним из многих командиров гарнизонов, которые показали, как можно заработать деньги даже на поражении, если капитан выбрал подходящий момент для продажи вверенной ему крепости. Для сравнения, очень немногие из тех, кто вступал в ряды армий для великих континентальных шевоше, вообще зарабатывали деньги помимо жалованья и вознаграждения. Рыцарь из Кента, сэр Томас Фогг, был кадровым военным, знавшим как лучшие, так и худшие времена на службе в английской армии. До 1370 года он зарабатывал значительные суммы как профессиональный командир гарнизона в Нижней Нормандии и Бретани. Но его служба была неизменно убыточной в течение следующего десятилетия, когда он сражался в составе основных английских экспедиционных армий на континенте и недолго в Кале. Он попал в плен во время похода Джона Гонта через Францию в 1373–74 гг. и провел несколько лет на условно-досрочном освобождении, пытаясь собрать выкуп. Фогг был пожизненным сторонником Гонта, так же как ранее он служил его тестю Генри Гросмонту. Но спустя годы, в старости, он рассказывал всем, кто хотел его слушать, что полжизни службы герцогам Ланкастерам стоили ему 10.000 марок его состояния.

Как однажды заметил хронист Фруассар, потери и убыток были частью реалий войны: une fois perte, autrefois gaing (в игре неизбежны проигрыши). Однако в правление Ричарда II история Фогга была куда более типичной, чем ослепительные рассказы о Ноллисах и Калвли предыдущего поколения. В 1380-е годы даже профессионалы очень редко приобретали значительные состояния. Шербур и Брест, вероятно, оставались прибыльными для своих отсутствующих капитанов и, возможно, для размещенных там солдат вплоть до их окончательной капитуляции в 1390-х годах. Но это были исключения. Округа для сбора patis была истощена и обезлюдела. Кале и его форты-сателлиты были окружены французскими гарнизонами, что препятствовало сбора patis в Пикардии и Артуа. Англичане потеряли все свои остальные крепости к северу от Луары и девять десятых территории, которую они когда-то удерживали на юго-западе. На сократившихся границах Аквитании еще можно было заработать на patis, но, за исключением, пожалуй, Фронсака, этим занимались гасконцы, а не англичане, и рутьеры, а не регулярные войска[1026].

Армии были сообществами в движении, чьи структуры власти имели тенденцию повторять те, которые были знакомы людям в обычной жизни. Они зависели от традиционных представлений об иерархии и статусе, которые не могли легко быть приспособлены к профессиональным солдатам. Бертран Дю Геклен, самый известный профессиональный солдат своего времени, был бывшим вольным разбойником, выходцем с самого низкого уровня бретонского дворянства. Он был знаменит своей неуклюжестью в присутствии людей, которые превосходили его в социальном отношении. По словам Фруассара, Дю Геклен имел серьезные сомнения по поводу своего назначения на должность коннетабля в 1370 году.

"Должность коннетабля, — сказал он Карлу V, — несет в себе огромную власть и статус. Тот, кто будет осуществлять эти обязанности должным образом, должен будет иметь власть над великими и малыми. Посмотрите на своих братьев, племянников и кузенов — все они люди, привыкшие командовать людьми как в рейдерских отрядах, так и в полевых армиях. Как я должен командовать ими?"

На самом деле, он никогда этого не делал, а его собственные кампании проходили в основном с его собственной военной дружиной и другими компаниями профессионалов, в основном без участия высшей знати. Когда он воевал вместе принцами королевской крови или главами великих дворянских домов, они брали командование на себя, а он выступал в качестве их советника. Многие кампании последних трех десятилетий XIV века возглавлялись людьми, чье социальное положение было не выше, чем у Дю Геклена, и которые не обладали авторитетом его должности. Тем не менее, озабоченность великого коннетабля была широко распространена. В 1387 году французский королевский Совет назначил Гийома де Нейльяка и Гоше де Пассата, двух мелких дворян, которые много лет служили короне в качестве профессиональных капитанов, командовать армией в 2.000 человек в Кастилии. Эти двое высказали примерно то же самое, что и Дю Геклен за семнадцать лет до этого: "Это слишком большое предприятие для таких простых рыцарей, как мы"[1027].

Их опасения по поводу своего авторитета не были притворными, как показал английский опыт. В конце XIV века в Англии появилось множество талантливых полководцев, которые были относительно скромного происхождения. Многие из них, подобно Дю Геклену, прошли стажировку в вольных компаниях во Франции и Кастилии и без труда принимали командование войсками в небольших кампаниях, в которых участвовали небольшие отряды, состоявшие из таких же людей, как они сами. Но великие шевоше, которые представляли собой кульминационные моменты войны, были совсем другим делом. Одна кампания за другой порождала серьезные проблемы организации, дисциплины и командования, часто возникавшие из-за напряженности, вызванной присутствием в армии профессиональных капитанов. Сэр Джон Чандос был человеком благородного, но незнатного происхождения, который поднялся исключительно благодаря покровительству короля. Он был знаменитым военачальником, которым восхищались обе стороны и который стал коннетаблем Аквитании и главным военным лейтенантом принца Уэльского в герцогстве. Однако в 1364 году, когда Чандос командовал англо-бретонской армией в битве при Оре, сэр Хью Калвли отказался выполнить его приказ и взять на себя командование арьергардом — задачу, которую он считал для себя унизительной. В конце концов, Калвли дал себя уговорить. Пять лет спустя, в 1369 году, когда Чандос служил лейтенантом принца во время похода в Пуату, молодой граф Пембрук отказался служить под его началом. Его советники убедили его, что графу, даже почти не имеющему военного опыта, не подобает служить под командованием рыцаря-баннерета. В отличие от Калвли, Пембрук не дал себя уговорить и в результате им пришлось разделить свои силы и действовать на разных участках фронта.

Назначение сэра Роберта Ноллиса командиром экспедиции, отправленной во Францию в 1370 году, стало заметным отступлением от традиций, которое оказалось поворотным моментом не только в одном, но и в нескольких отношениях. Ноллис, как и Дю Геклен, был вольным разбойником по происхождению и склонности. Вся его карьера ознаменовала собой отказ от традиционной иерархии, символом чего стало то, как за несколько лет до этого он был посвящен в рыцари двумя своими подчиненными после взятия города Осер. Для некоторых людей этот мир перевернулся с ног на голову. Среди капитанов, служивших под началом Ноллиса в 1370 году, были рыцарь Ордена Подвязки, барон, наследник другого барона и еще несколько знатных дворян. Предвидя неприятности, Ноллис принял беспрецедентную меру предосторожности, потребовав от них клятвы сотрудничать с ним еще до того, как экспедиция покинула Англию. Эксперимент не увенчался успехом по причинам, которые в какой-то мере подтверждают традиционные представления в обществе о рангах. При всем своем военном мастерстве и харизме, несмотря на королевскую грамоту и клятву капитанов, Ноллис в конце концов не смог навязать свою власть своим товарищам. В результате его армия развалилась в ходе кампании[1028].

Практика XIV века сгладила влияние рангов и личностей, сделав командование армиями в определенной степени коллективным занятием. Каждый полководец окружал себя группой советников, которые направляли его и передавали его решения остальной армии. Филипп де Мезьер считал, что Совет командующего армией должен состоять из десяти или двенадцати опытных рыцарей, из которых по крайней мере четыре или пять должны постоянно находиться при нем, а также юриста или двух юристов для разрешения споров между людьми. Подобной практики неизменно придерживались как в английской, так и во французской армиях. Даже опытный и уверенный в себе Бертран Дю Геклен имел небольшую группу доверенных товарищей, "мнениями которых он руководствовался во всем". После 1371 года люди типа Ноллиса должны были применять свои военные навыки в английских армиях в качестве членов военного совета, где их влияние часто было очень велико. Граф Бекингем командовал великим континентальным шевоше 1380 года, не имея за плечами почти никакого военного опыта, а реальное руководство кампанией осуществляли сэр Роберт Ноллис, его собрат по оружию сэр Хью Калвли и два других профессиональных капитана, Уильям, лорд Латимер, и сэр Томас Перси. Крестовый поход епископа Норвича был еще одной кампанией, проведенной под номинальным руководством высокопоставленного прелата, которым руководил военный Совет, состоящий из профессиональных солдат[1029].

Большая часть организационных трудностей, с которыми сталкивались армейские командиры, возникала из-за отсутствия эффективной системы командования. В походе и в бою крупные полевые армии формировались в баталии, каждая из которых находилась под командованием своего командира, как правило, крупного дворянина или одного из военных офицеров французской короны. Баталия не имела определенного размера. Она была, как говорил Оноре Боне, настолько большой или настолько маленькой, насколько маршалы решали его сделать. Крупные баталии могли насчитывать несколько тысяч человек. Но баталии, по сути, были временными формированиями. Отряд или рота оставалась основным структурным элементом армий обеих сторон, и между ее капитаном и командиром баталии не было промежуточных офицеров. Роты, как правило, были высоко сплоченными социальными единицами, объединенными мощными узами взаимной преданности и зависимости. Их численность варьировалась от полудюжины до нескольких сотен человек, большинство из которых набирались в определенном географическом районе, где их капитан был выдающейся фигурой. В их состав обычно входило большое количество его родственников, соседей, друзей и арендаторов. Они сражались под его знаменем или вымпелом. Его имя было их боевым кличем: "Геклен! Клиссон! Сансер! Семпи! Лаваль!" Эти люди выполняли приказы своего капитана, даже если это означало бросить остальную армию на поле боя или начать самостоятельные операции. "По законам войны, — говорил Фруассар, — ни один человек не может быть обвинен в том, что он следует за своим господином и капитаном"[1030].

В обеих странах были предприняты попытки создать более сплоченные армии, заменив старую солидарность военной аристократии более формальными структурами власти. Во Франции уже было несколько экспериментов в этом направлении, начиная с тщательно разработанного указа Иоанна II 1351 года. Но самая амбициозная схема реформы была разработана Карлом V. Его ордонанс 1374 года об организации армии требовал, чтобы каждый капитан имел поручение от короля или его лейтенантов. Он настаивал на том, что отряд/рота должна состоять из ста человек, не больше и не меньше, разделенных на отряды по десять человек в каждом. Крупные роты должны были быть разделены, а мелкие — объединены и переданы под командование капитана, назначаемого королем. Каждый капитан должен был нести личную ответственность за соблюдение дисциплины его людьми. Никто не должен был покидать армию без разрешения. Эта схема хоть и дала неоднозначные результаты, однако, начала формировать иерархию подразделений, и постепенно укоренила представление о том, что рота является частью более крупного подразделения, подчиняющегося короне, а не только своему капитану. В начале 1350-х годов знаменитый французский паладин Жоффруа де Шарни все еще рассматривал армию не как единое тело, объединенное общими узами дисциплины, а как группу людей, занятых погоней за славой и наградой, подчиняющихся общему кодексу ценностей, который возвышает индивидуальную храбрость и достижения. Он считал, что это спорный вопрос, имеет ли право человек, не подчинившийся приказу в погоне за личной славой, требовать положенное ему по контракту жалование. Мало у кого возникли бы трудности с этим вопросом поколением позже. В 1380-х годах правовед Оноре Боне считал, что солдат обязан под страхом смерти подчиняться командиру армии, в которой он служит. Человек, который преждевременно шел в атаку или покидал армию без разрешения ради собственных приключений, подлежал обезглавливанию по приказу коннетабля, даже если его неповиновение приводило к успеху. Мнение Фруассара о главенстве власти капитана устарело уже тогда, когда он это писал. Дисциплинарные функции коннетабля и маршалов в этот период заметно расширились. В сферу их компетенции попадал все более широкий круг правонарушений: трусость, дезертирство, симулирование болезни и нанесение себе ранений, а также драки[1031].

Очень похожие события происходили и в Англии. В 1385 году, в начале кампании Ричарда II против шотландцев, от его имени был издан полный свод военных постановлений, когда армия проходила через Дарем. Первый же его пункт гласил, что "все люди, какой бы нации, звания или состояния они ни были, должны подчиняться приказам короля, его констебля и маршалов под страхом потери своей жизни и имущества". Большая часть остальной части документа была направлена на ограничение самостоятельности отдельных отрядов и сдерживание бесчисленных проявлений недисциплинированности, на которые людей провоцировала погоня за личной выгодой и славой. Отряды были приписаны к баталиям, командирам которых они должны были подчиняться. Ни один человек не должен был выкрикивать свое собственное имя или имя своего капитана в качестве боевого клича. Никто не должен был без разрешения кричать "Havoc!" (Круши!) — традиционный сигнал к разрыву строя и началу конкурентной борьбы за пленных и добычу. Никто не должен был двигаться впереди своей баталии или отправляться в конные рейды без специального приказа. Ссоры по поводу распределения добычи должны были передаваться на рассмотрение констеблю и маршалам, а не решаться насильственным путем. За нарушения предписывался целый ряд наказаний — от смерти в одном случае до конфискации лошади и доспехов или отрезанию уха в другом. Возможно, в более ранних кампаниях издавались менее продуманные дисциплинарные кодексы, но это самый ранний из сохранившихся английских военных ордонансов, который использовался в качестве образца для всех последующих документов подобного рода[1032].

Новая солидарность получила зримое выражение во все более широком использовании униформы. Отряды по-прежнему следовали за знаменем с гербом своего капитана и размещали его герб на своих повозках и палатках, как они делали это всегда. Филипп Бургундский в 1383 году изготовил 2.000 миниатюрных вымпелов со своим гербом для распространения среди солдат своей баталии во время кампании во Фландрии. Еще 4.000 были изготовлены в 1386 году для баталии, которую он собирался вести в Англию. Его коллеги-командиры, вероятно, сделали то же самое для своих баталий. Но национальные эмблемы и цвета все больше вытесняли личные герба и цвета ливрей, которые позволяли предыдущему поколению отличать друга от врага. В королевских армиях Франции использование вертикального белого креста на черном или красном фоне, начавшееся в 1350-х годах, к 1369 году стало обязательным для контингентов набранных в городах, а к концу века это стало общей практикой. Даремский ордонанс Ричарда II требовал, чтобы каждый человек в армии, независимо от звания или национальности, носил большой красный крест Святого Георгия на своих доспехах, сзади и спереди, и предусматривал смертную казнь для любого врага, пойманного на ношении такого креста. Гасконцы также носили крест Святого Георгия, как и англичане, чтобы показать, что они на одной стороне. В Шотландии несколько ранее командиры франко-шотландских войск издали несколько похожих указов, призывавших оба национальных контингента носить на своих сюрко крест Святого Андрея[1033].

Для большинства солдат обеих стран история кампании начиналась с заключения договора/контракта (indenture). Это было письменное соглашение с капитаном, по которому солдат соглашался служить в его отряде/роте. В Англии контрактная система к этому времени достигла высокой степени проработки и была практически всеобщей. Солдат обязывался явиться на смотр по вызову, будучи достаточно вооруженным, конным и экипированным. Если он заключал контракт с другими солдатами, то указывалось их точное количество и тип. Если рота должна была служить за границей, то предусматривалась доставка. Указывался срок службы. Оговаривались условия распределения добычи, как правило, соответствующие условиям договора капитана с королем. Согласовывались ставки военного жалованья и вознаграждения, а также интервалы, через которые они должны были выплачиваться. Некоторые из этих документов несут на себе следы напряженного торга, неаккуратные подчистки и вставки на испачканной бумаге.

XIV век был веком законопослушным, и контракт был лишь первым из целого ряда юридических документов, которые необходимо было оформить перед тем, как солдат отправлялся на войну. В эпоху, когда лжесвидетельство было обычным делом, а судебные разбирательства часто проворачивались благодаря благосклонности, подкупу или насилию, судебные записи полны историй о конфискации имущества у людей, ушедших на войну. В обязанности капитана входило получение охранных грамот для любого члена его роты, оставлявшего после себя земельные владения. Эти грамоты, которые выдавались сотнями в течение нескольких недель перед каждой большой континентальной кампанией, приостанавливали все судебные разбирательства против людей, задействованных на службе у короля. Более богатые солдаты с более сложными делами также подавали прошения о выдаче доверенностей, которые позволяли им назначать представителей для ведения своих дел на время отсутствия. Наконец, нужно было составить завещание, часто в спешке в ночь перед отъездом из дома или в порту, пока корабли подводили к берегам и причалам для погрузки. Ричард, лорд Пойнингс, несомненно, был не единственным членом кастильской армии Джона Гонта, написавшим свое завещание de ma main en haste (моей торопливой рукой) в Плимутском заливе, пока он ждал приказа о погрузке на корабли[1034].

Платная служба солдата начиналась на смотре (фр. montre — показывать). Его цель заключалась в осмотре вооружения и снаряжения людей, представленных капитанами рот, а также в проверке их лошадей. Результат записывался писарем в ведомость, на основании которой капитан получал жалование за свою роту. Сразу после смотра капитан имел право получить аванс за своих людей. Во Франции практиковалась выплата месячного жалованья во время смотра с последующими доплатами через регулярные промежутки времени в течение кампании. Английские армии получали более щедрые авансы: четверть жалованья и награды были нормой, а аванс за шесть месяцев — не редкостью. Но в Англии вечная скудость правительства означала, что аванс иногда был единственным, что человек видел из своего жалованья в течение многих месяцев или лет. Процедура прохождения строевого смотра в обеих странах была практически одинаковой. В Англии смотр обычно проводился в порту посадки на корабли камер-рыцарями, которые не входили в состав армии и по этой причине считались более независимыми. Во Франции смотр обычно проводился на открытой площадке под стенами такого города, как Аррас, Анжер или Тур, расположенного на некотором расстоянии от театра военных действий в центре региональной дорожной сети. Смотр проводили офицеры, назначенные коннетаблем, маршалами и магистром арбалетчиков, а также люди, которые поклялись выполнять свой долг и, как и их английские коллеги, были выбраны из тех, кто сам не служил в армии. У Фруассара есть наглядное описание смотра английского гарнизона Ла-Рошели в 1372 году, которое, должно быть, было хорошо знакомо солдатам, читавшим его. Около шестидесяти человек проехали перед офицером на лошадях в полном вооружении, которое они часами начищали до блеска накануне вечером. Офицер прошел вдоль строя, находя недостатки то тут, то там. "Вот вы, где остальное снаряжение? Найдите его, если не хотите, чтобы вам сняли жалованье". "Да, сэр". Были приняты тщательные меры предосторожности против мошенничества. Смотры должны были проводиться под открытым небом при дневном свете. Список личного состава составлялся в нескольких экземплярах, где солдаты перечислялись по именам и статусу. На лошадях ставили клеймо на бедре, чтобы гарантировать, что те же самые животные не будут повторно представлены другой ротой[1035].

Однако, несмотря на растущую административную проработанность, офицеры, занимавшиеся расквартированием и выдачей жалования, часто были некомпетентны или коррумпированы, а мошенничество было распространено повсеместно. В литературе и постановлениях того периода регулярно встречается описание мошеннических уловок. Одно и то же снаряжение передавалось из роты в роту, когда каждая из них поочередно представала перед офицером для проверки. Капитаны заимствовали людей друг у друга, чтобы довести свою роту до численности указанной в контракте, и лгали об их статусе. Офицер, проводящий смотр, не мог быть везде и сразу. Значительные роты иногда выставлялись перед клерками, чьи знания о снаряжении и лошадях были весьма ограниченными, и которых, похоже, легко было обмануть. Джон, лорд Невилл из Раби, представил свою роту в Саутгемптоне в 1375 году клерку, который не заметил серьезных недостатков как в количестве, так и в качестве. На этом возможности мошенничества не заканчивались. Капитаны должны были пропорционально уменьшать получаемое жалованье за вычетом дезертиров или умерших после смотра людей, и от них ожидали возврата уже выплаченных таким людям авансов. Но обширные записи английской финансовой администрации свидетельствуют лишь о редких случаях, когда это действительно происходило. Во французской армии, по-видимому, за численностью отрядов осуществлялся более строгий надзор. В ходе кампании регулярно проводились дополнительные смотры, как правило, в первый день каждого месяца, чтобы учесть потери, дезертирство и утрату снаряжения, — практика, которая систематически применялась в английских армиях только в XV веке. Но даже во Франции постоянно поступали жалобы на небрежность и коррумпированность офицеров. Военные казначеи, по общему мнению, брали взятки за то, что не замечали нарушений. В 1373 году Карл V жаловался, что его роты генуэзских арбалетчиков гораздо меньше, чем положено по штату, и что многие из них не генуэзцы и даже не арбалетчики, а "никчемные, низкосортные людишки, нанятые за гроши". Как вспоминал позже Филипп де Мезьер, "было печально известно, что капитаны получали жалованье за 500 человек, а в их ротах никогда не было более 250 человек, а некоторые скрывались с авансами, как только их получали"[1036].

Самым дорогим имуществом воина были его лошади и доспехи. Когда Черный принц в своем завещании распорядился, чтобы его тело до могилы сопровождали два его боевых коня и два человека в доспехах, он даже в смерти демонстрировал два главных признака статуса воина, а также следовал обычаю, который становился традиционным среди людей его сословия. Предполагалось, что оруженосец должен иметь "покрытого" боевого коня, а рыцарь — двух. Это были крупные животные, сильные, выносливые и быстрые, способные нести на себе тяжеловооруженного человека. В дополнение к боевому коню латнику требовалась еще одна лошадь для езды в походе и, если он мог получить место для их перевозки, вьючная лошадь для перевозки багажа и лошадь для слуги. Это означало значительные затраты на лошадей. Сохранившиеся оценки лошадей свидетельствуют о том, что среднестатистический рыцарь ездил на лошади стоимостью от 20 до 30 фунтов стерлингов, в то время как его оруженосец имел животное стоимостью около 10 фунтов стерлингов. Самые крупные и лучшие боевые кони (известные как destriers) могли стоить до 100 фунтов стерлингов. Лошадь человека была наглядным признаком его статуса в обществе и от нее зачастую зависела жизнь всадника. Когда сэр Джон Фальконер был убит в стычке под Бенавенте во время кастильской кампании 1387 года, его соратники были уверены, что это произошло из-за его низкосортной лошади[1037].

Доспехи становились все более сложными, особенно во Франции, где большое внимание уделялось защите солдат от стрел английского лука. Большинство доспехов по-прежнему состояли из кольчуги, которая была дешевле и легче латных пластин, позволяла свободнее двигаться и лучше пропускала воздух. Кольчуга оставалась "ходовым товаром", как заметил опытный торговец оружием в 1385 году, но ее недостатки были хорошо известны. Раскопки, массовых захоронений в Висбю в Швеции, где в июле 1361 года датская армия уничтожила войско шведских крестьян и горожан, предоставили убедительные доказательства того, что доспехи старого образца не обеспечивают защиты от стрел выпущенных из лука. Многие жертвы были убиты навесными залпами стрел, которые пробивали звенья их кольчужных капюшонов. Кольчужные капюшоны исчезли из употребления во Франции и Англии во многом по этой причине. Легкий стальной или железный шлем (известный как бацинет) с кольчужным воротником и подвижным забралом стал универсальным снаряжением для латника. С течением времени кольчуга, как основной вид доспеха, постепенно вытеснялась пластинчатой бригантиной. Бригантины тщательно облегали торс человека, а их пластины были практически непробиваемы для стрел и арбалетных болтов и обеспечивали высокую степень защиты от копий, мечей и топоров. В следующем столетии они превратились в сложные сочлененные доспехи, изготовленные из легкой углеродистой стали в Италии и Германии. Но в конце XIV века полные пластинчатые доспехи все еще оставались слишком тяжелыми и неудобными. Они запечатлены на надгробных изваяниях и широко применялись на рыцарских на турнирах, но в бою использовались редко. Карл VI носил кольчугу во время кампании в Нидерландах, а Джон Гонт и его спутники явились в кольчужных доспехах на встречу с королем Португалии в Понта-да-Муру. Как и большинство их латников, они носили ее в комплекте с латными пластинами: нагрудниками, набедренниками, наручами и перчатки, закрывающими предплечье и запястья[1038].

Есть некоторые свидетельства того, что в конце XIV века, по крайней мере, в Англии, суммы, затрачиваемые на доспехи для лошадей, сократились, возможно, это было ответом на изменения в тактике боя[1039]. С другой стороны, доспехи для людей становились все более дорогими. Компания Франческо Датини в Авиньоне предлагала бацинеты по цене 6 ливров с забралом, 4 ливра без забрала, и дополнительно 4½ ливра за кольчужный воротник, который крепился к бацинету для защиты шеи и плеч. Полная кольчуга (hauberk)покрывавшая тело с головы до ног, стоила более 14 ливров. Разрозненные фрагменты свидетельств говорят о том, что во Франции покупка базовых доспехов для латника без претензий на статус обходилась примерно в 25 ливров (около 6 фунтов стерлингов). Это составляло примерно двухмесячное военное жалованье французского оруженосца. В Англии снаряжение даже скромного лучника, защищенного лишь шлемом и курткой из вареной кожи, стоило более 2 фунтов стерлингов. А вот герцог Бургундский мог себе позволить заплатить 100 франков (около 17 фунтов стерлингов) за полную кольчугу, изготовленную в Милане. Доспехи Томаса, герцога Глостера, были оценены после его смерти в 103 фунта стерлингов, не считая стоимости как минимум одного длинного меча, длинного кинжала (по сути, короткого меча) и нескольких десятифутовых деревянных копий с металлическими наконечниками. В 1339 году, во время первой континентальной кампании Эдуарда III, хронист из Эно Жан Лебель был поражен кавалькадами английских воинов, в доспехах из новейших латных пластин. Но есть некоторые свидетельства того, что английские латники конца XIV века уже не хотели или не могли выкладывать большие суммы за доспехи. Полвека спустя другие иностранные свидетели, на этот раз португальские, отметили никудышное снаряжение, с которым армия Джона Гонта отправилась в свое катастрофическое вторжение в северную Кастилию[1040].

Растущий спрос на доспехи, порожденный полувековой войной, удовлетворялся разветвленной сетью торговцев оружием и все более развивающейся промышленностью. Как в Англии, так и во Франции оружейники традиционно работали в небольших мастерских в нескольких промышленных центрах, преимущественно в Париже и Лондоне. Их ресурсы быстро исчерпывались, а цены на изделия резко возрастали, особенно после объявления крупных кампаний. Чтобы удовлетворить спрос, быстро росло предложение. Во Франции королевский арсенал в Руане производил доспехи и оружие в большом количестве. В Италии, Германии и Нидерландах выросли крупные промышленные арсеналы, которые приобрели фактическую монополию на некоторые виды продукции, такие как пластинчатые доспехи. Фирма Франческо Датини продавала большие партии итальянских пластинчатых доспехов во Францию. Купцы из Богемии (Чехии) организовали склады в Лондоне, в одном из которых в 1387 году был обнаружен запас из почти 700 изделий. К концу XIV века произошла специализация некоторых регионов Европы по изготовлению и продаже отдельных видов вооружения: стальные латные пластины делали в Милане или Праге, шлемы в Монтобане, стеганные куртки в Тулузе, арбалеты и бацинеты в Генуе, пороховую артиллерию в Шалоне и Труа, клинки мечей в Германии а кинжалы в Кастилии. Герцог Бургундский приобрел свои лучшие мечи у знаменитых оружейников Бордо, как и его английские и гасконские противники. Поэт Эсташ Дешан проклинал их всех, этих "свиней", разжиревших на орудиях смерти[1041].

Для большинства английских армий кампания начиналась с выхода конных колонн из Кале, их знамена разворачивались, когда они проходили через Ардр или Маркиз на французскую территорию. Для французов, она открывалась менее ярким походом из более или менее отдаленного пункта сбора. Командиры армий должны были хотя бы приблизительно представлять себе географию региона, в котором они действовали. Однако отсутствие даже элементарных карт делало детальное планирование кампании чрезвычайной сложной задачей. Когда в июле 1380 года граф Бекингем вступил во Францию, он, как и большинство его спутников были несведущи в географии этой страны. Фруассар сообщает, что в первый же день пришлось сделать привал для проведения военного Совета о том, "по каким дорогам им следует двигаться для достижения своих целей". Очевидно, что граф сильно зависел от воспоминаний своих более опытных военных советников и от информации, полученной от разведчиков, пленных и местных проводников. И это он не было чем-то необычным. Доблестный капитан, как советовал старый рыцарь из Les Cent Ballades (Ста баллад), должен лично ездить верхом по стране, где ему предстоит сражаться, и запечатлевает в своей памяти дороги и броды. Они, наряду с мостами и крупными городами, были основными ориентирами на местности. Но о них многое было неизвестно. Даже Оливье де Клиссон, шедший на север в первые дни кампании 1382 года, был вынужден спрашивать своих спутников о реке Лис, которая обозначала границу Фландрии. "Я не знаю этой земли Фландрии, — объяснил он, — я никогда не был здесь в своей жизни". Очевидно, что у Клиссона не было никаких карт. Эти трудности усугублялись неровностью дорог и изменчивым характером ландшафтов в эпоху, когда реки могли за ночь затопить долину или изменить свое русло за сезон, а заброшенные земли быстро покрывались непроходимым лесом и кустарником. Мосты регулярно разрушались противником, и их приходилось восстанавливать, перебрасывая через опоры деревянные щиты. Впереди каждой армии шел большой отряд рабочих, вооруженных кирками, лопатами, топорами и косами, чтобы расчищать дорогу для повозок и вырубать густую растительность. Инженерный корпус Эдуарда III в 1359 году насчитывал 500 человек. Французская армия имела с собой 1.800 рабочих во Фландрии в 1382 году и не менее 3.000 при переходе через Арденны в 1388 году[1042].

Проблемы снабжения, как правило, доминировали в стратегии английских командиров, определяя маршрут армии, а зачастую и судьбу всей кампании. У англичан была сложная система снабжения постоянных гарнизонов во Франции по морю. Кале снабжался из постоянного склада на острове Танет. Брест и Шербур зависели от поставок из южной Англии и Нормандских островов. Даже внутренние крепости, такие как Дерваль, Сен-Совер и Фронсак, периодически снабжались продовольствием из Англии. Снабжение полевых армий, находящихся в движении на вражеской территории, было более сложной проблемой, которую англичане так и не смогли решить. Во времена своего расцвета Эдуард III несколько раз пытался организовать обоз снабжения для своих армий, действующих во Франции. Большие повозки, груженные хлебом, сушеными овощами, соленым мясом и рыбой, сопровождали экспедиции 1339, 1340 и 1346 годов. Реймсская кампания 1359–60 годов была самым масштабным мероприятием такого рода, в котором, по словам хрониста Жана Лебеля, участвовало более 10.000 конных повозок. В 1346 и 1359 годах были разработаны планы по захвату гаваней, которые должны были служить береговыми складами, откуда можно было бы пополнять обозы снабжения. Все эти амбициозные планы неизменно проваливались. Опыт показал, что продовольствие либо быстро съедалось, либо портилось в течение очень короткого времени. Прибрежные гавани англичанам было трудно захватить, и съестные припасы доходили до полевой армии слишком поздно. С появлением в 1350-х годах конных армий обозам стало трудно поспевать за ними. Джон Гонт снова попытался вторгнуться во Францию в 1373 году, но повозки его обоза не смогли пересечь вышедшие из берегов реки северной Франции, и у армии закончилось продовольствие через месяц после выхода из Кале. Во время трудной зимы 1386–87 годов, когда Гонт находился в северной Кастилии, была предпринята попытка доставить зерно из Англии, чтобы снабдить голодающую армию. Это была амбициозная затея в середине зимы, которая, возможно, пополнила запасы герцогской свиты, но никак не помогла остальной армии[1043].

Английские армии во Франции сталкивались и с растущими трудностями в обеспечении своего существования за счет окружающей местности. Большая армия, находящаяся в движении, съедала столько же, сколько население крупного города. Она могла исчерпать запасы продовольствия в любой местности за очень короткое время. При любой возможности английские армии во Франции передвигались колоннами, следуя отдельными маршрутами на расстоянии нескольких миль друг от друга, чтобы облегчить нагрузку на фуражиров. Но даже в этом случае им приходилось быстро переходить на новую территорию или голодать. Корм для лошадей найти было еще труднее, чем пищу для людей. Осады создавали особые трудности со снабжением. Осадная армия была привязана к месту, а ее фуражиры были вынуждены искать провиант на все больших расстояниях, чем дольше длилась осада. Это была одна из причин, почему англичане редко пытались их проводить. Французы знали, как использовать эти слабости. Они стали искусными в опустошении сельской местности перед английскими армиями. Их внезапные и регулярные кавалерийские атаки на фуражиров были очень эффективны. Армия Джона Гонта в 1373–74 годах была уничтожена голодом, так и не вступив в сражение с противником. Армию, с которой он вторгся в Кастилию в 1387 году, постигла та же участь. В 1381 году брат Гонта Томас Вудсток был вынужден из-за проблем со снабжением отказаться от осады Нанта и в конечном итоге вернуться в Англию.

Французские армии, действующие на своей собственной территории, находились в ином положении. Теоретически им было запрещено жить за счет окружающей местности, а на практике они не могли делать это очень долго, по тем же причинам, что и англичане. Немногие регионы Франции были способны поддерживать плотную концентрацию солдат на своей территории за счет местных ресурсов, будь то друзья или враги. Однако, в отличие от англичан, французы могли доставлять припасы по своей земле со значительных расстояний, особенно там, где были судоходные реки. Филипп де Мезьер считал, что полевые армии должны снабжаться центральным комиссариатом, закупающим продовольствие оптом и выдающим пайки. Он даже продумал соответствующий военный рацион. Но на практике это было сделано только для армий, набранных для неудачных вторжений в Англию в 1385 и 1386 годах. Оба эти предприятия включали в себя масштабные операции по снабжению, которые проводились под контролем королевских чиновников на большей части северной и западной Франции и ознаменовавшие собой отход от общего правила, согласно которому французские войска не получали пайков, а должны были покупать провиант за счет своих авансов.

Обеспечение солдат другими товарами являлось предметом частного предпринимательства. За каждой французской армией тянулся огромный хвост из торговцев, которые сами зависели от разветвленной сети поставщиков и перевозчиков. Каждый вечер они устраивали рынки на окраинах лагерей. Эта система оказалась способной к почти бесконечному расширению. Особую сложность представляли кампании в Нидерландах, где "не было пшеницы, фуражного зерна, плантаций виноградных лоз или фруктовых деревьев, которые можно было бы опустошить". Огромное французское войско численностью более 30.000 человек, набранное для противостояния крестовому походу епископа Норвичского в 1383 году, снабжалось на протяжении всей кампании благодаря разветвленной системе морских и речных поставок, организованных парижским оптовым торговцем Николя Буларом. Когда Карл VI вторгся в Гельдерн в 1388 году, незаменимый Булар снова стал главным поставщиком. Говорят, что он выложил более 100.000 экю за операцию по снабжению армии продовольствием. Огромные оптовые закупки продовольствия производились в Германии, Бургундии и Шампани и перевозились на баржах по Рейну и Мезу. Оптовые торговцы из Утрехта и городов Брабанта поставляли дополнительные товары из Нидерландов. Кампания закончилась катастрофой, но не из-за отсутствия организации поставок продовольствия[1044].

Тот факт, что каждый отряд, да и каждый человек, должны были сами заботиться о себе, означал, что тяготы похода распределялись очень неравномерно. Самые богатые солдаты и те, кто был связан с семьей знатного господина, часто могли поддерживать уровень личного комфорта в проживании и передвижении. Мы не можем знать, как долго продержался бы французский обоз с припасами, если бы армия высадилась в Англии в 1386 году, но свита герцога Бургундского пережила бы это лучше, чем большинство других. В списке запасов для нее было 812 бочек вина, 105 говяжьих и 447 бараньих туш, 450 копченых гусей и 100 живых, 4.550 рыб, 294 окорока, 22.000 яиц, 840 цельных французских сыров и 136 английских. Герцог был одним из самых щедрых командиров, но его обеспечение, вероятно, лишь в некоторой степени отличалось от обеспечения других высокопоставленных командиров. Филипп де Мезьер обличал тех командиров армий, которые накрывали роскошные столы для своих гостей, устраивали пиры продолжавшиеся несколько часов и ели с серебряных тарелок среди убожества военного лагеря. Нам рассказывают, что в разгар бедствия, постигшего англо-португальскую армию в Кастилии в 1387 году, король Португалии Жуан I "никогда не отказывался от трех блюд говядины в день, тушеной, жареной или вареной". Однако для основной массы солдат, во второй половине XIV века, поход через вражескую территорию был физически изнурительным испытанием, связанным с серьезными трудностями, даже если не было никаких боевых столкновений. Те старые солдаты, которые записали свой опыт, хорошо помнили больные ребра и спины, неудобства от сна на земле, одежду, которую они носили неделями не снимая, сильный холод зимой, жаркие летние дни, когда солнце палило людей, одетых в толстую кожу и металл, долгие периоды голода, нечистоты и переполненные лагеря[1045].

Многие из них наверняка помнили также скуку долгих дней проведенных в седле или бессонные часы, проведенные на стенах городов и замков. Скука военной жизни лежала в основе большинства проблем с дисциплиной. Солдаты занимали себя болтовней и воспоминаниями. Они пели песни, из которых записано лишь несколько, а многие другие когда-то знали наизусть. У королей и принцев, а также их приближенных были свои развлечения. Эдуард III охотился на кабана со своими главными капитанами во время бретонской кампании 1342–43 гг. Для кампании 1359–60 годов он привез с собой из Англии свору гончих и команду сокольников. Сообщается, что несколько капитанов Джона Гонта привезли своих охотничьих собак и соколов с собой в Кастилию в 1386 году. Другие брали с собой собак для компании, как, например, французский рыцарь, убитый в Пуату в 1372 году, чья престарелая гончая отказалась покинуть его могилу. Герцог Беррийский заплатил 10 франков близлежащему домовладельцу, чтобы тот кормил животное до конца его дней[1046].

Очень редко можно услышать о супругах, сопровождающих своих мужей в походах. Супруга Джона Гонта, Констанция, сопровождала его в Кастилию в 1386 году в качестве претендентки на престол, а супруги его капитанов служили для украшения ее двора. Но они также приняли участие, предположительно по своему выбору, в исключительно тяжелом походе через равнину северной Кастилии, хотя они могли бы остаться в комфорте в Португалии. Обычно женщины были вместе со своими мужьями служившими в гарнизонах. Сэр Ричард Тотешем взял с собой супругу в цитадель Ла-Рош-Деррьен во время осады в 1347 году. Она едва не погибла, когда ядро выпущенное французским камнеметом попало в комнату, в которой она кормила их ребенка. Некоторые из этих женщин сами по себе были грозными личностями. Супруга сэра Роберта Ноллиса Констанция помогала ему управлять гарнизонами в Бретани, ездила от его имени в Англию за припасами и подкреплениями. Супруга Джеймса Масси взяла на себя командование цитаделью Мийо во время отсутствия мужа. Супруга сэра Дигори Сэя, француженка, активно участвовала в обороне Жансе против своих соотечественников, поддерживаемая своей дочерью. Рено, сеньор Понса, оставил свою супругу командовать городом. И она же оборонялась от него, когда Рено перешел на сторону французов в 1371 году. Эта дама, несомненно, заслужила золотой кубок с символом Ланкастеров — белым оленем, который Джон Гонт преподнес ей в знак благодарности. Другие предпочитали заводить любовниц на месте, как сэр Джон Крессвелл в Люзиньяне, если верить автору Mélusine, или сэр Джон Деверо, который присвоил себе супругу местного дворянина, когда был капитаном в Ла-Сутеррене. Большинство солдат, несомненно, находили облегчение, как это всегда делали солдаты, в изнасиловании или проституции, но некоторые имели сильную и длительную привязанность к своим наложницам. Английский наемник Уильям Голд, один из лейтенантов Хоквуда в Италии, был в смятении, когда его французская подруга, с которой он прожил два десятилетия, бросила его. В архиве сеньоров Гонзага из Мантуи хранятся письма, в которых Голд пытался заручиться их помощью, чтобы вернуть ее. "Сладкая любовь покоряет самые гордые сердца…, — писал Голд, — она побеждает сильных, рушит самые высокие башни, толкает людей на насилие и все это постигло меня ради Джанет, так сильно мое сердце тоскует по ней"[1047].

Пожалуй, кроме секса, было только одно развлечение, которое объединяло почти всех солдат, независимо от звания, — это азартные игры, которые достигали огромных масштабов в полевых армиях и гарнизонах обеих сторон. Во время похода в Лангедок в 1355 году у Черного принца был специальный кошелек для хранения игорных денег. Филипп Бургундский, Бертран Дю Геклен и Оливье де Клиссон были заядлыми игроками в кости. Граф Савойский в 1386 году проиграл в азартные игры не менее 2.000 франков, ожидая отправки французской армии в Англию. Это были известные личности, и их проигрыши, вероятно, не принесли вреда никому, кроме как им самим, но среди простых солдат азартные игры стали серьезной дисциплинарной проблемой. Солдаты играли во все, как правило, в кости, но также в стрельбу из лука, лапту и любые другие виды спорта и игры, где они могли найти кого-то, кто мог бы поставить деньги против них. Как заметил Жоффруа де Шарни, игры переставали быть играми, когда в них играли на деньги. Ссоры из-за ставок и выигрышей были причинами бесчисленных драк и небрежения к службе. Сообщалось о поразительном количестве крепостей, которые были потеряны, а военные лагеря атакованы неприятелем, пока дозорные были заняты игрой[1048].

"Копье, мина и штурмовая лестница" были главными орудиями войны, по словам авторов Les Cent Ballades (Ста баллад), которые были опытными профессиональными солдатами[1049]. Поведение людей в бою трудно реконструировать. Немногочисленные рассказы очевидцев, если они вообще опускаются до деталей, редко поднимаются выше нагромождения отдельных подробностей. Фруассар, великий описатель тех лет, умел впитывать чужой опыт и вводить в него свои собственные образные представления. Но, насколько можно судить по его работам, он никогда лично не видел штурма города и не был свидетелем сражения. Единственной армией, за которой он, возможно, следовал в походе, была французская армия, действовавшая во Фландрии и Артуа в 1383 году. Тому, кто никогда не принимал участия в битве, нелегко представить себе коллективное мужество и безразличие к смерти, которые позволили французскому гарнизону Лиможа сражаться на улицах города против имеющего подавляющее превосходство противника, или англичанам взбираться вверх по лестницам, приставленным к стенам Ипра, когда артиллерийский огонь обрушивался на них с флангов, а люди лезшие впереди них падали в ров внизу.

Прежде всего, физическая близость противников в этих сражениях отличает их от большинства современных военных действий. Хронист Джеффри Бейкер, который получил свои сведения, по крайней мере, от одного очевидца, рассказывает, что в битве при Пуатье граф Солсбери "светился от теплой крови, покрывавшей его меч", а люди вокруг него "топтались в собственных кишках и выплевывали зубы". Рассказ Томаса Уолсингема о столкновении около Монтебура, в 1379 году, 500 или 600 французских солдат с английским рейдерским отрядом из Шербура, вероятно, был взят из частного письма и приукрашен тем, что хронист слышал от других о реальности сражения:

В этой схватке было убито около 120 французских солдат и столько же взято в плен, почти половина всего войска[1050].

Несмотря на жестокость сражений XIV века, число убитых было на удивление низким. Большинство погибало уже после битвы во время преследования разбитого неприятеля, когда побежденных добивали, когда они беспомощно лежали на земле или пытались бежать с поля боя. В битве при Роозбеке французская армия сама понесла скромные потери, но, как говорят, перебила 3.000 фламандцев, когда они лежали раненые на земле, и еще больше, когда они спасались бегством по дорогам. Но если погибших было непропорционально больше у побежденных, то ранения получали все. Оружие, использовавшееся в средневековых сражениях, наносило ужасающие травмы, которые оставляли выживших навсегда обезображенными или инвалидами. Сэр Хью Гастингс, умерший в возрасте менее сорока лет от болезни, при осаде Кале в 1347 году, изображен на знаменитой латунной пластине в приходской церкви Элсинга в расцвете сил и здоровья. Но недавняя эксгумация его останков показала, что он был человеческой развалиной. Он страдал от воспаления суставов, а большинство его передних зубов были выбиты. Сэр Уильям Скроуп Старший стал инвалидом в возрасте около двадцати двух лет в результате ранения, полученного в битве при Морле (1342), и умер два года спустя, так и не оправившись от ран. Оливье де Клиссон знаменит тем, что потерял глаз в битве при Оре (1364). Восстановление после тяжелого ранения редко было полным, и профессиональных солдат было легко узнать по шрамам. Список, составленный в Провансе в 1374 году, в котором, что необычно, записаны не только имена, но и описана внешность, свидетельствует о том, что по крайней мере у четверти из упомянутых людей были шрамы от ран, полученных в прошлых кампаниях, как правило, на руках или лицах. Современник описывал бретонских солдат, возвращавшихся с войны, как обезображенных, изуродованных, часто окривевших и хромых, с лицами, похожими на кору дерева, а из их стеганных курток, пробитых мечами, все еще вываливалась пенька[1051].

Немногие аспекты военной жизни XIV века столь же малоизвестны, как лечение болезней и ран. Средневековые врачи работали в традициях, заложенных греческим теоретиком второго века Галеном, и их преемники продолжали это делать вплоть до XVIII века. Хотя они, должно быть, часто дополняли свою науку народными средствами того или иного рода, мы знаем о них очень мало, кроме того, что они, похоже, были в основном неэффективны. Дизентерия и другие инфекционные заболевания распространявшиеся в переполненных военных лагерях, были одними из основных причин потерь в средневековых армиях. Процент выздоровления был очень низким. В отношении ран дело обстояло лучше. Они были уделом хирургов, людей, которые не имели формального образования и профессионального престижа врачей, но, вероятно, были более полезны. Их обучение в значительной степени основывалось на наблюдении обращения с ранами, большая часть которых была получена во время сражений. Анри де Мондевиль, знаменитый французский хирург начала XIV века, по крайней мере, часть своих знаний почерпнул на службы в войсках Филиппа IV Красивого. Его трактат по хирургии, написанный примерно в 1312 году, был одним из первых, в котором был предложен вполне современный подход к лечению ран, основанный на остановке кровотечения, очистке раны и наложении швов в сочетании с питательной диетой и отдыхом. Некоторые идеи Мондевиля оставались спорными в его время и в течение долгого времени после него. Древнее представление (заимствованное, в конечном счете, у Галена) о том, что раны следует держать открытыми и поощрять их нагноение с помощью едких веществ, густых мазей или припарок для получения "похвального гноя", с помощью которого якобы изгоняются злые духи, продолжало пользоваться поддержкой большинства академических преподавателей и писателей вплоть до конца средних веков[1052].

Как и во многих других средневековых науках, теория зафиксирована лучше, чем практика, которая, возможно, была более впечатляющей. Фрагментарные свидетельства говорят о том, что современники умели отличать одни раны от других и применять методы лечения, соответствующие условиям. Было хорошо известно, что главным приоритетом является промывание раны чистой водой или природным дезинфицирующим средством и поддержание ее в чистоте. Герцог Ланкастер, тесть Джона Гонта, знал, что грязь и мухи — главные враги раненого, что раны следует промывать проточной водой и перевязывать компрессами с мазью и чистыми белыми бинтами. Современный французский хирург-врач Ги де Шолиак, чья знаменитая и влиятельная Grande Chirurgie (Большая хирургия), как говорят, отбросила академическое изучение лечения ран на два столетия назад, с усмешкой заметил, что подобные нелепые приемы были обычными среди профессиональных военных. По словам Ги, в их практике было принято очищать раны вином, духами или маслами из измельченных трав, прикладывая к ним тампоны из шерстяной ткани или капустные листья. Это подтверждается и другими свидетельствами. Правила снабжения города Монтобан во время осады в 1348 году предусматривали, среди прочего, запас хлопчатобумажной ткани, ваты, оливкового масла и мази (swint) для перевязки ран, а также перец, имбирь и специи, сушеный виноград, инжир и миндаль для припарок. Мази, в основном травяные, были основным элементом аптечек, которые брали с собой в поход, и хранились наготове в гарнизонных городах и замках. В качестве дезинфицирующих средств использовались экзотические смолы, натуральный скипидар, мед и даже, для ран, недоступных для скальпеля, разбавленные соединения мышьяка. Ги де Шолиак называл людей, которые следовали таким методам, простыми ремесленниками или эмпириками, но они, несомненно, делали то, что казалось эффективным. Они также были удивительно внимательны к преимуществам хорошей диеты и полноценного отдыха. Должно быть, в полевых условиях это было трудно обеспечить. Но мы располагаем сведениями Филиппа де Мезьера о том, что усиленное питание было доступно больным и раненым, по крайней мере, во французских армиях. Во время своего похода вокруг Парижа в 1360 году Эдуард III даже организовал отвод больных английских и союзных солдат в Бургундию для восстановления сил вдали от боевых действий, что является редким примером заботы о раненых, которых чаще всего оставляли ослабевать и умирать на обочине дороги[1053].

Ги де Шолиак подразумевает, что солдаты лечили раны друг друга. В большинстве случаев они, вероятно, так и поступали. Бретонский рыцарь Жоффруа Будес был тяжело ранен во время неудачного штурма стен Юсселя в феврале 1371 года. Когда он взбирался по приставной лестнице, на него обрушились большие камни, сброшенные сверху, и он упал в крепостной ров со сломанной рукой, переломом и вывихом бедра и рваными ранами по всему телу. Жоффруа был спасен и доставлен в Клермон, где его кости были скреплены битумом без медицинского вмешательства, по всей видимости, его спутниками. Хирурги, которые позже осмотрели его в Париже, обнаружили, что некоторые рваные раны еще не зажили, но переломы срослись идеально. Очевидно, что были случаи, когда профессиональная помощь была необходима. Принцы брали с собой на войну личных хирургов. Хирург Филиппа Бургундского был срочно вызван к нему, когда он отправлялся в кампанию в Пуату в 1372 году. Хирург Джона Гонта оставался при нем, чтобы служить ему везде, где он может понадобиться, "хорошо и правильно снаряженным для войны". Но эти люди лечили своего господина, его домочадцев и личных помощников. Лишь изредка мы слышим о том, что хирургов предоставляли более скромным людям. Некоторые гарнизоны брали местных врачей на постоянную службу. Но нет никаких свидетельств организованного медицинского обслуживания до 1415 года, когда корпус из почти двух дюжин хирургов служил в английской армии при Азенкуре. Большинство солдат, получивших на поле боя переломы от ударов мечей или топоров, вероятно, умерли от гангрены или других быстро распространяющихся инфекций задолго до того, как к ним подоспела помощь[1054].

Среди тех, кто выжил, раны от стрел и арбалетных болтов были, вероятно, самыми распространенными травмами, требующими хирургического вмешательства. Арбалетные болты были сделаны из железа. Стрелы имели металлический наконечник, который часто был с зазубринами. Их извлечение из раны было тонкой операцией с высоким риском неудачи. Голова солдата была уязвима, поскольку забрала обычно оставляли поднятыми, чтобы человек мог лучше видеть, что происходит вокруг и слышать или выкрикивать приказы. Ги де Шолиак располагал целым набором инструментов для извлечения наконечников стрел, но предупреждал, что глубокие раны головы обычно неизлечимы. Возможно, это было слишком пессимистично, но результаты хирургического вмешательства были разными. Два цирюльника-хирурга из Йорка тщетно пытались удалить остатки зазубренного наконечника из головы шотландского короля Давида II после его пленения в битве при Невиллс-Кросс в 1346 году. Эти зазубрины оставались там в течение двадцати лет, когда они, как говорят, были удалены чудесным вмешательством Святого Монана. В другом случае, когда стрела вошла на шесть дюймов в голову принца Генриха (будущего Генриха V) в битве при Шрусбери в 1403 году, она была успешно удалена с помощью специально изготовленного инструмента в ходе сложной и длительной операции, о которой сохранился замечательный отчет, написанный самим хирургом. Но вряд ли это был типичный случай. Принц Генрих был важным пациентом, а хирург — одним из самых известных практикующих врачей в Англии. Людям пораженным стрелами чаще всего наивно советовали, что безопаснее оставить наконечник в ране и терпеть дискомфорт.

Писал Чосер в Рассказе Франклина[1055].

Лошади были еще более уязвимы, чем люди, но мы еще меньше знаем об их лечении. Лошади страдали от ран, нанесенных копьями и стрелами, и частых переломов. Они погибали от лагерных болезней. Они не могли переносить длительные периоды без еды и воды, как это часто приходилось делать людям. Они болели, когда им приходилось пить загрязненную паводками воду. Крупные экспедиции, такие как экспедиции Джона Гонта в 1373–74 годах и графа Бекингема в 1380–81 годах, часто приводили к катастрофическим потерям лошадей. Ветеринарные врачи, насколько мы можем судить, неизменно были ремесленникам, а не учеными людьми, и поэтому они оставили мало следов своей работы. Возможно, некоторые из них были немногим лучше автора краткого руководства по уходу за лошадьми, хранящегося в Колледже Корпус-Кристи, Кембридж, который советовал молиться при всех серьезных заболеваниях. Но определенное количество практических ветеринарных знаний должно было быть распространено среди военных и их конюхов, которые постоянно жили и работали с лошадьми. В Menagier de Paris (Парижском домохозяине или Парижском Домострое), чьи дидактические наставления супруге так много говорят нам о жизни процветающих городских семей, также приведены советы конюхам о болезнях и лечении лошадей, которые автор, предположительно, вывел из многолетних наблюдений. Жан де Беарн, англо-гасконский рутьер, командовавший пиренейской крепостью Лурд большую часть 1370-х и 1380-х годов, заказал трактат по ветеринарии у ученого каталонца и посвятил его Ричарду II. Это академическая компиляция, в основном составленная на основе старых византийских источников, которая не могла иметь большого практического применения, но она, по крайней мере, свидетельствует о серьезном интересе к этой теме. Единственная сохранившаяся рукопись содержит несколько поразительных иллюстраций процедур лечения переломов, ран и других болезней лошадей, которые более поучительны, чем что-либо в тексте[1056].

Из всех опасностей, с которыми сталкивались средневековые солдаты, ни одна не была столь важной с финансовой точки зрения, как опасность пленения. В течение долгой профессиональной карьеры выдающийся солдат вполне мог попасть в плен хотя бы один раз, а вполне возможно, что и не один. Бертран Дю Геклен попадал в плен четыре раза в течение восьми лет. Он серьезно рисковал своей безопасностью, особенно в начале своей карьеры, но его опыт отнюдь не был чем-то необычным. Французский рыцарь Тристан де Миньеле был захвачен англичанами в битве при Мороне в 1352 году и еще раз четыре года спустя, когда он нес штандарт Дофина в битве при Пуатье. Гасконский герой Жан де Грайи, капталь де Бюш, был взят в плен французами в битве при Кошереле в 1364 году и снова при Субизе в 1372 году. Бертука д'Альбре был захвачен в плен по меньшей мере дважды. Гасконский рыцарь Бернар де Монте, который в 1382 году обратился за помощью к Ричарду II, утверждал, что за двенадцать лет был захвачен в плен шесть раз[1057].

Обращение с военнопленными регулировалось сложной смесью правовых норм и обычаев, которая постепенно совершенствовалась по мере продолжения войны. Пленники были законным военным трофеем в той же мере, что и доспехи, снаряжение или лошади и пленители обходились с ними довольно милостиво. На заключительных этапах любой крупной битвы выжившие солдаты побежденной армии, истощенные, раненые или бежавшие с места происшествия, подвергались обычной хладнокровной резне, если только их снаряжение не показывало, что они достаточно богаты, чтобы быть достойными пленения. Если человек сдавался в плен, пощада была актом милосердия. Сделка рассматривалась как договор, по которому он отдавал себя в распоряжение победителя в обмен на свою жизнь. Сделка обычно завершалась четким соглашением, которое было понятно всем, и скреплялось передачей залога, например, шлема или правой перчатки пленника, которые служили наглядным доказательством в случае спора. "Стань моим пленником, и будешь спасен, сеньор Лангуаран, или ты умрешь", — крикнул Берару д'Альбре пленитель, устроивший ему засаду на гасконской границе в 1379 году, и сорвал с его головы шлем, когда тот лежал на земле. Берар, который знал, что его соратники находятся где-то рядом и ожидал, что его спасут, ничего не ответил, после чего его враг вогнал кинжал в его глазницу и убил его[1058].

Не все пленники освобождались за выкуп. Некоторые были присвоены королем, как правило, после выплаты компенсации пленителю, и удерживались неопределенное время по политическим причинам. Знатные шотландцы, взятые в плен в битве при Невиллс-Кросс в 1346 году, находились в плену в течение длительного времени, поскольку Эдуард III считал, что, удерживая их, он уменьшит способность шотландцев к сопротивлению. Сыновья Карла Блуа были заключены в Англии более чем на тридцать лет по очень похожим причинам. Энрике II известен тем, что после битвы при Ла-Рошели отказался отпускать за выкуп своих английских и гасконских пленников и годами держал их в тюрьме в Кастилии. По обычаю, король Франции имел право забрать себе любого пленника стоимость выкупа которого была более 10.000 франков. Он пользовался этим правом более сдержанно, чем его соперник, но был вполне способен на это, когда это было выгодно. Когда капталь де Бюш был захвачен в первый раз, в 1364 году, Карл V отпустил его без выкупа в надежде переманить того на свою сторону. Во второй раз, в 1372 году, король вообще отказался освободить его, даже за соответствующий выкуп, пока тот не согласится отречься от верности английскому королю. Капталь протестовал, заявив, что обращение с ним противоречит законам ведения войны. Так же поступили и несколько придворных Карла V, среди которых был и французский рыцарь пленивший капталя. За своего пленника он получил от короля всего 1.200 франков, что было гораздо меньше его стоимости на открытом рынке. Но с точки зрения закона король был прав. Таким образом капталь оставался в мрачной тюрьме Корбея до самой своей смерти в 1377 году[1059].

Суть этой истории в том, что практика выкупа пленников поднимала множество вопросов, помимо денежных. Вне рыцарского сословия она всегда была спорной. Меньшинство церковников считало, что таким образом милосердие становится способом наживы и превращает человека в движимое имущество. Более конкретная критика, поскольку она была шире распространена, заключалась в том, что освобождение пленных солдат за выкуп способствует усилению врага и затягиванию войны. Перспектива выкупа также способствовала недисциплинированности в армии, поскольку солдаты нарушали строй и пренебрегали приказами командиров в погоне за пленными. Когда после катастрофического поражения при Пуатье в 1356 году мнение французов ополчилось против всего рыцарского сословия, одним из главных обвинений в их адрес стало то, что система выкупов была заговором между военными обеих сторон. Говорили, что они имеют больше общего друг с другом, чем с остальным населением, которое их кормит, и предпочитают наживаться на враге, чем уничтожать его. Подобные мнения звучали и в Англии, когда в конце века люди стали выступать против войны. Однако, по большому счету, рыцарские традиции преобладали. Даже такие значительные фигуры, как Карл Блуа и Бертран Дю Геклен, выкупались, если удавалось назначить подходящую цену. "Среди христиан, великих и малых, — писал Оноре Бонэ, — принято брать выкуп друг с друга"[1060].

Как пленник не имел гарантий быть освобожденным за выкуп, так и сам факт сдачи в плен не подразумевал обещания заплатить выкуп. Для этого требовалось дополнительное соглашение. Поскольку содержание пленника могло быть дорогостоящим, незначительных пленников на практике отпускали довольно быстро, часто в течение дня или двух после пленения, после примерной оценки их стоимости и обсуждения условий у лагерного костра. В таких случаях обе стороны частенько блефовали. Пленитель угрожал оставить пленника в плену, когда они не в состоянии были договориться о цене. Со своей стороны, пленники зачастую давали низкую оценку собственной значимости, как, например, французский рыцарь, захваченный Джоном, лордом Невиллом, при Карлайле во время кампании Жана де Вьенна в 1385 году, который лгал о своем статусе и назвался вымышленным именем. Этот человек был разоблачен товарищем по плену, предателем, который рассказал своим пленителям, кто этот человек и сколько с него можно взять. Но, как правило, пленители были вынуждены назначать выкуп за пленных по их собственной оценке, что обычно приводило к довольно скромным суммам. Хронист Жан Лебель сообщает, что большинство из огромной массы французских пленников, взятых в битве при Пуатье, отделались легким выкупом именно по этой причине. У более знатных пленников дела с этим обстояли хуже. Их лошади и снаряжение были слишком дорогими, а гербы на сюрко легко опознавались герольдами. Их почти всегда задерживали на какое-то время, пока наводили справки, договаривались о полном выкупе и получали гарантии его выплаты. Этот процесс мог быть трудным и длительным, поскольку пленники, содержались в изоляции в чужой стране, без друзей и советников, которые могли бы их поддержать[1061].

Традиционно существовали пределы того, что мог потребовать пленитель. Когда пленитель Жана де Грайи обратился к Карлу V с просьбой освободить того с "финансовой куртуазностью", он ссылался на широко распространенное убеждение среди дворян, что выкуп должен составлять разумную сумму. Папа Григорий XI высказал ту же мысль, когда потребовал, чтобы выкуп его племянника Роже Бофора (который был захвачен при взятии Лиможа) был снижен до уровня, соответствующего "законам войны и практике дворян". Хотя существование такого принципа было общепризнанным, никогда не существовало твердого консенсуса относительно того, что такое "финансовая куртуазность". Согласно Оноре Боне, выкуп должен быть:

Это определение порождает множество вопросов, и, как заметил сам Боне, на практике оно часто игнорировалось. Большинство пленителей делали приблизительную оценку того, что пленник мог выручить от продажи имущества, и добавляли что-то на взнос, который можно было ожидать от его родственников и друзей, а в случае с политически важными пленниками — от его государя[1062].

В то время, когда наличные деньги были в дефиците, а доходы от земельных владений сокращались, даже скромный выкуп было трудно собрать. Многие пленники были разорены чрезмерными требованиями, предъявляемыми к ним, и жесткими условиями, на которых можно было получить кредит у тех немногих людей, которые были в состоянии его предоставить. Богатые деньгами предприниматели, которыми зачастую были успешные солдаты удачи, могли предоставить кредиты и гарантии. Графы Арундел, Уорик и Саффолк и любовница Эдуарда III Элис Перрерс были среди английских инвесторов, которые вкладывали деньги в кредиты военнопленным, беря закладные на их поместья. В 1375 году синдикат английских дворян во главе с Джоном Гонтом взял на себя обязательства по выкупу графа Пембрука. Некоторые из этих сделок включали покупку прав пленителя на пленника, что превращало его в аналог рыночной ценной бумаги. Выкупное обязательство Оливье Дю Геклена, младшего брата коннетабля, который был захвачен под Шербуром в 1378 году, было разделено по меньшей мере между семью людьми, некоторые из которых, несомненно, были финансистами. Существовал активный вторичный рынок обязательств пленников, которые часто оформлялись на предъявителя и продавались со скидками в зависимости от сроков уплаты и практической вероятности получения выкупа. Сам Эдуард III был настойчивым, но не особенно успешным игроком на этом рынке. Во Франции богатые парижские купцы и чиновники скупали землю и движимое имущество у попавших в беду пленников по выгодным ценам, как, например, синдикат, внесший залог за Тристана де Миньеле. Бертран Дю Геклен, Оливье де Клиссон и Гастон Феб, граф Фуа, вели регулярный брокерский бизнес, выдавая наличные деньги для оплаты выкупа и скупая пленников со скидкой, чтобы потом освободить или продать их с прибылью.

Без такого рода финансового обеспечения выкуп пленных вряд ли был бы возможен, но за это приходилось платить высокую цену в виде выплаты процентов, предоставлении заложников и выдачи письменных долговых обязательств. Частыми были случаи обращения в суды о взыскании долгов. Нормандский рыцарь Роберт де Брюкур, попавший в плен в битве при Оре в 1364 году, содержался в Сен-Совер-ле-Виконт в течение одиннадцати лет, пока не согласился заплатить выкуп, который в десять раз превышал годовой доход от его владений в Нижней Нормандии. Деньги были собраны путем продажи имущества Бертрану Дю Геклену на условиях, по которым Роберту и его супруге оставалось две трети от доходов на время их жизни. Но их наследники остались ни с чем. Сэр Джон Буршье, захваченный на бретонской границе в 1371 году, провел более двух лет в замке своего пленителя, прежде чем согласился на выкуп в 12.000 франков, что примерно в три раза превышало доходы от его английских владений. В письме своей супруге из тюрьмы он извинялся за то, что разорил их обоих, пообещав сумму за себя, которая им не по средствам. По его словам, он опасался за свое здоровье, если останется в заключении надолго. "Моя верная, любимая супруга, я поручаю тебе из-за любви, которую мы питаем друг к другу, продать или заложить все, что у нас есть, не жалея ничего, ибо у того, чье здоровье подорвано, действительно не осталось выбора". Как только условия были согласованы, пленитель продал Буршье, со скидкой, за наличные Оливье де Клиссону, а леди Буршье в Англии в течение четырех лет пыталась собрать первую часть выкупа, который позволил бы ее мужу выйти на свободу условно-досрочно. Документы как Англии, так и Франции полны прошений дворян, которые утверждали, что потеряли все в результате того, что попали в плен на службе короля. Возможно, некоторые из них были преувеличены, но есть достаточно свидетельств, чтобы предположить, что ситуации в которые попали Брюкур и Буршье, были обычным явлением в обеих странах[1063].

Условия содержания военнопленных сильно варьировались в зависимости от средств и щедрости пленителя. Обязанность защищать своего пленного, которую пленитель брал на себя на поле боя, предполагала предоставление ему минимального комфорта в соответствии с его статусом. Действительно, согласно военным обычаям, жестокое обращение расторгало обязательства пленника и давало ему право на побег. Но что считается жестоким обращением? Оноре Боне считал, что обязанность пленителя заключалась в предоставлении еды, питья и места для сна, а также в разумной заботе о здоровье пленника, но не более того. Пленитель имел право, по своему усмотрению, держать пленника в запертой камере и не был обязан выпускать его на прогулки. Строго говоря, военнопленного можно было держать в кандалах. Эта практика регулярно применялась рутьерами для давления на пленников и их родственников и, как говорят, была обычной в Кастилии и Германии. Однако большинство дворян во Франции и Англии относились к ней с отвращением и, похоже, использовали ее только против пленников, не выполнивших свои обязательства, или против их незадачливых заложников. Сэр Мэтью Гурней, захвативший Луи де Шалона в битве при Оре в 1364 году, в конце концов потерял терпение из-за неспособности пленника собрать выкуп и приказал заковать его в кандалы и держать на голодном пайке. В результате родственники Луи де Шалона, все же нашли деньги. Его судьба вполне могла быть и хуже. Граф Дения, арагонский дворянин, захваченный в плен в битве при Нахере, был вынужден отдать своего сына Гастону Фебу в качестве обеспечения займа на выплату выкупа. Пятнадцать лет спустя, когда заем все еще не был погашен, сын Дении, как сообщалось, был заключен в грязную темницу и закован в кандалы[1064].

Однако за пределами печально известных тюрем вольных компаний рутьеров обращение с пленными в целом было намного выше минимального стандарта, которого требовали обычаи войны. Гастон Феб обращался с другими пленными не так, как с Альфонсо де Дениа. Братья Альбре, которых он взял в плен в битве при Лонаке в 1362 году, получили обещание, что он не будет "мучить их тела". Им было разрешено охотиться в его лесах и ходить куда пожелают в его владениях при условии, что они вернутся обратно к заходу солнца. Граф Сен-Поль познакомился со своей будущей супругой, когда находился в плену и жил в комфортных условиях при английском дворе в Виндзоре. Сэр Томас Перси, попавший в плен в битве при Субизе, содержался в крепости Марше-де-Мо, но ему, по крайней мере, разрешалось ходить по двору и коридорами. В 1375 году, когда стали распространяться слухи о том, что с капталем де Бюшем плохо обращались в Корбее, говорили, что англичане в ответ подвергли такому же обращению Роджера Бофора. Оба правительства с негодованием отреагировали на эти слухи. Папские легаты в Брюгге получили официальные заверения в том, что Бофор "содержится в хорошей камере без цепей и ножных кандалов и снабжается надлежащей и приличной провизией в соответствии с его потребностями". Из Парижа камергер французского короля Бюро де Ла Ривьер прислал отчет об условиях содержания капталя в тюрьме, подписанный самим капталем. Конечно, речь шла о знатных пленниках, находившихся под стражей короля, плохое обращение с которыми могло иметь серьезные последствия. Но и менее известные люди, похоже, получали в замках своих похитителей примерно такое же обращение. Тот факт, что 4.000 франков из выкупа сэра Джона Буршье были отнесены на расходы по его содержанию в течение двух с половиной лет, позволяет предположить, что он жил в разумном комфорте. При нем, безусловно, было несколько слуг, включая его английского оруженосца, которые могли свободно приходить и уходить с посланиями и поручениями.

Но даже в таких относительно благополучных условиях болезни, скука и депрессия были грозными врагами. В средневековых замках было холодно зимой и антисанитария летом. Находясь в стенах замка Машекуль, Буршье жаловался, что испытывает проблемы со своими конечностями, что, вероятно, было вызвано сочетанием плохой физической подготовки и преждевременного артрита. После освобождения он смог восстановить свое здоровье, и продвинулся на королевской службе, став в итоге наместником Ричарда II в Генте, но многие пленники умирали в неволе или возвращались домой с подорванным здоровьем и духом. Дворяне XIV века обычно были образованными людьми, но их привычки не подходили для жизни без деятельности и общения. Мало кто из них мог сравниться с Томасом Греем, который занимался написанием хроники, будучи заключенным в качестве военнопленного в Эдинбургском замке, или Карла Орлеанского жившего в следующем веке, который написал большую часть своих лучших стихов в плену в лондонском Тауэре[1065].

Учитывая катастрофические последствия пленения для стольких пленников, удивительно, что банкротств было не очень много. Побег из плена был редкостью, особенно в Англии. Самый известный пример — Юг де Шатийон, Великий магистр арбалетчиков Карла V, который был пленен на Сомме во время шевоше Джона Гонта в 1369 году. Примерно в 1371 году Юг бежал из Ноттингемского замка, одной из сильнейших крепостей королевства, с помощью фламандского морского капитана, нанятого его супругой, и сумел вернуться во Францию через Шотландию. Большинство заключенных, которым удавалось бежать, выбирали более легкий путь — скрыться, будучи условно освобожденными. Пленитель был практически обязан отпустить своего пленника условно-досрочно, как только заключал с ним соглашение о выкупе, поскольку другого способа собрать деньги обычно не было. Пленители взамен брали заложников или получали гарантии от других лиц, или настаивали на частичной оплате, но эти меры предосторожности не всегда были возможны. Во многих случаях единственной гарантией для пленителя было обязательство пленника оставаться "хорошим и верным пленником", вернуться в плен, если выкуп не будет выплачен в оговоренный срок, и не поднимать оружия против суверена пленителя, пока выкуп не будет выплачен. Пленителями прилагались все усилия, чтобы оказать моральное давление на выполнение этих обещаний. Пленника заставляли поклясться хранить верность своим обещаниям под страхом того, что его "будут поносить как лжерыцаря, предателя и клятвопреступника во всех местах, куда он может попасть". Обещания пленных фиксировались в письменном виде, скреплялись их печатью и заверялись нотариусами. Их клятвы давались в присутствии самых внушительных свидетелей, которых только можно было найти. Когда в июле 1373 года сэр Томас Перси был досрочно освобожден, чтобы собрать выкуп в Англии, его привезли в Лувр для принесения клятвы перед Карлом V, Бертраном Дю Гекленом и большим собранием принцев и дворян. Перси не смог собрать требуемой суммы и к декабрю снова оказался в плену[1066].

Особое значение придавалось обещанию пленника не воевать против суверена своего пленителя во время условного освобождения. Когда Арнуль д'Одрегем был захвачен в плен при Нахере, он предстал перед рыцарским судом на том основании, что часть выкупа, причитающегося за него после пленения при Пуатье одиннадцатью годами ранее, все еще не выплачена. Одрегем же построил свою защиту на том основании, что в Кастилии он должен считаться сражающимся против короля Педро I Кастильского, а не против Черного принца. В начале 1381 года, когда Совет Ричарда II назначил его командовать экспедицией для усиления графа Бекингема в Бретани, сэр Томас Фельтон формально был условно освобожденным. Перед отплытием экспедиции необходимо было спешно выплатить маршалу Сансеру оставшуюся сумму выкупа. Было разработано весьма сложное соглашение с согласия обоих правительств, что показывает, как далеко заходили современники, чтобы приспособить ведение войны к частным интересам выдающихся капитанов. Чтобы Фельтон мог вторгнуться во Францию, часть его долга была погашена в обмен на освобождение Гийома де Бордеса, бывшего французского капитана в Котантене, который был выкуплен Ричардом II у его пленителя и передан Фельтону для этой цели. Остальная сумма была выплачена с разрешения Карла VI синдикатом французских купцов в обмен на лицензию на продажу 10.000 бочек вина на английском рынке, который в противном случае был бы для них закрыт. Среди людей такого положения, как Перси и Фельтон, банкротство был немыслимо. По иронии судьбы то же самое произошло и с Югом де Шатийоном. Факты свидетельствуют о том, что после побега из Ноттингемского замка он все же фактически заплатил выкуп, чтобы иметь возможность принять назначение на должность генерал-капитана французских войск на границе Кале[1067].

Неплатежи были более распространены среди молодых дворян и случайных солдат, а также среди представителей более грубых профессий. Они возвращаясь домой и залегали на дно или придумывали благовидные причины для нарушения соглашения о выкупе. Сам Бертран Дю Геклен не раз обвинялся в нарушении условно-досрочного освобождения, прежде чем стал коннетаблем. Всегда помня о своем противоречивом прошлом, Бертран был необычайно чувствителен к таким обвинениям и однажды, как известно, за их распространение повесил человека на стене крепостной. И он был не одинок в таком поступке. Йон де Гарансьер, один из великих стариков двора Карла V и VI, однажды дрался на дуэли из-за очень похожего обвинения. Сэр Джеймс Пайп, английский капитан 1350-х годов, пользовавшийся уважением в военной среде, дважды нарушал условия условно- досрочного освобождения. Несомненно, обеим сторонам было что сказать по поводу этих конкретных споров, но явные нарушители были нежелательны даже для своей собственной стороны. Они позорили своих родственников и товарищей, провоцировали репрессии со стороны врага и подвергали заложников и поручителей опасности тюремного заключения и даже смерти. По этой причине неплательщики не получали защиты от собственного правительства. В Англии и Франции коннетабли и маршалы содержали суды с присяжными рыцарями и специализированными адвокатами для рассмотрения дел по обычаям войны, многие из которых касались пленников и выкупов. Аналогичный суд возглавлял коннетабль Черного принца в Аквитании, а во время его отсутствия — сенешаль. Когда захваченный в плен Тристан де Миньеле скрылся во время условно-досрочного освобождения во Франции, оставив двух заложников в Англии, его арестовали по приказу маршала Одрегема и держали в тюрьме до тех пор, пока он не заплатил выкуп. В Анжу в середине 1350-х годов неплательщиков из числа французских военнопленных преследовали с шумом и криком и выкуривали из пещер по приказу французского королевского сенешаля. Суды и тюрьмы Англии были в равной степени доступны французским пленникам и, очевидно, часто использовались. Тем не менее, возмущенные пленники все чаще прибегали к взаимовыручке. Многие из них дрались на дуэлях, чтобы опровергнуть претензии к другим пленникам. Герб неплательщика-дворянина мог быть опозорен, для чего его выставляли в общественных местах перевернутым или сломанным — оскорбление настолько серьезное, что в следующем столетии стало считаться, что только король или его лейтенант может разрешить это. Свидетельства носят исключительно повествовательный характер, но в последние годы века случаи неисполнения обязательств по выплате выкупа становятся более редкими, и кажется вероятным, что в этом большую роль сыграло давление со стороны сверстников и угроза принуждения дома[1068].

Средневековое отношение к ведению войны основывалось на чуждом современному мышлению подходе к сферам общественной и личной жизни. Война была поводом для личного обогащения и личных же потерь. Военная служба, обращение с пленными и заложниками, сдача крепостей — все это зависело от от заключенного контракта. В этом отношении они напоминали другие аспекты этого жестокого конфликта, которые основывались на сложных отношениях личной зависимости на относительно низком уровне. Юристы уже давно заявили, что только суверен может законно санкционировать войну, и к концу XIV века этот принцип все больше признавался на практике. За игнорирование этого принципа Мериго Марше поплатился жизнью. Однако роль государства в ведении собственных войн была ограничена по сути частными интересами тех, кто в них сражался. Власть государей была ограничена узкими финансовыми рамками, в которых они действовали даже в богатых и хорошо управляемых странах, таких как Франция и Англия, и эти ограничения, оставляли большое поле деятельности частному предпринимательству. В Европе такое положение сохранялось до тех пор, пока национальные государства не обрели устойчивые финансовые ресурсы, чтобы утвердить монополию на организованное насилие. Государственная война и частный бизнес оставались неразрывно связанными в большинстве европейских стран вплоть до XVII века, а некоторые аспекты, такие как морское каперство и покупка военных заказов, сохранились вплоть до XIX века. В Англии частные компании все еще набирались в армию во время наполеоновских войн. Современное отношение к военнопленным как к исключительной ответственности государства относится к тому же периоду. Первая, весьма ограниченная, Женевская конвенция о военнопленных была разработана только в 1863 году.