Страхи мудреца. Книга 2

ГЛАВА 96 САМО ПЛАМЯ

Я очнулся оттого, что нечто краем задело мое сознание. Я открыл глаза и увидел деревья, распростершие ветви на сумеречном небе. Я лежал на шелковых подушках, а в нескольких шагах от меня раскинулась во сне нагая Фелуриан.

Она выглядела гладкой и совершенной как статуя. Но она дышала во сне, и я укорил себя за это сравнение. Я знал, что в ней нет ничего общего с холодным камнем. Теплая, гибкая. Самый отполированный мрамор — наждак в сравнении с ней.

Моя рука потянулась было, чтобы коснуться ее, но я сдержался, не желая портить эту идеальную картину. Какая-то смутная мысль начинала тревожить меня, однако я отмахнулся от нее, как от назойливой мухи.

Губы Фелуриан раскрылись, она вздохнула, издав звук, похожий на воркование горлинки. Я вспомнил прикосновение этих губ. Мне мучительно захотелось еще, и я заставил себя отвернуться, чтобы не смотреть на эти уста, нежные, как лепесток.

Ее сомкнутые веки были разукрашены, подобно крыльям бабочки, лиловыми и черными завитками и бледно-золотистыми узорами, сливающимися с цветом ее кожи. Ее глаза слабо двигались во сне, и казалось, будто бабочка шевелит крылышками. Одно это зрелище, пожалуй, стоило той цены, которую платят все мужчины, чтобы его увидеть.

Я пожирал ее глазами, сознавая, что все слышанные мною песни и истории были ничто. Она была тем, о чем мечтает каждый мужчина. Где я ни побывал, сколько женщин ни повидал — лишь однажды я встретил ту, что могла сравниться с ней.

Что-то отчаянно взывало ко мне из глубины моего разума, но я был слишком заворожен движением ее глаз под веками и формой ее губ — она как будто готова была целовать меня даже во сне. И я раздраженно отмахнулся от назойливой мысли.

«Я должен был сойти с ума. Или умереть».

Эта мысль наконец-то прорвалась на поверхность сознания, и все волосы на моем теле внезапно встали дыбом. Это был миг полной, ослепительной ясности — я как будто всплыл на поверхность, хватая воздух ртом, и поспешно зажмурился, стараясь погрузиться в «каменное сердце».

Ничего не вышло. Впервые в жизни это холодное молчаливое спокойствие мне не давалось. Стоявшая перед мысленным взором Фелуриан отвлекала меня. Сладостное дыхание. Податливая грудь. Нетерпеливые, отчаянные вздохи, вырывавшиеся из алчных, нежных, как лепесток, губ…

«Камень!» Я, не открывая глаз, закутался, точно в плащ, в спокойный рационализм «каменного сердца», прежде чем осмелился вновь подумать о ней.

Так. Что мне известно? Я вспомнил сотню историй о Фелуриан и принялся вычленять повторяющиеся мотивы. Фелуриан прекрасна. Она зачаровывает смертных мужчин. Они уходят в Фейе следом за ней и умирают в ее объятиях.

От чего они умирают? Догадаться нетрудно: от крайнего физического истощения. Сил я потратил действительно немало, и человек хилый или ведущий сидячий образ жизни мог бы такого и не выдержать. Теперь, когда я об этом задумался, я осознал, что чувствую себя как хорошо выжатая тряпка. Плечи болели, колени саднило, шея была разукрашена синяками любовных укусов от правого уха до самой груди, и…

Мое тело воспламенилось, и я поскорей удалился поглубже в «каменное сердце», пока пульс не замедлился и я не сумел выбросить — или хотя бы на время отложить — мысли о ней.

Я вспомнил четыре истории, в которых люди возвращались из Фейе живыми, но все они вернулись, будучи не в себе. В чем же выражалось их безумие? Навязчивые идеи, проблемы с осознанием действительности, иногда заканчивающиеся смертью от несчастного случая, наконец, угасание от тяжелой меланхолии. Трое из них умерли в течение оборота. В четвертой истории говорилось, что человек протянул почти полгода.

Однако что-то тут не сходилось. Несомненно, Фелуриан прелестна. Искусна в любви? Несомненно. Но до такой степени, чтобы прямо всякий мужчина умирал либо сходил с ума? Нет. Это просто невероятно.

Я не собираюсь преуменьшать значение опыта. Я ни на миг не сомневаюсь, что некогда это естественным образом сводило мужчин с ума. Однако я отчетливо сознавал, что сам я в здравом рассудке.

Некоторое время я размышлял о том, что, быть может, на самом деле сошел с ума, только не сознаю этого. Потом выдвинул гипотезу, что я всегда был безумен, признал, что эта версия вероятнее предыдущей, и выкинул обе мысли из головы.

Я лежал, по-прежнему не открывая глаз, и наслаждался тихой истомой, какой никогда прежде не испытывал. Посмаковав это непривычное состояние, я открыл глаза и приготовился к бегству.

Я окинул взглядом беседку, увешанную шелковыми занавесями и заваленную раскиданными подушками. Это были единственные украшения, которые признавала Фелуриан. Она лежала посреди всего этого: округлые бедра, стройные ноги, гибкие мускулы, переливающиеся под кожей.

Лежала и смотрела на меня.

Если она была прекрасна во сне, то после пробуждения сделалась вдвое прекраснее. Во сне она была как картина с изображением пламени. А сейчас это было само пламя.

Вам может показаться странным, что в тот момент я почувствовал страх. Может показаться странным, что, лежа на расстоянии протянутой руки от прекраснейшей женщины в мире, я внезапно остро ощутил, что я смертен.

Она улыбнулась, точно нож сквозь бархат, и потянулась, как кошка на солнышке.

Ее тело было создано, чтобы потягиваться. Изгиб спины и гладкий живот вытянулись и напряглись. Округлые полные груди приподнялись вслед за руками, и внезапно я почувствовал себя как олень во время гона. Мое тело откликнулось на нее, и по холодному бесстрастию «каменного сердца» словно шарахнули раскаленной кочергой. Я на миг утратил контроль над собой, и менее дисциплинированная часть моего рассудка тотчас принялась слагать песню о ней.

Я не мог распылять свое внимание, обуздывая непокорную часть себя. Поэтому я сосредоточился на том, чтобы оставаться в «каменном сердце», не обращая внимания ни на ее тело, ни на собственный разум, исподволь назойливо сочинявший рифмованные строки.

Это было не так-то просто. По правде говоря, по сравнению с этим обычные усилия симпатиста казались легче легкого. Если бы не навыки, полученные в Университете, я бы сделался жалким, сломленным существом, не способным думать ни о чем, кроме собственного пленения.

Фелуриан перестала потягиваться, постепенно расслабилась и взглянула на меня древними глазами. Я никогда не видел подобных глаз. Они были удивительного цвета…

Я стиснул зубы, отсек от себя эту болтливую часть и запер ее в дальний угол собственного разума — пусть себе там щебечет.

Фелуриан склонила голову набок. Взгляд у нее был пристальный и лишенный выражения, как у птицы.

— Отчего ты так молчалив, мой пламенный? Или я угасила тебя?

Голос ее звучал странно. В нем вообще не было острых граней. Все сплошь гладкое, точно идеально отполированный кусок стекла. Но, несмотря на эту странную гладкость, от голоса Фелуриан по спине у меня пробежала дрожь. Я почувствовал себя котом, которого огладили до самого кончика хвоста.

Я ушел еще дальше в «каменное сердце», оно сомкнулось вокруг меня, прохладное и успокаивающее. Однако в то время как большая часть моего сознания была сосредоточена на самоконтроле, малая, безумная, поэтическая частица меня выбежала вперед и воскликнула:

— Ничуть не угасила! Я утолил свой жар в тебе, но все еще пылаю. Когда ты поводишь головой — это как песня. Как искра. Как дуновение, что наполняет меня и раздувает в пожар тот огонь, в чьем треске звучит твое имя!

Фелуриан просияла.

— О, поэт! И как я не поняла, что ты поэт, по тому, как двигалось твое тело!

Мягкий шелест ее голоса вновь застал меня врасплох. Нельзя сказать, что она говорила с придыханием, с хрипотцой, с жаром. Нет, ее голос был чужд столь примитивному и безвкусному соблазну. Однако, когда она говорила, я невольно представлял себе, как ее дыхание вырывается из груди, сквозь ее нежное горло, как шевелятся губы, зубы и язык, формируя звуки.

Она придвинулась ближе, привстав на коленях.

— Ты выглядел как поэт, прекрасный, пылкий и пламенный.

Голос ее был не громче вздоха. Она взяла мое лицо в ладони.

— Поэты нежнее. Они говорят приятные слова.

Я встречал лишь одного, чей голос был подобен голосу Фелуриан. Элодина. Редко, но случалось так, что его голос заполнял собой пространство, как будто сам мир слушал его.

Нельзя сказать, чтобы голос Фелуриан был звучен. Он не заполнял собой лесную прогалину. Ее голос был как затишье перед внезапной летней бурей. Мягкий как перышко. От этих звуков сердце у меня в груди прыгало как воробышек.

Благодаря этому голосу, когда она назвала меня поэтом, я не ощетинился и не заскрипел зубами. В ее устах это слово звучало как самый лучший комплимент, какой женщина может сделать мужчине. Такова была власть ее голоса.

Фелуриан провела пальцами по моим губам.

— Поэты целуются лучше всех, твои поцелуи — как пламя свечи.

Она коснулась рукой собственных губ, и глаза ее вспыхнули от воспоминаний.

Я взял ее руку и ласково сжал. Мои руки всегда выглядели изящными, но рядом с ее ручкой они казались грубыми и неуклюжими. Я сказал, дыша ей в ладонь:

— Твои поцелуи как солнечный луч у меня на губах.

Она опустила глаза, крылья бабочек запорхали передо мной. Я почувствовал, как моя безрассудная тяга к ней ослабевает, и начал понимать. То была магия, но не похожая ни на что из того, что я знал прежде. Не симпатия и не сигалдри. Фелуриан заставляла людей сходить с ума от желания так же, как я отдавал тепло своего тела. Это было частью ее природы, но она могла этим управлять.

Ее взгляд рассеянно блуждал по моей одежде и вещам, в беспорядке валяющимся на краю прогалины. Они выглядели на удивление неуместными среди всех этих шелков и мягких переливов цвета. Я увидел, что ее взгляд упал на мою лютню. Она замерла.

— О, мой пламенный — сладкий поэт! Он умеет петь?

Голос у нее дрожал, и я почувствовал, как напряглось ее тело в ожидании ответа. Она посмотрела на меня. Я улыбнулся.

Фелуриан бросилась туда и вернулась с моей лютней, точно ребенок с новой игрушкой. Взяв лютню в руки, я увидел, как глаза у нее расширились и… увлажнились?

Я посмотрел ей в глаза, и внезапно меня осенило: я осознал, что за жизнь она ведет. Ей уже тысяча лет, временами ей бывает одиноко. Если ей хочется общества, приходится соблазнять и заманивать кого-нибудь. И все ради чего? Чтобы побыть в компании всего один вечер? Или всего час? На сколько хватит обычного, среднего человека, прежде чем он сломается и сделается безвольным, как ластящийся пес? Ненадолго…

И кого она может встретить тут, в лесу? Крестьян да охотников? Какой ей интерес в них, порабощенных страстью? На миг мне стало ее жаль. Я-то знаю, что такое одиночество.

Я достал лютню из футляра и принялся ее настраивать. Взял аккорд на пробу, подстроил еще. Что же мне сыграть для самой прекрасной женщины на свете?

На самом деле решить было нетрудно. Отец научил меня разбираться в слушателях. Я заиграл «Сестер Флин». Никогда не слышали? Это меня не удивляет. Это простенькая и веселая песенка про двух сестер, которые спорят о ценах на масло, попутно перемывая кости соседям.

Большинство людей предпочитает слушать истории о легендарных подвигах или романтическое что-нибудь. Но что можно спеть существу, которое само вошло в легенды? Что можно спеть женщине, которая на протяжении веков сама была предметом романтичных воздыханий? Конечно, песни об обычных людях! По крайней мере, я так прикинул.

Когда я допел, она радостно захлопала в ладоши.

— Еще! Еще?

Она с надеждой улыбнулась и склонила головку набок, давая понять, что это была просьба. Глаза у нее сделались большие, алчащие и восторженные.

Я сыграл ей «Лярм и кувшин эля». Я сыграл ей «Кузнецовых дочек». Сыграл дурацкую песенку про попа, который гонялся за коровой, — я сочинил ее лет в десять и даже названия ей не дал.

Фелуриан хохотала и хлопала в ладоши. Испуганно зажимала рот, смущенно отводила взгляд. Чем больше я играл, тем больше она напоминала мне простоватую деревенскую молодку, которая впервые в жизни очутилась на ярмарке: полную неподдельной радости, сияющую невинным восторгом, с глазами, расширенными от изумления всему, что она видит вокруг.

И, конечно, совершенно очаровательную! Я изо всех сил сосредоточился на игре, чтобы не думать об этом.

После каждой песни она вознаграждала меня поцелуем, отчего мне было не так-то просто решить, что играть дальше. Не то чтобы я сильно возражал. Я быстро понял, что эти поцелуи куда дороже монет.

Я сыграл ей «Лудильщика да дубильщика». И надо вам сказать, что вид Фелуриан, которая своим тихим, чарующим голосом подхватывала припев моей любимой застольной песни, — это нечто, что пребудет со мной вовеки, покуда я жив.

И все это время я чувствовал, что навеянные ею чары мало-помалу слабеют. Это давало мне простор для маневра. Я расслабился и позволил себе отчасти выйти из «каменного сердца». Бесстрастное спокойствие, возможно, полезное состояние ума, но выступлению оно мешает изрядно.

Я играл и пел несколько часов напролет и под конец вновь почувствовал себя самим собой. Я имею в виду, что я был способен смотреть на Фелуриан, не испытывая более бурных чувств, чем испытывал бы любой нормальный мужчина, глядя на самую прекрасную женщину в мире.

Я до сих пор помню, как она восседала обнаженной на подушках, и бабочки цвета сумерек порхали между нами. Конечно, я испытывал возбуждение — тут и покойник бы возбудился. Однако я снова был способен владеть своим разумом, и меня это радовало.

Когда я убрал лютню обратно в футляр, она разочарованно ахнула.

— Ты что, устал? — спросила она, чуть заметно улыбаясь. — Если бы я знала, я не стала бы утомлять тебя, мой сладкий поэт!

Я улыбнулся в ответ — своей лучшей смущенной улыбкой.

— Извини, но, кажется, уже поздно…

На самом деле небо все еще было того же лиловатого сумеречного оттенка, какой оно имело, когда я только что очнулся, но я все же стоял на своем.

— Мне пора идти, я должен встретиться с…

Мой разум онемел — так стремительно, словно мне отвесили мощную оплеуху. Я ощутил страсть, свирепую и неутолимую. Потребность овладеть ею, прижать ее тело к себе, вкусить дикую сладость ее уст…

Только благодаря арканическому обучению я сумел в тот момент сохранить себя. Но и то я удерживал себя буквально на кончиках пальцев.

Фелуриан восседала на подушках напротив меня, скрестив ноги, лицо ее было гневным и ужасным, глаза холодными и колючими, как далекие звезды. Размеренным, спокойным движением она смахнула с плеча бабочку, медленно взмахивающую крыльями. Этот простой жест был исполнен такой свинцовой ярости, что у меня скрутило живот, и я осознал простой факт.

От Фелуриан не уходят. Никто. Никогда. Она держит мужчин у себя, пока их тело и разум не сломаются под гнетом любви. Она держит человека, пока он ей не надоест, а когда она отсылает его прочь, это сводит его с ума.

Я был бессилен. Я был новинкой. Я был игрушкой, любимой за то, что она новая. Возможно, пройдет немало времени, прежде чем она устанет от меня, но рано или поздно это случится. И, когда она наконец отпустит меня на волю, мой разум разлетится в клочья от тоски по ней.