Страхи мудреца. Книга 2

ГЛАВА 120 ЛЮБЕЗНОСТЬ

Два часа спустя я сидел один в столовой. Голова болела, пол-лица опухло и горело огнем. В какой-то момент я прикусил язык, так что есть было больно и все имело привкус крови. Настроение у меня было именно такое, как вы можете себе вообразить, только хуже.

Когда на скамью напротив уселся кто-то в красном, мне было страшно поднять глаза. Плохо, если это Карсерет. Но если это Вашет, было бы куда хуже. Я нарочно дождался, пока столовая почти опустела, прежде чем прийти обедать, — надеялся разминуться с ними обеими.

Однако, подняв глаза, я увидел, что это Пенте, свирепая молодая женщина, которая одолела саму Шехин.

— Привет! — сказала она по-атурански с легким акцентом.

Я ответил жестом — вежливое формальное приветствие. Учитывая, какой неудачный выдался день, я счел, что лучше вести себя как можно осторожнее. Из высказываний Вашет я сделал вывод, что Пенте — довольно высокопоставленная особа, одна из уважаемых членов школы.

При этом она была довольно молода. Быть может, она так выглядела благодаря хрупкой фигурке и личику сердечком, но на вид ей было ненамного больше двадцати.

— Можно, мы будем говорить на твоем языке? — спросила она по-атурански. — Окажи мне любезность. Мне нужно поупражняться.

— С удовольствием, — ответил я по-атурански. — Ты очень хорошо говоришь. Мне даже завидно. Когда я говорю по-адемски, я чувствую себя неуклюжим медведем в тяжелых сапожищах.

Пенте застенчиво улыбнулась, потом прикрыла рот ладошкой и слегка покраснела.

— Это правильно, улыбаться?

— И правильно, и вежливо. Такая улыбка означает небольшое веселье. Она тут как раз кстати, потому что моя шутка была не слишком удачной.

Пенте убрала руку от лица и снова застенчиво улыбнулась. Она была прелестна, как первоцвет. У меня полегчало на сердце от ее вида.

— В других обстоятельствах, — сказал я, — я бы улыбнулся в ответ. Но, боюсь, здесь окружающие сочтут это невежливым.

— О, пожалуйста! — сказала она и сделала несколько жестов, достаточно широких, чтобы их видели все. Дерзкое предложение. Заискивание. Дружеское приветствие. — Надо же мне практиковаться.

Я улыбнулся, хотя далеко не так широко, как обычно. Отчасти из осторожности, отчасти потому, что лицо болело.

— Я испытываю тревожность по поводу своей улыбки.

Она сделала было жест, но остановилась. Выражение ее лица переменилось, глаза слегка сузились, как будто она рассердилась.

— Это? — спросил я, жестом выразив «легкую озабоченность».

Она кивнула.

— А как это показывают лицом?

— Вот так, — я слегка сдвинул брови. — Или, поскольку ты женщина, можно еще так, — я слегка надул губы. — Я, поскольку я мужчина, сделал бы вот так, — я поджал губы.

Пенте растерянно смотрела на меня. Ошеломлена.

— А что, у мужчин и женщин это различается? — спросила она, и в ее тоне послышалось недоверие.

— Только иногда, — успокоил я. — И то в мелочах.

— Все так сложно! — пожаловалась она с ноткой отчаяния в голосе. — У себя в семье ты всегда знаешь, что означает малейшее движение лица. Растешь и смотришь. Ты знаешь все, что в них есть. Друзья, с которыми ты была с малолетства, пока еще не отучилась скалиться всем подряд. С ними легко. Но это…

Она покачала головой.

— Ну как можно запомнить, когда следует показывать зубы, а когда нет? А как часто положено встречаться глазами?

— Понимаю, — сказал я. — На своем языке я говорю очень хорошо. Я могу выразить самые сложные мысли. Но здесь это все бесполезно.

Я вздохнул.

— Очень трудно сохранять лицо все время неподвижным. Такое ощущение, будто я постоянно задерживаю дыхание.

— Не все время, — возразила она. — У нас не все время лица неподвижные. Когда ты с…

Она осеклась, потом поспешно продемонстрировала извинение.

— У меня здесь нет достаточно близких людей, — сказал я. Сдержанное сожаление. — Я надеялся, что сумел сблизиться с Вашет, но, боюсь, сегодня я все испортил.

Пенте кивнула.

— Я видела.

Она протянула руку и провела пальцем по моей опухшей щеке. Палец был прохладный.

— Наверное, ты разгневал ее очень.

— Да я и сам понял, до сих пор в ушах звенит, — сказал я.

Пенте покачала головой.

— Нет. Следы.

На этот раз она показала на свое собственное лицо.

— Кто-то другой мог сделать это по ошибке, но Вашет не оставила бы следов, если бы не хотела, чтобы все это видели.

Сердце у меня упало. Я невольно схватился за лицо. Да, конечно. Это было не просто наказание. Это было сообщение всему Адемре.

— Ну я и дурак! — тихо сказал я. — До сих пор я об этом даже не догадывался.

Несколько минут мы ели молча, потом я спросил:

— Почему ты сегодня пришла и села рядом со мной?

— Я сегодня увидела тебя и подумала, что много слышала, как о тебе говорят. Но я ничего не знаю о тебе лично.

Она помолчала.

— А что обо мне говорят? — спросил я, чуть заметно усмехнувшись.

Она коснулась уголка моего рта кончиками пальцев.

— Это что? — спросила она. — Неровная улыбка?

Я в качестве объяснения ответил жестом «мягкая насмешка».

— Но надо мной, а не над тобой. Я догадываюсь, что обо мне говорят.

— Ну, говорят не только плохое, — мягко сказала она.

Пенте подняла голову и встретилась со мной взглядом. Глаза у нее были огромные, серые, чуть более темные, чем у других. Они были такие ясные и прозрачные, что, когда она улыбнулась, у меня заныло сердце. Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, и поспешно отвернулся в смущении.

— Ой! — тихо воскликнула она и поспешно показала «огорченное извинение». — Нет-нет. Я неправильно улыбнулась и посмотрела в глаза! Я имела в виду вот это.

Дружеское ободрение.

— Ты совершенно правильно улыбнулась, — сказал я, не поднимая глаз и отчаянно моргая, чтобы избавиться от слез. — Просто это такая нежданная любезность в день, когда я этого совершенно не заслужил. Ты первая, кто заговорил со мной по собственному желанию. И лицо у тебя такое нежное, что это целительно для сердца.

Я выразил левой рукой благодарность, радуясь, что мне не надо встречаться с нею глазами, чтобы продемонстрировать свои чувства.

Она протянула левую руку через стол и поймала мою. Развернула мою руку ладонью кверху и незаметно сжала ее — сочувствие.

Я поднял глаза и улыбнулся ей, надеясь, что улыбка вышла ободряющая.

Она повторила ее, почти точно, потом снова зажала рот.

— Я все еще испытываю тревожность из-за своей улыбки.

— Не стоит. У тебя чудесные губы, тебе идет улыбаться.

Пенте снова посмотрела на меня, ее глаза на миг встретились с моими и снова метнулись прочь.

— Правда?

Я кивнул.

— На своем языке про такие губы я бы сложил…

Я осекся и слегка вспотел, сообразив, что чуть не сказал «песню».

— Стихи? — предположила она.

— Да, — поспешно сказал я. — У тебя улыбка, достойная поэмы.

— Ну, так сложи, — сказала она. — На моем языке.

— Нет уж, — отказался я. — Это будет медвежья поэма. Слишком неуклюжая для тебя.

Это, похоже, ее только раззадорило. Глаза у нее загорелись.

— Давай, давай! Ничего, если она будет неуклюжей — мне тогда будет не так неловко из-за моих собственных огрехов.

— Ну, смотри, — пригрозил я, — тогда и ты тоже сложи стихи! На моем языке.

Я рассчитывал, что это ее отпугнет, но она, после мгновенного замешательства, кивнула.

Я вспомнил все адемские стихи, которые когда-либо слышал: несколько строчек из историй старого шелкопрядильщика да стихотворение из легенды о лучниках, которую рассказывала Шехин. Негусто.

Я думал о словах, которые знал, о том, как они звучат. Мне остро недоставало моей лютни. В конце концов, за этим и нужна музыка. Слова не всегда способны выразить все, что нам нужно. И там, где подводят слова, выручает музыка.

Наконец я нервно поднял взгляд, радуясь, что народу в столовой осталось немного. Я подался в ее сторону и сказал:

Она снова улыбнулась, и оказалось, что я был прав. Ее улыбка пронзила мне сердце. Улыбка Фелуриан была прекрасной, но древней и всеведущей. А улыбка Пенте сверкала, как новенький пенни. Она прохладной водой пролилась на мое иссохшее, усталое сердце.

Нежная улыбка молодой женщины. Нет ничего лучше в мире. Она дороже соли. Без нее что-то в нас ломается и умирает. Я в этом уверен. Такая простая вещь. А какая странная. Странная и удивительная.

Пенте на мгновение прикрыла глаза, губы у нее безмолвно зашевелились, подбирая слова для ее стихотворения.

Потом она открыла глаза и сказала по-атурански:

Я улыбнулся так широко, что лицо заболело.

— Чудесно! — искренне ответил я. — Мне еще никогда не посвящали стихов.

После разговора с Пенте мне стало заметно лучше. Я не был уверен, флиртовали мы с ней или нет, но это было неважно. Мне было достаточно того, что в Хаэрте есть хотя бы один человек, который не хочет моей смерти.

Я отправился к дому Вашет, как обычно, после трапезы. Отчасти я надеялся, что она встретит меня как обычно, ехидной улыбочкой, а утреннее неприятное происшествие будет забыто без слов. Отчасти же я боялся, что она вообще откажется со мной разговаривать.

Поднявшись на холм, я увидел, что она сидит на деревянной лавочке у дверей. Она прислонилась к грубой каменной стене дома, словно просто нежилась на послеполуденном солнышке. Я глубоко вздохнул с облегчением. Напряжение отпустило меня.

Но, подойдя ближе, я увидел ее лицо. Она не улыбалась. И не сидела с непроницаемой адемской маской. Она смотрела на меня, угрюмая, как висельник.

Подойдя достаточно близко, я заговорил.

— Вашет, — искренне сказал я, — я…

Вашет, не вставая, вскинула руку, и я умолк мгновенно, как будто она ударила меня по губам.

— Любые извинения сейчас не имеют смысла, — сказала она ровным и холодным, как сланец, тоном. — Ничему из того, что ты сейчас скажешь, доверять нельзя. Ты знаешь, что я всерьез и неподдельно разгневана, и потому охвачен страхом.

А это означает, что я не могу верить ни одному твоему слову, потому что все они порождены страхом. Ты хитер, обаятелен и лжив. Я знаю, что ты способен менять мир своими речами. Поэтому я не стану слушать.

Она переменила положение на лавочке и продолжала:

— Я с самого начала увидела в тебе кротость. Это редкость в человеке столь юном, и во многом я именно поэтому сочла тебя достойным обучения. Но чем дальше, тем больше я вижу нечто другое. Иное лицо, далеко не кроткое. Я отметала все это как проблески ложного света, полагая, что это юношеское хвастовство или странные шутки варвара.

Но сегодня, когда ты это сказал, до меня дошло, что кротость была маской. И это второе, еле видимое лицо, эта темная и безжалостная тварь и есть твое истинное лицо, прячущееся под нею.

Вашет окинула меня долгим взглядом.

— В тебе есть нечто пугающее. Шехин заметила это в твоих разговорах. Это не недостаток летани. Но это лишь усиливает мою тревогу. Это означает, что в тебе есть нечто более глубинное, чем летани. Нечто, чего летани исцелить не в силах.

Она посмотрела мне в глаза.

— Если это так, я была не права, взявшись тебя учить. Если ты настолько хитер, что сумел столько времени скрывать от меня свое истинное лицо, значит, ты опасен, и не только для школы. Если это так, значит, Карсерет права и тебя следует убить как можно скорее, ради безопасности всех, кто в этом замешан.

Вашет поднялась на ноги, медленно, как будто она смертельно устала.

— Вот о чем я думала сегодня. И я буду думать об этом сегодня ночью, еще много часов подряд. А завтра приму решение. Воспользуйся этим временем, чтобы привести свои мысли в порядок и приготовиться, как сочтешь наилучшим.

И она, не встречаясь со мной взглядом, повернулась и ушла в дом, бесшумно затворив за собой дверь.

Некоторое время я просто блуждал без цели. Сходил посмотреть на меч-дерево, надеясь встретить там Целеану, но ее нигде не было видно. А само по себе созерцание дерева меня ничем не утешило. Не в тот день.

Поэтому я пошел в бани и уныло поплескался в воде. Потом, в одном из зеркал, развешанных в комнатах поменьше, увидел свое лицо, впервые с тех пор, как Вашет меня избила. Половина лица у меня опухла и побагровела, ушибы на виске и вдоль челюсти начали желтеть и синеть. Под глазом наливался здоровенный фингал.

Глядя на себя в зеркало, я ощутил, как где-то у меня в животе вспыхнул приглушенный гнев. Я решил, что с меня хватит. Я устал беспомощно дожидаться, пока другие решают за меня, что со мной делать. Я играл в их игры, выучил их язык, держался безукоризненно вежливо, и за все это со мной обходятся как с собакой. Меня избили, осмеяли, грозятся смертью и чем похуже. Довольно!

И я пустился не спеша обходить Хаэрт. Побывал у сестер-близнецов, у разговорчивого кузнеца, у портного, у которого я покупал одежду. Я дружески болтал, тянул время, задавал вопросы, делая вид, будто я совсем не похож на человека, которого несколько часов назад избили до потери сознания.

Времени на подготовку ушло немало. Я пропустил ужин, и небо уже темнело к тому времени, как я вернулся в школу. Я отправился прямиком в свою комнату и закрыл за собой дверь.

Я выложил на кровать содержимое своих карманов — частично купленное, частично украденное. Две хороших, мягких восковых свечи. Длинный осколок ломкой стали от плохо выкованного меча. Моток кроваво-красной нити. Закупоренная бутылочка воды из бань.

Я крепко стиснул бутылочку в кулаке. Многие даже не догадываются, сколько тепла способна вобрать в себя вода. Именно поэтому она так долго не закипает. Несмотря на то что до обжигающе-горячего бассейна, откуда я ее набрал, было не меньше километра, бутылочка, которую я держал в руке, была лучшим подспорьем для симпатиста, чем раскаленный уголь. В этой воде был огонь.

Я не без сожаления подумал о Пенте. Потом взял свечку и принялся вертеть ее в руках, разогревая теплом своего тела, разминая воск и начиная лепить из него куклу.

Я сидел у себя в комнате, думал черные думы, на небе угасал последний свет. Я окинул взглядом приготовленные мною инструменты и нутром осознал, что иногда положение становится таким запутанным, что словами уже ничего не исправишь. Какой еще выход у меня оставался теперь, когда слова мне не помогли?

И что у нас вообще остается, когда словами не поможешь?