Страхи мудреца. Книга 2

ГЛАВА 113 ВАРВАРСКИЙ ЯЗЫК

Мне хотелось бы сказать, что я так и не открыл глаз, но это была бы неправда. Я услышал хруст песка под ногами Вашет и невольно открыл глаза.

Но я не подсматривал, нет. Это было бы ребячеством. Я просто открыл глаза и посмотрел на нее. Она смотрела мне в глаза куда дольше, чем Темпи за целый оборот. Светло-серые глаза выглядели очень жесткими на миловидном лице. И сломанный нос уже не казался неуместным. Это было грозное предупреждение миру.

Ветер свистел вокруг. Мои обнаженные руки покрылись мурашками.

Вашет обреченно вздохнула, пожала плечами, перехватила деревяшку за рукоять. Взяла ее обеими руками, задумчиво прикинула на вес. Потом вскинула ее и замахнулась.

Но удара не нанесла.

— Отлично! — с раздражением сказала она, махнув рукой. — Ах ты, мелкий тощий засранец! Отлично! Дерьмо луковое. Надевай рубаху. Мне на тебя смотреть холодно.

Я без сил опустился на скамью.

— Слава богу! — сказал я. И принялся натягивать рубашку. Это давалось мне нелегко: руки у меня тряслись. И не от холода.

Вашет это заметила.

— Так я и знала! — торжествующе воскликнула она, указывая на меня пальцем. — Ты стоял так, будто тебя вот-вот повесят. Я так и знала, что ты готов сбежать как кролик!

Она разочарованно топнула ногой.

— Эх, надо было все-таки тебе врезать!

— Я рад, что ты этого не сделала, — сказал я. Я ухитрился-таки натянуть рубашку, потом обнаружил, что надел ее наизнанку, но решил оставить так, чем снова стягивать через саднящую спину.

— Где я прокололась? — осведомилась она.

— Нигде, — ответил я. — Представление было разыграно мастерски.

— Тогда откуда ты знал, что я не собираюсь проломить тебе череп?

— Высчитал логически, — ответил я. — Если бы Шехин действительно хотела меня прогнать, она бы просто велела мне собирать вещички. Если бы она хотела моей смерти, она бы и это могла устроить.

Я вытер вспотевшие ладони о штаны.

— Это означало, что ты всерьез собираешься быть моей наставницей. Значит, существовало только три логичных варианта.

Я загнул палец.

— Это была ритуальная инициация.

Второй палец.

— Это была проверка на решимость…

— Или я в самом деле пыталась тебя выжить, — закончила Вашет, усаживаясь на скамейку напротив. — А что, если я говорила правду и действительно избила бы тебя всерьез?

Я пожал плечами.

— По крайней мере, я бы в этом убедился. Но мне казалось маловероятным, что Шехин избрала бы наставницу, которая так поступит. Если бы она просто хотела меня сломить, она могла бы предоставить это Карсерет.

Я склонил голову набок.

— Мне просто интересно, что это все-таки было? Инициация или проверка на решимость? Все ли через это проходят?

Она покачала головой.

— Проверка на решимость. Мне надо было тебя испытать. Я не собиралась тратить время на обучение труса, боящегося пары тумаков. Кроме того, мне нужно было убедиться в твердости твоих намерений.

Я кивнул.

— Это мне казалось наиболее вероятным. И я решил избавить себя от нескольких лишних дней в рубцах и форсировать события.

Вашет смерила меня взглядом. На ее лице отчетливо читалось любопытство.

— Надо признаться, еще никто из учеников не предлагал мне жестоко его избить, чтобы доказать, что он достоин моего времени.

— Да ладно, что там! — небрежно сказал я. — Я как-то раз с крыши спрыгнул!

Мы провели час, болтая о том о сем, мало-помалу растворяя существовавшее между нами напряжение. Она спросила, за что же меня высекли, и я коротко изложил ей эту историю, радуясь случаю объясниться. Мне не хотелось, чтобы она считала меня преступником.

Потом Вашет пристальнее осмотрела мои шрамы.

— Тот, кто тебя лечил, и впрямь разбирался в медицине! — с восхищением сказала она. — Очень чистая работа. Не хуже любой, что мне доводилось видеть.

— Я передам им твои похвалы, — сказал я.

Ее рука мягко прошлась вдоль края воспаленного рубца, идущего поперек всей спины.

— Кстати, извини.

— Надо сказать, это куда больнее, чем кнут. Это я тебе сообщаю бесплатно.

— Через пару дней сойдет, — сказала она. — Впрочем, это не значит, что сегодня тебе не придется спать на животе.

Она помогла мне расправить рубашку, потом снова пересела на противоположную скамью.

Поколебавшись, я все-таки спросил:

— Ты только не обижайся, Вашет… Но ты не такая, как другие адемы, которых я встречал. Хотя я, конечно, не так уж много их встречал…

— Да ты просто соскучился по привычным жестам, — сказала она.

— И это тоже, — сказал я. — Но ты выглядишь более… выразительной, чем прочие адемы, которых я видел.

Я указал на лицо.

Вашет пожала плечами.

— Там, откуда я родом, мы с детства говорим на вашем языке. К тому же я провела четыре года телохранителем и капитаном у одного поэта из Малых королевств, который по совместительству был королем. Так что на атуранском я говорю, наверное, лучше всех в Хаэрте. Включая тебя.

На последнее я не обратил внимания.

— Так ты не местная?

Она покачала головой.

— Я из Феанта, это дальше на север. Мы там более… космополитичные. В Хаэрте только одна школа, и все на ней завязано. К тому же меч-дерево — один из старинных путей. Довольно формальный. А я выросла, следуя путем радости.

— А что, есть и другие школы?

Вашет кивнула.

— Это одна из многих школ, следующих латанте, пути меч-дерева. И одна из старейших после Аэте и Аратана. Есть и другие пути, наверно, десятка три. Но некоторые из них очень маленькие, их кетан преподают всего одна-две школы.

— Так у тебя поэтому меч другой? — спросил я. — Ты пришла с ним из другой школы?

Вашет пристально взглянула на меня.

— Что тебе известно о моем мече?

— Ты доставала его, чтобы ошкурить ивовый прут, — сказал я. — У Темпи меч хороший, но твой — другой. Рукоять потертая, но клинок выглядит как новенький.

Она с любопытством взглянула на меня.

— Я вижу, ты смотришь на мир в оба, а?

Я пожал плечами.

— Строго говоря, это не мой меч, — сказала Вашет. — Его мне только дали на хранение. Это меч древний, и клинок — самая древняя его часть. Его вручила мне сама Шехин.

— Так ты за этим пришла в эту школу?

Вашет покачала головой.

— Нет. Шехин вручила мне меч гораздо позднее.

Она подняла руку и любовно погладила рукоять.

— Нет. Я пришла сюда потому, что, хотя латанта довольно формальный путь, мечом они владеют в совершенстве. На пути радости я научилась всему, чему могла. Три другие школы мне отказали, прежде чем Шехин согласилась меня принять. Она — женщина умная и поняла, что учить меня имеет смысл.

— Подозреваю, нам обоим повезло, что она так широко мыслит, — сказал я.

— Тебе повезло больше моего, — сказала Вашет. — Разные пути изрядно соперничают друг с другом. Когда я присоединилась к латанте, для Шехин это было лишним поводом для гордости.

— Да, — сказал я, — должно быть, нелегко это: прийти сюда и чувствовать себя всем чужой…

Вашет пожала плечами, ее меч приподнялся и опустился у нее за спиной.

— Поначалу да, — призналась она. — Но тут умеют ценить талант, а у меня его хоть отбавляй. Среди тех, кто учится пути радости, я считалась довольно скованной и медлительной. А здесь я — одна из самых необузданных!

Она усмехнулась.

— Это приятно, все равно как надеть новую одежду.

— А на пути радости тоже учат летани? — спросил я.

Вашет расхохоталась.

— По этому поводу идут серьезные дебаты. Коротко говоря — да. Все адемы до некоторой степени учатся летани. Те, кто принадлежит к школам, — тем более. Но при этом летани допускает весьма широкие толкования. Некоторые школы крепко держатся того, что другие презирают.

Она задумчиво взглянула на меня.

— Правда ли, будто ты сказал, что летани исходит из того же места, что и смех?

Я кивнул.

— Хороший ответ, — сказала она. — Моя наставница на пути радости когда-то сказала мне именно это.

Вашет нахмурилась.

— Когда я это сказала, ты сделался задумчив. Почему?

— Я бы сказал, — ответил я, — но мне не хочется, чтобы ты думала обо мне хуже.

— Я буду думать о тебе хуже, если ты будешь что-то скрывать от своей наставницы, — серьезно сказала она. — Между нами должно быть полное доверие.

Я вздохнул.

— Я очень рад, что тебе нравится мой ответ. Но, честно говоря, я не знаю, что это значит.

— А я и не спрашивала у тебя, что это значит, — легко ответила она.

— Но это же просто бессмыслица какая-то, — сказал я. — Я знаю, все вы придаете очень большое значение летани, но на самом деле я ее не понимаю. Я просто нашел способ делать вид, будто понимаю.

Вашет снисходительно улыбнулась.

— Нельзя сделать вид, будто понимаешь летани, — уверенно ответила она. — Это все равно что плавание. Любому, кто на тебя смотрит, очевидно, умеешь ты плавать или нет.

— Ну, сделать вид, будто умеешь плавать, как раз нетрудно, — заметил я. — Можно просто загребать руками, идя по дну реки.

Она с любопытством взглянула на меня.

— Ну ладно. И как же ты ухитрился нас провести?

Я объяснил ей про «листок на ветру». Как я научился приводить свои мысли в легкое, пустотелое, парящее состояние, в котором я легко отвечаю на все их вопросы.

— О, так ты украл ответы у себя самого! — сказала она с напускной серьезностью. — Ты очень хитро нас одурачил, вытянув ответы из собственной души.

— Да ты не понимаешь! — рассердился я. — Я же понятия не имею, что такое на самом деле эта летани! Это не путь, но помогает избрать путь. Это самая простая дорога, но увидеть ее непросто. Честно говоря, вы все похожи на пьяных картографов!

Едва сказав это, я тут же об этом пожалел, но Вашет только рассмеялась.

— Есть немало пьяных, которые весьма сведущи в летани, — сказала она. — О некоторых из них слагают легенды!

Видя, что я все еще взволнован, она успокаивающе махнула рукой.

— Я и сама не понимаю летани — не так, чтобы объяснить ее кому-то другому. Обучение летани — искусство, которым я не владею. Если Темпи удалось привить тебе летани, это весомый аргумент в его пользу.

Вашет с серьезным видом подалась вперед.

— Одна из проблем состоит в вашем языке, — сказала она. — Атуранский язык очень определенный. В нем все говорится точно и прямо. А наш язык богат двойными смыслами, так что нам-то проще принять существование вещей, которые нельзя объяснить словами. И летани — важнейшая из них.

— А можешь привести пример других таких вещей, кроме летани? — спросил я. — Только, пожалуйста, не говори «синее», а то я с ума сойду прямо тут, на скамейке.

Она немного поразмыслила.

— Ну, скажем, любовь. Ты же знаешь, что такое любовь, но попробуй дать ей точное определение!

— Любовь — концепция тонкая, — признал я. — Она неуловима, как справедливость, однако дать ей определение все-таки можно.

Ее глаза насмешливо заискрились.

— Ну что ж, давай, мой хитроумный ученик! Расскажи мне, что такое любовь.

Я ненадолго задумался, потом задумался надолго.

Вашет ухмыльнулась.

— Ты понимаешь, как легко мне будет найти слабые места в любом определении, которое ты дашь.

— Любовь — это готовность сделать ради кого-то что угодно, — сказал я. — Даже за счет ущерба для себя.

— Чем, в таком случае, любовь отличается от долга или верности? — спросила она.

— Она еще связана с физическим влечением, — сказал я.

— Даже материнская любовь? — спросила Вашет.

— А, ну тогда с очень сильной привязанностью! — поправился я.

— А что именно ты называешь «привязанностью»? — спросила она с убийственным спокойствием.

— Ну-у… — Я запнулся, ломая голову, как описать любовь, не прибегая к другим, не менее абстрактным терминам.

— Такова уж природа любви, — сказала Вашет. — Попытка ее описать сведет женщину с ума. Потому-то поэты постоянно о ней что-то пишут. Если бы кто-то сумел описать на бумаге всю любовь, как она есть, прочим пришлось бы отложить перо. Однако это невозможно.

Она подняла палец.

— Но лишь глупец берется утверждать, будто любви не существует. Когда ты видишь, как двое юных смотрят друг на друга влажными глазами, это она и есть. Такая осязаемая, хоть на хлеб ее мажь. Когда ты видишь мать с ребенком, ты видишь любовь. Когда ты чувствуешь, как она ворочается у тебя в брюхе, ты знаешь, что это. Даже если не можешь выразить это словами.

Вашет сделала торжествующий жест.

— Вот такова и летани! Но, поскольку летани больше любви, ее и описать сложнее. Именно за этим мы задаем вопросы. Это все равно что расспрашивать девушку о парне, который ей нравится. Она, может быть, не скажет ни слова о любви, однако из ее ответов станет ясно, есть в ее сердце любовь или нет.

— Но как могут мои ответы продемонстрировать знание летани, когда я на самом деле не знаю, что это такое? — спросил я.

— Ты явно понимаешь летани, — сказала она. — Она укоренена глубоко в твоей душе. Так глубоко, что тебе самому не видно. Иногда с любовью бывает так же.

Вашет постучала меня по лбу.

— А что касается этого твоего «листка на ветру»… Я слышала, что другие пути практикуют нечто подобное. В атуранском нет слова, которым можно это назвать, ну, либо я его не знаю. Это как кетан для разума. Тренировка для мыслей.

Она махнула рукой.

— Как бы то ни было, это не обман. Это способ открыть то, что кроется в темных глубинах твоего разума. И тот факт, что ты обнаружил его в себе, весьма примечателен.

Я кивнул.

— Склоняюсь перед твоей мудростью, Вашет.

— Ты склоняешься перед тем фактом, что я, бесспорно, права.

Она хлопнула в ладоши.

— Ну ладно! Мне нужно многому тебя научить. Однако, поскольку твои рубцы до сих пор болят, давай пока обойдемся без кетана. Лучше покажи, как ты знаешь адемский. Я хочу слышать, как ты уродуешь мое прекрасное наречие своим варварским языком.

За следующие несколько часов я довольно много узнал об адемском языке. Очень приятно было иметь возможность задавать подробные вопросы и получать четкие, конкретные ответы. После того как я целый месяц объяснялся жестами и рисовал на земле, учиться у Вашет было так просто, что даже нечестно.

С другой стороны, Вашет дала понять, что язык жестов в моем исполнении выглядит до неприличия коряво. Мысль донести я мог, но выглядело это в лучшем случае как детский лепет. А в худшем походило на бред сумасшедшего.

— Сейчас ты говоришь примерно так.

Она вскочила на ноги, взмахнула обеими руками над головой и указала на себя обоими большими пальцами.

— Моя хотеть хорошо сражаться!

Она расплылась в идиотской ухмылке.

— Мечом!

Она ударила себя в грудь обоими кулаками и подпрыгнула, как возбужденный ребенок.

— Да ладно, — смущенно сказал я, — не может быть, чтобы все было настолько плохо!

— Ну, почти, — серьезно ответила Вашет, снова опускаясь на скамейку. — Был бы ты моим сыном, я бы тебя из дома не выпускала. А поскольку ты мой ученик, это терпимо лишь потому, что ты варвар. Считай, что Темпи притащил домой собаку, которая умеет свистеть. И тот факт, что ты иногда берешь неверную ноту, значения уже не имеет.

Вашет сделала вид, что собирается встать.

— Мне следовало об этом сказать, но, если тебя устраивает речь как у слабоумного, ты только скажи, и тогда мы займемся чем-нибудь другим…

Я заверил ее, что хочу учиться.

— Во-первых, ты говоришь слишком много и слишком громко, — сказала она. — Суть адем — это покой и тишина. И это отражается в нашем языке. Во-вторых, с жестами следует быть намного аккуратнее. Всему свое место и свое время. Они меняют значение конкретных слов и мыслей. Они не всегда подкрепляют то, что ты говоришь, порой они, наоборот, намеренно противоречат поверхностному смыслу слов.

Она быстро сделала семь-восемь разных жестов. Все эти жесты означали «улыбку», но все они были немного разные.

— Кроме того, тебе следует научиться понимать тонкие оттенки смысла. Разницу между тонким и стройным, как говаривал мой поэт-король. Сейчас у тебя одна улыбка на все случаи жизни, а от этого человек поневоле выглядит идиотом.

Мы работали в течение нескольких часов, и Вашет дала мне понять то, на что Темпи мог только намекать. Атуранский подобен широкому и мелкому пруду: в нем множество слов, все очень конкретные и точные. А адемский — как глубокий колодец. Слов в нем меньше, но каждое — очень многозначное. Хорошо построенная фраза на атуранском — как прямая линия, ведущая куда-то. Хорошо построенная фраза на адемском подобна паутине, у каждой нити — свое значение, часть чего-то большего и более сложного.

Ужинать в столовую я явился в куда лучшем настроении, чем прежде. Рубцы по-прежнему саднили, но, ощупав щеку, я обнаружил, что опухоль на щеке сильно опала. Я по-прежнему сидел один, но уже не глядел в стол, как прежде. Вместо этого я наблюдал за руками окружающих, стараясь распознать тончайшие оттенки разницы между возбуждением и интересом, отрицанием и отказом.

После ужина Вашет принесла баночку мази и щедро намазала мне спину и руки и несколько меньше — лицо. Поначалу мазь щипала, потом жглась, потом жжение сменилось ровным жаром. Только когда боль в спине отпустила, я осознал, как напряжено было все мое тело.

— Ну вот, — сказала Вашет, закрывая баночку крышкой. — Как оно?

— Я готов тебя расцеловать! — с благодарностью сказал я.

— Это можно, — ответила Вашет. — Но губа у тебя по-прежнему опухшая, так что выйдет наверняка неловко. Вместо этого покажи-ка мне лучше свой кетан.

Я не делал растяжку, но, не желая отмазываться, встал в стойку «открытые руки» и начал медленно выполнять комплекс.

Как я уже упоминал, Темпи обычно останавливал меня каждый раз, когда я делал хотя бы малейшую ошибку в кетане. Так что теперь, когда я дошел до двенадцатого элемента, а меня ни разу не прервали, я изрядно возгордился. Но тут я неправильно поставил ногу в «собирающей бабушке». И, когда Вашет ничего не сказала, я понял, что она просто смотрит и пока ничего не говорит. Я вспотел и не останавливался, пока, десять минут спустя, не выполнил кетан до конца.

Когда я закончил, Вашет стояла, поглаживая подбородок.

— Ну-у, — протянула она, — конечно, могло быть и хуже…

Я почувствовал было проблеск гордости, но тут она добавила:

— Например, ты мог оказаться безногим.

Потом она обошла меня по кругу, меряя меня взглядом. Потыкала меня в грудь и в живот. Помяла мое плечо и ягодицу. Я чувствовал себя молочным поросенком на базаре.

Наконец она взялась за мои руки, повернула их одной, другой стороной… Похоже, она была приятно удивлена.

— А до того, как Темпи взялся тебя учить, ты никогда не воевал? — спросила она.

Я покачал головой.

— Кисти у тебя хорошие, — сказала она, проводя пальцами вдоль моих предплечий и прощупывая мускулы. — У половины из вас, варваров, руки хилые и слабые от безделья. А у второй половины руки сильные и жесткие от рубки дров или пахоты.

Она снова развернула мои кисти другой стороной.

— А у тебя руки сильные, ловкие и запястья подвижные.

Она вопросительно посмотрела на меня.

— Ты чем на жизнь зарабатываешь?

— Я студент в Университете, и там я работаю с тонкими инструментами, с металлом и камнем, — объяснил я. — А еще я музыкант. Я играю на лютне.

Вашет как будто встревожилась, но потом расхохоталась. Она отпустила мои руки и горестно покачала головой.

— Еще и музыкант вдобавок! — сказала она. — Просто великолепно. Кто-нибудь еще об этом знает?

— А какая разница? — спросил я. — Я своего ремесла не стыжусь!

— Да нет, — сказала она. — Не стыдишься, конечно. Отчасти в этом-то и проблема.

Она тяжело вздохнула и медленно выпустила воздух.

— Ладно. Чем раньше ты об этом узнаешь, тем лучше. В конечном счете, это избавит нас от многих неприятностей.

Она посмотрела мне в глаза.

— Ты — шлюха.

Я поморгал.

— Прошу прощения?

— Послушай минутку. Ты же не тупой. Ты, должно быть, заметил, что существуют колоссальные культурные различия между нашей страной и той, где ты вырос…

— Содружеством, — сказал я. — Да, ты права. Культурная пропасть между Темпи и мной была колоссальной по сравнению с другими наемниками из Винтаса.

Вашет кивнула.

— Отчасти это потому, что у Темпи мозгов меньше, чем сисек, — сказала она. — К тому же во внешнем мире он неопытен, как свежевылупившийся цыпленок.

Она махнула рукой.

— В общем, помимо всего этого, ты прав. Различия колоссальны.

— Я заметил, — сказал я. — Например, у вас, похоже, нет табу на обнаженное тело. Либо дело в этом, либо Темпи немного эксгибиционист.

— Интересно, как ты об этом узнал? — хихикнула она. — Но ты прав. Тебе это может показаться странным, но мы действительно не особо боимся обнаженного тела.

Вашет призадумалась, потом, похоже, приняла какое-то решение.

— Вот. Проще будет тебе показать. Смотри.

Я увидел, как ее лицо обрело знакомую адемскую бесстрастность, сделавшись пустым, как чистый лист бумаги. Одновременно с этим ее голос утратил практически все интонации, сделавшись ровным, лишенным эмоций.

— Скажешь, что я имею в виду, — сказала она.

Вашет подступила вплотную, избегая смотреть мне в глаза. Ее рука говорила: уважение.

— Ты сражаешься как тигр.

Лицо у нее было каменное, голос ровный и спокойный. Одной рукой она стиснула мое плечо, а второй пожала мне локоть.

— Это похвала, — сказал я.

Вашет кивнула и отступила назад. Она преобразилась. Лицо оживилось. Она улыбнулась, заглянула мне в глаза и подступила поближе.

— Ты сражаешься как тигр! — воскликнула она. Ее голос был полон восторга. Одну руку она положила мне на плечо, второй обхватила мою руку повыше локтя и стиснула мой бицепс.

Я внезапно смутился оттого, что мы оказались так близко друг к другу.

— Это сексуальные заигрывания, — сказал я.

Вашет вновь отступила и кивнула.

— Ваш народ воспринимает некоторые вещи как сугубо интимные. Обнаженную кожу. Телесный контакт. Близость тел. Любовные игры. Для адем во всем этом нет ничего особенного.

Она посмотрела мне в глаза.

— Ты хоть раз слышал, чтобы кто-нибудь из нас кричал? Повышал голос? Или говорил достаточно громко, когда нас кто-то может подслушать?

Я немного подумал и покачал головой.

— Это потому, что для нас разговор — дело частное. Интимное. И выражение лица тоже. И это…

Она коснулась своего горла.

— Тепло, создаваемое голосом. Эмоции, которые это выражает. Все это — очень личное.

— И ничто не выражает эмоции сильнее музыки, — вдруг понял я. Это была слишком непривычная мысль, с ней требовалось свыкнуться.

Вашет кивнула с важным видом.

— Семья может петь вместе, если они близки друг другу. Мать может петь своему ребенку. Женщина может петь своему мужчине.

Говоря это, Вашет слегка порозовела.

— Но только если они очень сильно влюблены и совсем-совсем одни. А ты? — она указала на меня. — Ты — музыкант! Ты поешь перед полным залом народу. Для всех сразу. И ради чего? За несколько пенни? За бесплатный обед?

Она сурово взглянула на меня.

— И ты поешь снова и снова. Каждую ночь. Кому угодно!

Вашет горестно покачала головой. Ее слегка передернуло, ее левая рука машинально сделала несколько грубых жестов: ужас, отвращение, упрек. Видеть сразу два способа выражения эмоций было довольно устрашающе.

Я представил, как стою на сцене «Эолиана» голым, а потом пробиваюсь сквозь толпу, по очереди прижимаясь к каждому из присутствующих. К молодым и старым. Толстым и тощим. Богатому аристократу и безденежному мещанину… Мысль мне не понравилась.

— Но ведь «игра на лютне» — это тридцать восьмой элемент кетана! — возразил я, сам понимая, что хватаюсь за соломинку.

Вашет пожала плечами.

— А двенадцатый — «спящий медведь». Но тут у нас не встретишь ни медведей, ни львов, ни лютен. Некоторые названия дают понять суть. А названия кетана предназначены для того, чтобы скрывать истину, чтобы можно было говорить об этом, не пуская тайны на ветер.

— Понятно… — сказал я наконец. — Но ведь многие из ваших побывали во внешнем мире. Ты сама отлично говоришь по-атурански, и в голосе твоем много тепла. Ты-то должна понимать, что в пении ничего дурного нет.

— Ну, ты тоже побывал во внешнем мире, — спокойно ответила она. — И ты-то должен понимать, что нет ничего дурного в том, чтобы совокупляться с троими мужиками по очереди на краю очага в многолюдном трактире.

Она пристально посмотрела мне в глаза.

— На камне, пожалуй, жестковато будет… — возразил я.

Она захихикала.

— Ну ладно, так и быть, подстелем одеяло. И как ты назовешь такую женщину?

Спроси она меня об этом два оборота назад, когда я только вернулся из Фейе, я бы ее, наверно, не понял. Поживи я с Фелуриан чуть подольше, вполне возможно, что я не нашел бы ничего странного в том, чтобы заниматься любовью на краю очага. Но я уже успел снова пожить в смертном мире…

«Шлюхой», — подумал я про себя. К тому же дешевой и бесстыжей шлюхой. Я был рад, что не стал никому говорить о желании Темпи научиться играть на лютне. Как он, должно быть, стыдился своего невинного порыва! Я подумал о том, как юный Темпи мечтал учиться музыке, но никому об этом не говорил, потому что понимал: это непристойно. У меня аж слезы на глаза навернулись.

Должно быть, мои чувства отчасти отражались на моем лице, потому что Вашет мягко пожала мне руку.

— Я знаю, вам трудно это понять. Тем труднее, что вы даже никогда не пытались представить, что можно думать иначе.

Осторожность.

Я пытался разобраться со всем, что отсюда следовало.

— Но как же до вас доходят новости? — спросил я. — У вас же нету бродячих актеров, что странствуют из города в город, как же вы поддерживаете связь с внешним миром?

Вашет самодовольно усмехнулась и повела рукой, указывая на горы, выметенные ветрами.

— Как тебе кажется, сильно ли это место заботится о том, что происходит в мире?

Она опустила руку.

— Впрочем, все не так плохо, как ты думаешь. Торговцев-коробейников у нас привечают больше, чем во многих других краях. А уж лудильщиков — тем паче. Да мы и сами немало странствуем. Те, кто носит алое, уходят и возвращаются, принося с собой вести.

Она ободряюще положила руку мне на плечо.

— И временами сюда все же забредают певцы или музыканты. Но они не играют перед всем городом. Они приходят в гости к какой-нибудь одной семье. И то они выступают не иначе как за ширмой, чтобы их не было видно. Адемского музыканта всегда можно узнать по высокой ширме, которую они таскают за спиной.

Она слегка поджала губы.

— Но даже на них у нас смотрят косо. Ремесло это полезное, но непочтенное.

Я немного успокоился. От одной мысли о стране, где не приемлют артистов, мне сделалось нехорошо, почти дурно. Но место со странными обычаями я понять мог. Подстраиваться под вкусы публики нам, эдема руэ, так же привычно, как менять костюмы.

Вашет продолжала:

— Так уж у нас принято, и тебе стоит смириться с этим, чем раньше, тем лучше. Я это говорю как женщина, которая много постранствовала. Я восемь лет провела среди варваров. Я даже слушала музыку с посторонними людьми!

Она сказала это с гордостью, вызывающе вскинув голову.

— Да-да, и не раз!

— А петь на людях тебе не доводилось? — спросил я.

Лицо Вашет окаменело.

— Задавать такие вопросы невежливо, — напряженно ответила она. — И друзей ты здесь таким образом не наживешь.

— Да нет, — поспешно сказал я, — я просто хотел сказать, что, если бы ты попробовала, ты бы, возможно, обнаружила, что ничего постыдного тут нет. Наоборот, это приносит людям радость.

Вашет сурово взглянула на меня и твердо сделала жесты «отказ» и «окончательно и бесповоротно».

— Квоут, я много путешествовала и много повидала. Многие здешние адемы неплохо ориентируются во внешнем мире. Мы знаем про музыкантов. И, откровенно говоря, многие из нас питают тайное, постыдное влечение к ним. Точно так же, как ваши люди в восторге от искусных модеганских куртизанок.

Она жестко взглянула на меня.

— Но при этом я бы не хотела, чтобы моя дочь привела домой музыканта, если ты понимаешь, что я имею в виду. Точно так же, как никто не станет думать лучше о Темпи, если станет известно, что он поделился кетаном с таким, как ты. Держи это при себе. Тебя и так ждет достаточно трудностей без того, чтобы все Адемре знало, что ты еще и музыкант вдобавок.