Страхи мудреца. Книга 2

ГЛАВА 111 ЛЖЕЦ И ВОР

Мы с Шехин вернулись к группке каменных строений и увидели Темпи: он стоял снаружи, нервно переминаясь с ноги на ногу. Это подтвердило мои подозрения. Он не посылал Шехин испытать меня. Она сама меня нашла.

Когда мы подошли достаточно близко, Темпи протянул правой рукой свой меч, держа его острием вниз. Левой рукой он сделал жест «глубокого уважения».

— Шехин, — сказал он, — я…

Шехин сделала ему знак следовать за собой и вошла в приземистое каменное строение. Она махнула рукой мальчику.

— Приведи Карсерет!

Мальчик убежал.

Я показал Темпи жест «любопытство».

Он даже не взглянул на меня. Очень серьезно. Внимание! Мне не очень-то понравилось, что это были те самые жесты, которые Темпи использовал на дороге у Кроссона, когда думал, что нас ждет засада. Я заметил, что руки у него слегка дрожат.

Шехин привела нас к открытой двери, где к нам присоединилась женщина в алой одежде наемника. Я узнал тонкие шрамы у нее на лбу и на щеке. Это была Карсерет, та наемница, которую мы встретили по пути в Северен, та самая, что оттолкнула меня.

Шехин дала обоим наемникам знак войти, а меня остановила жестом.

— Жди тут. То, что сделал Темпи, — нехорошо. Я выслушаю. А потом решу, что с вами делать.

Я кивнул, и она затворила за собой дверь.

Я ждал час, ждал два. Я напрягал слух, но за дверью ничего слышно не было. Мимо меня по коридору прошло несколько человек: двое в наемничьем красном, еще один в сером домотканом. Каждый мимоходом взглянул на мои волосы, но никто не пялился.

Вместо того чтобы улыбнуться и кивнуть, как принято у варваров, я сохранял каменное лицо, отвечал на незаметные приветственные жесты и старался не встречаться глазами.

Третий час был на исходе, когда дверь распахнулась и Шехин жестом позвала меня внутрь.

Это была хорошо освещенная комната со стенами из тесаного камня. Величиной она была с просторный номер в гостинице, но выглядела еще просторнее благодаря тому, что мебели в ней практически не было. У одной стены стояла железная печурка, от которой веяло мягким теплом, и еще там было четыре стула, расставленных друг напротив друга. На трех стульях сидели Темпи, Шехин и Карсерет. Повинуясь жесту Шехин, я занял четвертый.

— Сколько человек ты убил? — спросила Шехин. Теперь она разговаривала совсем другим гоном. Властно. Безапелляционно. Таким тоном говорил Темпи, когда мы беседовали о летани.

— Много, — не раздумывая, ответил я. Может, временами я и туго соображаю, но всегда вижу, когда меня испытывают.

— Много — это сколько?

Это не было уточнение. Это был новый вопрос.

— Когда убиваешь людей, один — уже много.

Она слегка кивнула.

— Ты убивал людей не по летани?

— Быть может.

— Почему ты не отвечаешь ни «да», ни «нет»?

— Потому что летани не всегда очевидна для меня.

— Почему?

— Потому что летани не всегда очевидна.

— Что делает летани очевидной?

Я замялся, хотя и знал, что это неправильно.

— Слова наставника.

— Можно ли обучить летани?

Я хотел было сделать жест «неуверенность», потом вспомнил, что жесты сейчас неуместны.

— Быть может, — сказал я. — Я не могу.

Темпи слегка заерзал на стуле. Все шло не так… Не зная, что еще делать, я сделал глубокий вдох, расслабился и мягко погрузился в «листок на ветру».

— Кому ведома летани?

— Листу, гонимому ветром, — ответил я, хотя, честно говоря, не знаю, что я имел в виду.

— Откуда берется летани?

— Оттуда же, откуда смех.

Шехин слегка поколебалась, потом спросила:

— Как следовать летани?

— Как следовать за луной?

Время, проведенное с Темпи, приучило меня оценивать разные виды пауз, прерывающие беседу. В языке адемов молчание говорит не меньше слов. Бывают паузы многозначительные. Вежливые. Растерянные. Бывает пауза, которая подразумевает недосказанное, извиняющаяся пауза, пауза, которая подчеркивает сказанное прежде…

Эта пауза была внезапной дырой в разговоре. Пустота дыхания, задержанного на вдохе. Я почувствовал, что сказал либо что-то очень умное, либо что-то совсем дурацкое.

Шехин пошевелилась на стуле, и торжественная атмосфера развеялась. Я почувствовал, что мы переходим к следующему этапу, и вышел из состояния «листка на ветру».

Шехин обернулась и взглянула на Карсерет.

— Что скажешь?

Карсерет все это время сидела как статуя, неподвижно, не меняя выражения лица.

— Я скажу то же, что и прежде. Темпи нетинад нас всех. Его следует отрубить. Затем и придуманы законы. Пренебречь законом — значит уничтожить его.

— Слепо следовать закону означает быть рабом! — тут же возразил Темпи.

Шехин сделала жест «суровый упрек», и Темпи залился краской.

— А что касается этого, — Карсерет указала на меня. Пренебрежение. — Он не принадлежит Адемре. В лучшем случае он глупец. В худшем — лжец и вор.

— А что он сказал сегодня? — спросила Шехин.

— Собака может гавкнуть три раза, не считая.

Шехин обернулась к Темпи.

— Заговорив вне очереди, ты отказался от своей очереди говорить.

Темпи снова покраснел, губы у него побелели от усилия держать себя в руках.

Шехин глубоко вздохнула и медленно выдохнула.

— Кетан и летани — вот что делает нас Адемре, — сказала она. — Варвар кетаном владеть не может.

Темпи с Карсерет встрепенулись, но она вскинула руку.

— В то же время уничтожить того, кто постиг летани, — неправильно. Летани не уничтожает самое себя.

Слово «уничтожить» она произнесла как ни в чем не бывало. Я понадеялся, что, должно быть, неправильно понял адемское слово.

Шехин продолжала:

— Найдутся такие, кто скажет: «С этого довольно. Не учите его летани, кто ведает летани, превзойдет все остальное».

Шехин сурово взглянула на Карсерет.

— Но я не из тех, кто скажет так. Я думаю, что мир станет лучше, если в нем будет больше тех, кому знакома летани. Летани дает силу, но дает и мудрость правильно распоряжаться силой.

Повисла долгая пауза. У меня скрутило живот, но я старался сохранять спокойный вид.

— Я думаю, — сказала наконец Шехин, — что, возможно, Темпи не сделал ошибки.

Казалось бы, это еще не была прямая поддержка, но по тому, как внезапно напряглась спина Карсерет, и по тому, как Темпи выдохнул воздух — медленно, с облегчением, — я предположил, что это тот самый ответ, на который мы надеялись.

— Я отдам его Вашет, — сказала Шехин.

Темпи замер. Карсерет сделала жест «одобрение», широкий, как ухмылка безумца.

Темпи спросил напряженным тоном:

— Ты отдашь его Кувалде?

Его рука замелькала. Почтение. Отрицание. Почтение.

Шехин поднялась на ноги, дав знак, что разговору конец.

— Кто может быть лучше? Кувалда покажет, действительно ли он — железо, достойное ковки.

С этими словами Шехин отвела Темпи в сторону и перебросилась с ним несколькими словами. Ее руки слегка касались его рук. Говорила она слишком тихо даже для моих чутких ушей опытного шпиона.

Я вежливо стоял рядом со своим стулом. Темпи, похоже, вполне утратил боевое настроение, и в его жестах то и дело повторялись согласие и почтение.

Карсерет тоже держалась в стороне от них и пялилась на меня. Лицо у нее было каменное, но глаза злые. Она сделала несколько жестов, так, чтобы те двое не видели. Единственный, который я понял, было отвращение, но насчет значения прочих я более или менее догадался.

В ответ я сделал другой жест, совсем не адемский. По тому, как сузились у нее глаза, я заподозрил, что она меня тоже поняла.

Трижды раздался пронзительный звон колокола. Мгновением позже Темпи поцеловал Шехин руки, поцеловал ее в лоб и в губы. Потом повернулся и сделал мне знак следовать за собой.

Мы вместе вышли в просторный зал с низким потолком, где было полно народу и пахло едой. Это была столовая. Там стояли длинные столы и темные деревянные скамьи, гладкие от старости.

Я следовал за Темпи, накладывая себе еду на большую деревянную тарелку. Только теперь я осознал, что жутко проголодался.

Невзирая на мои ожидания, эта столовая оказалась совсем не похожа на университетскую. Во-первых, тут было куда тише, во-вторых, кормили куда лучше. Тут давали свежее молоко и нежирное нежное мясо — судя по всему, козье. Еще подавали твердый острый сыр, мягкий сливочный творог и два вида хлеба, теплого, только из печи. И еще яблоки и клубнику. На всех столах свободно стояли солонки, и всякий мог брать соли, сколько пожелает.

Непривычно было находиться в зале, полном разговаривающих адемов. Говорили они так тихо, что я не различал слов, только руки мелькали. Я понимал самое большее один жест из десяти, и все же странно было видеть все эти мелькающие вокруг эмоции: усмешка, гнев, смущение, отрицание, отвращение. Я гадал, что из этого относится ко мне, пришлому варвару.

Женщин было куда больше, чем я ожидал, и довольно много детей. Там было несколько человек в знакомой кроваво-красной одежде наемника, но куда больше одевались в простую серую холстину, которую я видел, гуляя с Шехин. В толпе мелькнула белая рубаха, и я с удивлением обнаружил, что это сама Шехин ужинает локоть к локтю со всеми остальными.

Открыто на меня никто не смотрел, и все же на меня поглядывали. Больше всего всех занимали мои волосы, оно и понятно. В зале было полсотни белобрысых голов, несколько голов потемнее и несколько совсем белых или седых от старости. Я среди них как одинокая пылающая свеча.

Я пытался втянуть Темпи в разговор, но он разговаривать не желал и полностью сосредоточился на еде. На тарелку он себе положил куда меньше, чем я, и съел только часть того, что взял.

Поскольку я не отвлекался на разговоры, я быстро управился с ужином. Когда моя тарелка опустела, Темпи бросил делать вид, что ест, и повел меня прочь. Выходя из столовой, я чувствовал, что десятки глаз уперлись мне в спину.

Он провел меня несколькими коридорами, и наконец мы остановились перед одной дверью. Темпи отворил ее, там обнаружилась маленькая комнатка с окном и кроватью. В комнатке были моя лютня и дорожная сумка. Меча не было.

— У тебя будет другой наставник, — сказал Темпи. — Старайся как можно лучше. Веди себя культурно. От твоего наставника много зависит.

Сожаление.

— Меня ты больше не увидишь.

Он явно был в тревоге, но я не мог придумать, что бы такое сказать, чтобы его успокоить. Вместо этого я просто обнял его в утешение, и он, похоже, остался этим доволен. Потом он повернулся и вышел, не сказав более ни слова.

Оставшись один, я разделся и лег. Тут уместно было бы сказать, что я долго ворочался в постели, тревожась о том, что мне предстоит. Но, по правде говоря, я сильно устал и спал, как счастливый младенец на материнской груди.