Страстоцвет, или Петербургские подоконники

Глава восемнадцатая. Зеленой ночью папоротник черный

На роль «самого символистского цветка» могут претендовать разные растения, но очевидно, что в русской поэзии он — белый, холодный, мертвый, таящий опасность. Возможно, что это — цветок грез, существующий только в воображении поэта. В воображении Александра Блока или, скажем, Федора Сологуба, написавшего в 1905 году такое стихотворение:

Рис. 77. Эдельвейс

А может быть, ближе всех к истине оказался М. Горький — ему со стороны было виднее. В пьесе «Дачники» поэтесса Калерия читает стихотворение в прозе об эдельвейсе, и пролетарский писатель очень постарался стилизовать этот текст под среднедекадентскую бессмысленную и бесполезную «красивость». Трудно ска-зать определенно, что в большей степени подвело Горького: отсутствие поэтического дарования или тайная любовь к стихоплетству, — или же виной всему оказался неразвитый вкус среднего читателя. Только в стишке о гордом эдельвейсе читатель увидел не пародию, а лирику, поэтому вместо сатирического обличения чистого искусства М. Горький ненароком создал образчик упаднического искусства. Как бы то ни было, но манерные вирши декадентской поэтессы Калерии в 1916 году перепечатаны были в киевском сборнике «Чтец-декламатор» под фамилией автора — Максима Горького, приспособлены для мелодекломации, и провинциальные барышни принялись исполнять их со сцены на любительских вечерах.

Кроме эдельвейса (цветка, в общем-то, в реальности довольно невзрачного), на роль мистической эмблемы с тем же успехом могли претендовать и другие растения. Иван Бунин, хранитель традиций Золотого века русской поэзии и противник всяческих вывертов века Серебряного, однажды саркастически спросил: почему это декаденты считают асфодели мистическим цветком? Разумеется, певец антоновских яблок своими глазами видел асфодели в Крыму и близ Средиземного моря и убедился: цветок как цветок, ничего особенного. Не краше георгинов в палисаднике у поповны. Так что правильно пишут о декадентах юмористы, мол, «для новой рифмы готовы тиф мы в стихах воспеть…».

Вряд ли зимой 1896 года Валерий Брюсов болел именно тифом, но болел тяжело. «Я совсем расхворался, дошло до того, что домашние начали меня оплакивать. Однако счастье российской поэзии оказалось неизменным: я воскрес», — писал он в письме к другу, посылая ему но-вое стихотворение:

Без знания мифологии (хотя бы в пределах гимназического курса) стихотворение действительно понять трудно. А знать нужно совсем немного: по берегам реки забвения Леты растут поля асфоделей, по ним бродят «смутные тени» — души умерших; они питаются семенами этих цветов. Из царства мертвых вернулся на землю единственный смертный — Орфей, и Брюсов уподобляет себя певцу Орфею (не в последний раз), хотя и не называет его имени-ключа. Ключом к прочтению должны послужить асфодели. Правда, Брюсов «спускался в Аид» не по собственной воле и не в поисках Эвридики, вовремя повернул обратно «на яркую землю», но стихотворение написал хорошее — простое и искреннее. Одна из брюсовских «Эвридик» со сломанной судьбой, писательница Нина Петровская, спустя годы вспомнит в одном из своих рассказов об асфодели и вернет ее обратно — «Орфею».

Рис. 78. Асфодель

Символическое значение цветка не менялось и не забывалось в течение тысячелетий. Одно из первых упоминаний асфодели как похоронного цветка — в гомеровской «Одиссее». И далее — везде… Белые лепестки священного растения (цветка Сатурна, по классификации Агриппы) были осквернены в европейской культурной традиции лишь один раз, Франсуа Рабле (Гаргантюа, рассуждая о том, чем лучше всего подтираться, и перечисляя всякие затейливые приспособления, поминает цветок асфодели). Но обычно поэтам, срывающим этот цветок, было не до шуток.

Так писала — действительно незадолго до смерти — антропософка Елизавета Дмитриева (по мужу Васильева), бывшая Черубина де Габриак. Впрочем, и в зените своей славы, прикрытая кружевной вуалью псевдонима, окруженная флером легенды и страстным любопыт-ством поклонников, она составляла букет из цветов неярких и несчастливых. Символику цветов Черубина, повсему видно, знала хорошо.

В «Истории Черубины» Максимилиан Волошин рассказывает о поводе к написанию этого стихотворения: заочно влюбленный в поэтессу редактор журнала «Аполлон» С. Маковский прислал ей огромный букет белых роз и орхидей. Волошин с Лилей-Черубиной «решили это пресечь, так как такие траты серьезно угрожали гонорарам сотрудников „Аполлона“».

В стихотворении Черубины де Габриак свободно переплетаются и средневековая европейская символика (Е. Дмитриева была специалистом по старофранцузской литературе), и древние мифы, и народные поверья. Например, акация означает возрождение или жизнь после смерти; именно такова ее масонская символика, восходящая к изображению этого дерева на древнеегипетских саркофагах. К слову сказать, считается также, что библейский ковчег был изготовлен из древесины именно этого дерева. А вот разрыв-трава — это уже русский фольклор: под таким именем в некоторых местностях выступает «черный папорт», то есть папоротник, которому приписывалось свойство открывать клады. В одном из травников о нем говорится: «Есть трава черная папорт, растет в лесах, около болот, в мокрых местах в лугах, ростом в аршин и выше стебель, а цвет на ней что серебро — ночью видно его хотя в какую писаную ночь». Писаная ночь… уж не та ли это писанная Мандельштамом ночь из известного стихотворения о каменноугольном большевике?

Рис. 79. Щитовник мужской

Но невидимый, хотя и горящий, как огонь, цветок папоротника — это, конечно, сама Черубина де Габриак — самая известная мистификация в русской поэзии ХХ века. Она сравнива-ла себя с иллюзорным цветком с полным основанием, да и не только она сама. Ин. Анненский писал о загадочной поэтессе в своей предсмертной статье: «Пусть она даже мираж… Я боюсь этой инфанты, этого папоротника, этой черной склоненной фигуры с веером около исповедальни». Сама же поэтесса писала:

Лишь раз один, как папоротник, я

Цвету огнем весенней, пьяной ночью…

Приди за мной к лесному средоточью,

В заклятый круг приди, сорви меня!

Люби меня! Я всем тебе близка.

О, уступи моей любовной порче,

Я, как миндаль, смертельна и горька,

Нежней, чем смерть, обманчивей и горче.

«Тайна папоротника», тайна поэтессы Черубины, была грубо раскрыта, и волшебный цветок исчез под недобрым, безлюбовным взглядом. «Я-художник умер-ла», — сказала Елизавета Дмитриева и много лет не пи-сала стихов; стихов Черубины — вообще больше не писала. Недаром в обрядовом фольклоре в ночь на Ивана Купалу цветок папоротника ищут вдвоем: он может открыться только взору влюбленных.

Невидимый цветок папоротника… Нецветущим растениям в русской поэзии не везло. Это эстет Гесдерфер мог считать, что «роскошное разнообразие нежной листвы… вознаграждает нас за отсутствие цветов», — простому смертному всегда хотелось большего. Шестиметровые елки-криптомерии покрывались «миллионом алых роз», не умеющим цвести папоротникам вообще никто не верил, и они регулярно полыхали синим пламенем в начале лета… В сущности, криптогамы, то есть тайнобрачные растения, так никому и не раскрыли своей тайны — тайны многих ассоциативных связей. В их крипты (катакомбные молельни у ранних христиан) никто не был допущен.

Таинственный папоротник, потеряв свою таинственность, во множестве сортов и видов давно стал горшечным растением, а асфодели уступили свое место на подоконнике цветам похожим, но не отягощенным мрачной символикой, — кливии и амариллису. Бедная асфодель вообще теперь продается не в цветочных магазинах, а в хозяйственных: новое средство «Асфодель» (с запахом антоновского яблока!), по-видимому, предназначено для мытья посуды в водах Леты.