Страстоцвет, или Петербургские подоконники

Глава девятнадцатая. Коробка с красным померанцем

А в русской поэзии скорбный цветок асфодели никогда не увядал. Предчувствие Осипа Мандельштама — киммерийские асфодели, цветы желтые и помельче греческих, — раскрылись позже у Иосифа Бродского («Памяти друга»). О холме асфоделей рассказал Мандельштаму, наверное, Волошин — цветы уже невидимы (стихотворение написано летом), цветут только их образы и смыслы.

Искать в стихах Мандельштама каких-нибудь иных, условно говоря, «комнатных» цветов (ведь и с асфоделями автор этой книги, признаться, лукавит), то есть пытаться найти в творчестве бездомного и безбытного поэта приметы домашнего уюта, — и бесполезно, и грешно: «Холодно розе в снегу».

Можно бы порассуждать о том, почему у него Ариост не только папоротник и столетник, но и парус (контаминация из двух растений?). Можно даже высказать осторожную догадку о том, что в «знакомые до слез» строки о «детских припухлых железах» шифруют неназванное слово — миндалины, однокоренное с «вегетативной» фамилией Мандельштама. Но лучше честно признаться, что обидно расставаться с Осипом Эмильевичем сразу после встречи на крымском холме Меганом. Заглянем хотя бы мельком в его ботанический атлас.

Таблица растений в нем — как карта Колумба. Травы и цветы доледникового периода поэзии, еще не прирученные: здесь даже «бессмертник не цветет», «ни лавров нет, ни вишен», укроп рифмуется с пушкинским «конским топом», розы «тяжелые», а эпический образ вырытых из земли «зерен окаменелой пшеницы» вряд ли какому другому поэту придется по зубам.

Плод, сорвавшийся с древа в первом четверостишии первого сборника Мандельштама, оказался последним, даже не увиденным, а угаданным по звуку: Адам не успел дать ему имя. В этом саду нельзя сломать ветку — треснет бледно-голубая эмаль. Никто до Мандельштама не называл сад «коричневым» — в нем не листья, не цветы, а стволы, живая древесная плоть.

«Миндальный ствол» — в переводе фамилия Мандельштама — создает образ «неуклюжей красоты». Так невозможно сказать ни по-немецки, ни по-русски. У древних евреев миндальное дерево символизирует новую жизнь, и, согласно поверьям, по его корням можно попасть в обитель бессмертия — подземный город Луз, «дом Бога», явившийся в ви-дениях Иакову. А в сред-невековой христианской традиции покрытый ко-журой миндальный плод был символом Христа, чья божественная сущность сокрыта за человеческим обликом.

Рис. 80. Миндальное дерево

Но самому Мандельштаму родовое имя казалось нелепым — досадной колдобиной на торной дороге русской словесности. Поэт накрепко пририфмовал свою фамилию к «яме».

Такой же нелепой казалась собственная фамилия Борису Пастернаку. Он подшучивал над ней и немного стеснялся — как гоголевский Яичница. Порой смотрел на себя самого со стороны, словно на диковинное растение, лишнее на общей грядке. Пытался доказать, что все-таки съедобен, хотя и не так насущно необходим, как картошка. Кто знает, была бы у писателя от рождения другая фамилия, стал бы тогда доктор Живаго возделывать свой огород…

Каждую травинку, цветок, куст, дерево Пастернак боялся обидеть, величал по имени-отчеству: чувствовал кровное родство. Кажется, единственный текст Пастернака, начисто лишенный растительности, — цикл «Петербург». (Хотя в другом стихотворении Бориса Пастернака сам Петербург — «хризантема в снегу», такой же романтический образ, как «серая роза» Парижа у М. Волошина или «пыльный ирис» Флоренции в «Итальянских стихах» А. Блока.) Но все-таки Петербург для Пастернака — фасады, а Москва — это дом, обжитое пространство.

Не лирический герой, а сам Борис Пастернак в «Спекторском» радостно приветствует прекрасную чету цветочных горшков. Ну кто еще, спрашивается, едва проснувшись, способен безошибочно определить внезапно возникшие перед глазами растения с серебристыми листьями и церемонно обратиться к ним: «Сinеraria!»

Рис. 81. Полувысокая цинерария

Но где ж сестра? Без сборника «Сестра моя — жизнь» и вправду не обойтись.

Этот скрытый, зыбкий образ удивительно точен. Потому как если классическая поэзия — роза, романтическая — белая лилия, то что есть всяческая «срань болотная», как не обсценная лексика самой матушки-природы!.. И почему бы не возникнуть в науке ботанике, наряду с «морфологией растений», еще одного раздела — «стилистики растений»?

Инфернальный арум для Гиппиус тоже связан с нижними пластами, только не лексики, а космоса, а лилия и у нее, и всегда в искусстве — благовестница, небесная посланница. Даже если она связывается (и часто связывается) со смертью, то напоминает и о воскресении. Лилия — девственница, праведница, «невеста Христова». А какие зрительные ассоциации способен вызвать цветущий арум, это мы, пожалуй, комментировать не будем. Это по ведомству дедушки Фрейда. Однако несомненно, что именно они, эти ассоциативные связи, задействованы и у страстного Пастернака, и у «непорочной девы» Гиппиус.

Также не будем мы комментировать единственное стихотворение, где целомудрие лилии вызывает не почитание, а насмешки. Просто приведем текст этой песенки Михаила Кузмина, каким он запомнился, со слуха, Роману Якобсону.

Читателю, в нетерпении смотрящему, как на часы, на обложку книги, сверяясь с названием и решая, не много ли в ней отступлений, могу предложить премиленький сборник Лидии Лебедевой, сочинявшей исключительно про цветочки. Двоюродная сестра Бальмонта, между прочим. Вот только стишки ее находятся в шестиюродном родстве с поэзией.

Хотя, конечно, странно было бы блуждать по холмам и болотам, беседуя о комнатных цветах. Мы переносились туда скорее мысленно, не покидая своего обжитого пространства, не выходя из дома. Я только устроила в «коробке с красным померанцем» — моей книжке — наружные подоконники для лирических отступлений да вынесла на балкон громоздкую кадку с теплолюбивым Брюсовым. Наш главный попечитель, почтенный Гесдерфер, настоятельно рекомендует это делать.