Страстоцвет, или Петербургские подоконники

Глава четвертая. Еуы

Представим, что герань называли бы в России ее настоящим именем — пеларгонией, как рекомендует ученая книга Гесдерфера — Семенова. Немцы, в отличие от французов, не ошиблись при переводе: geranos — по-гречески «журавль», а pelargos — «аист», и первый переводчик перепутал на самом деле птиц. Мы же, вслед за французами, внесли путаницу в название цветка: «Герань ты моя, герань, не рань ты меня, не рань». И вдруг: пеларгония. Это как гармошку приказали бы вдруг именовать китайским ченгом. Вне всякого сомнения, литературная судьба цветка по имени пеларгония сложилась бы по-иному: и размер стихов был бы другим, и встречалась бы в поэзии пеларгония реже (одно дело — ямб, другое — анапест), и под рифму почти не попадала бы (с чем рифмуется благозвучное слово, страшно вымолвить: агония, какофония), а значит, не могла бы быть главным героем.

Рис. 13. Королевская бегония

Назови ее другим ласковым именем — журавельник — и считай, что вычеркнул из письменной литературы. Это ведь фольклорная, песенная нота, а деревенские поэты все больше про березу и полевые травы сочиняют, комнатные цветы для них не природа. К тому же народное прозвание цветка зачастую так образно, что поэту и добавить нечего. Например, всплеск патриотических чувств в 1812 году, заставивший офранцузившее-ся высшее общество вспомнить о своих корнях и срочно русифицироваться, привел к тому, что даже слово «бегония» получило ложную этимологию — от слова «бег», а сам цветок — обидное прозвище и его соответствующее истолкование. Бегонию стали в это время называть «ухом Наполеона». Действительно, крупные сизые листья одного из сортов бегонии, покрытые волосками и пронизанные толстыми прожилками, чем-то напоминают обмороженное ухо — чертово ухо, «ухо антихриста». Но дело не только в этом. Полное ботаническое название этого цветка — Begonia Rex, то есть королевская бегония. Rex — писали и на золотых французских монетах с профилем Наполеона. Ну что к этому добавить? Разве что необязательные сведения об истинной этимологии слова. Название образовано от фамилии немецкого генерала Бегона, а в старых ботанических книгах подобные растения с опушенными с внутренней стороны красноватыми листьями иногда именовали «растениями на генеральской подкладке». Такие цветы не рекомендуется опрыскивать и следует беречь от попадания прямых солнечных лучей.

Рис. 14. Лейка с длинным носком и однобокой ситкой

Фольклорная образность и «ненаучные» ботанические прозвания подчас свидетельствуют не столько об отличительных особенностях растения, сколько о характере того или иного народа. Так, бальзамин англичане называют Busy Lizzie (Деловая Лиззи) за его неутомимое цветение, немцы — Прилежной Лизхен, а русскому человеку главным показалось другое: растение требует обильной поливки, жадно до воды. Потому и кличут его, как непутевого деревенского пьяницу, Ванькой мокрым. Бальзамин в России — это цветок городских трущоб, скромный и непритязательный. Он мелькнул единожды в поэзии, да и то только в 1960-х годах, в «оттепельных» стихах Вероники Тушновой, когда понадобилось за него заступиться:

Бальзамин — вотчина прозаиков, в повестях он появляется на сто лет раньше. Помните, как начинаются «Бедные люди» Ф. Достоевского? «Вижу, уголочек занавески у окна вашего загнут и прицеплен к горшку с бальзамином», — пишет Макар Девушкин обожаемой Вареньке. И заодно Самсона Вырина пушкинского с благодарно-стью здесь же помянем за его горшки с бальзаминами на подоконниках.

В Европу из Африки многолетний бальзамин завезли еще в XVII веке — это одно из самых старых комнатных растений, а вот однолетний Ванька мокрый, тоже популярный в России, имеет иное происхождение.

Семена дикого бальзамина были привезены в 70-е годы ХIХ века с Ферганского хребта во время одной из пер-вых экспедиций в Туркестан, организованной Императорским Ботаническим садом. Экспедицию возглавлял зоолог А. П. Федченко (в честь него назван знаменитый ледник на Памире), а ботанической частью ведала замечательная женщина, Ольга Александровна Федченко, ставшая потом членом-корреспондентом Академии наук и Почетным членом Сада (была и такая должность при Ботаническом саде, действительно очень почетная, всего ее были удостоены около двадцати человек, среди них принцесса Евгения Ольденбургская, царь болгарский Фердинанд I, великие путешественники Н. М. Пржевальский и П. П. Семенов-Тян-Шанский).

До этого ботаники из экспедиций доставляли только засушенные экземпляры для пополнения гербария. А Ольга Федченко поступила вполне по-женски: собрала семена, и среди прочих эремуруса и бальзамина. Один из видов эремуруса, неизвестный до той поры науке, получил в честь нее название эремуруса Ольги.

А бальзамин прекрасно прижился в Ботаническом саду как сорняк. Отцветший бальзамин буквально «выстреливает» семенами — не зря его называют еще и не-дотрогой (латинское название бальзамина — импатиенс, то есть «нетерпеливый», дано ему за это характерное свойство). Поэтому гуляющие в саду горожане, особенно дети, не могли удержаться от искушения, щелкали созревшими коробочками и приносили в дом маленькие черные семечки. И растение переселилось в дома, причем давало всходы в любое время года. Когда его ни посади, через полтора месяца зацветет. Главное, чтобы горшочек был тесным, почва скудной и воздух не слишком теплым, — скромный «маленький человек» растительного мира. В Средней Азии бальзамин — единственное украшение бедных невест: его корни растирают между плоскими камнями и полученной краской, хной, по традиции, дошедшей от предков-огнепоклонников, девушки красят ладони. А в России памирский бальзамин обосновался на окошке и тоже стал незатейливым украшением невесты — ее девичьей светелки.

Рис. 15. Бальзамин

Цветок же скромно цвел в прозе и драматургии, но оказался совершенно неинтересным для поэтов: «бедные люди» — предмет жалости и сочувствия, а не любования и воспевания. Единственное, против чего мы ре-шительно возражаем, это против попыток каким-то образом соотнести народное название невиннейшего цветка — «не-тронь-меня» — с фантастическим образом «мелкого беса» Ф. Сологуба — «недотыкомкой». Весь ассоциативный образный строй, связанный с милым растением, вопиет против этого умозрительного предположения.

Придумал ли А. Островский купеческую фамилию Бальзаминов, или существовала она на самом деле, сказать трудно. Но фамилия красивая. Такую легче представить не в купеческом, а в поповском сословии — благолепными именами взамен неприличных, несообразных с духовным званием, некогда весьма щедро одаривали священников: Тюльпановы, Гиацинтовы. Вот и у Н. Лескова в «Соборянах» «добродетельный поп» носит имя Савелия Туберозова. (Сиротам-подкидышам в воспитательных домах порою в утешение тоже кое-что из цветочных фамилий перепадало, а о сценических псевдонимах тут не место говорить, да с ними и так все ясно.)

Рис. 16. Фуксия

У «фуксии с подвесками атласными» тоже мало шансов попасть в какие-нибудь стихи, кроме юмористических, но уже по другой причине — названная в честь немецкого ботаника XVI века Фукса, для русского уха она звучит совершенно невозможным образом. Фуксия — любимый цветок розенкрейцеров, символ голландского общества алхимиков, «рыцарей розы и креста»: четыре верхних заостренных чашелистика образуют четкий крест, опущенный книзу венчик — розу. На родине, в Южной Америке, ее опыляют не пчелы, а колибри… Нет, тщетно — никакие адвокатские речи в защиту фуксии не облегчат ее плачевной поэтической участи, поскольку мистическая красота цветка для нас погребе-на навеки под смешной фамилией. Правда, у И. С. Тургенева в романе «Отцы и дети» г-жа Одинцова впервые появляется перед Базаровым украшенная именно этими цветками, которые тогда в России были достаточно редкими: «…красиво падали с блестящих волос на покатые плечи легкие ветки фуксий». Но это — проза.

Для поэта же главное — звук, звучание слова, все остальное — запах, цвет, изящество формы — вещи второстепенные. Сергей Шервинский вспоминал, как он пытался заинтересовать Валерия Брюсова полевой ботаникой, а того интересовали только названия цветов.

«Родные цветы» — называется стихотворный цикл 1916–1917 годов, но Брюсов так и не смог найти общего языка с простонародными ландышами-василечками. Иванам и Марьям неведомо богатое слово «андрогин», поэтому прививать к простым луговым травам декадентские смыслы — занятие безнадежное. Для этой цели в гораздо большей степени подходили пышные имена экзотических деревьев, каких никто в России не видел, порою даже сам пишущий имел о них весьма смутное представление. Ботаническая глоссолалия Константина Бальмонта «Литургия красоты» в сборнике 1905 года служит единственной цели: расцветить унылый русский напев богатыми созвучиями чужеземных мелодий.

Впрочем, сам Брюсов однажды в рецензии назвал три сборника Константина Липскерова «оранжерейными пустоцветами», но к чужим стихам Брюсов всегда подходил с повышенными требованиями. Как-то раз обрушился с резкой критикой на сборник Константина Бальмонта «Жар-птица», и обиженный поэт ответил Брюсову письмом: «Ты ведь не умеешь отличить кукушкины слезки от подорожника… Тебе ли говорить о понимании глубины русской стихии, этой Великой Деревни?.. Ты проклят городом и отравлен им». Сам Бальмонт предпочитал иные яды и отравы — природного, а не химического происхождения:

В 900-е годы уже все растущее, цветущее, зеленеющее и пахнущее казалось Константину Бальмонту то-тально опасным для его жизни: «…жадны, как звери, растенья… кровавы гвоздики… Мне страшен угар ароматов и блесков цветов… Цветочный кошмар овладел распаленной мечтой… Страшною стала мне даже трава…» Так что неизвестно еще, что лучше для душевного здоровья поэта. Во всяком случае, среди комнатных цветов, — а именно им отдавал предпочтение Валерий Брюсов, — нет и не может быть ядовитых и дурно пахнущих. Такие растения просто-напросто отбраковываются и на подоконниках долго не задерживаются. И если, скажем, Зинаида Гиппиус устраивает в стихах «цветочный кошмар» из подручных средств — при помощи стоящего в спальне арума, — то можно быть уверенным, что все эти «ядовитые испарения» — плод ее декадентской фантазии.

Реалистические пейзажи и натюрморты с натуры — излюбленный жанр искусства девятнадцатого века — в начале двадцатого спросом не пользовались. Поэты старой школы прилежно старались следовать жизненной правде, отталкивались от конкретных реалий, считая слово вторичным по отношению к предмету описания. Закономерно, что часто они терпели на этом пути досадные поражения: консервативная система поэтики отторгала фонетические эксперименты. Все нововведения — и словарь, и ритм, и рифмы, и тематика, — все это взаимосвязано в литературном процессе, все подчинено общим законам эволюции.

Рис. 17. Цветущий рододендрон

Афанасий Фет, создатель образцовых буколик и георгик, как-то вздумал ввести в литературный обиход новый цветок, появившийся в столице и усадьбах, — рододендрон. Видимо, он полагал, что стоит ему воскликнуть заветное: «Рододендрон! Рододендрон!» — и перед глазами читателя возникнут только что открытые оранжереи Императорского Ботанического сада с роскошными кустами белых, розовых и пунцовых цветов. Не тут-то было! Рододендрон не прижился в рифмованном тексте, несмотря на всю красоту визуального образа, скрытого под смешным набором букв. Он выглядел как громоздкий словесный сундук, неприличный в интерьере лирической гостиной. Насмешки первых слушателей отбили у А. Фета охоту печатать рискованное сочинение.

Тургенев выучил неуклюжий текст наизусть и при каждом удобном случае с готовностью декламировал его как образец бессмыслицы:

Герцен в рассказе «Скуки ради», через двенадцать лет после создания злополучного стихотворения, злорадно припомнил, вложив в уста персонажу такие слова: «Я всегда завидовал поэтам, особенно „антологическим“: напишет контурчики, чтоб было плавно, выпукло, округло, звучно, без малейшего смысла: „Рододендрон — Рододендрон“ — и хорошо».

Афанасий Афанасьевич сам напророчил: «Хороши и все нападки».

«Фет прелестен, но стоит на опасной дороге, скаредность его одолела, он уверяет всех, что умирает с голоду и должен писать для денег. Раз вбивши себе это в голову, он не слушает никаких увещеваний, сбывает по темным редакциям самые бракованные из своих стихотворений, и есть надежда, что наконец „Трубадур“ и „Рододендрон“ будут напечатаны». Это уже А. В. Дружинин — в письме к Льву Толстому.

Бедный «Рододендрон» был напечатан после смерти создателя, спустя 45 лет после написания, в «Северных цветах» на 1901 год. К этому времени эстетические вку-сы успели смениться, рифма «азалий — печали» стала почти такой же банальной, как «роза — мороза», но никому и дела не было до того, что азалии — тот же рододендрон. Профессионалы-литераторы Афанасия Фета не реабилитировали. Новое литературное растение отличалось от злополучного фетовского благозвучным псевдонимом и удобством рифмовки, и великолепный оранжерейный куст в ХХ веке завоевал русский стих под именем азалии. Певцом нежного цветка стал Иннокентий Анненский. Свою музу (в стихотворении «Моя тоска», посвященном М. А. Кузмину) он увидел такой:

Позже стали рифмовать «азалий — вокзале», но Иннокентий Анненский, скончавшийся от сердечного приступа на ступенях Царскосельского вокзала, такую приблизительную рифму позволить себе еще не мог.

Старший современник И. Ф. Анненского, тоже директор, но Императорского Санкт-Петербургского Ботанического сада, — Э. Л. Регель, очень любил азалии, и вслед за ним этот цветок полюбил весь город. Наши азалии были выведены из семян, собранных со склонов гор Японии академиком Карлом Ивановичем Максимовым (в 1869–1891 годах он был главным ботаником Сада), поэтому они более холодостойкие, чем полученные в Европе растения, восходящие к китайским сортам. К концу ХIХ века путем скрещивания с английскими и голландскими были получены великолепные русские сорта, приспособленные к жизни в неволе северного города. До сих пор азалии — самый «петербургский» комнатный цветок. Капризный, прихотливый, обворожительный, он более ста лет не сходит с наших подоконников. Знаю дома, где за огромными кустами, почти деревьями, ухаживает уже третье поколение петербуржцев.

После Анненского и цветок, и рифма стали настолько привычными, что уже Игорь-Северянин посчитал их чересчур тривиальными и изобрел свой оригинальный, вычурный образ: «альпорозы». Альпийская роза — тоже всего-навсего другое имя рододендрона, но зато как изысканно она поется:

Букетов из срезанных цветов «альпорозы» не делают, стало быть, в корзине у северянинской «эксцессерки» стоял всего-навсего горшок с азалиями. Ах, рододендрон, рододендрон… И никто не пожалел бедного неудачника-первопроходца Афанасия Фета. Как придумал он (по слухам, именно он) свой палиндром, так на лапу Азора в классической поэзии уже ничего, кроме розы, не падало.

Да и эксперименты модернистов, честно говоря, хотя и внесли некоторое разнообразие в поэтическую ботанику, но все же и в них использовалась лишь малая толика тех замечательных возможностей, какие открылись на культурном горизонте. Стихи разные, поэты замечательные, цветы по большей части — одни и те же. А ведь здесь у искателей новых слов и оригинальных сравнений был такой потрясающий выбор! В оглавлении книги их современника Макса Гесдерфера цветет словесный вертоград. Предлагаю читателю самому разобраться в том, кто есть кто в русской лирике Серебряного века.

Во всяком случае, ясно одно: ботаники — большие поэты, чем поэты — ботаники. После всего этого поймешь отчаяние футуристов, рыцарски вставших на защиту лилии от тирании придавившего ее опошленного слова. В начале ХХ века действительно пора было по предложению Велимира Хлебникова со товарищи переименовывать лилию — в еуы.