Страстоцвет, или Петербургские подоконники

Глава восьмая. Розы насущные

Поместить царицу цветов в прокрустово ложе «розы в горшке», низвести розу до состояния того самого «розана», что поставлен в книге бытописателя-чинов-ника где-то рядом с «ватерклозетом», — не есть ли это надругательство над высокой природой и розы, и поэзии? Или притвориться, что считаю китайскую розу, послушно стоящую в кадке, настоящей розой, а не мальвой? Но это все равно что признать стихотворение в прозе — стихами, а не прозой. Да и кто из русских поэтов согласится вульгарную китайскую розу воспеть? Для этого нужно сначала, подражая Гогену, переселиться на Таити, а там уже неожиданно обнаружить, что гибискус — китайская роза — есть национальный символ экзотического острова, любимое украшение загадочных таитянок, а не просто примелькавшаяся деталь интерьера купеческих «зальцев».

Вообще-то, розы в комнатном садоводстве в России были чрезвычайно распространены. Посетители международных выставок цветоводства отмечали, что русские любители особенно заботились о том, чтобы красиво-цветущие розы были покрыты не менее красивой листвой, а куст сохранял свою декоративность и после того, как отцветет. За границей же давно отдавали предпочтение оранжерейным розам с длинными голыми ветками, с которых можно было срезать максимальное количество цветков, то есть культивировали промышленные сорта, пеклись о выгоде. А в России идеалисты-эстеты селекционировали пышные комнатные кусты, ублажающие глаз обладателя соразмерными пропорциями и роскошной зеленью. Напомним к тому же, что «петербургская роза» прививалась на высокий, около полуметра (8–12 вершков), ствол шиповника.

То, что живая роза была всегда перед глазами русских поэтов, — несомненно. Но даже если поэт описывает прирученный домашний цветок, стоящий у него на окне в меблирашке, то разве он сознается в этом? Разве назовет он рядом с нежными лепестками соцветия — голый ствол-штамбик, глиняный горшок и лейку с невскою водой? «Роза — радость Афродиты, роза — муз цветок любимый» — она, красавица, все-таки цветок «олитературенный» в гораздо большей степени, чем одомашненный, поэтому не будем притворяться, что роза — наша героиня, то есть персонаж книжки о комнатных растениях, и склоним перед ней голову в молчаливом благоговении.

Геральдическая роза, шиповник с пятью лепестками (Rosa canus — «собачья роза»), знакомая и по архитектурному декору, символизирует молчание посвящаемого в рыцари или масоны. Считалось, что масоны сообщали друг другу символические тайны, используя при этом розу, и французское идиоматическое выражение рot aux roses «горшочек с розами», обозначающее секрет, — обязано своим происхождением масонским ритуалам.

Рис. 32. Подрезка молодой штамбовой розы садовыми ножницами

Рис. 33. Роза с обернутой в бумагу кроной

Мы же по невежеству и непосвященности в мистические знания продолжим наши опыты по перекрестному опылению ботаники и филологии, оборвав цитату Гесдерфера о розе на неминуемой рифме — «мороза». Но перед этим — другая цитата, из рецензии Вл. Набокова, решившего во что бы то ни стало похвалить посредственную книжку, где, по его собственным подсчетам, «пальма» и «эфир» встречаются по семи раз, «роза» — тридцать (и почти столько же раз рифмуется с «мороза»); но читать неумеренные похвалы А. Ладинскому все же приятнее, чем набоковскую хулу Мандельштама — Пастернака — Поплавского. Тем более что все общие рассуждения любой статьи великого писателя (в отличие от предвзятых сиюминутных оценок) всегда любопытны. Итак: «Пальмы и розы Ладинского связаны то с восточными хрустальными миражами, то с морозом, с ледяными стеклами северных стран…» Нет, не то… (Понятна ностальгия русского эмигранта по обжитой квартире, понятно сочувствие Набокова; понятно также, что стихи банальны.) Попробуем со второй попытки. «Роза пылала на ланитах пушкинских красавиц. В кущах Фета она расцветала пышно, росисто и уже немного противно. О, какая она была надменная у Надсона! Она украшала дачные садики поэзии, пока не попала к Блоку, у которого чернела в золотом вине или сквозила мис-тической белизной. Не с этими розами, а с первыми, классическими, состоит в родстве роза Ладинского, но у него она вовсе утратила небольшую связь свою с ботаникой и как бы органически сблизилась с морозом…» Боюсь, что у Державина было органичнее, но не будем задерживаться и после всего сказанного все-таки попытаемся восстановить утраченную связь розы с бо-таникой, в очередной раз призвав на помощь Макса Гесдерфера.

Рис. 34. Чайная полуштамбовая роза

По-моему, единственная комнатная роза в русской поэзии — это центифолия Иннокентия Анненского. Место обитания — обои на стене. (В открытом грунте растет также у Б. Пастернака.)

Centi-folio — столепестковая (роза), лепестки-мазки которой считает мучимый бессонницей преподаватель классических языков Иннокентий Федорович Аннен-ский. «Сто лепестков цветка любви. Песни женской души» — назовет один из своих сборников другой современник Анненского, плодовитый прозаик и неудачли-вый стихотворец Иван Сергеевич Рукавишников.

Вспомним заодно, что сборники Саади «Бустан» и «Гюлистан» как-то занятно выглядели в первых русских переводах ХVII века, что-то вроде «Огорода роз». Вообще аллегорией «соловей и роза» мы обязаны персидской поэзии: на фарси роза — гюль, соловей — бюль, и никаких проблем поэту они не создают. А русская роза, обреченная на рифму не по любви, а по механическому созвучию, страдала и вяла, мерзла и сохла, постепенно превраща-ясь в свою тень — рисунок на стене.

Во время ремонта в старой-новой квартире (14 слоев обоев, 14 слоев газет — лучшая архивная работа, какую может пожелать себе «филолог жизни») среди первых пластов, наклеенных на суворинское «Новое время», попались мне именно такие обои, с центифолиями Анненского. Кустики роз на рисунке закомпонованы в овалы, а овалы, в свою очередь, — в ромбы. Такие ромбы, наверное, и напомнили поэту «бубновые тузы» на спинах осужденных, гонимых по этапу на каторгу, — отсюда «этапы Тоски».

Культура рисунков на обоях, как и культура комнат-ных растений, до недавнего времени в России почти не менялась. В саду, отгороженном от внешнего мира высоким забором, растут одни и те же цветы — многолетники или самосеянцы.

Растения, нарисованные Ин. Анненским, хорошо укоренились в литературе и дали молодые побеги. Не потому ли березы кажутся Мандельштаму «рисунком, вычерченным метко», что перед глазами — колер обоев в царскосельской квартире гимназического учителя?

В то же время резкое по звучанию, подчеркнутое неточной рифмой слово «центифолия» — едва ли не единственный малоизвестный ботанический термин в словаре Ин. Анненского. Нужен был в стихе дисгармоничный металлический звук — с-ц, прорезающий тишину, такой же как в «Стальных цикадах». Стальные центифолии и стальные цикады — две метафоры Тоски.

А все остальные цветы в стихах Анненского — живые растения, а не плоское их изображение, и потому они названы простыми, знакомыми именами. Здесь поэту была важна уже не внешняя оболочка слова, а стоящий за словом образ, и с ним он обращается бережно, как с хрупким растением в гербарии. Застекленные витрины гербариев яркостью красок не поражают внимание случайного посетителя музея, перед ними часами простаивает зануда-ценитель, восхищенный редкими экземплярами и безошибочной классификацией.

Роскошно звучащим «волькамериям» в системе по-этики Ин. Анненского находится место только в пародии. (Каково само слово! Полет валькирий над лесом криптомерий! Перекрученная фонетическая контаминация «ВАЛ-ерий» и «К-рипт-ОМ-ЕРИЙ» — как гармония Вагнера.) Волькамерии раскрывают «зонт» над гигантом русской поэзии, Валерием Брюсовым, и заключены в родственные объятия с криптомериями не явной, но подразумевающейся рифмой.

Прием угадываемой рифмы — знак-сигнал частушки, шутки — служит стержнем стихотворения. Что же касается волькамерии (клеродендрона), то она пригодна и для горшечной культуры. Это кустарник с неприятно пахнущими листьями и гроздями белых или розовых цветов с кроваво-красными венчиками. Гибким веткам волькамерии необходимы подпорки — без них они безвольно повисают, и все растение начинает стелиться по земле. Боюсь, что юмор Анненского из всех русских литераторов могли оценить только такие знатоки ботаники, как Борис Пастернак или Владимир Набоков. Возможно, им, как и Анненскому, было известно, что самый распространенный сорт этого цветка переводится с латыни как «волькамерия вонючая».

Рис. 35. Тигровая лилия

В «Тихих песнях» и «Кипарисовом ларце» цветут те же самые цветы, какие выращивал Иннокентий Федорович в «директорском садике» при Царскосельском лицее. Имена их так незатейливы, что поэт простодушно рифмует: «розы — туберозы». Особенное пристрастие испытывает Анненский к душистым цветам: благоухают кусты сирени и жасмина, пахнет розой и резедой, преследует тяжелый запах лилий, вызывая приступы астмы и сердцебиение. Каждый пишет как он дышит: одышка и аритмия дают о себе знать в «Прерывистых строках» (как бы несерьезных, но мучительно-болезненных), сонете «Перебои ритма». Точно так же близорукость И. Ф. Анненского обнаруживает себя в обостренном внимании к «обонятельным» образам. Цветочный аромат появляется в стихотворении раньше самого цвет-ка или даже вместо невидимого цветка — например, «Струя резеды в темном вагоне».

Цветы тревожат обоняние и воображение; они недолговечны, увядают на наших глазах, не доживая до последних строк короткого стихотворения, это ме-тафоры бренности земной красоты, хрупкости существования. Они сами — предвестники или спутники смерти: дышат «ладаном разлуки» лилии, левкои и хризантемы «гробовые». Жасмин так же мучим хлорозом (то есть «малокровием», когда у растения желтеют и умирают листья), как сам поэт — неизлечимой болезнью сердца. Печальной лилии в лирике Анненского посвящено столько стихотворений, сколько у иного поэта — возлюбленной: триптих «Лилии» («Второй мучительный сонет», «Зимние лилии», «Падение лилий»), «Аромат лилеи мне тяжел», «Еще лилии», и еще, и еще…

Цветочные образы Анненского — многозначные, символичные, но при этом удивительно достоверные и точные. Точные настолько, что иногда по незначительным, казалось бы, деталям можно установить даже сорт цветка.

Это, по всей вероятности, приспособленная для культуры в комнатах Lilium speciosum. Зимние лилии в стихах Ин. Анненского — явно не срезанные; они ведут себя не как гости, а как постоянные и даже назойливые жильцы.

Точно так же тюльпаны стоят рядом с фортепьяно отнюдь не в вазе: они живут в доме столько времени, сколько понадобилось растению, чтобы из луковицы развились листья и бутоны.

Рис. 36. Нарцисс поэтический

Чтобы точно представить описанный Анненским интерьер гостиной, нужно знать о цветочной моде тех лет. Она не могла не увлечь жителей самой серой европейской столицы, где весна наступала всегда позже назначенного ей природой срока. Луковичные растения во множестве выгонялись любителями не только в цветочных горшках, но и в специальных стеклянных бокалах на подоконниках. Даже вполне равнодушный и ненаблюдательный Александр Блок в стихах, посвященных матери, упоминает «завитки гиацинтов» в ее комнате. Были в продаже даже двойные прозрачные бокалы, в которых нижний цветок распускался прямо в воде и «вниз головой». Не этот ли головокружительный танец гиацинта лег в основу темного, до конца не понятого образа Осипа Мандельштама:

Нет сомнения, что первые опыты в двойных бокалах были поставлены с луковицами нарциссов: недаром все, кто описывал цветы, выращенные в таком бокале, сравнивали эффект двух распустившихся цветков (гиацинтов) с отражением в воде. Narcissus poeticus, нарцисс поэтический, — такое ботаническое название получил этот цветок за то, что был воспет многими поэтами. Прямая иллюстрация к известному античному мифу не удалась, «супротивный природе» опыт с белым нарциссом окончился неудачей, так как, погруженный в воду, да еще и корнями вверх, нежный цветок расцветать не пожелал. Гиацинт оказался выносливее, и хотя символическая литературная подкладка при этом исчезла, но сам по себе двойной цветок выглядел эффектно и в начале ХХ века вошел в моду.

Разноцветные тюльпаны, нарциссы, ирисы-касатики, гиацинты в прозрачных бокалах, пирамиды ландышей между стеклами — это был действительно праздник для истосковавшихся глаз. Робкая северная «весна све-та» становилась долгожданной «весной цвета». Городское карнавальное действо, превращавшее окна домов в оранжереи, начиналось уже в конце февраля; самые нетерпеливые садоводы сооружали в квартирах специальные тройные рамы, ограждавшие цветы от сильных морозов.

Эгоистическая мода на «портативные тропики» стала вытесняться веселым обрядом «проводов зимы». Весну поэты всегда очень любили. Хотя бывали и исключения.