Страстоцвет, или Петербургские подоконники

Глава пятнадцатая. Герань настоящая

Цветы на окне — к счастью. И счастье это совсем простое, человеческое, слишком человеческое. Поэт, осмелившийся вслух произнести что-нибудь подобное, рискует многим. Во всяком случае, он должен сразу отказаться от роли трагического героя, пророка, гения. Сказать это может художник либо совершенно бесстрашный, либо легкомысленный.

Петр Петрович Потемкин — фигура почти анекдотическая в богемных кругах предреволюционного Петербурга. Например, оказался вдруг замешанным в скандальную историю «кошкодавов», с упоением раздуваемую прессой (золотая молодежь развлекалась, привязывая кошку к роялю и аккомпанируя ее воплям, — во всяком случае, так излагали свою версию веселящиеся писаки). Бульварные журналисты во все времена сочиняли лю-бые нелепицы, и разобраться в происходившем 90 лет назад трудно. Да и желания нет, по правде говоря. Если подтвердилось бы, что Потемкин как-то обидел кошку, — заменила бы его на «чувствительную» писательницу Лидию Чарскую, в стихах которой цветочков больше чем достаточно.

Но не верится, что Петр Потемкин был способен на жестокость. Вот на глупость — сколько угодно, еще как способен! Те сюжеты, которые описывает в своих воспоминаниях А. Ремизов, повторить не решаюсь. В дамском романе, на что претендует жанр данного сочинения, слов таких нет — даже букв таких нет. В общем, когда Блоку понадобилось обидеть друга детских игр Сергея Соловьева (кстати сказать, автора сборника стихов «Цветы и ладан»), с которым рассорился, он сравнил его в рецензии с Петром Потемкиным. Сереже Соловьеву, конечно, было очень больно.

Потемкин был при жизни сюжетообразующим персонажем — после смерти превратился в персонаж мифопорождающий. Однажды пошутил, что и поэтом-то стал совершенно случайно, по рассеянности, — так и повторяют до сих пор биографы эту сказку. Собеседником его оказался человек, начисто лишенный чувства юмора, и он-то торжественно донес до потомков ценный факт биографии Петра Потемкина. Фактов сохранилось не так много, так что мне ничего не остается, как пересказать ту же самую историю.

Мол, ходил студент-филолог Петр Потемкин в гости к студенту-математику Владимиру Пясту играть в шах-маты. А тот, как нарочно, очень увлекался модернистской литературой, и везде у него были раскиданы книжки стихов. Думал между ходами Владимир Пяст долго, так что его партнер по игре успел прочитать всего Блока, Бальмонта, Вяч. Иванова. Очень над ними потешался, уверяя, что это стихи сумасшедших. Потеряв бдительность, сошел с ума и сам. Стал писать стихи — стихи странные. Похоже на Блока, но какой-то не такой этот «Блок», какой-то скособоченный. Вместо Незнакомки — манекен, вместо полета к небесам — сальто с поворотом… и в лужу.

Пародия? Тогда пародией называли совсем другое, простое и веселое, а это и не понятно, и не смешно… Ну и не страшно, конечно, но как-то не по себе. Одним словом, странные стихи. (Действительно — странные. Ищу в оглавлении антологии, куда их сама когда-то включила, и обнаруживаю, что «Парикмахерская кукла» находится на странице 666. «Мать Троеручица!» — как восклицал Потемкин в одном из стихотворений.)

Если бы Петр Потемкин родился хотя бы на пять лет раньше, а не в 1886 году, он еще успел бы стать «поздним ребенком» русского символизма. Но в свои двадцать с небольшим, то есть как раз в то время, когда Блок писал «Ночную Фиалку», Бальмонт — корреспонденции из Мексики (собранные потом в книгу «Змеиные цветы»), Вяч. Иванов — «Cor ardens», а Брюсов, собственно говоря, все программное уже написал, — тогда молодые люди «в символисты» уже не записывались. Потемкин понимал, что Прекрасная Дама умерла, не материализовавшись, и он любит теперь Парикмахерскую куклу, но это знание не мешало целовать ее через стекло.

Спасала ирония: и к окружающим, и к себе самому Потемкин относился иронически. Ему платили тем же, всерьез не принимали. Писал для «Сатирикона», был там ко двору. В 1908 году в издательстве журнала вышла книжка «Смешная любовь». Смешная, с мучительной гримаской стыдливости любовь Потемкина к символизму. Неожиданно на нее появилась рецензия в «Аполлоне», и кем подписанная — Иннокентием Анненским! Чуткий критик удивительно тепло отозвался о первой книге поэта, угадал в нем хрупкий талант. Сказал удивительные слова, словно предчувствовал что-то: «Страшно мне как-то за Петра Потемкина».

Рис. 65. Зональные пеларгонии, махровая и простая

А потом, казалось, все улеглось, молодая кровь перебродила. Потемкин женился на красавице-актрисе и помягчел сердцем. Вторую книгу стихов трогательно-смешно посвятил: «Женé Жéне». И называлась она совсем по-домашнему — «Герань»; Саша Черный в рецензии ласково сказал о ней: «русский палисадник». Веселая получилась книжка, красивая, с заставками и виньетками, переплетенная в цветастый набивной ситец: обложка-занавесочка, а за ней целый сад герани. Но ни одного стихотворения про саму герань в книге не было. Обойный цветочек, проткнутая булавкой фиалка, букет хризантем — вот и все цветы в комнате молодоженов (если «Женé Жéне», значит, можно считать это общей книгой).

Рис. 66. Рисунок из книги Петра Потемкина «Герань»

Герань настоящая, огненная герань пламенела только на обложке, за ней маршировали ее подданные, разделы книги: «Женина герань», «Герань стыдливая», «Герань мишурная», «Герань печальная», «Герань персидская», «Герань песельная» и, наконец, самый большой раздел — «Герань в цвету». Перечисление литературных сортов цветка звучало названиями родов войск государыни императрицы Герани.

Это и было объявлением войны — не Алой и Белой розы, а битвы земной герани с вымышленными орхидеями, криптомериями и безымянными лунными цветами. Больной поэт выздоровел, окреп и теперь отстаивал права своей маленькой суверенной поэтики, собственные представления о прекрасном, какими бы пошлыми они ни казались. Надлома в стихах больше не было, а ведь он чуть не надорвался тогда, когда пытался взвалить на себя груз «несказанного».

Нести ношу Блока не хватило бы сил (талант Потемкина был чистый, но камерный), а притворяться он не умел. По той простой причине, что смотрел на все, в том числе и на себя, со стороны, а это редкость.

Потемкин с облегчением вздохнул, когда нашел крест по своим силам. Но вот незадача — и певец Прекрасной Дамы к тому времени эволюционировал. Заворо-женный мелодией цыганского романса, Александр Блок в 1908 году написал, а в 1910-м напечатал совсем неожиданное для него, удивительное:

Рис. 67. Пеларгония английская

Вместо раздольного «степного ковыля» обманщица-судьба предлагает довольствоваться банальным цветком на окне. Больные герани… Герань чувствительна к холоду, поэтому, если в комнате («горнице скудной» у Блока) промозгло, цветок страдает от недостатка тепла и тоже, как и человек, болеет. Кроме того, герань самоотверженно поглощает всякие вредные испарения, но самому растению это, разумеется, не идет на пользу. Во многом из-за этой способности герани всасывать гарь и сырость, очищать ядовитый воздух лудильных и сапожных мастерских ее и полюбил простой люд, в особенности — ремесленники. А для большого поэта, искателя сильных страстей и ярких впечатлений, невзрачная герань — всего лишь суррогат, олицетворение разочарования и душевного опустошения. Герань в стихах Потемкина звучит яркой мажорной нотой, ее образ — торжество жизни, сама жизнь, бесхитростная и милая: «маленький поэт» согласен довольствоваться малым. Александру Блоку убогий цветок в горшке говорит о крушении надежд, и потому его анапесты звучат в надрывном, безнадежно-унылом миноре.

Но каков все-таки Блок! Такой неожиданный ход конем; похоже, он опять обыграл опытного шахматиста Петра Потемкина. Существует в ботанике удивительный термин: закон (или правило) черной королевы. Суть этого понятия дилетант-гуманитарий может изложить примерно таким образом. Для того чтобы остаться на своем месте в ходе эволюции, то есть выдержать конкуренцию с новыми видами, или, еще проще, — чтобы выжить, отдельному растению нужно постоянно развиваться, совершенствоваться. То есть даже для того, чтобы стоять, нужно идти вперед. Этот выразительный, несколько странный термин позаимствован из книги Льюиса Кэрролла, вот потому он по-русски звучит по-разному: то как «правило красной королевы», то как «правило черной королевы». В английских шахматах, как известно, цвет фигур отличается от традиционно принятого во всем мире. Так что название этого закона ботаники зависит от особенностей того или иного перевода «Алисы в Зазеркалье».

Предпочтем все-таки необычную, красную масть, иначе нам трудно будет вывернуться таким образом, чтобы продолжить ушедший в сторону разговор о Потемкине с его геранью. Впрочем, похоже, что никаких стилистических ухищрений на этот раз предпринимать не придется: Петр Потемкин, гигантским усилием воли вырвавшийся из пут символизма и издавший «антисимволистский» сборник «Герань», в результате опять очутился в фарватере поэтических исканий Александра Блока. То есть полностью подтвердил справедливость главного закона эволюции — правила красной королевы. Бег на месте — бег ради жизни. А чита-телей обманула умиротворяюще-ласковая книжка. Уличные сценки из жизни Питера, болтовня с любимой Женей, «восточные» стилизации — казалось бы, незатейливая мелодия, почти шарманка. Даже журнал «Сатирикон», рекламируя продукцию своего издательства, писал: «В его стихах — просто тот день, какой мы прожили вчера, каким живем сегодня и будем жить завтра».

Но «завтра» не оставило и следа от этой «простой жизни». Назавтра в родной стране случилось то, что случилось, а уже послезавтра герань вместе с ее подругой канарейкой объявили главными приметами мещанского быта и врагами победившего класса. В числе самых кровожадных агитаторов, призывавших «свернуть шею всем канарейкам», был недавний подмастерье Петра Потемкина и Саши Черного в «Сатириконе» — В. Маяковский. Обидно, что для своих рифмованных лозунгов он использовал «лесенку строк» — ту самую лесенку, что одолжил у Петра Потемкина. Соловьи и розы эмигрировали, герани и канарейки пошли в распыл.

Потемкин уехал в Париж и до этих перемен в любезном отечестве, когда герань попала в немилость, дожить не успел. Успел вообще немного: сыграл роль в фильме «Казанова» — в первом, немом еще; издал третью книгу стихов, избранное: «Отцветшая герань. То, чего не будет». А четвертая вышла уже посмертно, с предисловием Саши Черного. В 1926-м, в год смерти Петра Потемкина, его издалека, из Эстонии, помянул Игорь-Северянин в сонете-медальоне:

А ставший парижанином другой русский поэт, Дон Аминадо (Аминадав Шполянский), принес на могилу Потемкина ветку герани, «которую он так любил и так проникновенно воспел, как бы в ответ на вызов, утверждая право на счастье, на подоконники, на герань за ситцевыми занавесками, на все то, что Бобрищев-Пуш-кин считал мещанским и обреченным, а поэты и донкихоты — обреченным, но человеческим».

…Родина герани — мыс Доброй Надежды. Герань легко размножается черенками.