Страстоцвет, или Петербургские подоконники

Глава одиннадцатая. Краше цветов, которых — нет

История комнатных цветов — это история города. Отец моего мужа, доживший до преклонных лет, вспоминал поразившую его в молодости сцену. Из Питера в 20-е годы выселяли девиц легкого поведения: везли с Лиговки на подводах со всем «имуществом». Имущества у них было — кадки с фикусами и геранями да попугаи. Попугаи пронзительно кричали по-французски, девицы ругались, но по-русски, прижимая к себе цветочные горшки. Процессия медленно двигалась через весь город.

Наивная привязанность к цветочкам беспутных созданий брезгливо-отстраненно была подмечена А. Блоком в стихах 1906 года, то есть в тот период, когда поэт открыл для себя «новую и богатую» тему — «мистицизма в повседневности».

Рис. 48. Бархатец

В ранних опытах, в «Стихах о Прекрасной Даме», в результате сложной селекции удалось привить фрагменты живописи прерафаэлитов к стволу философии Платона. Так были выведены первые образцы белых цветов, что цвели только ночью и только у Блока. Позже, для составления нового букета, ему понадобились для контраста цветы откровенно грубые, нагловато-яркие, аляповатые. В отличие от мертвого белого цветка бархатцы, наверное, вообще самые живучие цветы в условиях города, так что Блок выбрал их совершенно безошибочно.

Поэма «Ночная Фиалка» и ее героиня имеют такое же отношение к флоре, как орхидея «Венерины башмачки» — к обуви. Благоухающая Ночная Фиалка — это «королева забытой страны», что «сидит под мерцающим светом… за бесцельною пряжей» и прядет фантастическую поучительную историю. Сугубо приземленный зачин нужен лишь для усиления мистического звучания пиесы. Ночная Фиалка — это «мистицизм», бархатцы — «повседневность».

Певец Прекрасной Дамы не стал бы посвящать поэму настоящей фиалке — не исключено, что дедушка-ботаник «перекормил» его в детстве составлением гербариев, а никакого удовольствия от этого скучного времяпровождения маленький Саша, по всей видимости, не получал. (Вместо скучных манипуляций с высушенными цветами А. Блок нашел другое занятие по душе: даже во взрослом возрасте любил вырезать из журналов и наклеивать в альбом картинки.) А вульгарных бархатцев поэт Александр Блок вообще видеть не желал, даже во сне их не видел (подзаголовок поэмы — «Сон»). На желтые цветы смотрит вовсе не он, а «друг»: «разное видели мы». Но настолько была характерной эта деталь городского пространства, что непроизвольно врезалась в память поэта во время его любимых прогулок — и пригодилась. Как дорожный знак на обочине: «Осторожно! Жолтая пошлость жизни».

Простонародные цветики — бархатцы и настурции, привезенные вместе с нехитрым скарбом деревенскими жителями, в начале ХХ века были приметой окраин. Для петербурженки Екатерины Волчанецкой, дочери известного коллекционера Д. А. Ровинского, такой знак прост и понятен — это не город, это пригород, посад, деревня.

Окошко в горнице пристало наряжать поярче, поприметнее. Крестьяне бессознательно выбирали сакраль-ные цвета огня, домашнего очага — красный, оранжевый, желтый: герань, настурция, бархатцы.

В соловьином саду Александра Блока цветы белые, они просыпаются только при лунном свете, солнце для них губительно. Лепестки их бесцветны, бесплотны, они истончились до состояния своей небесной тени — «идеи белого цветка». Конкретные названия встречаются чрезвычайно редко, но и тогда они — обобщения и символы, а не ботанические термины. «Кашка» в поэме «Возмездие» — это народ, безликая полевая масса, обреченно ожидающая своего косаря. А вся остальная растительность без труда умещается на одной страничке не ботанического, но сугубо поэтического атласа:

Кстати, литературная Кармен — не оперная дива, — как нам помнится, украшала свой корсаж не розой, а веткой жасмина. Но Бизе и Блоку лучше знать, конечно. Мы же продолжаем настаивать вот на чем: условно-пиитических цветов у Блока неизмеримо больше, чем луговых и садовых представителей флоры в подмосковном Шахматово.

«Над кустиками голубики с дымчатыми ягодами, над карим блеском мочажек, над мхом и валежником, над цветущими свечками болотной орхидеи („ночной фиалки“ русских поэтов) скользила низким полетом смуглая нимфалида, носящая имя северной богини». Это, разумеется, не Шахматово, а леса между Вырой и Рождествено — литературная и всякая иная вотчина Владимира Набокова. Но, знаток северной растительности, Владимир Владимирович Набоков если и интересовался ботаникой, то отнюдь не как писатель (писателю эти знания не нужны); умение отличить ночную фиалку от валежника необходимо ему было в иных, корыстных целях. Для Набокова все эти болотные и луговые цветочки — суть «кормовые растения» бабочек.

И к бабочкам, и к цветочкам Александр Александрович — в отличие от Владимира Владимировича — был совершенно равнодушен. Уж не со своего ли друга-врага писал Андрей Белый этот фрагмент портрета Аблеухова-старшего (весь портрет, не будем оспаривать известный факт, отсылает к иному прототипу, но эпизод чрезвычайно характерный, типический, потому позволим процитировать)?

«Так: –

— в кои веки попав на цветущее лоно природы, Аполлон Аполлонович видел то же и здесь, что и мы; то есть: видел он — цветущее лоно природы; но для нас это лоно распадалось мгновенно на признаки: на фиалки, на лютики, одуванчики и гвоздики; но сенатор отдельности эти возводил вновь к единству. Мы сказали б конечно:

— Вот лютик!

— Вот незабудочка…

Аполлон Аполлонович говорил и просто, и кратко:

— Цветы…

— Цветок…

Между нами будь сказано: Аполлон Аполлонович все цветы одинаково почему-то считал колокольчиками…»

Внук известного русского ботаника А. Н. Бекетова, поэт Александр Блок не мог опуститься до того, чтобы назвать по имени цветок, это было ниже его достоинст-ва. В таком пренебрежении к цветам есть для нас даже что-то обидное. Цветы в стихах Блока безымянны, как прислуга в ресторане, к ним обращаются без церемоний: «Эй, че-эк! Эй, цветок!» Хорошо еще, если пальцами при этом не щелкают.

Рис. 49. Ночная фиалка

Из всех цветов Александр Блок выделял, несомненно, ночную фиалку. Место обитания остальных растений, как представлялось А. Блоку, — русская поэзия. На ее грядках он время от времени устраивал прополку. В стихах В. Стражева сорняки росли особенно густо, и Блок в одной из рецензий брезгливо отметил: «Говорит Стражев и о „черных розах“, и об орхидеях — вечных спутниках среднего декадента. Придумывает неудачное слово: „страстоцвет“». Может быть, потому слово «страстоцвет» показалось Блоку подозрительным, что рядом в стихах невезучего стихотворца встретился ему камень рубин, названный «алоцветом». Но все же это скептическое сомнение в реальном существовании страсто-цвета чрезвычайно обидно. Потому в отместку разберемся с его возлюбленной — ночной фиалкой.

Ночная красавица Александра Блока — это любка двулистная, невзрачное, в общем-то, растеньице, принадлежащее к неблагозвучному роду ятрышниковых (об этимологии русского названия рода умалчиваю — она прозрачна). Научное название данного ботанического рода — произношу не без злорадства — Orchidaceae, то есть таинственная «королева забытой страны», ночная фиалка «в миру» относится к тем же самым неприлично-упадочническим орхидным (см. приведенную выше цитату В. Набокова: «болотная орхидея»). По-украински ночную фиалку так и именуют — орхiдея, но и это еще не самое страшное. Беда в том, что «вечная спутница среднего декадента», орхидея, переводится с греческого не вполне пристойно. Имя ей дали по внешнему сходству корня растения с мошонкой, так что народные прозвания этих небесных цветочков вообще никуда не годятся. По-украински — татаревi муди, по-белорусски — поповы муды. Народ свято уверен в том, что целебные свойства растения заключены в его выразительном корне, от употребления коего вовнутрь мужская сила возрастает многократно. Этим объясняется тот факт, что часто встречавшаяся (во времена Блока) в нашем лесу любка в настоящее время почти полностью истреблена, несмотря на всякие охранительные запреты Красной книги.

Рис. 50. Современная украинская монета достоинством две гривны с изображением любки двулистной

Вот такая символика. Хоть плачь, хоть смейся. Блок, наверное, заплакал бы, если кто-нибудь из добрых лю-дей, например Алексей Ремизов, объяснил бы ему, что никуда он не ушел от прежних лесных чертенят и болотных попиков, а выдул еще один «пузырь земли» — Ночную Фиалку. Так что не зря А. Блок опасливо относился к растительному миру, избегая употреблять конкретные названия. «Цветы», «цветок» — единственный прием не давал сбоя, был надежен в системе его ранней поэтики.

Рис. 51. Вербена

«Разгадал» в этом контексте означает не вид растения (это прерогатива дедушки-ботаника), а небесный знак, запечатленный в каждой реалии, даже такой, как цветы на подоконнике. В это же время Александр Блок писал своей невесте: «Ты — белее стен Иерусалима, Невесты Христовой и краше цветов, распускающихся в тех странах, куда никогда никто не придет, которых никто никогда не увидит, которых — нет. Такой белизны Твоего внутреннего Света никогда не будет. Таких цветов, каких Ты краше, никогда не было».

Любовь Дмитриевна Менделеева, девушка земная, поджидавшая летом своего суженого на террасе подмосковного имения «с книгой и вербеной» («всегда с цветком красной вербены в руках, тонкий запах которой особенно любила…»), смотрела на их необычный роман несколько по-иному: «Как будто и любовь, но, в сущности, одни литературные разговоры… Во всяком случае, в таких и подобных стихах я себя не узнавала, не находила, и злая ревность „женщины к искусству“, которую принято так порицать, закрадывалась в душу… Час-то то, что было в разговорах, в словах, сказанных мне, я находила потом в стихах. И все же порою с горькой усмешкой бросала я мою красную вербену, увядшую, пролившую свой тонкий аромат так же напрасно, как и этот благоуханный летний день. Никогда не попросил он у меня мою вербену, и никогда не заблудились мы в цветущих кустах…»

«Эй, цветок!» Не отзывается. «Эй, человек!» То же самое. Таким образом, кажется, у читателя не остается ни малейшего шанса разгадать, что же именно выращивала на своем окне профессорская дочка Люба Менделеева в феврале 1903-го, когда пятилетнее ухаживание подходило к концу и до свадьбы оставалось всего полгода. Не будет большой ошибкой предположить, что на подоконнике у нее цвела белая вербена. Впрочем, вербена могла быть и красной — для стихов молодого символиста это никакого значения не имело. Блок был, как точно подметила З. Гиппиус, «бесфактичен».

Черную розу в бокале он пошлет позже — и уже не Любе.