Страстоцвет, или Петербургские подоконники

Глава семнадцатая. Natura naturans. Natura naturata

Если стихи Бодлера, Леконта де Лиля, Эредиа и Метерлинка стали азбукой русского модернизма, то вышедший к концу XIX века во Франции роман Жориса Карла Гюисманса «Наоборот» — это вообще каталог символистов, «коран декаданса» (О. Уайльд), смертельное оружие против натуралистического искусства.

Роман посвящен теме вырождения: последний представитель аристократического рода дез Эссент «болен нервами», его вкусы истончены настолько, что все ок-ружающее кажется ему пошлым и грубым, он пытается найти хрупкое равновесие между внешним миром и изощренными потребностями своей души, уединившись в загородном особняке и создав микрокосм в соответствии со своими представлениями о прекрасном.

Эссент обставляет свое уединенное жилище самыми необычными, экзотическими горшечными цветами, вид которых не просто экстравагантен, но отвратителен, зловеще-безобразен. Общее у них то, что они совершенно не похожи на цветы, более того, они не похожи на природные создания. Вместо райского сада — сад преисподней. Философию комнатного садоводства создали, без сомнения, тоже писатели-модернисты.

«Дез Эссент всегда был без ума от цветов, но прежде, в Жютиньи, он любил их все подряд без разбора, а те-перь его чувство сосредоточилось на одном.

Дез Эссент с давних пор не выносил те непритязательные растения, которые в неизменно мокрых горшках продавались под зелеными навесами и рыжими зонтиками парижских рынков.

Одновременно с утончением его литературных вку-сов и пристрастий, самым тонким и взыскательным отбором круга чтения, а также ростом отвращения ко всем общепринятым идеям отстоялось и его чувство к цветам. Оно сделалось по-возвышенному чистым и, в определенном смысле, рафинированным.

Дез Эссенту казалось, что цветочную лавку можно уподобить обществу со всеми его социальными прослойками: бывают цветы трущоб — нищие и обездоленные обитатели мансардных подоконников, старых глиняных чашек и молочных банок, — скажем, левкои; есть цветы-обыватели — заурядные, напыщенные и ограниченные хозяева расписанных фигурками фарфоровых кашпо, — например, розы; и еще, конечно, водятся цветы-аристократы — орхидеи — прелестные, нежные, трепетно-зябкие экзотические создания, столичные отшельники, обитатели стеклянных дворцов, цветочная знать, живущая особняком, в стороне от уличной зелени и мещанской флоры.

Итак, дез Эссент испытывал жалость к цветам-беднякам, увядающим от миазмов сточных канав, но, презирая цветники новеньких кремово-золотистых гостиных, прямо-таки обожал все редкие, изысканные и нездешние цветы, которые требовали особого ухода и располагались в жарких областях печного экватора…

Дез Эссент долгое время восхищался искусственными цветами, но теперь нашел себе новое увлечение.

Теперь он искал не искусственные цветы, имитировавшие живые, но живые, имитировавшие искусственные».

Герой Гюисманса не жалеет средств на комнатные растения, а сам писатель не скупится на краски для создания их диковинных портретов. Именно цветы придают жилищу дез Эссента тот болезненно-утонченный облик, которого жаждет его воспаленное воображение, и в этих единоличных тропиках, полных душных запа-хов и причудливых линий, он вновь обретает душевную гармонию. Брезгливо-равнодушный, пресыщенный роскошью молодой аристократ, которого, казалось бы, уже ничто не может удивить и обрадовать, со сладострастным трепетом рассматривает привезенный садовниками товар.

Как ни жаль нам, но вместо пространных — слишком пространных — описаний придется ограничиться кратким каталогом цитат.

Антурий и кохинхинский аморфофаллос, напоминавшие «длинными и покрытыми рубцами стеблями искалеченные руки негра». Антурии — это растения из семейства аронниковых, или ароидеи, которые стали в конце XIX века одним из самых модных украшений «стильных интерьеров» (вспомним арум З. Гиппиус). Красная калла, или антуриум, сегодня часто продается в букетах; срезанные цветы стоят три недели, а посаженное в горшок растение сохраняет их почти два месяца. Растение довольно неприхотливое, необыкновенно элегантное; шестнадцать разновидностей антурия указано уже у Гесдерфера. Что же касается растения с выразительным названием «кохинхинский аморфофаллос», то оно до сих пор считается довольно редким (в Петербургский ботанический сад его привезли в подарок только в 2000 году). Цветок его напоминает цветок каллы, только в несколько раз увеличенный, а стебель источает крайне неприятный запах — вонь отхожего места, так что в особняке чувствительного эстета этому тропическому, крайне прихотливому растению самое подходящее место.

Рис. 72. Антуриум Шерцера

«Темные, цвета винного сусла тилландзии» и раскрывающие «губы-бритвы» нидуларии — это эпифиты, то есть растения-паразиты. Прикрепленные к стволам деревьев, они действительно выглядят эффектно. Сейчас ими стали украшать витрины и интерьеры цветочных магазинов, хотя в витринах чаще можно видеть искусственные или засушенные экземпляры. В современных справочниках эти растения называются «популярными» и «благодарными».

Рис. 73. Орхидея Домини

Каладии, словно «больные лишаем, проказой и сифилисом», напротив, достаточно требовательные растения, поскольку любят спертый воздух и не выносят сквозняков. Впрочем, в закупоренном пространстве особняка дез Эссента, с постоянно задернутыми шторами и искусственным освещением, они вполне могли прижиться.

Киприпедии, похожие на «рисунки умалишенного», вряд ли способны поразить взгляд современного наблюдателя. Все орхидеи с туфлеобразной губой носят в садоводствах название Cypripedium, что дал этому роду еще знаменитый Линней.

Но настоящие любимцы дез Эссента — цветы-живоглоты.

«Удивляясь покупке, дез Эссент все вертел и вертел в руках горшок. Листья непентеса, словно сделанные из резины, были самых различных — то бутылочно-темных, то серо-стальных — зеленых оттенков. Под каждым листом на тонком зеленоватом хрящике висел пятнистый салатовый мешочек, напоминавший немецкую фарфоровую трубку или птичье гнездышко. Он тихонько покачивался и раскрывал свое волосяное нутро.

— Этот всех переплюнет, — прошептал дез Эссент.

Тут ему пришлось расстаться с любимцем, так как цветочники, спеша закончить свои дела и уехать, выгружали последние горшки и попеременно заносили в дом клубневидные бегонии и кротоны, на темной жести которых красовались оловянные бляшки».

Оставим «клубневидную бегонию» на совести переводчика — клубневые бегонии спустя столетие украшают садовые участки, а желто-зелеными росточками кротона приторговывают нынче старушки около метро. Комментировать названия этих растений необходимости нет, поговорим лучше о будоражащих воображение эстета «живоглотах».

Рис. 74. Непентес

«Живоглоты» Гюисманса — цефалот и дрозера (росянка), родом из Североамериканских штатов; Гесдерфер хотя и сетует, что они остаются «пасынками» у коллекционеров, но настойчиво рекомендует их во многих видах. В современном же каталоге о них говорится: «Столь необычный для растительного царства способ питания в сочетании с экстравагантностью внешнего вида сделал эти растения очень популярными, особенно среди детей, так что наименее прихотливые из видов насекомоядных растений получили широкое распространение в декоративном комнатном цветоводстве».

Чем необычнее и экстравагантнее вид нового растения, тем больше у него шансов в кратчайшие сроки стать сначала престижным, потом модным, а вскоре и широко распространенным. Торговля реагирует на по-вышенный спрос, и закономерно, что цветок становится общедоступным и через какое-то время надоедает. Тем более что все саррацении дурно пахнут — запах гнилого мяса в комнате мало кому понравится.

Рис. 75. Круглолистная росянка

«Живоглоты» свидетельствуют сегодня уже не об изысканном, а всего лишь об инфантильном вкусе обладателя: путь от диковинки до простой детской игрушки уместился в несколько десятков лет. (Но это — на Западе: каталог испанский. В России же можем в скором времени ожидать повышенного спроса на эти цветочки, вполне отвечающие вкусам и потребностям нуворишей. Рыбки пирании, похоже, новым русским уже надоели, и их всех выпустили в Москву-реку, следует ожидать теперь импорта цветочков-«живоглотов».)

В детские годы декадентства Гюисманс описывает росянку и мухоловку в уверенности, что читатель будет шокирован отталкиващим уродством цветка и возмущен безнравственностью романа, но вскоре модернистское искусство подросло и стало уже не ужасать, но забавлять обывателя — так же как и «живоглот»-непентес. Сменились эстетические вкусы, расширились представления о прекрасном, и раздвинулись границы литературы. Искусство вообще развивается за счет экспансии в соседние области, считавшиеся ранее не-искусством, не-красотой.

Рис. 76. Листовая трубка саррацении

Для художников ар-нуво в неведомых доселе цветах заключалась особая привлекательность: не отягощен-ные грузом литературных традиций и прикрепленностью к христианской эмблематике, цветы-декаденты оставляли полную свободу творческой фантазии. В предисловии, написанном через два десятилетия, Гюисманс замечает: «Роман описывает лишь форму растений, но ни разу не касается скрытого их значения. Дезэссентовы орхидеи причудливы, но неразговорчивы. Впрочем, нелегко разговорить безъязыкую немую флору, ибо понимание символики цветов ушло вместе с Средневековьем. А орхидеи-креолки, подопечные дез Эссента, средневековым аллегористам были неведомы».

Практически все комнатные растения, с восторженным ужасом описанные Гюисмансом, давно утратили свою обольстительно-отталкивающую новизну, вид их стал привычен и, с точки зрения обывателя, вполне пристоен. Привыкание к новым формам в области цветоводства происходит быстрее и безболезненнее, чем в мире условном, порожденном человеческой фантазией. С созданиями природы не поспоришь, в праве на существование им не откажешь и в суд за оскорбление морали на Господа Бога не подашь. Массовое сознание медленно и неохотно сдает свои позиции, оно не любит посягательств на свой комфортно-косный мир. Цветок в горшке — первый десант, и если его высадка на подоконник прошла успешно, то следом можно ожидать и более решитель-ных действий авангарда.

В романе «Наоборот» дез Эссент называет истинными художниками оранжерейщиков. Именно им удается за несколько лет создать то, что природа не в силах сотворить за много веков. Рабское копирование естественных форм жизни натуралистами сменяется чувством гордого превосходства писателя Нового времени: «Природа отжила свое». Символизм предпочитает сотворенную природу (natura naturata) природе естественной (natura naturans).

«Natura naturans. Natura naturata» — так назвал поэт Александр Добролюбов свой первый сборник 1896 года, и не исключено, что известное выражение Спинозы пришло к нему через Гюисманса. Самые спорные построе-ния учителя, — как это часто бывает у учеников, — взяты уже в готовом виде, как аксиома, а не теорема.

С цветочками в стихах петербургского символиста — совсем скудно. Былиночки — вот единственные представители флоры, natura naturans. Ботаникой А. Добролюбов не увлекался, но зато был знатоком и пропагандистом новейшей, в первую очередь французской, литературы, не только пытался следовать стилистическим вкусам художников ар-нуво, но и со всем пылом неофита сам принимал красивые позы литературных героев. Его не останавливало, что дез Эссент — выразитель крайностей, но, напротив, А. Добролюбова увлекла роковая маска «несовместимого с грубой реальностью» эстета. Копировать было тем более просто, что театр жизни декадента в романе Гюисманса воссоздан подробно и тщательно. Эти детали, способные расцветить серые будни русской действительности, и составляли, собственно говоря, главную приманку для поклонников, выглядели особенно соблазнительными.

Вот описание ужина, который дез Эссент устроил «по поводу одной пустячной неприятности и назвал тризной»:

«В столовой стены затянули черным, дверь распахнули в сад, по этому случаю также преображенный: аллеи были посыпаны углем, небольшой водоем окаймлен базальтом и наполнен черными чернилами, цветник уставлен туей и хвоей. Ужин подали на черной скатерти, на столе стояли корзины с темными фиалками и скабиозами, горели зеленым огнем канделябры, мерцали свечи в подсвечниках.

Невидимый оркестр играл траурные марши, а блюда разносили нагие негритянки в туфлях без задника и серебристых чулках с блестками, похожими на слезки. Из тарелок с черной каймой гости ели черепаховый суп, русский черный хлеб, турецкие маслины, черную икру, зернистую и паюсную, копченые франкфуртские колбаски, дичь под соусом цвета лакрицы и гуталина, трюфеля, ароматные шоколадные кремы, пудинги, ви-ноградное варенье, чернику, чернослив и черешню. Пили из бокалов дымчатого хрусталя лиманское, тенедосское, русильон, валь-де-пеньяс и портвейн, а после кофе с ореховым ликером потягивали квас, портер и темное пиво.

Приглашение на поминки по скоропостижно скончавшейся мужественности написано было на манер некролога».

Восторженные петербургские юноши, одними из первых в России прочитавшие роман Гюисманса, из предложенного меню могли довольствоваться разве что черным хлебом с квасом, но это их не останавливало. У поэта Александра Добролюбова в мрачной комнате на Пантелеймоновской улице было по-студенчески бедно, но тоже стильно: оклеенные черной бумагой стены, выкрашенный в серый цвет потолок, да и сама комнатка была узенькой, как гроб. При свете черных свечей собирались впечатлительные молодые люди и вели умные разгово-ры о красивой смерти. Только вот беда: в России никогда не умели легко и утонченно играть — не заигрываясь, не внося натужную серьезность. В любезном отечестве неизобретательность ума компенсировалась готовностью воплотить в жизнь самую сомнительную теорию. Даже жалкой бутафории и самодельных декораций хватило, чтобы один из участников литературных собраний А. Добролюбова покончил с собой. На русской почве все доводилось до предела.

«После такой книги автору остается одно из двух: либо удавиться, либо уверовать» — эти слова одного из первых рецензентов романа «Наоборот» Гюисманс цитирует в «Предисловии, написанном 20 лет спустя». Автор уверовал, вернулся в лоно Церкви, стал католическим писателем. Позже написал роман «Собор», где немало страниц посвящено, кроме прочего, литургическому садоводству. Александр Добролюбов и здесь пошел дальше: раскаялся и ушел «в народ», создал секту «добролюбовцев», всю жизнь искупал грехи юности трудом-молитвой и аскетичной жизнью. Много лет он молчал, наложив добровольный запрет на писательство, а в конце жизни стал сочинять духовные стихи. Два его поэтических сборника издал Валерий Брюсов, а третий — «Из книги невидимой», куда вошли проповеди, откровения и покаяния, — составили «в отсутствии автора» жена и сестра В. Я. Брюсова — последовательницы религиозного учения Александра Добролюбова.