Страстоцвет, или Петербургские подоконники

Глава седьмая. Кулич и роза

Кто первым привез в Россию пальму? Можно смело утвержать: Петр Великий. И даже если это был, скажем, какой-нибудь Афанасий Никитин, на своем горбу приволокший на родную сторонку чужеземное дерево, вам все равно не поверят. Царская слава — единая и неделимая.

Стихотворение К. Случевского об араукариях, где есть живое движение души и живое растение, вскоре забыли, а криптомерии Брюсова все так же зеленели. В 1913 году в Москве в издательстве «Сирин» стало выходить Полное собрание сочинений Брюсова. Цикл «Криптомерии» по-прежнему включен был в книгу «Шедевры», и тропические растения уже чувствовали себя в стихах Брюсова привольно, «как желтый одуванчик у забора, как лопухи и лебеда». Они продолжали исправно поставлять экзотические слова, свежие рифмы и знойные образы: «гондоле — желтофиоли», «атмосфере — криптомерий», «лиан — стан»… «аромат — лежат». Только в этих декорациях возможно русскому человеку раскрепоститься: «Играть, блуждать в венках из орхидей, тела сплетать, как пары жадных змей».

К тому же родительный падеж ключевого слова удачно подходил к имени самого автора «Криптомерий». Рифма (восемнадцать лет спустя!) пригодилась Федору Сологубу для новогоднего триолета. В последних числах декабря 1913 года Сологуб решил подарить друзьям-поэтам по рифмованному цветку. Валерию Брюсову достался букет совершенно сказочный:

Никогда не расцветавшая до той поры елочка отправлена была к Новому году из Петербурга в Москву. Блудная криптомерия, некогда вынесенная из душных купеческих комнат на свежий воздух русской словесности, после годов разлуки вернулась в отчий дом. Теперь на ветвях ее красовался аленький цветочек — родной брат бумажной розы с пасхального кулича Матрены Брюсовой.

Криптомерии оказались не только «пресловутыми», но прямо-таки злополучными. Слово пустило мощные корни в русской словесности, пережило засухи, бури, наводнения; его не коснулся топор дровосека, но вот что это за зверь такой, криптомерия, русские писатели не выяснили и за сто лет. В 1998 году Елена Мулярова на первый Тургеневский фестиваль малой прозы представила свой «Текст текстов»: «Скоро осень, возлюбленный мой, и я обрушусь на тебя в хаотическом падении разноцветных листьев криптомерии, тутовника, сакуры, березы, осины и даже того вяза-долгожителя, вокруг которого водили хороводы Пушкин, Куприн, Бунин, Цветаева и мы с тобой в наши лучшие дни».

«Хаотическое падение разноцветных листьев криптомерии…» Вечнозеленое хвойное дерево — его даже и в горшке не видели нынешние сочинители.

Но вернемся в 1913 год. Получив послание, Брюсов сделал вид, что ничего не заметил. Он отправил в Петербург мгновенный ответ, написанный той же строфой и в том же фальшиво-восторженном стиле.

Ф. Сологубу

Теперь пришла пора недоумевать Федору Кузьмичу Тетерникову, писателю Сологубу: сам он как-то увидел в зеркале совсем другой цветок. В 1895 году он с тоскою писал:

С тех пор прошло много лет, Тетерников прославился как писатель Сологуб, сильно изменился, но… все же не настолько, чтобы сравнивать пятидесятилетнего бритого господина в пенсне с туфлеобразным заморским чудищем! К этому же времени (хотя и по другому поводу сказанная) относится его знаменитая фраза: «Что мне еще придумать? Лысину позолотить, что ли?» Может быть, и в самом деле с позолоченной лысиной Федор Кузьмич больше бы напоминал орхидею.

Владимир Пяст, запомнивший эту эпиграмму Ф. Сологуба, относит ее к 1905 году, ко времени собраний на «башне» у Вяч. Иванова, но это, конечно, аберрация памяти. Экспромт наверняка был услышан им позже, в салоне у самого автора четверостишия. Насчет «ереси», конечно, не Сологубу бы говорить, не Брюсову — слушать. Но и московский мэтр отчасти сам виноват: когда он действительно хотел похвалить, то к двусмысленным сравнениям не прибегал. Писал просто и понятно, как в своей рецензии на Собрание сочинений Ф. Сологуба: «…из тонкого побега вырос крепкий ствол дерева».

Такой конфуз с криптомерией — вещь досадная для Ф. Сологуба; он выписывал из ботанических книг сведения о растениях, ядовитых, дурманящих, болотных, особенное внимание уделяя их народным названиям (например, жеруха из «Мелкого беса» — это клоповник, вонючка лихорадочная, собачьи пожитки, и уже одно упоминание «жерухи травы» рядом с Передоновым в «Мелком бесе» говорит о многом). Как жаль, что не осуществились циклы стихов, — в рукописях остались только планы: «Из наук о природе. Из описаний растений. То же с примесью рассказа о себе. То же с примесью рассказа о других… Из учебников ботаники»; или «О запахах цветов, разных вещей…». Но может быть, потому и не воплотились эти замыслы в жизнь, что все-таки Ф. Сологуб не чувствовал себя профессионалом в обла-сти ботаники. И вынуждены мы теперь довольствоваться лишь его суррогатными подарочными триолетами.

Что поделаешь, классификация растений — задача сложная, особенно если ею занимаются сами цветы.

грустно констатировал поэт Г. Оболдуев. Как ни странно, рифмованные ботанические игры в те годы не казались полным вздором и безвкусицей.

Видимо, Александру Блоку Сологуб тоже пытался подыскать в подарок какой-нибудь «цветок-портрет», но не нашел. Цветы в стихах Блока — белые, холодные, безымянные, неразличимые между собой, как снежинки. Это скорее «цветок в снегах», то есть «цветок, сотворенный Мефистофелем» из стихотворения К. Случевского. Пришлось Федору Сологубу сложить триолет из блоковских образов «Снежной маски»:

Это стихотворение вышло совсем недурно — самое удачное из написанного Сологубом ad hoc. А подходящие цветы Блоку находили другие поэты — когда искали их не в его лирике, а в иконографии.

Ин. Анненский в 1908 году увидел на почтовой открытке портрет Блока работы К. Сомова и не удержался от четверостишия:

Главное достоинство этого «поэтического цветка» опять же в фонетике, в том, что «георгина» составляет рифмующуюся пару с «андрогином» («изящным Андрогином» назовет Анненский Блока и в «Книге отражений»). Но солярный шар георгина(-ы) тоже неслучаен: узкое лицо поэта на портрете окружено широким нимбом курчавых волос, и эта деталь бросается в глаза зрителю прежде всего. (Родственники А. Блока, единодушно ругая картину, считали, что «вместо мягких кудрей на портрете тусклые шерстяные волосы».)

В шаржах, например, художника Ре-Ми (А. Ремизова) в «Сатириконе» 1907 года подчеркивалась та же характерная черта, что и на самом известном портрете А. Блока, но утрировалась она настолько, что очевидным становилось сходство с… одуванчиком. С этой карикатурой перекликается пародия Lolo (Л. Г. Мунштейна):

«Одуванчик-балаганчик» накрепко приклеился к Блоку и обыгрывался не единожды. Только в 1921 году в стихах на смерть поэта Вера Звягинцева напишет:

…А в декабре тринадцатого столичный писатель Федор Сологуб, давно простившийся со зверобоем Тетерниковым и даже жалованный орхидеей, изо всех сил старался соответствовать новому образу — преуспевающего литератора и человека светского. По ироничным словам Блока, Сологуб «обрился, женился» и жизнь ему уже казалась «полумилой». В веселом предпраздничном настроении он писал:

Вяч. Иванову

Мистические розы Вяч. Иванова цветут только «в садах души». Раздел книги «Соr ardens» — «Rozarium», целиком посвященный розам, возрос на питательной почве и удобрен вековыми традициями религиозной католической символики. Потому без сожаления уберем с «поэтических подоконников» все лишнее. Как сказал Поль Верлен (по-русски — устами Сологуба): «Алеют слишком эти розы…»

А вот упоминаемая рядом с именем Михаила Кузмина «роза Жакмино» — вполне реальная гибридная ремонтантная Roza General Jacqueminot, рекомендуемая также и для горшечной культуры в помещениях. Она темно-бордовая и, натурально, очень душистая.

Найти в букетах, кошницах, розариумах М. Кузмина именно розу Жакмино не удалось. Скорее всего, Сологуб имел в виду часто поминаемые мемуаристами духи Михаила Алексеевича. Описывая внешность Кузмина, Алексей Ремизов трижды (!) говорит о «розовом благоухании»: «очень душился розой — от него, как от иконы в праздник».

И.-Северянин. «Кузмин»

Точнее было бы даже сказать, не аромат, но парфюм. Духи «Rose Jacqueminot», созданные в 1900 году, входят в десяток шедевров парфюмерного искусства: великий Коти открыл новый век новым благоуханием. Эти духи тогда широко рекламировались на обложках модных журналов, более того, дошли сведения, что к ним питали слабость почему-то именно мужчины, и мужчины… писатели. Вот что говорит Тэффи о наивных вкусах А. Куприна: «Любил духи „Роз Жакемино“ до блаженной радости. Если надушить этими духами письмо, будет носить его в кармане без конца…»

Рис. 29. Роза Жакмино

Какими благовониями умащал Ф. Сологуб свои гривуазные послания? Наверняка листочки со стихами источали какие-нибудь парфюмерные цветочные запахи… Не зря Ин. Анненский в статье о Сологубе так подробно говорит о зверином нюхе писателя, о многочисленных обонятельных образах в его произведениях. В романе «Мелкий бес» содержится замечательно полное описание модных на рубеже веков духов и одеколонов. Если омерзительный Передонов связан со всяче-ским смрадом, запахом белены и кокорыша (народное название ядовитого кокорыша — собачья петрушка), то «язычница и грешница» Людмила Рутилова говорит о себе: «Люблю красоту… Мне бы в Древних Афинах родиться. Люблю цветы, духи, яркие одежды, голое тело». Она пользуется духами как самым верным способом обольщения и, собираясь на первое свидание с невинным Сашей, не только сама умащает себя розовым ароматом («надушилась мягкою, тихою Аткинсоновою серингою»), но и кладет в сумочку флакон и маленький распылитель — «надушить гимназиста, чтобы он не пахнул своею противною латынью». Ф. Сологуб на редкость подробно говорит о запахах, связанных с телесной красотой, с женским соблазном. Он предусмотрительно предупреждает читателя, что героиня «любила духи, выписывала их из Петербурга и много изводила их. Любила ароматные цветы. Ее горница всегда благоухала чем-нибудь: цветами, духами…». И сама Людмила при каждом появлении на страницах романа «благоухает чем-нибудь», каждый раз чем-то новым, в зависимости от настроения и поставленной психологической задачи: «Она порывисто прошла в свою комнату, обрызгала себя корилопсисом, — и запах, пряный, сладкий, блудливый, охватил ее вкрадчивым соблазном. Она вышла на улицу нарядная, взволнованная, и нескромною прелестью соблазна веяло от нее». (Корилопсис, точнее, кореопсис, — декоративный кустарник с метелками душистых цветов; но обратим внимание и вот на какую деталь: в начале ХХ века названия духов чаще всего соответствовали на-званию какого-нибудь цветка. Передонов мог в парикмахерской попросить «спрыснуть» его «резедой», а парикмахер отвечал, мол, «резеду не держим» и «спрыскивал оппопонаксом»). Когда же нужно было усыпить бдительность собеседника и продемонстрировать добропорядочность, сестры Рутиловы безошибочно выбирали легкие цветочные запахи, какой-нибудь «сладко-влажный клематис», и он действовал на самого подозрительного человека умиротворяющим образом, как и вся обманчиво-спокойная обстановка их дома.

Рис. 30. Анютины глазки А. Ралле и Ко. Плакат. Берлин. 1899

«…Мирная, красивая их гостиная внушала ей, мимо ее желаний, спокойные мысли и утишала досаду. Начатое и оставленное здесь вышиванье, кипсеки (т. е. альбомы. — О. К.), гравюры на стенах, тщательно выхоженные растения у окон, и нигде нет пыли, и еще какое-то особое настроение семейственности, нечто такое, чего не бывает в непорядочных домах и что всегда оценивается хозяйками, — неужели в этой обстановке могло совершиться обольщение ее скромного мальчика заботливыми молодыми хозяйками этой гостиной?» А потом появляются сами заботливые хозяйки, надушенные наивным де-вичьим «клематисом», и конфликт улаживается в самом начале.

Рис. 31. Парфюмерия Т-ва Брокар и Ко. Плакат. Париж

Разумеется, «обольщение скромного мальчика» происходило в другой обстановке и при помощи других цветов, вернее, цветочных запахов. Обучение науке страсти нежной гимназиста Саши Пыльникова осуществляется по хорошо продуманному плану — последовательного, но агрессивного наступления на его обоняние. Вслед за «приличными» духами наступает черед иных — волнующих, чувственных, имевших в начале века репутацию скандальных. (В это время революция в парфюмерии привела к тому, что духи разделялись на пристойные, традиционные, заглушающие естественный запах тела, и откровенно-вызывающие, манящие, подчеркивающие природный запах женской кожи. Даже появившиеся в начале 20-х годов самые знаменитые в мире духи «Шанель № 5» казались современникам непристойными. В своих воспоминаниях Любовь Менделеева, Прекрасная Дама Александра Блока, рассказывает, что в молодости имела пристрастие к духам с сильным и «откровенным» ароматом и что порядочных дам это шокировало.)

Итак, девица Рутилова вскоре явилась на квартиру к влюбленному в нее гимназисту уже с другим парфюмом — «порочным».

«Людмила обрызгала Сашу приторно-пахучими духами. И удивил Сашу их запах, сладкий, но странный, кружащий, туманно-светлый, как золотящаяся ранняя, но грешная заря за белою мглою. Саша сказал:

— Какие духи странные!

…Крупный пестрый ярлык, французская надпись, — цикламен от Пивера… Саша нерешительно сказал:

— Клопом засахаренным пахнет немножко.

— Ну, ну, не ври, пожалуйста, — досадливо сказала Людмила… — Слушай: три духа живут в цикламене, — сладкою амброзиею пахнет бедный цветок, — это для рабочих пчел. Ведь ты знаешь, что по-русски его дряквою зовут.

— Дряква, — смеючись повторил Саша. — Смешное имечко.

— Не смейся, пострел, — сказала Людмила… и продолжала: — Сладкая амброзия, и над нею гудят пчелы, это — его радость. И еще он пахнет нежною ванилью, и уже это не для пчел, а для того, о ком мечтают, и это — его желание, — цветок и золотое солнце над ним. И третий его дух, он пахнет нежным, сладким телом, для того, кто любит, и это — его любовь, — бедный цветок и полднев-ный тяжелый зной… Он радует, нежный и солнечный цикламен, он влечет к желаниям, от которых сладко и стыдно, он волнует кровь».

Как только в России в конце ХIХ века цветок вошел в моду, украсил жардиньерки «роковых женщин», он действительно отказался от своего русского имени и от лесного собрата, накинул флер загадочности — стал цикламеном. Мода была подкреплена частыми изображениями своеобразных, причудливо изогнутых лепестков и стеблей на тканях, вазах, тарелках. И разумеется, на пике популярности цикламена появились приторно-сладкие духи (кстати сказать, самые распространенные сегодня разновидности цикламена практически лишены запаха, как и большинство комнатных цветов).

Точно так же «сладкий, томный и пряный запах японской функии» — это благоухание модных в те годы духов, а не широко распространенного нынче декоративного растения, которое тоже не может похвастаться каким-то особенно сильным и приятным ароматом. Наверное, именно этим парфюмом и надушили бедного Сашу Пыльникова, когда он, никем не узнанный, на маскараде потрясал воображение провинциальной публики в костюме гейши. В сладострастных описаниях цветочных ароматов в романе «Мелкий бес», во всех этих пахучих эротических сценах с переодеваниями чувствуется какая-то зависть писателя Сологуба к недоступному, сугубо женскому миру цветочных запахов — дионисийской стихии чувственной красоты, гармонии, слиянности с природным началом. Но это все скрыто в самых глубинах текста, стыдливо-прикровенно у Сологуба, — sub rosa; думается, что сам он, в отличие от М. Кузмина, никогда бы не решился «сбрызнуть» себя женскими духами (хотя и любил их, и знал в них толк).

Почти пародийно выглядящие на фоне серьезной прозы «цветочные» стишки поэтов-серебровечников, перевязанные к тому же надушенными ленточками, имеют тем не менее ту же психоаналитическую подкладку. Это, в сущности, такой же провинциальный маскарад — с масками, полумасками, костюмами японских гейш, испанок, цыганок и таитянок. Трудно теперь определить, кого первым бес попутал поиграть в девичьи игры. Полагаю, как всегда, спровоцировал Михаил Алексеевич… В марте 1911 года М. А. Кузмин отправил письмо Вяч. Иванову:

ну и так далее, не в альбом же себе переписываю.

Словом, «маркиз гуляет с другом в цветнике, у каждого левкой в руке…». Этот белый левкой к тому же из рук в руки приняла у Кузмина Анна Ахматова. Не увенчались успехом и попытки Михаила Кузмина реабилитировать розу, у которой, по его мнению, символисты отобрали цвет и аромат, — это привело лишь к изменению «сорта» бесплотного цветка: вместо католической эмблемы «розы и креста» вернулась не первой свежести аллегория — «соловей и роза». Новым было только то, что самодельные розы-стишки стали посылать друг другу соловьи-поэты… Они от души одаривали друг друга — накануне нового, счастливого 1914 года.

Трудно даже вообразить, какими пустяками занимались взрослые мужчины в последние дни последнего благополучного года в России (до сих пор наш эталон — уровень 1913-го). Существовала старинная игра невес-тившихся барышень «Флирт цветов»: «Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме розы…» Тогда та, кого назвали «розой», жеманно поднималась с пуфика (канапе, козетки — черт его знает, на чем они сидели в своих «зальцах») и произносила тот же текст, в конце называя… ну, скажем, «орхидею». И от этого тинейджеры минувших лет получали какое-то недоступное уже нашему пониманию удовольствие.

Читая эти игривые послания, перестаешь удивляться тому, что три с половиной года спустя один из последних вопросов, обсуждаемых Государственной думой, был… об оранжереях. Облагать их налогом или не облагать? Так и не успели прийти к консенсусу…