Страстоцвет, или Петербургские подоконники

Глава десятая. Деревянные берега

Загадка, которую нетрудно разгадать: озеро стеклянное, берега деревянные. Окно и подоконник. Граница миров — большого мира города и маленького мира семьи, жизни на людях и жизни приватной, социального бытования человека — и быта. Окно соединяет и разделяет, именно здесь находится точка пересечения двух векторов: неторопливый взгляд в окно обитателя дома (любование или скука, ожидание или молчаливое прощание) и быстрый взгляд снаружи — не взгляд, а вороватое заглядывание в чужие окна (любопытство и смущение).

Всего лучше, если посягательства постороннего остановит плющ и ситцевая занавеска (вариант: пассифлора и тюлевая штора). Они вежливо, но твердо свидетельствуют, что в доме все благополучно и стены крепости надежно охраняются. Живая изгородь из комнатных цветов на первых этажах — вообще насущная необходимость.

Садовник часто бывает еще и сторожем. Такой сторож верен дому, но приветлив к чужим, он гордится своим садом и ободряет случайных зрителей: нечего стесняться — на цветы смотреть не зазорно, а хозяевам только приятно.

«Смотрите, как окно смеется», — сказала на улице незнакомая женщина, указывая на чисто вымытые стекла с кистями огненной герани. Цветы на окне улыбаются улице. Пустое окно недружелюбно, оно не сулит ничего хорошего (у А. Блока: «В окнах, занавешенных сетью мелкой пыли…»). Унылый репчатый лук в банке вместо тюльпанной луковицы — вынужденный компромисс обывателя, смирившегося с безрадостным существованием.

Рис. 41. Растения на дурно устроенном наружном подоконнике

Саша Черный. «Комнатная весна»

Подоконник подводит черту наших отношений с внешним миром. Он или подчеркивает резкость противостояния, или пытается смягчить ее, создавая на своих берегах модель мира-сада. Цветы на окне — бесстрашный маленький аванпост, выставленный человеком, вставшим лицом к внешней тьме.

Рис. 42. Растения на целесообразно устроенном наружном подоконнике

Ин. Анненский. «Квадратные окошки»

Балконы и наружные подоконники с цветами — шаг во внешнее пространство, мирные переговоры комнаты с городом. Не поэтому ли один из советских градоначальников запретил наружные подоконники на окнах, якобы во избежание падения оных на головы прохожих? То, что на эти головы падают порой целые балконы, как-то меньше волнует власти. Не каждый владелец балкона в старом доме решится сегодня отягощать его цветочными ящиками.

На наружных подоконниках весной, когда еще только появлялся первый пушок чахлой городской зелени, высаживалась рассада растений самых незатейливых, с общим названием — летники. Наружных подоконников почти не осталось, зеленых балконов с каждым годом становится все меньше еще и потому, что самые неприхотливые растения с трудом выдерживают бензиновый смрад питерских улиц. Нарядный некогда город даже летом сохраняет унылый вид. Большая береза, выращенная на балконе последнего этажа старого дома за Казанским сбором, — крик гордого одиночки, не смирившегося с жизнью в каменном мешке исторического центра.

Другой питерский мэр, уже нового поколения, призывал горожан мыть окна. Действительно, подняв глаза на стену дома, — если только эта стена не брандмауэр, — по окнам всегда можно определить, отдельная квартира или коммунальная, а если коммунальная, то где в ней живут «приличные» семьи, а за какими пыльными и треснутыми стеклами без занавесок — люди опустившиеся, несчастливые; на недружное житье-бытье жалуются окна кухонь.

Рис. 43. Герань

Границы маленького мира священны, они охраняют последнее убежище человека — его частное пространство. Недаром тоталитарное государство с такой ненавистью относилось к невинным, казалось бы, комнатным цветам, клеймило герань и фикус как «попутчиков» мещанства, недобитков прошлого. За герань походя в одной из статей заступился Горький, но еще долго давление на порочащие связи человека с окошечным цветком то ослабевало, то усиливалось. «Как же так: резеда и герои труда — почему, объясните вы мне?» — как пелось в старой советской песне. В пьесе Сергея Третьякова «Хочу ребенка!» главная героиня Милда подавляет в себе все женское, все человеческое. Она рациональна, отсекает лишние с точки зрения классовой целесообразности рудименты; самое бесполезное чувство — любовь, но даже цветы для нее — всего лишь половые органы растений. Истинная, идеальная партийка. Благодаря таким замечательным людям вскоре невинное слово «сажать» вообще изменило свое значение и меньше всего стало связываться с растениями. О домашних цветах населению полагалось знать следующее: отравляющий газ люизит «представляет собой бурую, маслянистую жидкость с резким, раздражающим запахом, напоминающим запах листьев герани» (МПВО. Пособие по местной противовоздушной обороне. Л., 1941). Но школьники, штудировавшие эти пособия, уже не знали редких растений и не представляли себе ни запаха герани, ни запаха горького миндаля.

Рис. 44. Ношение противогаза в боевом положении

В послевоенные годы, когда все горшки можно было считать перебитыми, ополчились на невинную песню о ландышах. Люди старшего поколения помнят, как «ландыш» в публицистике стал синонимом пошлости. («Опять эти „ландыши“», — можно было сказать по любому поводу, если требовалось обличить обывателя.)

Рис. 45. Ландыш

Видимо, власти предержащие опять пугала нестандартность поведения и свобода выбора: «Ты сегодня мне принес не букет из пышных роз, не фиалки и не лилии…» Советский человек не должен был пренебрегать революционной символикой единственного благонадежного цветка: «Красная гвоздика, спутница тревог, красная гвоздика — наш цветок». Цветы тоже делились на «наши» и «не наши».

Взамен частной собственности — комнатного цветка, выбранного по собственному вкусу, народу были дарованы клумбы вокруг бронзовых и каменных вождей, гипсовых горнистов и пловчих. Зеленую травку полагалось коротко, по-военному стричь, цветочки сажались мелкие, обязательно красные. Эти знакомые каждому советскому человеку «кумачовые» кисточки-соцветья — шалфей всего-навсего, — у них, бедняжек, тоже есть имя. Словно в утешение нелюбимому цветку, огородному подкидышу на городской клумбе, ему дали пышное ботаническое название Salvia splendens — шалфей великолепный. Цветы маршировали строем, сливались в массу, складывались в пятиконечные звезды, серпы-молоты, буквы лозунгов. Каждый цветок в отдельности был невзрачен, но вместе они создавали такую же величественную картину, как парад физкультурников на Красной площади.

Рис. 46. Шалфей великолепный

Но обобществленная красота не утоляла глаз и не насыщала душу. Горшки возле окон не исчезли и по-преж-нему пытались отгородить «ячейку» от посягательств на нее общества. Тогда стали строить квартиры (даже не квартиры — «секции») с узкими, практически упраздненными подоконниками. Обыватель ответил контратакой — новым словом «кашпо» (в переводе с французского «спрячь горшок»), которое в 60-е годы использовалось почему-то не по назначению. Так стали называть керамические, а чаще пластмассовые подвесные сосуды, что старым именем — амплея — обозначать было, конечно, совестно.

Достаточно открыть какую-нибудь «оттепельную» книгу «Домоводство», чтобы увидеть как бы уютный, почти человеческий интерьер тех лет: на стене под низким потолком — горшок с традесканцией или аспарагусом, под стать «стильному» трехногому столику, хлипким стульям и модным обоям с рисунком «березка».

Самые вольнолюбивые шестидесятники-западники на узеньких подоконниках умудрялись высаживать в маленьких баночках заморские кактусы. Санитарные нормы стандартного жилья не позволяли и думать о растениях более крупных: кадки с пальмами связывались в созна-нии жителя коммуналок или «хрущевок» скорее с каким-нибудь санаторием, профсоюзной здравницей, но никак не с собственным домом. По традиции пальмы сохраняли свои позиции только в оранжереях и ресторанах. Да и вообще эти годы — время кочевников, покорителей целинных земель, жителей палаточных городков на комсомольских стройках. Смешно даже говорить о каких-то комнатных или садовых цветах: яблони цвели исключительно на Марсе.

Во времена застоя разрослась и совсем как-то выцвела традесканция, запылились столетники, покорно повисли веревки доморощенных лиан — все растения неприхотливые, равнодушные к внешним условиям. Старые цветы не выкидывали, хотя названий их уже не помнили, но и новых не приобретали. Вдруг на закате империи многие увлеклись пальмами. Пальмы выросли до потолка — два метра сорок сантиметров — и потом куда-то исчезли.

Буйство разнообразной и неподцензурной флоры сохранялось в эти годы лишь в неподцензурной литературе. «Презумпция жеманная», «Пленум придурковатый», «Голфштрим чечено-ингушский», «Мудозвончики смекалистые» и прочие услаждающие диссидентский слух названия. Нет сомнения, что в основу пародийной ботанической эквилибристики Венедикта Ерофеева был положен все тот же основополагающий труд дорежимного классика Гесдерфера.

«В о в а. А ты посади, Стас, какой-нибудь цветочек, легче будет…

С т а с и к. Хо-хо! Нашел кому советовать! Да ты поди взгляни в мою оранжерею… Твои былинки и лютики — ну их, они повсюду. А у меня вот что есть — сам вывел этот сорт и наблюдал за прозябанием. Называется он: „Пузанчик-самовздутыш-дармоед“ с вогнутыми листьями. И ведь как цветет! — хоть стреляй в воздух из револьвера. Так цветет — что хоть стреляй в воздух в первого проходящего!.. А еще — а еще, если хотите, „Стервоза неизгладимая“ — это потому, что с началом цветения ходит во всем исподнем! „Лахудра пригожая вдумчивая“ — лучшие ее махровые сорта: „Мама, я больше не могу“, „Сихоте-Алинь“ и „Фу-ты ну-ты“, „Обормотик желтый“, „Нытик двулетний“. Это уже для тех, кого выносят ногами вперед: „Мымра краснознаменная“ „Чапай лохматый“.

Рис. 47. Гранвиль. Рисунок из серии «Другая природа»

В о в а. А синенькие у тебя есть? Я, если выйду в поле по росе, по большим праздникам, — все смотрю: нет ли синеньких…

С т а с и к. Ну как не быть синеньким! Чтоб у меня — да не было синеньких! Вот — носопырочки одухотворен-ные, носопырочки расквашенные, синекудрые слюнявчики „Гутен-морген!“»

Гутен морген, герр Гесдерфер! «Вальпургиева ночь», четвертый акт. Не поэзия и не Серебряный век, но Венедикт Ерофеев. Он просто не мог не попасть в эту книгу: бесприютный очарованный странник, обретший в конце жизни свой (несчастливый, несчастливый все-таки) дом, нежно и трепетно занялся «балконными посевами», фиалочками на подоконнике. Запись в дневнике 12 июня 1986 года, в последний день пребывания в психиатрической больнице, перед выпиской: «Итак, сегодня? Неприкаянность и ожидание. Последнее гулянье в скверике. Умилен всем зеленым. Но петунии — неудача. Ровно в 3 часа покидаю больницу… Сразу на балкон — синий, единственный василек напротив окна — уже отрада, и бархатцы».

Или по другому поводу, дома, вновь опасаясь насильственного заключения в психушку: «А я уйду на балкон и притворюсь цветочком. Они придут, посмотрят — а это что за цветок на этом вот горшке? Носова со страху скажет что-нибудь не то, вроде „палтус“».

Палтус ли, фикус ли, крокус — простые советские люди в цветах не очень разбирались. Когда в хрущевские шестидесятые для создания доверительной атмосферы «искренности и человечности» опять возникла нужда в изображении тепленьких радостей жизни, либеральные писатели особо не мудрствовали. У драматурга Розова в финале пьесы «Традиционный сбор» звучит лирическая нота: на школьном подоконнике расцветает крокус. И не беда, что действие происходит жарким летом, а крокус, как известно, — первый весенний цветок, радующий глаз в феврале-марте. Доверчивый подснежник-однодневка — конечно же, цветок «оттепельный». Привет и тебе, розовый палтус, — цветок надежды, жизненная правда тепленькой литературы! «Социалистический лопух», — язвительно определил Вл. Ходасевич этот литературный жанр в самом начале его появления на свет.

Та же знакомая до боли стилистика соцреализма процветает нынче в газетных объявлениях: «Куплю какое-нибудь большое настоящее растение для офиса». Ну и покупайте себе на здоровье. А мы свое, кровное, выпестованное за долгие застойные годы, — ни за какие деньги не отдадим.

Последние несколько лет я радуюсь петербургским окнам. Как много появилось цветов на подоконниках — цветов любимых, старых, прекрасных. Дом, семья, уют — герань, гортензия, фиалки. Слава тебе, Человек Приватный, тихий обыватель, во дни великих потрясений поливающий, удобряющий, пересаживающий кустики, сохранивший привязанность к тем, кого приручил!

Семена и черенки первых комнатных растений некогда были привезены паломниками из Святой земли и прижились в каждом доме — городском ли, деревенском ли… Их происхождение забылось, но сохранилась любовь, почитание, трепетное отношение к «утешительным» цветочкам. (Догадку о появлении первых комнатных цветов на Руси высказала поэтесса Елена Игнатова, живущая ныне в Израиле среди садов и палисадников с огромными кустами «домашних» русских растений.)

Скажи мне, ветка Палестины…

Гефсиманский сад на подоконнике — молчаливое противостояние человека бездушному государству, вызов и угроза тоталитарному режиму.