Страстоцвет, или Петербургские подоконники

Глава вторая. Сады на жестяных кровлях

Эта затея будоражила воображение обывателя недолго, всего два или три лета, и только в Петербурге. В середине девяностых годов ХIХ века на крыши мно-гоэтажных домов столичные жители потащили кадки с пальмами. Домовладельцы, потрясенные сообщениями русских газет о чудесах с7троительства в Америке, решили ни в чем не отставать от прогрессивных веяний времени. Санкт-Петербург все же не Венеция, но зато чем же не Чикаго, — и на радостях утешились очередным прожектом. И впрямь столица Российской империи располагалась на той же широте, что и некоторые крупные города североамериканских штатов, «где климат, во всяком случае, не итальянский, а кровли многих высотных домов служат для устройства садов».

Рис. 3. Пальмовая лилия

Статья А. Э. Регеля, откуда взята эта цитата («О тротуарах, дворовых и кровельных насаждениях в больших городах». Вестник Императорского Российского общества садоводства. 1898. № 1), настолько любопытна, что о ней стоит поговорить подробнее. Сухой профессионализм ботаника и простой здравый смысл садовода-практика в конце концов заставляют усомниться в целесообразности создания садов Семирамиды в родном городе. Однако в России, как всегда, сначала попытались сделать сомнительное дело, а только потом стали обсуждать, почему оно провалилось. Первоначально эта идея пришла в голову отнюдь не романтикам, но авантюристам-коммерсантам — исключительно выгоды ради. Дело в том, что домовладельцы пытались поднять цену на квартиры в домах, увенчанных живыми пальмами, так как пародийные «высотные сады» служили чем-то вроде рекламы, как бы обещая удобства и внутри сдаваемого внаем жилья тоже по последнему слову американской техники.

А. Э. Регель, человек бескорыстный, многократно призывал к украшению каменного города живой зеленью, недоумевая, почему даже самое простое его предложение — посадка холодостойких вьющихся растений около брандмауэров — вызывает полное равнодушие петербуржцев. А тут такой головокружительный проект — и какой эффект, какой небывалый энтузиазм! Поэтому он хотя и отказывается от немедленного устроения тропических садов на крышах Санкт-Петербурга, но отказывается не без вздоха сожаления.

«Я вовсе не говорю, что это и у нас не было мыслимо; напротив, при помощи кадочных растений подоб-ные кровельные сады (вдобавок отличающиеся особой чистотой воздуха) могли бы с успехом процветать и в Петербурге; но самая наличность их обусловливается известными архитектурными соображениями, которые зодчие принять в расчет, конечно, не могли… Следовательно, если кровельные сады и возникнут там и сям, то разве в виде исключения».

Теперь на минуту представим, как этот российский Чикаго воплощался в жизнь. Дворники по черным лестницам, чертыхаясь и проклиная все на свете, волокли громоздкие деревья наверх. Закрепить их на кровле было делом нешуточным: деревянные кадки привязывали к трубам, укладывали доски на крутые скаты, приматывали стволы нежных растений к решеткам и флюгерам. Прислуга лазила через чердаки с ведрами поливать латании и финики, а уж если лето выдавалось дождливым и холодным, то от такого потрясения не всякий комнатный насельник в состоянии был оправиться.

Низкорослые цветы разводить на крышах не имело смысла, поскольку прогуливаться по жестяной кровле приличной публике было совершенно невозможно, и все представление было рассчитано исключительно на привлечение внимания пешеходов. Вода стекала на задранные вверх головы любопытных прохожих, ветер с Невы нещадно трепал тропические вайи, а дворовые коты гордо восседали под сенью узорчатых ветвей. От всего от этого Санкт-Петербург вряд ли приобрел еще более величественный облик — вид у петербургских крыш, надо думать, стал самый дурацкий. Осенью дворники потащили кадки с полумертвыми растениями вниз, и на всех кухнях прислуга потешалась над вконец сду-ревшими барами. Но на этом не успокоились. Какое-то время прогрессивная общественность муссировала проект перестройки крыш с целью приспособления оных для поднебесных садов и парков. Проект оказался слишком дорогостоящим, страсти поутихли, энтузиасты пришли в смущение и о своем порыве позже предпочитали не вспоминать.

Между тем единственный раз упомянуть славную фамилию Регель, к тому же в таком комическом контексте, было бы несправедливым. Представители этого рода в нескольких поколениях неустанно радели об украшении Российской империи: Роберт Эдуардович Регель был автором многочисленных статей в научных журналах, Александр Эдуардович Регель написал книгу с замечательным названием — «Изящное садоводство и художественные сады». А их отец, Эдуард Людвигович Регель, директор Санкт-Петербургского Ботанического сада (с 1855 по 1866 год, а затем в 1875–1892 годы), на протяжении тридцати лет являлся также вице-председате-лем Императорского Российского общества садоводства (покровителями, то есть номинальными председателями, значились чаще всего великие князья).

Поэтому отдадим должное этим подвижникам: что бы без них значили наши жалкие усилия и что бы по сю пору воспевала русская поэзия! Во всяком случае, нескольких замечательных стихотворений Ин. Анненского и Б. Пастернака мы бы точно лишились — выведение сортов комнатных азалий (азалий — печали, азалий — вокзале) является целиком заслугой Эдуарда Регеля и его сподвижников. Итак, не станем иронизировать, но, напротив, вслед за романтиками-натуралистами проникнемся духом патриотизма и гордости за успехи отечественного цветоводства.

Рис. 4. Латания со связанными листьями

Р. Э. Регель. «О направлениях в садоводстве прежде и теперь. Доклад, читанный к пятидесятилетию Императорского Российского общества садоводства». 1908.

«На севере России особенно процветало комнатное садоводство, и здесь оно стояло гораздо выше, чем за границей. Тщетно мы стали бы искать за границей в квартирах такого повсеместного обилия прекрасной зелени, какую мы привыкли видеть у нас, тщетно стали бы ожидать такого удачного выбора и такого разнообразия комнатной флоры! Объясняется эта общераспространен-ная любовь к комнатному садоводству, очевидно, продолжительностью нашей северной зимы и краткостью лета. Большой выбор и удачный подбор наших комнатных растений в сравнении с заграничными объясняется, в свою очередь, тем, что в наших комнатах средняя темпе-ратура зимою значительно выше и го-раздо равномернее, чем за границею. Ввиду этого может культивироваться в наших комнатах масса таких растений, о комнатной культуре которых за границей и думать нельзя, каковы многие представители пальм…»

Рис. 5. Драцена, завернутая в вату вместе с горшком

От пальмы, как видно, на бескрайних пространствах Государства Российского все же никуда не деться. Пальма — символ власти, силы, царского могущества, самое, можно сказать, имперское растение в мире комнатного садоводства. Как запрещалось в Петербурге строить здания выше Зимнего дворца, так не след было и пытаться вырастить пальму выше той, что жила в Императорских оранжереях. Жалкая спекулятивная уловка с крышами была справедливо наказана, как бывает наказана всякая человеческая гордыня. Пальмы на крышах Петербурга — дерзкий вызов и состязание с монаршей властью, посягательство на незыблемость самодержавия. России американская демократия не указ.

Рис. 6. Чистка желобчатых листочков финиковой пальмы кистью

Пальмы в интерьере дома, в гостиных состоятельных граждан — это всего-навсего свидетельство лояльности, благонадежности подданных, знак довольства властью и своим местом в иерархическом государственном устройстве. Пальма скромного роста, во много раз ниже главной, императорской, в домах вельмож и чиновников высших разрядов служила демонстрацией верноподданнических чувств, если угодно. Обладателем пальмы мог стать не всякий, в данном случае сословные и имущественные различия неукоснительно соблюдались: цена сильно зависела от величины растения, владельцами самых внушительных экземпляров становились люди солидные, богатые, основательные, а бедный люд о пальме и не мечтал. В конце ХIХ века самый дешевый, Берлинский рынок предлагал российским покупателям растения по следующим ценам (в марках): наиболее распространенные сорта аристократки-пальмы шли, скажем, по 30 марок за один взрослый экземпляр (саженцы стоили дешевле), а фикус-простолюдин можно было выписать по 6 марок за дюжину. Так что каждый сверчок должен был знать свой шесток, к тому же величина растения естественным образом ограничивалась высотой потолка личных апартаментов. Потому вполне логично и даже справедливо, что самые величественные пальмы в России были собственностью дома Романовых.

Когда государь император в 1908 году пожаловал юбилейную выставку садоводства, проходившую в Михайловском манеже, пальмами из своих оранжерей, это было расценено как высочайшая милость.

Рис. 7. Обмывание листа перистой пальмы

«Уже одни пальмы Таврических оранжерей способны превратить, раз имеются для них подходящие помещения, всякую выставку в роскошный тропический лес. В этом отношении Петербург оказывается, пожалуй, счастливее даже крупных центров Западной Европы, хотя и располагающих гигантскими, растущими в грунту теплиц пальмами, но не имеющими, подобно Петербургу, столь же высоких и величественных пальм, находящихся в поддающихся в любой момент передвижению кадках, как это имеет место в Петербурге, где эти пальмы возятся в Зимний дворец для украшения придворных балов и празднеств».

А вот как именно упаковывались и выкатывались пальмы из Императорских оранжерей на улицу, каким образом доставлялись они в Зимний дворец, это, глубокоуважаемый читатель, предлагаю вам представить самим. Надо полагать, зрелище было не менее захватывающим, чем выгул слона по набережным Невы.

Тем не менее высшая награда за самый роскошный цветок в 1908 году на юбилейной и, пожалуй, самой роскошной российской выставке садоводства была присуждена отнюдь не пальме. Но сначала — несколько слов о других претендентах на медали, о фаворитах публики. Начнем с упоминания самых простых, традиционных, — таких как лилии и пеларгонии (герани) известного садоводства «Природа» А. Г. Бернгардта, и закончим диковинной коллекцией японских карликовых деревьев С. П. Дурново. Посетители любовались папоротниками из Елагиноостровской оранжереи, кротонами, антуриумами и каладиумами из Стрельны (Дворцовые оранжереи великого князя Дмитрия Константиновича; садовник В. И. Степанов). Граф Ф. А. Уваров из Пореченского садоводства Можайского уезда привез целый поезд пальм и хвойных, и газеты писали о толпе зевак, привлеченных на вокзал редкостным представлением многочасовой выгрузки ценного багажа. Из Крыма и из Царскосельских оранжерей доставил великолепные экземпляры араукарий П. П. Дурново (и получил за них, кстати сказать, вторую премию). Со всей России, не жалея затрат и не боясь риска — растения могли пострадать при транспортировке, — везли и везли в Михайловский манеж чудеса природы и садовнического искусства. Столица встречала провинциальных соперников во всеоружии.

«Таврические оранжереи выставили группу орхидей. Группа эта была необыкновенно эффектно размещена близ стены на убранных корою деревянных обрубках, что давало вид произрастания орхидей в природе. Помещенные же в различных местах этой группы разноцветные электрические лампочки вечером давали удивительный эффект, еще усиливая красоту расположенных в этой группе орхидей».

Но по традиции, как и все предыдущие годы, первое место на юбилейной выставке в 1908 году было отдано царице цветов — розе. Золотую медаль-уникум получил за коллекцию собственных сортов чайных роз извест-ный садовод и предприниматель В. К. Фрейндлих, владелец оранжерей в Царском Селе.

Причем все эти розы-победительницы имели отличительные внешние признаки «петербурженок нежных»: круглая шапка из цветов и листьев эффектно возвышалась на высоком голом стебле. Подобная штамбовая форма была характерна только для горшечных цветов, культивировавшихся в столице Российской империи, и так и называлась — «петербургской прививкой». Внешний вид растений словно повторял геометрически правильные архитектурные формы города, его строгие шпили, гипсовые шары, украшающие входы в парадные подъезды, рифмовался с рукотворной красотой зданий и набережных. На европейских выставках цветоводства посетители всегда отмечали особый русский стиль, проявлявший себя даже в такой скромной области искусства, какой, казалось бы, является комнатное садоводство.

Предметом особой гордости Общества был тот факт, что до его образования в столице не было ни одного частного цветочного магазина, а к началу ХХ века их уже стало около полусотни, причем выбор растений ничуть не уступал лучшим торговым заведениям Европы. Разумеется, значительная часть ассортимента выписывалась из-за границы, но были и патриоты, собственные наши «Платоны и Невтоны» от садоводства.

Особая роль в популяризации новинок принадлежала замечательному энтузиасту, садовнику Владимиру Ивановичу Степанову. С 1907 года в Петербурге был открыт склад-магазин, где, наряду с самыми простыми и дешевыми, можно было приобрести экзотические комнатные цветы, считавшиеся диковинными даже в Париже или Берлине. Причем все предлагавшиеся на продажу растения выращивались под Петербургом и поэтому хорошо были приспособлены к содержанию в местных условиях. Если внимательно посмотреть, какие именно комнатные цветы выписывал для своих оранжерей В. Степанов, а через несколько лет выставлял на продажу в виде отличных, широко растиражированных сортов, то нельзя не отдать должное его прозорливости. Он не пытался догнать вчерашний день парижской моды, но, безошибочно угадывая направление развития вкусов, точно прогнозировал день завтрашний. И не просто угадывал и прогнозировал, но… определял, диктовал, воспитывал вкусы русских цветоводов, своими необычными предложениями стимулируя покупательский спрос. Художник-оранжерейщик творил на рубеже веков, то есть в то время, когда в искусстве происходила смена стилей, когда старые формы отжили свое и уже не удовлетворяли взыскательного вкуса элиты. Не будет преувеличением сказать, что стрельнинский садовник Степанов стал одним из самых первых радикальных и влиятельных деятелей русского модернизма.

Сдается нам, что рекомендательным списком для оранжерей послужила В. И. Степанову… книга Ж.-К. Гюисманса «Наоборот». Во всяком случае, оба каталога — первый, по которому герой Гюисманса, эстет дез Эссент, выписывает комнатные растения для своего особняка, и второй, в соответствии с которым стрельнинский садовник заказывает растения из Парижа, — практически совпадают. Не откажем себе в удовольствии процитировать несколько фраз из романа; думается, что именно их Степанов мог прочесть в свое время с особым удовлетворением. Иностранные языки, во всяком случае немецкий и французский, он, судя по всему, неплохо выучил. (Роман «Наоборот» — «A rebours», вышедший во Франции в 1884 году, по-русски появился только в 1906-м. Мы же далее цитируем французского писателя в современном переводе.)

«…Сама по себе природа не способна породить нечто нездоровое и произвольное. Она лишь поставляет исходный материал — семя, почву, плод, материнское чрево, — и только человек в соответствии со своим вкусом обрабатывает его, придает конечную форму и цвет.

И природа — упрямица, путаница, воплощенная косность — подчинилась. Ее сюзерену, человеку, посредст-вом различных экспериментов удалось переиначить состав земли, а также употребить в своих интересах лабораторные гибриды, достигнутые в результате долгого труда скрещивания видов, сложных прививок. В итоге человек пересаживает на одну ветку не сочетающиеся между собой цветы, изменяет как хочет их вековые формы, изобретает новые оттенки лепестков и, нанося последние штрихи и окончательно завершая работу, ставит свою подпись, росчерк.

„Не подлежит сомнению, — заключил дез Эссент, — что человек за несколько лет выведет нечто такое, чего, может, не удалось добиться природе и за несколько веков. Нет, честное слово, в наше время оранжерейщики стали подлинными художниками!“»

Научные воззрения на природу ботаника, натуралиста, садовника разительно отличаются от взгляда на экзотическую флору писателя, особенно писателя-декадента. С точки зрения ученого, в растительном мире нет и не может быть ничего уродливого, безобразного, отвратительного. Приручая и одомашнивая новые растения, садовник пытается выявить в них скрытую красоту, способную не оттолкнуть, но привлечь стороннего наблюдателя, поразить его необычным сочетанием знакомого-незнакомого, своего-чужого. Гюисманс, украсивший особняк своего героя «жестяными» кротонами, не мог и подозревать, что спустя десяток лет из нескольких выписанных из Парижа росточков в России вырастут целые плантации странных, «покрытых оловянными бляш-ками» листьев. Самая знаменитая теплица кротонов была создана Степановым в его садоводческом хозяйстве, и огромное количество комнатных растений с ярко-глянцевой пестрой окраской стало ежегодно поступать в продажу. Самый удачный сорт, с широкими пурпурными листьями, был назван именем императора Александра III, и попробовал бы кто-нибудь усомниться в царственной красоте цветка. Но не будем забегать вперед, о классике французского декаданса речь пойдет дальше, пока же не следует пренебрегать возможностью сказать несколько слов о сером кардинале Серебряного века, садовнике Степанове — человеке с гениальным чутьем социолога и абсолютным вкусом эстета.

Он был именно профессиональным садовником, а не богатым любителем. «Самородок» — назвали бы его в старые годы, и совершенно справедливо. Выходец из низов, он изучал свое ремесло на практике: сначала в Вильне, в садоводческом заведении Коппе, затем в Петербурге у Г. Эйлера, работал в Таврических оранжереях и в Ботаническом саду. Был садовником в частных имениях, пока не получил в 1895 году предложение привес-ти в порядок оранжереи великого князя Дмитрия Константиновича в Стрельне. Предложение не выглядело особенно заманчивым: садоводческое хозяйство находилось в страшном запустении и практически было загублено поколениями нерадивых и нечистых на руку предшественников. Нужны были большие средства, но в еще большей степени требовались для этой работы профессиональные садовники, единомышленники, ученики — в одиночку такое огромное дело невозможно было поднять. И уже со следующего, 1896 года Степанов организует в Стрельне школу, куда набирает подростков из самых бедных, неимущих семей, зачастую — сирот. Берет на полный пансион и под полную свою ответственность. Школа существовала, как сейчас бы сказали, на самоокупаемости: денег на великокняжеские оранжереи из казны выделялось катастрофически мало. И тогда предприимчивый Степанов разворачивает торговлю цветами.

Вот как обстояли дела в любезном отечестве в конце ХIХ века, то есть в то время, когда В. Степанов решил завоевывать российский цветочный рынок. В магазинах, разумеется, преобладала перепродажа. Российское коммерческое цветоводство оставалось на допотопном уровне: отсутствовала специализация, каждая фирма старалась иметь по возможности всё, поэтому не было условий для содержания и тем более выращивания растений. Товар был не дешевым и «не однокачественным», то есть не рыночным, неконкурентоспособным по сравнению с импортным. В общем, знакомые проблемы. И закономерный итог: «Цветы до сих пор в значительной доле предмет роскоши; они доступны только людям со средствами». Это из статьи К. Кока «О торговле растениями и цветами» (Вестник Императорского Российского об-щества садоводства. 1898. № 2). Собственно, вся статья построена как ответ тем горе-цветоводам, что требовали «защитить отечественного производителя» обычным способом: запретить ввоз цветов, обложить загранич-ный товар непомерными налогами, и все это, разумеется, из чувства патриотизма и в заботе о благе потребителя.

«Цветоводство процветает там, где цветы составляют не предмет роскоши, а предмет первой необходимости для широких кругов населения, и всякий друг цветоводства должен прилагать все усилия к тому, чтобы любовь и вкус к цветам развились именно в самых широких кругах населения. Для этого недостаточно говорить и писать, что любовь к цветам — хорошая вещь, что она облагораживает чувства и прочее, и прочее. Чтобы население полюбило цветы, необходимо, чтоб оно привыкло к ним, а чтобы население привыкло к цветам, необходимо, чтобы цветы были ему доступны, то есть цветов было много и они были хороши и дешевы».

Итак, вскоре действительно наступило время, когда цветы стали вполне доступны среднему покупателю, во всяком случае — жителю Москвы и Петербурга. Не только наш стрельнинский герой В. Степанов, но и энтузиасты Ф. Ф. Ноев из Москвы и Е. А. Беклемишев из С.-Петербурга, насадившие поля «голландских» луковиц гиацинтов и тюльпанов в окрестностях Сухуми; увенчанный лаврами розовод Фрейндлих и такой же симферопольский энтузиаст Гроссен — все они были и прекрасными садоводами, и предприимчивыми купцами. Буквально за несколько лет российский рынок преобразился до неузнаваемости. В 1910 году, скажем, в ответ на вопрос читателя «Откуда выписать араукарии?» журнал «Прогрессивное садоводство и огородничество» советовал: «Обратитесь в садоводство И. Г. Карлсон в Воронеже, затребуйте каталог…» — и это уже было делом обычным.

А уж к каким последствиям привело это в искусстве, к каким сдвигам в общественном сознании — этой теме, собственно, и посвящена вся наша книга. «В искусстве „авангард“ означает немногим больше подлаживания под какую-нибудь отчаянно смелую обывательскую моду», — скептически замечал В. Набоков. И в самом деле, если попробовать разобраться в причинно-следственных связях, моторах и рычагах, что управляют движением социальных и культурных механизмов, то нельзя будет не признать, что именно орхидея породила декадента, а не декадент — орхидею. Искусство ар-нуво начало вызревать ровно с тех пор, как из французских колоний в Европу стали привозить экзотические цветы. Русский же символизм дал первые всходы на подоконниках московской купчихи Матрены Брюсовой.