В поэтическом сборнике герань и страстоцвет могут мирно соседствовать, тогда как в петербургском доме — настоящем, барском, в каком выросла Тэффи (родилась она в 1872 году), — на одном подоконнике герань и пассифлора уживались редко. Герань стояла на кухне или в комнате у прислуги, а в парадных комнатах на окне, обвивая шпалеру, — пассифлора, на жардиньерке — папоротники и хвойные составляли зеленый фон красивоцветущим азалиям, цикламенам, модной тогда туберозе. Люди состоятельные и со вкусом нередко обзаводились комнатными оранжерейками с орхидеями и аквариумами с плавающими растениями. Вход в богатый особняк в теплое время украшался кадками с лавровыми деревьями — «лаковыми лаврами» (всегда парными, подстриженными шарообразно или в виде пирамид), на лестнице стояли пальмы.
Рис. 18. Изящные кадки
Вообще крупные деревья и кустарники для украше-ния дома могли себе позволить лишь состоятельные люди, не только из-за их дороговизны, но и потому, что летом их нужно было выставлять на свежий воздух — в сад или на балкон, а зимой, когда растение отдыхает, переносить в подвал либо сдавать на время садовнику.
У зажиточных, но небогатых горожан и цветы были попроще, в этих домах как бы происходила встреча «аристократических» и «простонародных» комнатных растений. В интереснейшем документе эпохи, заметках о городском быте российской столицы в 1892 году, чиновник среднего класса С. Ф. Светлов описывает интерьер, типичный для людей его круга: «У окон принято ставить цветы, преимущественно пальмочки, латании, драцены, филодендрон и пр. На подоконниках ставятся более мелкие сорта цветов: розаны, герань, гелиотропы и другие низкорослые породы». (Дневник С. Ф. Светлова издан отдельной книгой в С.-Петербурге в 1998 году.) Петербургский обыватель С. Ф. Светлов обладал безошибочным историческим чутьем: он оставил потомкам единственную в своем роде «полную и ясную картину того, как жили предки, как и чем они питались, чем развлекались, — словом, каков был их обыденный обиход». Целый раздел, например, называется «Табак, вино и карты», а цветам посвящено два предложения в главе «Квартиры и домашняя прислуга».
Старший контролер Государственного земельного банка ничего не придумывал и был предельно объективен, поскольку фиксировал лишь то, что мог видеть у себя дома или бывая в гостях у сослуживцев и знакомых. Комнатные цветы были в 1892 году непременной, но примелькавшейся деталью интерьера. Не зря после описания петербургских подоконников следует у Светлова описание отхожих мест: «В укромных уголках устроены ватерклозеты, почти всегда темные».
Цветы в доме были так же обязательны, как и неприметны. Разумеется, так долго продолжаться не могло. Цветок должен притягивать взгляд, и в этом взгляде должно читаться восхищение. Вскоре началось массовое «хождение в народ» необычных, экзотических растений. Аристократические дома уже с 1860-х годов были увлечены комнатным садоводством. Культура усадебных оранжерей, садов и парков переходила «на зимние квартиры» — в Петербург. Здесь всегда соревновались, хвастались новинками и диковинами.
Со временем, как водится, мода адаптировалась к более широким слоям населения. Росток лимона, накрытый стеклянной банкой, имитировал теплицу; вместо дорогих араукарий, которые «в неволе не размножаются», появились в продаже отлично тиражирующиеся криптомерии; выписанные из Германии, Голландии, Франции новые сорта попадали сначала в богатые дома, а потом в виде черенков, аккуратно отрезанных прислугой, — в квартиры простого люда. Не будем также преуменьшать роль популяризаторов и рассадников (в прямом и перенос-ном смысле) культуры садоводства — Императорского Санкт-Петербургского Ботанического сада и Российского общества садоводства.
Рис. 19: 1) плошка с черенками, покрытая стеклянным колпаком; 2) разрез плошки, приготовленной для посадки черенков
Согласно новой моде, быстро распространявшейся в обеих столицах, мещанскому сословию, а в особенности купеческому, для престижа следовало держать в своих домах хвойные растения, папоротники и пальмы взамен надоевших фикуса, фуксии и китайской розы. Чем меньше был достаток, тем больше — желание продемонстрировать «зажиточность» (многие комнатные цветы стали дешевы, но еще имели репутацию «господских», «барских», как происходило с той же латанией).
Комнатные растения точно фиксируют изменение вкусов разных слоев общества. Если цветы перешли в разряд обыденных вещей, перестали доставлять наслаждение, то это чревато не только сменой горшков на подокон-никах. Свержение фикуса и воцарение криптомерии — серьезный симптом кризиса и предвестие больших потрясений в искусстве. Мода на тропические растения опережала в России появление первых модернистских направлений.
Московская купчиха Матрена Брюсова, по воспоминаниям хорошо знавших ее людей, была мастерицей играть в преферанс и плести крючком кружева. Позже к этим увлечениям добавилось еще и третье, и она отдалась ему со всей страстью цельной натуры. Занявшись разведением экзотических растений в своем доме, добропорядочная Матрена Александровна и не подозревала, какая роль ей уготована в истории развития русского искусства. Честно говоря, об искусстве в этом кругу вообще меньше всего думали. Вот как описывает среду обитания, то есть географию и климат тех широт, где расцветал талант сына Матрены, тогда еще гимназиста, Валерия, его ближайший приятель В. К. Станюкович:
«Чтобы дойти до Брюсова, нужно было либо пройти по Неглинному проезду, пересечь толкучку „Трубы“, миновать цветочные магазины и балаганы, раскинувшие по Цветному бульвару аллею своего цветного тряпья, либо… либо спуститься со Сретенки по грязным переулкам, пропитанным перегаром пива и еще каким-то невыразимо противным и в то же время волнующим запахом. Днем по переулкам этим ходить было неловко. (Неужели вечером было лучше? — О. К.) Они были молчаливы; странные, нарочито расписанные яркими цветами двери были закрыты, над ними покачивались фонари с красными стеклами».
Как видим, выбор невелик: ежедневно Брюсову приходилось видеть если не витрины цветочных магазинов, то, по крайней мере, яркие цветы на дверях публичных домов. «Обстановочка» в унаследованном дедовском доме тоже была такая, что ничего другого не оставалось, как над ней воспарить: «Квартира Брюсовых имела много комнат и закоулков в двух этажах; верхний („мезо-нин“) выходил во двор. Убранство ее было более чем скромным: венские стулья, простые железные кровати. Богатства и зажиточности в ней не чувствовалось, ничего показного. Неизменное купеческое „зальце“ с фонариком, отделенным аркой, могло похвастаться только пианино, которое всегда было занято сестрами, игравшими „упражнения“, да старыми фикусами. Мебель была недорогая, рыночная, расставлена была кое-как, и вся квартира производила впечатление неубранной; очевидно, хозяйка мало этим интересовалась».
Рис. 20. Вариант оформления интерьера
Воспоминания относятся к середине 80-х годов. Побывавший в доме через двадцать лет Владислав Ходасевич дает описание, в точности совпадающее с приведенным выше: мебель не передвигали, пыль не вытирали. Изменилась одна-единственная деталь, но зато какая важная! Вместо выброшенных на помойку фикусов красовались большие (то есть успевшие превратиться в деревья) пальмы. Ходасевич узнал их — это были взрослые экземпляры латаний из программного стихотворения мэтра: за десять лет существования в литературе Брюсов тоже успел подрасти.
«Дом на Цветном бульваре был старый, нескладный, с мезонинами и пристройками, с полутемными ком-натами и скрипучими деревянными лестницами. Было в нем зальце, средняя часть которого двумя арками отделялась от боковых. Полукруглые печи примыкали к аркам. В кафелях печей отражались лапчатые тени больших латаний и синева окон. Эти латании, печи и окна дают реальную расшифровку одного из ранних брюсовских стихотворений, в свое время провозглашенных верхом бессмыслицы…»
Пальмы называют «князьями растительного царства», это благороднейшие представители тропической флоры и вместе с тем самые изящные и самые величественные лиственные растения комнатного сада. Пальма есть эмблема силы и красоты; и действительно, бóльшая часть известных до сих пор видов, числом значительно превышающих тысячу, развивается под тропиками необыкновенно роскошно. Есть между ними и такие, листья которых име-ют в длину свыше семи саженей, а в ширине около сажени!
Самая распространенная и одна из самых красивых вееролистных пальм есть Latania borbonica (Livistona chinensis), которую у нас называют просто латанией. Отечество ее — Китай. Вероятно, нет любителя, который бы не знал этого прекрасного растения, имеющегося в продаже во всех садовых заведениях.
Взрослые, 10–15-летние, хорошо культивированные экземпляры, с листьями от одного до полутора аршин в поперечнике, чрезвычайно орнаментальны.
Любители обыкновенно думают, что если их пальмы не растут и пропадают, то виной тому является слишком низкая температура помещения; между тем, наоборот, причина этой неудачи заключается в большинстве случаев в слишком высокой температуре, которая хотя сама по себе и не вредна, но в связи с чрезмерно сухим комнатным воздухом становится гибельной для пальм. Для отопления комнат, в которых стоят растения, следует предпочесть печи, накаляющиеся не слишком сильно и долго держащие теплоту, то есть так называемые голландские изразцовые печи. Вообще отопление печами имеет еще и ту хорошую сторону, что одновременно с топкою производится и вентиляция комнат.
С латаний началось Творчество — в кавычках и без, но всегда с большой буквы.
Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.
Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине.
И прозрачные киоски
В звонко-звучной тишине
Вырастают, словно блестки,
При лазоревой луне.
Всходит месяц обнаженный
При лазоревой луне…
Звуки реют полусонно,
Звуки ластятся ко мне.
Тайны созданных созданий
С лаской ластятся ко мне,
И трепещет тень латаний
На эмалевой стене.
Программное стихотворение молодого Брюсова сразу принесло ему известность. Критики и пародисты потешались над тем, что месяц и луна одновременно всходят на небе. Благозвучное слово «латании», поставленное под рифму, было воспринято как поэтизм и в комментариях, казалось бы, не нуждалось. Только Владислав Ходасевич понял сокрытый двигатель брюсовского творчества, мотор расчетливой фантазии.
Рис. 21. Хамеропс (карликовая пальма)
Страшно представить, как могла бы сложиться литературная судьба В. Брюсова, если бы перед глазами у него оставались фикусы. Наверное, он продолжал бы писать нечто похожее на это, при жизни не публиковавшееся:
Сегодня мертвые цветы
Из пышной вазы вынимая,
Я увидал на них мечты,
Твои мечты, о дорогая!
И тогда к нему, а не к Галине Галиной были бы обращены презрительные слова критика Антона Крайнего (Зинаиды Гиппиус): «Перевернул несколько страниц — все весна да весна. И без конца так и мелькали передо мною цветы-мечты, слезы-березы, вновь-любовь». Но Брюсов умел подбирать ключи к тайнам и, произнеся пароль «латаний — созданий», открыл дверь большой литературы. Через несколько лет он уже писал одному из «равных», бравируя дикарским язычеством перед пришедшими с севера белыми миссионерами:
З. Н. Гиппиус
Неколебимой истине
Не верю я давно,
И все моря, все пристани
Люблю, люблю равно.
Хочу, чтоб всюду плавала
Свободная ладья,
И Господа, и Дьявола
Хочу прославить я.
С петербургскими символистами у него были расхождения не эстетические, а мировоззренческие. «Ладья» Брюсова хотя и напоминала пирогу, но утлым суденышком уже не была. И пусть критики поначалу принимали ее то за «сумасшедший корабль», то за «корабль дураков», но, как показало время, дерево на постройку поэтического судна было выбрано Брюсовым безошибочно. Ни сосна, ни береза для его кругосветного путешествия не годились.
Брюсов и впрямь думал о себе в этих образах, играл в этих костюмах и декорациях. Даже для письма из Ревеля в Крым он считает вполне уместным такой слог (якобы перевод с французского, стихотворение в прозе): «Я опять подымаю паруса. Мой скальд запе-вает песню. Еду к безвестным островам, ищу верной добычи, блестящих щитов, и певучих рогов, и пышных тканей. Плыви, остроглазый челн! Щиты — мои дерзкие речи, певучие рога — это звучные строфы, пышные ткани — то яркие и кричащие слова. Я еду на добычу». В отличие от Колумба, Брюсов никогда бы не привез из своего плавания… картофель. (Прогулочный теплоход «Валерий Брюсов» ходит нынче по Москве-реке мимо церетелевского Петра I, переделанного из Колумба.) Страсть к экзотике сам поэт объяснял так: «Предки мои были костромичи, но я уверен, что „небесное родство“ у меня с какими-то дикарями из-под тропиков».
Нет ничего удивительного в таком случае и в увлечении тропической флорой Матрены Александровны Брюсовой. На фотографиях тех лет видно, что одних только агав ею было посажено — что капусты на огороде. «Небесные предки» у них, надо думать, тоже были общие.
Рис. 22. Агава