Страстоцвет, или Петербургские подоконники

Глава шестая. Пресловутые криптомерии

«…Валерий… не придумывал, а изображал свои ощущения, вызванные самой будничной реальностью… Даже слова, кажущиеся читателю в его ранних стихах употребленными „ради экзотики“ или исключительно „ради рифмы“, брались им из окружавшей его обстановки… даже… пресловутые криптомерии были взяты им как знакомые ему по растениям, выращиваемым нашей матерью». «Пресловутые криптомерии», о которых говорит в воспоминаниях брат поэта, Александр Яковлевич Брюсов, — это раздел «Криптомерии» в первой книге В. Я. Брюсова, «Chefs d’Пuvre», 1895 года, и стихотворение, открывавшее раздел «Последние поцелуи». Сборник стихов с эпатирующим названием и эротикоэкзотическим содержанием был встречен критикой в штыки, но это не смутило поэта. Ему и была нужна скандальная слава. Книга переиздавалась, «Криптомерии» еще не раз возникали перед глазами читателей и наконец запомнились.

Первоначально в рукописи тексту предшествовал эпиграф — начальная строка из стихотворения К. Случевского «Последний завет», потом Брюсов заменил ее своим собственным «моностихом». Видимо, обрубал концы, пытался ослабить впечатление зависимости от предшественника. Действительно, сравнение с Константином Случевским было не в пользу Брюсова и ясно показывало, откуда растут корни «пресловутой криптомерии». Стихотворение К. Случевского начиналось так:

Бананы, алоэ, мимозы К. Случевского тоже размножились простым делением и дали молодые побеги в ранних стихах В. Брюсова. Но дело не в этом. Страстный садовод и знаток ботаники, К. Случевский точно знал, что прирученные домашние растения алоэ и араукарии на своей родине, в тропиках, образуют леса (у Гесдерфера сказано выразительно: растут «как у нас сосна и ель»). Конечно, это может поразить воображение, и не только впечатлительного поэта.

Случевский написал стихотворение «Последний завет» (сюжетное, вся тропическая флора в нем — только фон), и теперь картина встала перед глазами читателя. Во время своих приездов в Петербург В. Брюсов бывал на знаменитых литературных пятницах в доме «милого, доброго и хлебосольного» К. Случевского и мог воочию убедиться, что комнатные араукарии очень напоминают его родные московские криптомерии. Представим себе молодого Валерия Яковлевича в феврале 1895 года лежащим в знакомом нам по описаниям «зальце» с аркой («альков голубой»), среди матушкиных тропиков и с книгой Случевского в руках.

Рис. 23. Древняя флора и фауна

З. Н. Гиппиус

Рис. 24. Араукария высокая

Безудержная мечта унесла поэта слишком далеко от Цветного бульвара — на остров Яву. (В издании 1896 года стихотворение называлось «Вау-вау», и Брюсов, любивший точные естественно-научные сведения, сделал к нему примечание: «вау-вау — явайское название обезьяны оа (Hulobates leuciscus) из рода гиббонов»; текст стихотворения приводим по окончательному вари-анту в Собрании сочинений.) Тем более досадно, что поэт-натуралист ошибся: несмотря на некоторое внешнее сходство с араукариями криптомерии («араукарии для бедных») родом из Японии, растут в Китае, приживаются также на Черноморском побережье Кавказа… Словом, они растения не тропические, а субтропические. Впрочем, Гесдерфер в России еще не был издан, поэтому ошибка Брюсова простительна. Ява же появилась здесь, конечно, с легкой руки Леконта де Лиля, стихи которого Брюсов внимательно изучал и даже переводил. Сыну француза-эмигранта и креолки была с детства знакома тропическая природа, а Валерий Брюсов должен был использовать сведения из вторых рук, расцвечивая их фантазией. «Возможности переживая в грезах», — сознался он в стихотворении, которое начинается другим, тоже весьма выразительным признанием:

Поэтому русскому символисту приходилось нелегко: когда он благоразумно избегал конкретных деталей пейзажа, тогда в результате возникало нечто среднепоэтическое, невыразительное, из разряда «пальмы шептали, цветы лепетали», а если стремился поразить воображение читателя ярким образом, то вступал в опасную зону, рискуя получить какой-нибудь нелепый гибрид. Как, например, обреченный лишь на рукописное существование «лилейно-сосновый сонет» «Подземные растения» (1895). Следовательно, оставался единственно надежный путь — путь компромисса: внимательно рассмотреть тропическое растение в горшке, мысленно увеличить его до размера могучего дерева и размножить в количестве, достаточном для посадки полноценного тропического леса. Использование гиперболы в искусстве не возбраняется, к тому же пример старших товарищей был перед глазами. (Хотя кое-кто из скептических наблюдателей мог бы сказать по-набоковски презрительно: «фокусы декадентского жульничества».)

Рис. 25. Араукария высокая плотная

Араукарии всегда оставались растениями дорогими, лучшая коллекция в России (15 видов, редчайшие эк-земпляры) находилась в Царскосельских оранжереях П. П. Дурново. Выставленная в 1908 году в Михайловском манеже, она была удостоена серебряной медали.

К. Случевский ко времени написания стихотворения «Последний завет» был гофмейстером, редактором «Правительственного вестника» и, несомненно, мог себе позволить престижные араукарии, хотя питал слабость и к простым цветам. Оставив в 1896 году службу, он с увлечением отдается садоводству в своей усадьбе в Усть-Нарве: осушает болото, сажает деревья и кустарники, разводит георгины, лилии, розы, маки, левкои.

Московская купчиха Матрена Брюсова довольствовалась криптомериями — араукарии, как выражается Гесдерфер, были ей «не по карману». А сын ее тем временем успел насадить в русской поэзии дремучий тропический «бор» из японской горшечной рассады.

К творчеству К. Случевского Брюсов относился неоднозначно. В поминальной статье 1904 года он говорит о его поэтическом «косноязычии»: «Стихи Случевского часто безобразны, но это то же безобразие, как у искривленных кактусов…» Характерно, что любое мысленное обращение к цветолюбу-стихотворцу подсознательно вызывало в памяти ботанические образы и сравнения. Писательница Вера Рудич в январе 1902 года смиренно пишет К. Случевскому после посещения его домашнего литературного кружка: «…у меня совсем нет воли и характера, я похожа с этой стороны на какое-то вьющееся растение, которому какой колышек ни подставляй, оно по нему и вьется». Дополнением к покаянному письму Веры Рудич может служить стихотворение, записанное ею в альбом хозяина салона:

Бедная травка повилика — Вера Рудич смотрит на «садовника» К. Случевского снизу вверх, смиренно и благодарно. Валерий Брюсов, орлом взлетев к парнасским высотам, бросает холодный взгляд на долину (Николаевскую улицу в Петербурге) и видит там уродливое, но по-своему забавное растение.

Рис. 26. Прорастание банана

К своему же собственному творчеству Брюсов относился с большим пиететом и обижался, когда читатели не разделяли его восторга. В ноябре 1894 года он выговаривал приятелю: «В тебе не возбуждает ни мысли, ни чувства „На журчащей Годавери“, а я не знаю, смогу ли я написать что-нибудь лучшее…»

Рис. 27. Разные черенки: 1) фикус; 2) плющ; 3) пеперомия; 4) роза; 5) мелалейка; 6) циперус

На фотографии 1895 года В. Я. Брюсов изображен в кабинете дедовского дома в окружении экзотических растений. На переднем плане — вместительный, грубо сколоченный ящик с агавами; за ним стоит впечатляющих размеров плетеная корзина — кажется, с рассадой; цветы на подоконнике видны нечетко, так же как и стоящие на заднем плане горшки и второй цветочный ящик, видно только, что растений в них много. Вплот-ную к письменному столу приставлен узкий столик, где на подставке, прямо перед глазами, возвышаются два цветочных горшка: одесную — кустик с резной зеленью, по виду — из папоротников или хвойных (скорее всего, криптомерия), ошуюю — растение с большими листьями, очень похожее на хорошо укоренившийся росток бананового дерева.

Стоящий перед глазами банан Брюсов описал совершенно правильно: лист у него широкий (в черновике было: «лист высокого банана», а название — «Белый лист»). К тому же «культура большинства бананов не представляет особых затруднений». Черенки бананового дерева приживаются легко даже на географической широте Сретенки.

Знал ли Валерий Брюсов, что латинское название банана — Musa? В сочинении конца XV века «Ortus Sanitatis» (на русский язык можно перевести как «Сад здравия») есть целый раздел, посвященный «библейской флоре», с прелестными картинками и с цитатами из средневекового ботанического диспута: относилось ли Древо познания Добра и Зла к роду Musa или же к роду Ficus?

Рис. 28. Древо познания Добра и Зла; из книги «Ortus Sanitatis»