Ступени к чуду

Последний и первый, первый и последний Рассказ

Конец. Конец света…

Крик рвался из его груди, просился наружу, однако Ноях только сильнее прикусывал губы. Он сидел на лавке в своей каюте и смотрел, как огонек догорающей свечи, облипшей стылыми восковыми слезами, бросал на шершавую дощатую переборку беспокойную тень, которая металась вместе с ковчегом из стороны в сторону, словно кто-то, стоя у Нояха за спиной, оплакивал покойника — безмолвно, но страстно.

Конец. Конец света…

Нет больше гор, нет полей и лесов, не осталось ни малой травинки, ни одной живой души. Всякое создание на земле и под небом, которое дышало и тянулось вверх, к солнцу, захлебнулось волной Потопа.

Ноях провел ладонью по столбу, подпиравшему кровлю ковчега. Пальцами, как слепой, нащупывал он глубокие зарубки — каждая из них отмечала прожитый после катастрофы день. Сорок шесть зарубок — сорок шесть вечеров и рассветов с тех пор как Ноях, его семья и спасенные им твари скитаются над загубленным, переставшим существовать миром.

В первые недели он не мог сомкнуть глаз — его преследовали крики и вопли мужчин, женщин и детей, предсмертный рев животных. Все это сливалось в единый ужасающий стон, затоплявший землю и постепенно стихавший за немолчным шумом дождя и воем разбушевавшейся стихии…

Как он, праведный Ноях, пережил все это в наглухо задраенном корабле? Как не сошел он с ума от внезапно наступившей тишины?

В короткие минуты, когда сон все-таки смежал его тяжелые веки, ему снилось одно и то же: он блуждал в непролазных болотах, и трясина обхватывала его гигантской змеей, все крепче сжимавшей кольца. Он рвался из ее объятий, протягивал руки в пустоту, пытаясь ухватиться хоть за соломинку, а между тем зловонная жижа уже вливалась в его уста, и он задыхался. В последнее мгновенье, когда сердце, казалось, уже останавливалось и в угасающем сознании мелькала последняя мысль: конец, дети… больше ничего не будет, — Ноях просыпался в холодном поту. И потом лежал без сна, неподвижно, на своей жесткой подстилке и вслушивался в кряхтящие вздохи такелажа, в плеск воды у бортов и равнодушный гомон дождевых капель.

А ковчег, этот единственный островок жизни в погибшем мире, качался на волнах и, повинуясь непредсказуемым течениям Потопа, плыл по бескрайним волнам туда, куда вел его бог.

Однажды, это было, кажется, в двадцатую ночь, Ноях пробудился до зари с чувством человека, забывшего перед уходом из дома захватить что-то важное. Он облазил всю каюту, потом разбудил сыновей и вместе с ними принялся обшаривать каждый уголок своего. громадного плавучего саркофага. Они заглядывали в трюмы и отсеки, в клети и клетки, в фуражные кладовые, снова и снова пересчитывали животных, гадов и птиц… все были на месте: семь пар чистых и две — нечистых.

Сыновья злились и смотрели на старика сердитыми заспанными глазами: «Что вдруг стряслось, отец?» — «Забыл… А что — не знаю».

— И из-за такого пустяка ты поднимаешь шум среди ночи? — возмущался Яфес. — Ну, забыл… Что же, мир перевернется? Так он уже перевернулся!

— Ты не прав, сын мой.

Он стоял против сыновей в тесном коридоре. Вглядывался в глаза каждого. Вот они, его плоть и жизнь, от одной матери рожденные — и все такие разные, не похожие ни на него, ни друг на друга. Вот первенец Шем, смуглолицый, с большими темными глазами, в которых издавна затаилась неизбывная скорбь… откуда ей было взяться в мальчонке? Вот Хом, именуемый в семье «скарабеем». Видом не вышел — высокий, худой, ушастый, длиннорукий и длинноногий, но в работе — ловкий и сноровистый. Вот Яфес, младший, всеобщий любимец, статный молодец с белокурыми, до плеч, волосами. Удержать его дома было невозможно: целыми днями он бродил по лесам с луком и стрелами.

— Ты неправ, сын мой. Пустяков в мире нет. Господь не утруждал себя сотворением лишнего. Даже те создания, которые кажутся бесполезными — букашка, блоха или комар, — имеют свое предназначение, свое место среди других тварей, и в каждой из них всевышний обнаруживает себя.

— Даже в крысе? В жабе? В змее? В мерзких пресмыкающихся гадах? — отозвался Яфес, передернувшись от брезгливости.

Ноях на минуту задумался, расчесывая бороду своими грубыми, заскорузлыми пальцами землепашца.

— Когда человек согрешит, — сказал он наконец, — и приходит время карать его за грехи, господь смотрит на этих несчастных тварей и думает про себя: «Им позволено жить, хотя польза от них небольшая. Чем же человек хуже их? Неужели мне искоренить его? Ведь он может принести миру столько добра!»

— И поэтому, — горько усмехнулся Шем, — твой всевышний ниспослал на мир Потоп, уничтоживший всё живое?

— Да, это правда, — вздохнул Ноях, — но даже бог не мог предвидеть, что единственное существо, которое он наделил разумом, обернет его против себя…

На этом спор закончился. «Поняли ли они меня? — думал потом Ноях, не раз возвращаясь в мыслях к ночному разговору. — Впрочем, сыновья редко понимают отцов».

И все же томящее чувство утраты, ощущение, что на покинутой земле он забыл нечто очень важное, исчезнувшее бесповоротно, точило его, грызло его разум. Но что? Хоть возвращайся назад, домой… Ах, где он теперь, этот дом, эта желанная пристань, к которой мог бы пристать ковчег?

Ра отложил книгу и подошел к иллюминатору. Он привычно вглядывался в темноту, все еще надеясь, что вдруг, ненароком, как бывает в сновидениях, откроется его взгляду Голубая планета.

За иллюминатором начался звездный дождь. Ярко-красные, зеленые и фиолетовые, желтые и розовые раскаленные обломки материи мелькали в плотном, все сгущавшемся пространстве, и за ними тянулись длинные пышные хвосты. Перед тем как истаять, они вспыхивали ярче. Во время таких дождей Ра чувствовал себя особенно одиноким в звездном челноке «Гимл». Еще мальчиком, когда Ра жил вместе со своим племенем Странников в астролете «Байс», он, бывало, сутками сидел в слайдокамере: стоило зарядить проектор кассетами, и на десятках экранов оживали фантастические пестрые картинки. Кристаллические кассеты, сконцентрированная память летающего племени, открывали перед ним таинственные миры, и он, Ра, всматривался в эти образы с трепетом в сердце, полном изумления и страха.

Звезды… мириады звезд. Одни рождаются, другие умирают. Каждая звезда, как бы она ни была мала или велика, имеет свое место в галактике, свой дом, свою судьбу. А Странники? Неужто в бесконечной Вселенной нет берега, к которому мог бы пристать их астролет? «Байс» — значит дом, нечто надежное, уютное, спокойное. Из слайдокамеры Ра возвращался измученный, растревоженный и, повалившись на постель, тут же засыпал.

В детстве маленький Ноях пропадал все лето у деда на бахче. Старый Месошелах жил на отшибе, в стороне от детей. Несмотря на свои более чем преклонные годы, он был здоровым, крепким стариком с длинными жилистыми руками и широкими, как листья тыквы, ладонями.

Среди внуков — а на внуков его сыновья и их многочисленные жены не скупились — Ноях был ему ближе всех. Это он, Месошелах, дал ему имя Ноях — «покой» — и, простерев руки над новорожденным, благословил его на веки вечные, сказав: «Он утешит нас в трудах рук наших при возделывании земли, которую проклял господь».

Нояху запомнились поздние вечера на бахче: они с дедом сидят у костра, над их головами мерцает тихое небо, что ни миг роняющее новую звезду. Сердце у мальчика замирает, он прижимается к руке старика.

— Дед, а не может случиться так, что небо в одну ночь растеряет все звезды? Дед, почему днем бывают и солнце и луна, а ночью — только луна? Дед, почему?

— У тебя целый мешок «почему», — останавливает его Месошелах, — чтобы на них ответить, мне понадобится еще тысяча лет жизни.

— Дед, откуда я?

Месошелах подбрасывает в огонь сухие колючки и поглаживает себя по величавой волнистой бороде, словно велит волнам успокоиться.

— Когда я взял для твоего отца жену Батенош, они полюбили друг друга, и она принесла ему сына. И тело младенца было бело, как снег, и румяно, как цветок розы, а волосы на голове — белее овечьей шерсти. И глаза его были прекрасны, и когда ом открыл их. весь дом осветился светом солнца. И устрашился отец твой Лемех и прибежал ко мне. Он решил, что дитя зачато не от него, а от Сынов Неба, и умолил меня пойти к моему отцу Еноху, который жил тогда среди них, чтобы узнать правду. И я отправился на край земли, зная, что найду там своего отца, и Енох сказал: «Вот я, сын мой, но зачем ты пришел ко мне?» И я поведал ему о том, что случилось в доме Лемеха, и он сказал: «Новые дела совершатся на земле, ибо среди ангелов и Сынов Неба многие грешат и входят к земным женщинам, и рождают с ними детей. Оттого будет послан на землю гибельный потоп, но это ваше дитя спасется. И скажи Лемеху, сыну своему, чтобы не тревожился: тот, кто рожден в его доме, воистину его сын, как и клянется в том жена его Батенош. Ступай…»

Колючки потрескивают, искры восходят ввысь, словно упавшие звезды возвращаются на свои места.

— Дедушка, а где же они?

— Кто?

— Сыны Неба.

— Кто их знает, внучек? Может, со временем это станет ведомо тебе или твоим внукам. Я знаю лишь, что чудесное дитя — это ты… Но пойдем в шалаш, нора спать.

Голова старого Месошелаха была набита разными сказками и преданиями, как спелый гранат — сочными зернышками. От деда услышал Ноях и страшную историю о двух братьях, живших за девять поколений до него. В ту ночь он уже не спал — лежал, затаившись в шалаше, и вслушивался в темноту: не прозвучат ли в поле тяжелые шаги проклятого Каина? Но дед успокаивал его: спи, Каин давно на луне.

И тут же рассказывал про луну.

— Давно это было. Земля еще не слышала голоса человеческого, все твари жили в согласии, и мир не ведал о грехе. Тогда солнце и луна вместе царствовали на небе. И луна возроптала: «Господи, разве подобает двум царям один венец носить?» — «Иди, — ответил всевышний, — и сама умали себя». — «За то ли, господи, что правдивое слово я молвила, ты умалить себя велишь мне?» — «А ты как думала? Нелегко достается правда. Но я милостив: возьми себе звезды в свиту свою…»

— Прости нам, боже, хоть часть грехов, — вздыхал Месошелах, ворочаясь перед сном, — иначе миру не устоять.

Годам к пятнадцати у Нояха прорезалась бородка. Он чувствовал, что с его телом что-то происходит. Он стал неуклюжим, нескладным, и это вызывало у его старших товарищей смех. К тому же у него ломался голос, и в жарких спорах он нет-нет да и пускал петуха. Его все больше манило одиночество.

По утрам он ходил на реку. Прохладная чистая вода смывала с него сладкие, уже не мальчишеские сны, которые не давали ему по ночам покоя. Потом он лежал на влажном песке, закрыв глаза и разбросав руки, и снова погружался в палящий угар своих видений.

Как-то утром, придя на реку, он приметил издалека трех девушек, стиравших белье. Стоя в воде чуть повыше лодыжек и высоко подобрав подолы платьев, они были похожи на диковинных красивых животных.

Ноях как в землю врос. Одна из девушек выпрямилась, поправила локтем сбившиеся волосы и вдруг оглянулась. Ноях рухнул, словно этот взгляд подрубил его. Он лежал, зарывшись головой в высокую траву и не смея шевельнуться. Лицо у него горело. С реки доносился плеск, обрывки слов и дразнящий, бессмысленный девичий смех. Потом стало тихо. Ноях приподнял голову. Девушки, видимо, покончили со стиркой и собрались уходить. Та, которая оглянулась на него, еще возилась у корзины с бельем.

— Идите, идите! — сказала она подругам. — Я догоню…

Когда они, покачивая на головах тяжелые корзины, скрылись за рощей, она ловко, одним движением сбросила с себя красное платье. Длинные черные волосы рассыпались по ее загорелым плечам. Она тряхнула головой и, рассмеявшись чему-то, с шумом бросилась в воду. Ноях не мог оторвать от нее глаз. Каждая жилочка его тела дрожала. Такого волнения он еще никогда не испытывал. На миг он закрыл глаза: может быть, это тоже сон? Нет, все было наяву. Он снова всмотрелся. Легкая зыбь ходила по поверхности реки и — ничего. Он привстал, подбежал ближе — пусто. Красное платье лежало на том же месте, где она его бросила, возле корзины с бельем. Сердце его сжалось в предчувствия беды. И вдруг он услышал у самого уха:

— Ты от меня прячешься? Я за тобой давно слежу, дурачок.

Она стояла на коленях под молодой ивой, как полудевушка-полурыба, хвост которой терялся в траве. С мокрых черных волос скатывались по ее телу узенькие живые ручейки.

— Иди, иди ко мне, мой Адам, — звала она и манила его. — Иди, не бойся.

— Нет, нет, — бормотал он разом пересохшими губами, но руки его сами тянулись ей навстречу.

— Я дам тебе отведать запретный плод, — шептала она. — Он сладок и сочен…

Звездный дождь почти перестал. Ра подошел к Успокоителю и нажал клавишу. Мягкие серебряные звуки разлились по салону челнока. «Гимл», «верблюд», корабль межзвездной пустыни, уносил его все дальше от астролета.

— Рош, — спросил он однажды, — откуда происходит наше племя? Я знаю, что об этом не принято говорить, но неужели мы всегда были Странниками?

Рош, один из старейших обитателей астролета «Байс», несмотря на свои годы и занятость, тянулся к молодежи. Долгие часы проводил он среди юношей и девушек, прислушиваясь к их горячим спорам, отвечая на терпкие вопросы и тихо радуясь про себя: «Хорошее поколение».

— Твой вопрос, Ра, — спокойно ответил Рош, — запретен лишь потому, что не ясен.

Он закрыл глаза. На его ресницах задрожала тишина.

— Есть легенда, что в мире, где солнце встает на востоке и заходит на западе, в мире, который мы называем Голубой планетой, жило некогда немногочисленное племя пастухов. Они уводили свои стада высоко в горы, где росли сочные травы, но когда ветер с севера приносил первые холодные ночи, это кочующее племя сходило в долину. И так из поколения в поколение они тянули нить своей жизни. Заря будила день, а закат убаюкивал его в колыбели ночи…

Рош помолчал.

— Откуда же дошли до нас эти легенды, если на протяжении тысячелетий мы, как призраки, блуждаем по космосу? Ты знаешь, я долго рылся в исторических хрониках, но мои поиски обычно заканчивались ничем. И все-таки однажды, листая одну древнюю рукопись, принадлежащую к Эпохе Ностальгии, я натолкнулся на упоминание о пришельцах, посетивших Голубую планету. Они, писалось там, подружились с племенем пастухов, а потом и породнились с ним. Их потомки будто бы и положили начало нашим странствиям.

— А зачем же им понадобилась эта миграция в космос? Для какой цели?

— Видимо, они хотели сохранить новый род и не были уверены, что он уцелеет на Голубой с ее бесконечными войнами.

Ра сидел ошеломленный. Ему нелегко было разом охватить то, что рассказал Рош. Всем своим существом он, может быть впервые в жизни, ощущал, как слабы и беспомощны его братья по племени Странников, затерявшиеся в этой огромной таинственной Вселенной.

А ковчег несся дальше по бескрайним водам. В каюте Нояха вдруг отделился от переборки лоскут тьмы: большой ворон с чугунным клювом и круглыми, морковного цвета глазами шагнул в озаренный свечой круг.

— А, это ты, Мудрец, — сказал Ноях.

Мудрец — так звали старого ворона, единственного на ковчеге холостяка, — воистину был мудрецом. На своем птичьем языке он давно уже не разговаривал: то ли забыл его, прожив несколько столетий среди людей, то ли считал ниже своего достоинства говорить с обычными воронами. Он владел человеческой речью, но из многих тысяч слов от него можно было услышать только два: «Кара» и «Жертва». Ими он и обходился почти всю свою жизнь.

Мудрость Мудреца заключалась в том, что он употреблял их всякий раз кстати, то как бы жалея о приносимых человечеством «жер-р-ртвах», то призывая на его голову новые «ка-р-ры». Это его, Мудреца, Ноях выпустил на сороковой день из ковчега, надеясь, что, может быть, старый ворон вернется к нему с доброй вестью. Но тщетны были ожидания. Ворон прилетел ни с чем.

— Ну, Мудрец, что ты сегодня скажешь?

Ворон расправил крылья, вытянул шею и, сверкнув своими морковными глазами, прокричал во все горло, как петух среди ночи, оба роковых слова: «Ка-р-ра! Жер-р-ртвы!»

— Да… наказаны все мы, — подтвердил Ноях.

Затаившаяся боль вдруг вырвалась из его груди:

— Но почему? Почему тьма взяла верх над светом? Еще в первый день, когда господь создавал мир, он сразу отделил свет от тьмы и увидел, что свет хорош. Как же он допустил, создавая человека, чтобы свет и тьма в нем снова смешались? Что ты молчишь, Мудрец?

Ворон наклонил голову набок и шельмовски подмигнул Нояху: я, дескать, знаю, но тебе не скажу.

— Да, — заключил Ноях, — мешок с моими вопросами не полегчал, а сами они стали со временем горше. Где искать ответ? И есть ли он вообще?

И снова напомнило о себе томительное чувство: что-то он забыл там, на погибшей земле.

Ноях стащил через голову шнурок с кожаным мешочком, в котором хранил у сердца горсть земли. Развязав тугой узел, он высыпал ее на ладонь. Что бы сказали его сыновья, увидев отца с горсточкой праха на ладони? Неужели и это для них пустяк, малость?

Щепоть земли — частица исчезнувшего мира, где остались под водой могилы всех его предков, от Адама до Лемеха. До последнего дня Ноях упорно возделывал клочок земли. Поле давало ему силу для жизни, а он поддерживал жизнь поля. Он — и земля. Они слились в одну плоть с единой душой, и душа эта вобрала в себя историю предыдущих поколений, их язык, обычаи, опыт и уклад. Неужели Потоп уничтожил все это?

Нет, не в каюты, не в клети, не в клетки должен был он заглядывать, надеясь отыскать это «что-то», а прежде всего — в себя. Сохранил ли он хоть глоток того первого вдоха, которым творец оживил Адама и сделал его человеком?

— Ах, Мудрец, Мудрец, — сетовал Ноях, — если бы мы чаще заглядывали в себя, не случилось бы то, что случилось. Сыны Неба прилетели и улетели, но мы-то — мы были здесь!

Он всматривался в горсточку земли, которая все больше напоминала ему золу, и вдруг понял, что воды Потопа разделили надвое его душу и та часть, которая была повязана с прежним миром и с прежней жизнью, навсегда осталась там: земля не отпустила ее, приняла в свои недра, как трясина из его сна.

Он подошел к узкому отверстию, прорезанному в кровле ковчега, в последний раз прижал землю к сердцу и выбросил ее в темноту жестом отпущения, словно хотел развеять по водам этот прах, этот пепел — все, что оставалось у него от былой жизни.

Прежде чем погасить свечу, он снова провел рукой по столбу с зарубками, прощупывая подушечками пальцев каждую отметину. Они складывались в длинную вертикальную строку, кратко излагавшую историю Потопа.

Серебряные звуки, доносившиеся из Успокоителя, напомнили Ра те часы, когда в астролете «Байс» собирались у Оазиса юноши и девушки его поколения. Девушки пели:

Юноши обычно окружали Роша и слушали его притчи. Однажды он рассказывал, перебирая четки:

«Сотворен был только один человек. Это должно было служить указанием, что:

тот, кто губит хотя бы одну человеческую душу, разрушает целый мир, и кто спасает одну душу, спасает целый мир; не может один человек возгордиться перед другим человеком, говоря: мой род знатнее твоего рода; каждому человеку следует, помнить, что для него и под его ответственность сотворен мир».

— Рош, — спросил Ра, когда тот замолчал. — Может, где-нибудь есть еще другая планета, похожая на Голубую?

— Нет, ни одна планета ни в одной галактике, — решительно ответил Рош, — не может сравниться с нашим древним Домом.

— Но ведь ты учил нас, что в мире все совершенно и каждая планета по-своему неповторима. Должна же она рано или поздно повториться, если Вселенная действительно бесконечна!

Ра выделялся среди других юношей своей статью и красотой: волосы его были белы, как отражатель света, установленный на корпусе «Байса», а глаза сияли даже помимо его воли. Рош смотрел на него с невольным восхищением. И он когда-то был молод, и его, так же как Ра, тревожила судьба племени Странников. Он готов был умереть, лишь бы найти для своих собратьев покинутую некогда пристань. Но старейшины все реже соглашались на свободный поиск: «Довольно жертв! Тысячи храбрых юношей отправлялись в путь, веря, что Голубая еще существует. Никто из них не вернулся…»

— Не может быть, — твердил Ра, — чтобы мы были одиноки в космосе. Я чувствую, есть люди, готовые протянуть нам руку.

— Разделяю твое чувство, Ра, но старейшины будут против.

— А ты? — Ра посмотрел на Роша в упор. — Ты-то за! Давай вместе убедим их! Ведь ты сам говорил, что нет такого, чего нельзя было бы постичь умом.

«Вот они, всходы моих семян, — думал Рош, — я сам их посеял».

— Хорошо, — сказал он, — попробуем.

В ту ночь Нояху приснилось много-много света, чистого и прозрачного, как вода в реке его юности. С неба, словно семицветный мост, падала к его ногам радуга. Ноях видел себя стоящим на склоне горы Лубар, и по земле, сверху донизу, стелились пышные зеленые кусты. Из кустов свисали янтарные грозди, и в каждой ягоде их, переливаясь, играло солнце. Очарованный Ноях смотрел на это диковинное растение, которому он, впервые после Адама, должен был наречь имя, и сердце его ликовало: он, Ноях, первый в новорожденном мире засадит его черенками своей души. Это будет воистину мирная земля, где звери опять будут жить в согласии и брат не прольет крови брата. Любовь и счастье будут царить на этой цветущей земле.

Люди — не одного ли дерева листья?

— В добрый час, — шептал он сквозь сон, — в добрый час…