Ступени к чуду

Дедушкины игры Повесть-фарс

— Мазлтов, мазлтов!.. Счастья вам!

Играйте, музыканты, играйте фрейлэхс! Пришел час радости: две звездочки, два чистых брильянта нашли друг друга в небе и на земле… Что? Что такое? Это старая история, говорите вы? Да, она таки стара как мир, потому что сам мир был сотворен одним поцелуем — благословенным поцелуем, который небо даровало земле. Это говорю вам я, Пиня-маршалик, тамада и весельчак, бессменный распорядитель еврейских свадеб…

Ой, до чего же я люблю смотреть на них, на эти мириады звездочек, когда госпожа Луна выводит их на шпацир! Кажется, нет такой ночи, чтобы я забыл поднять глаза к небу. И как только я вижу их — мигом теряю голову. Я чувствую, как у меня вырастают крылья — вот-вот взлечу и до утра буду кружиться с небесными братьями и сестрами в резвом хороводе…

Играйте же громче, музыканты! Еще громче! Не жалейте смычков и струн! Бейте в барабаны и литавры! Пусть вас слышат люди и звезды.

Да, это и впрямь древняя история. Но с тех пор как стоит земля, уходящая в силу привычки у нас из-под ног, она, эта история, не стареет. Потому что напев любви вечен. Потому что в каждом поколении есть свои Шимеки и Бузеле, свои Ромео и Джульетты! И на месте всякой угасшей свечи вспыхивают две новые…

Мазлтов! Мазлтов!

Маршалик. Сегодня Марик и Марина стали женихом и невестой. Сегодня у них обручение. За красиво накрытым столом впервые собрались две семьи, чтобы обговорить все те важные и еще более важные мелочи, о которые непременно споткнешься, переживая такое великое событие, как женитьба детей.

Родители советуются, прикидывают, считают, кое о чем спорят, а юная парочка, эти влюбленные голубки, витают, воркуя, в лазурных небесах. Все вопросы они уже разрешили:

— Когда играть свадьбу?

— Сию секунду!

— Кого пригласить на свадьбу?

— Весь белый свет!

— Где жить после свадьбы?

— В райских кущах, черт побери! Не приставайте!

Дед жениха, Мотл Рабинович, напротив, очень внимательно прислушивается к разговорам сватов, стараясь не упустить ни одного слова. Он, как положено, сидит во главе стола, рядом с внуком, и время от времени солидно кивает головой, словно у него то и дело спрашивают совета и с волнением ждут его «да» или «нет».

Ax, старые дедушки! Если живут, то, с божьей помощью, доживают. Вы сидите на самых почетных местах, отовсюду вам уваженье и честь, все спешат угадать малейшие ваши желания… Что же вам остается, спросите вы? Молчать и волноваться за детей и внуков. То есть не так молчать, как, не дай бог, молчат глухонемые, нет! Здесь поддакнуть, там вставить приличное словечко, там похлопать в ладоши… Но упаси вас господь соваться со своими советами!.. Стоп! Что вдруг? Как? Наоборот бы надо: вы уже что-то видели, что-то слышали в своей жизни, вкусили ее горько-сладкие плоды… Как вы говорите — вы правы. Но вам тут же скажут: так, дорогой, велось когда-то, в проклятом прошлом, а теперь все иначе… Боже милосердный! Что значит — иначе? Разве мир перевернулся и стоит теперь на голове? Разве теперь дети рождают матерей и отцов? Разве после весны наступает зима, а после пятницы приходит сразу воскресенье?.. Так вы снова правы! Нет ничего нового под солнцем. И все же — что-то капельку иначе…

Да, я забыл вас познакомить! Может быть, вы когда-нибудь слышали историю про портного и француза? Не слышали? Быть не может! Тогда поимейте немного терпения…

В свое время Мотл Рабинович славился как прекрасный мастер на весь Бельцкий округ. Можно даже сказать, что все районное начальство шилось у Мотла-портного. К нему даже приезжали из других городов. Но венец всего — это когда однажды, специально из Парижа, заявился в ателье второго разряда, где трудился Рабинович, настоящий француз. Некоторые, поверьте, шептали, что этот самый француз был, ни много нм мало, потомственным маркизом.

— До нашего Парижу дошло, мусью Рабинович, — сказал он с великолепным прононсом, — что у вас есть пара золотых рук.

Портной пожал плечами.

— Руки как руки, из костей и с мясом.

— Не скажите! Я приехал сделать вам заказ на пошивку кустюма для моей фигуры… — и тут француз вытащил из заграничного саквояжа сверток, перевязанный голубенькой ленточкой.

— Что же, — удивился Мотл, — во всем Париже не нашлось еврея пошить вам костюм?

— Мусью Рабинович, ни слова больше! Жамэ! К кому я ни подходил, все меня уверяли, что из такого куска отреза не выйдет тройка на мою фигуру.

— Почему именно из этого куска? У вас там дефицит на материю?

— Презент, — коротко изъяснился гость. — От дамы сердца.

Тем временем мастер развернул пакет, пощупал ткань и, выставив нижнюю губу, пробормотал:

— Таки импорт, но не бог весть что… Сегодня у нас какой день? Вторник?

И, загибая пальцы левой руки правой рукой, стал считать:

— Значит, среда, четверг, пятница. Я думаю, в пятницу, будем живы, вы сможете забрать ваш костюм.

Сказав это, он прищурил глаз и профессионально окинул фигуру иностранца с головы до ног.

Мотл Рабинович, надо заметить, был не из того сорта портняжек, которые обещают, а потом целый месяц водят вас за нос. К тому же такая малость: француз, маркизетовый маркиз, да еще из самого Парижу… Не говоря уж о том, что надо поддержать престиж ателье и всего Бельцкого района.

Сметано — считайте, сшито. В пятницу после обеда костюм висел на вешалке. Да какой еще костюм! По последнему крику моды! С отложными бортами, с косыми двустрочными лацканами, с секретным карманчиком для часов, с фигурным жилетом — словом, со всеми причиндалами. Не костюм, а зеркальце! И, обратите внимание, все было сработано без единой примерки, на глазок. Я сам этот костюм не видел, но люди говорят: что-то особенное!

Француз надел костюм и не поверил своим глазам: ни одной морщиночки, словно в нем и родился!

— Вы волшебник, мусью Рабинович! — ахнул он. — Сэ манифик! Ни один портной в Парыже не брался шить на мою фигуру…

— У вас в Париже, — срезал Мотл, — вы, может быть, и фигура, но у нас, слава богу, всеобщее эгалитэ. Равенство!.. Возьмите.

И он протянул маркизу маленький сверточек, завернутый в газету:

— У Нафтуле-шляпника, третья дверь слева, вы можете из этого остатка пошить себе кепочку…

Да, в свое время Мотл-портной имел имя. Но годы идут, и мало кто о нем теперь помнит. Только изредка какой-нибудь бывший клиент откроет шифоньер и, расчихавшись от нафталина, скажет: «Этот костюм пошил сам Мотл Рабинович».

Но вернемся к праздничному столу. Я вижу, реб Мотл еле сдерживается. Он хочет что-то сказать. Слова уже прыгают у него на кончике языка. И он говорит:

— Я думаю, — говорит он, — надо поставить хуппу. Так я думаю.

Его идея кружится над блюдцами и стаканами, как диковинная птичка, которая вдруг залетела в фортку из совсем другого мира, из давно забытого времени.

Жених с невестой моментально опускаются на землю. Зять, Давид Иосифович, замолкает, опускает поднятый палец и хмуро косится на старика, будто из его рта и в самом деле вылетела живая птичка и уселась ему на нос.

— Что вдруг хуппа?

— Хуппа? А что такое хуппа?

— Кто в наши дни ставит хуппу?

Реб Мотл растерялся. Сидит и моргает глазами.

А чудная птичка хуппа взмахивает крылышками, показывает всем хвостик и исчезает, растаяв в воздухе так же неожиданно, как появилась.

Счастливая парочка снова уносится в заоблачные выси, и родители продолжают свой разговор, словно ничего такого не произошло.

«Нет так нет», — подумал бы кто-нибудь слабохарактерный, но не Мотл Рабинович, в прошлом славный портной, а ныне пенсионер семейного значения. Да, товарищ Мотл, очевидно, с маркизами проще иметь дело, чем с собственными детьми. Неужто вы так все и проглотите? Это совсем не в вашей натуре.

«Ладно, — решает про себя старик, — по-вашему, я свою игру отыграл. Пусть так. Посмотрим…»

Реб Мотл полночи мается без сна, подложив под голову костлявые жилистые руки, похожие на общипанные крылья старого петуха.

В окне висит луна, и чем пристальнее он в нее вглядывается, тем больше она напоминает ему человеческую голову. На лице ясно видны два глубоко сидящих глаза, бульбоватый, чуть свернутый на сторону нос, толстогубый рот. На левой щеке красуется бородавка.

Рабинович не может глаз отвести от ночного светила, смотрит восторженно, жадно, как маленький ребенок, впервые увидевший полнолуние. Он даже узнает там, на небе, какого-то старого знакомого. Но кого именно? Кто бы это мог быть? Ну конечно, Пиня-маршалик!..

В это самое мгновение луна, покачнувшись, сдвигается с места и, набирая ход, катится вниз, словно колесо с горы. Реб Мотл чувствует, как странное тепло разливается по его телу. Откуда-то издали слышится дребезжащий звон — это трясет колокольчиком Лейзер-водовоз, проезжающий по соседней улице со своей бочкой. Там и сям из темноты высвечиваются лица — два, пять, десять, двадцать, — толпа лиц, если так можно сказать. Когда-то Рабинович знал этих людей по именам и. прозвищам — разбуди его среди ночи и спроси, где каждый живет и чем занимается, — ответит не задумываясь. Но теперь, как ни силится, он нипочем не может вспомнить, кто они. «Что случилось? Неужто я умер и они пришли на мои похороны? Но почему смеются и шутят? Почему им так весело?»

— Едут! — кричит кто-то.

И вся толпа подхватывает:

— Едут! Едут!

Люди сбиваются еще плотнее.

— Едут?

— Какой там едут? Где вы видите, что едут? Идут!

— Да, идут, идут!

— Кто же там идет?'

— Что значит — кто идет? Тот, кто не едет, тот идет.

— Мне ничего не видно из-за твоей спины…

— Так вам, тетя, надо было захватить лестницу.

— Нахал! Я тебя помню еще маленьким шмендриком!

— Какая честь, мадам!

— Смотрите, впереди Пиня-маршалик!

— А дальше?

— Дальше уши не пускают!

— Зашей себе рот, бесстыдник!

— Дальше — музыканты!

— Почему же они не играют?

— Хаим Дуй за капельмейстера!

— Хаим Дуй! Дунь в тромбон!

— Его тромбон давно заржавел!

— А может, он забыл, куда надо дуть?

— Магарыча ждет!

— А жених где же?

— В Америку сбежал!

— Его ведут!

— Зачем водить? Он что, медведь?

— Нет, он сам идет, но дружки его ведут.

— Куда же они ведут жениха? Что он натворил?

— Ой, тетя, вы уже все забыли! К невесте ведут!

— Постойте, а где жареные утки?

— Их хотели пожарить, а они разлетелись! Ха-ха!

Щелкает пальцами Пиня-маршалик.

— Хаим! Дуй!

Капельмейстер поднимает тромбон и взмахом левой руки дает отмашку. Оркестр врезает:

Музыканты играют, маршалик надрывается:

Свадебная процессия приближается к большому красивому дому. Маршалик, музыканты, жених с дружками, а за ними весь народ поднимаются во мраморным ступеням. Реб Мотл и глазом не успел моргнуть, как толпа его подхватила и потащила за собой. Он упирается, хочет вырваться из потока, бьется как рыба об лед, работает локтями и ногами…

В конце концов все втискиваются в высокий светлый зал. Рабинович, ни живой ни мертвый, тяжело переводит дух. Пуговицы на рубахе отлетели, штаны перекручены и смяты. Но что поделаешь? Главное, кости целы.

Свет в зале гаснет, и поднимается занавес.

Посреди пустой сцены стоит перевернутая кадка для теста. На ней — подушка, а на подушке, как на облачке, сидит с закрытым лицом невеста. Смысл этого обряда понятен реб Мотлу: как всходит тесто в деже, так и будущая семья должна дать хорошие всходы.

— Смотрите, смотрите! — перешептываются в партере. — Как она хороша!

— Красулечка!

— Чистый алмаз!

— Тьфу-тьфу! Нивроко!

— Дай бог счастья!

— А какой наряд! Всех денег на земле не хватит купить его!

— Какой венчик!

— А туфельки на ногах! Прямо две золотые рыбки!

— Наверно, импортные!

— Ну да, из комиссионки…

— Что за перчатки! Только принцессы носят такие перчатки!

— И как ей идет быть невестой!

— Смешные люди! Кому не идет?

— Нивроко, тьфу!

Невесту окружают подруги. Одни держат горящие свечи, а другие расплетают ее длинные косы.

На сцене появляется маршалик. Он снова, как фокусник, щелкает пальцами, и перед ним вырастает скрипач, заводит скрипку под горло, наклоняет голову, вскидывает смычок и на мгновение замирает, как черная птица на вершине горы. Воцаряется тишина. Дрогнули фалды фрака, скрипач провел смычком по струнам — птица взмахнула крылом…

затягивает маршалик тонким голоском.

Ах, скрипка-скрипочка — как она плачет-надрывается! Каждый звук — что горячая слеза на ресницах. Вот мелодия взмывает ввысь, а вот она уже качается, как лодочка на волнах, на расплетенных волосах невесты. Женщины всхлипывают, плачут, сморкаются… Маршалик хитро подмигивает публике:

И этот плач взрывается смехом.

— А все-таки — где жених?

— И правда — где?

— По дороге потеряли…

— Была бы невеста…

— А я не гожусь?

— Разбойник! Родная жена тебе надоела?

— Может, он боится?

— Ничего, трудно только первые пятьдесят лет.

— Да вон он стоит!

— Где? Где?

— Вот, к стенке жмется!

— Хорошенькое дело! Невеста сегодня одна будет спать?

Во мгновение ока два парня, два богатыря подхватывают Рабиновича под мышки и чуть ли не на руках несут к сцене. Еще миг — и он стоит перед невестой, не в силах и рукой. шевельнуть. «Какой я жених? Что они из меня чучело делают?»

Он пытается что-то сказать, объяснить, но язык словно присох к нёбу.

— Чего же ты ждешь? — спрашивает маршалик. — Не хочешь глянуть на свою невесту? А вдруг ее подменили, как Рахиль Иакову?

И реб Мотл, сам не понимая зачем, подходит к невесте и дрожащими руками приподнимает вуаль…

Боже праведный! Из-под вуали в упор смотрит на него ухмыляющаяся, с сигаретой в зубах, усатая физиономия Давида Иосифовича, его зятя.

— Вы, папа, хотели хуппу? Так ведите меня к хуппе!

Зрители лопаются от смеха. Музыканты играют, маршалик голосит:

Зрители становятся в круг и прихлопывают в такт песне.

Хоровод кружится вокруг реб Мотла, и, как факелы, мелькают перед его глазами красные, возбужденные лица. Его бросает в жар, в ушах звенит. Звенит колокольчик Лейзера-водовоза.

…Обливаясь холодным потом, реб Мотл вскакивает с постели. Хватается за будильник. На циферблате — четверть одиннадцатого. Звонок не умолкает. Звонят в дверь.

— Добрый день, Мотл. Я тебя не разбудил?

— Это ты, Рувим? Ничего, проходи. Я сегодня проспал все на свете.

Рувим Фрадис — земляк Рабиновича и его давнишний друг, маленький крепкий старичок с румяным лицом и гладко выбритыми щеками. Его когда-то рыжие волосы поседели, и голова словно покрыта цыплячьим пухом. Фрадис вышел на пенсию в тот же год, что и старый Мотл. Если портного Рабиновича знали все мужчины в городе, то доктора Фрадиса до сих пор с благодарностью вспоминают многие женщины.

— Твоего внука, я слышал, можно поздравить?

— Да, вчера было обручение. Бог даст, через две недели свадьба. Но извини… я даже не успел прибрать постель.

— Это ты меня извини. Но где же Марик, где жених?

— Разве его теперь удержишь дома? Наверно, усвистал к своей Мариночке.

Рабинович убирает постель и садится на край дивана.

— Кстати: откуда ты знаешь?

— Твоя Люба позвонила мне с работы.

— Люба? — переспрашивает Мотл. — Прямо с работы? Ну-ну… А больше она ничего не рассказывала?

Рувим медлит. В эту минуту он похож на целый консилиум врачей, который решает: открыть больному диагноз или утаить?

Наконец он выбирает компромиссный вариант.

— Люба еще сказала мне, что вчера ты чуточку перебрал. Я и подумал: может, нужна моя помощь?

— Вот оно что? Значит, ты пришел как врач? Но разве ты нормальный врач? Ты дамский доктор!

Друзья смеются.

— Ой, Рувим, — вздыхает Мотл. — Смотрю на тебя и вспоминаю нашу молодость. Где они, те годы? И сколько их осталось?

— Не ропщи, старина. К жизни надо подходить философски. Вечно никто не живет.

— Хороша жизнь, к которой уже надо подходить философски! Впрочем, ты прав: мед сладок, но пальцы не стоит себе откусывать.

Он встает с дивана и потирает руки.

— Знаешь что, Рувимчик? Мне пришла в голову одна мысль.

— Это интересно…

— Скажу, как тот пропойца: сколько выпил вчера, не помню, но сегодня у меня и росинки во рту не было.

— Товарищ Рабинович! Я вижу, к старости вы становитесь настоящим алкоголиком.

— Ничего! Лучше капля коньяка, чем двадцать капель валерьянки.

Вскоре друзья уже сидят за столом и реб Мотл наполняет рюмки.

— Как тебе нравятся эти выпивохи? — он поднимает бутылку, — Пили весь вечер — и не смогли одолеть. Впрочем, и мой отец, мир праху его, покупал на пасху литр вина, а к пятидесятнице имел уже три литра уксуса.

Рувим берет слово:

— Ну, дедушка, в первую голову я хочу пожелать твоим внукам здоровья и счастья.

— А во вторую?

— Во вторую — пусть они всегда помнят тех, кто подарил им жизнь. За твоих детей!.. И еще одно я хочу им пожелать: пусть они с честью и гордостью тянут дальше золотую нить поколений, чтобы она никогда не прерывалась… Дай я тебя поцелую, мой старый друг!

Как Рабинович ни посмеивался от высокопарности дамского доктора, при последних словах Рувима он не удержался и пустил слезу. А почему бы и нет? От таких слез, говорят, прибавляется здоровья.

После первой рюмочки и хорошей, с вчера оставшейся закуски разговор идет как по маслу.

— Ты полагаешь, Рувим, я не догадываюсь, почему Люба тебе позвонила? Она хорошо меня знает. И я тоже понимаю, что ее жмет. Да-да, мое желание поставить хуппу!

Рувим навостряет уши.

— И правда, что ты вдруг ухватился за эту хуппу? Сейчас другое время, другая жизнь…

— Да, Рувеле, жизнь действительно другая… был бы только мир на земле. — Рабинович задумывается. — Но послушай: вот они, Мариночка и Марик, распишутся. Родители устроят им красивую свадьбу с фотографом. И все запомнят этот счастливый день. Но фотографии пожелтеют и выцветут. А ведь есть еще что-то, что не должно умирать и забываться. Вот ты говорил про золотую нить…. Мир начался не вчера и, бог даст, кончится не завтра. Сейчас много толкуют об одиночестве человека, о том, что он живет как на необитаемом острове. Люди закупорились в своих норках со всеми удобствами и не хотят знать даже ближайших соседей. Но я тебе скажу больше. Беда не в том, что человек одинок в пространстве. Хуже то, что он одинок и во времени. Посмотри вокруг — что ты увидишь? Мебель. Загляни в завтра — ты увидишь только туманные мечтания. Оглянись назад — что ты помнишь? А почти ничего!.. От одиночества есть одно спасение — память. Но и она не может витать в облаках. Она должна за что-то цепляться: за старые стены, за вечные книги, за древние обычаи, которые могут сегодня казаться бессмысленными, но ведь и вчера и позавчера люди носили голову на плечах не только для того, чтобы ее терять. Кто говорит о том, чтобы жить вечно? Никто. Но влачить только свой срок, как животное, не продлеваясь ни в будущее, ни в прошлое?.. Я вырос на земле, я знаю свой корень. И я не хочу, чтобы Марик и Марина чувствовали себя одинокими в этом мире…

Они сидят и молчат.

— Вот и суди, кто прав, — говорит наконец Рувим. — я был «левым» — так нас и называли. Но эта твоя хуппа… она даже красива. В ней есть живая душа народа, есть радость и свет.

— А я о чем толкую! — оживляется приунывший Мотл. — Но с моими детьми — как горох об стенку. Даже удивительно: люди с университетскими значками не понимают таких простых вещей. Они считают, что это у меня каприз, чуть ли не старческий маразм…

Его щеки раскраснелись, в глазах зажглись огоньки.

— Слушай! Раз пошла такая гулянка, давай еще по капельке лехаим! Как там поется: «Стар кувшин, но молодо вино!»

Если после первой рюмки пожившему человеку надо выговориться, то после второй он хочет хоть на мгновенье забыться.

— А ты помнишь, Рувеле, как мы собирались по вечерам у Берла-столяра?

— Еще спрашиваешь?

Фрадис чеканит каждый слог. — У меня таки склероз, но эти вечера я помню как сейчас.

— Да-да, ты прав. Разве можно забыть споры до зари о коммунизме, о прекрасной жизни на том берегу Днестра, у Советов!

— Ну, а помнишь, как мы хотели удрать из местечка и заделаться артистами?

— Еще бы! Мой отец, будь ему земля пухом, нас догнал аж у самых Ясс. Ну и кнутище у него был… до сих пор почесываюсь! Да, театр… мечта моя, мой голубой сон. А наш Шолом-Алейхем!

Рабинович встает из-за стола, выходит на середину комнаты, приводит волосы в артистический беспорядок и вскидывает руку. Мгновение — и он уже не Мотл Рабинович, а Шимеле Сорокер из «Крупного выигрыша».

— Дитя мое! Дочь моя! — вопит он с исказившимся от муки лицом. — Черт с ними, с деньгами! Черт побери все! Только бы она была дома! Этя-Меня! Сними с себя жемчуга, сережки, перстни, кольца, брильянты! Отдай свои драгоценности!.. Люди! Евреи! Возьмите все, что у меня есть, делайте что хотите, только помогите мне отыскать мою дочь, мое бесценное сокровище!

Фрадис, единственный зритель этого, как теперь сказали бы, моноспектакля, — потрясен.

— Ну, что скажешь? — спрашивает Мотл, переводя дух, — Ты же все-таки доктор, почти что интеллигентный человек.

— Мотеле, у меня нет слов. Ты просто артист!

Вдохновленный похвалой, Рабинович снова становится в позу. Теперь он выглядит веселым, счастливым — жених, да и только.

Рабинович (женским голосом). Кто здесь жених? (Мужским голосом.) Вот он!.. это я! (Снова женским.) Возьми этот платок и накрой им лицо невесты. (Снова мужским.) А кольцо? Обручальное кольцо есть у тебя? (Хлопает себя по карманам.) Кольцо? Есть кольцо. Я обо всем позаботился… (Достает кольцо.) Надень его невесте на указательный палец и повторяй за мной… (Нараспев.) Гарэй ат мэ-кудэшэс ли… Бэ-та-ба-ас зу… Мазлтов!

Фрадис (вскакивает). Мазлтов! Мазлтов!

Рабинович (продолжая игру). Послушайте меня, евреи! Если бог хотел, чтобы мы встретились с вами на таком торжестве, так, значит, это справедливо. Давайте же радоваться и танцевать! Возьмемся за руки — и подпевайте дружней. Пустимся в пляс!.. Живее! Танцуйте, портные — люди ножниц и утюга, люди железа и стали! Танцуй, народ!

Фрадис (подыгрывая). Танцуйте, танцуйте!

Рабинович спотыкается о диван и обессиленно падает на него.

— Браво, Мотеле! Браво! Кто бы мог подумать! Столько лет знать человека и… не знать о нем ничего. Какой талант пропадает!

Рабинович отмахивается.

— Э-э, талант! Просто коньяк во мне разыгрался… Кстати, чаю хочешь? С тортом!

Маршалик. Вот вы говорите: чудеса. Сегодня ночью, скажу по секрету, не успел я закрыть глаза, как вдруг чувствую, что голова моя закружилась. Крутится, крутится и вдруг — р-раз! — со свистом уносится в небо. Хоть догоняй! «Караул! — кричу я ей вслед. — Голова ты моя неразумная, что же ты со мной делаешь? Как я теперь обойдусь без тебя?» А моя голова, моя бедовая головушка, уже посылает мне из небесных слав сигналы, как настоящий искусственный спутник: ти-та, ти-та, ти-ти-ти-та… Что значит: не беда, другие всю жизнь обходятся без головы, и никто этого даже не замечает. Представляете, какие мысли иногда залетают в мою голову! Так можно после этого спокойно спать по ночам?.. А тут, как назло, я недавно слышал от одного башковитого человека, что где-то там, в дальнем космосе, есть такие черные дыры, и если туда попадет какая-нибудь ценная вещь, не про нас будь сказано, так-таки очень плохо. И я лежал всю ночь и думал про себя: ведь я хорошо знаю свою головушку — везде ей надо сунуть нос, во все влезть по уши… мне только не хватает, чтобы она втемяшилась вот в такую черную дыру!

Утром просыпаюсь и первым делом хватаюсь за голову — слава богу, вернулась! Так знайте, что это совсем не лишняя вещь в хозяйстве — иметь голову на плечах…

Да, на каждом шагу сегодня случаются случаи. Они случаются так часто, что мы перестаем видеть в них чудеса, а смотрим как на самые обычные фокусы. Возьмите хотя бы такой заурядный трюк, как устроить свадьбу. Пока доведешь до благополучного конца, можно потерять голову. Нет, не зря говорят, что на свадьбе только танцевать хорошо… С первого дня начинается суета, беготня; надо раздобыть это, достать то, весь город ходит вверх тормашками, к доставальной этой кампании подключаются буквально все — родственники, друзья, знакомые, знакомые знакомых и даже однофамильцы. Этот, скажем, приятельствует с тем, тот накоротке с третьим, а четвертый — незаменимый в общении человек, потому что, если постарается, может достать или японский спиннинг, или черную икру. О спиннинге вообще речи нет, но скажите: зачем нам черная икра, когда, наоборот, нужна свежая рыба? А если нет свежей рыбы, как прикажете ее нафаршировать? И последний, уже совсем роковой вопрос: где вы видели еврейскую свадьбу без фаршированной рыбы? Молчите?

Короче, в доме от прежней спокойной жизни осталась только кошка. Свадьба завертелась и затянула всю семью, как великий водоворот Мальстрём. Каждый исполняет свою посильную роль. Мотл, конечно, тоже не сидит без дела Вернее, он именно сидит на нем: заделался на старости лет диспетчером.

Аппарат звонит

— Алло?

— Кто на проводе? Это Мариночкин папа. Так и так, я подобрал ключ к магазину «Океан». Если позвонит Давид Иосифович, скажите, что рыба у нас в кармане.

Через минуту звонит зять. Рабинович добросовестно рапортует.

— Давид? Ключ у нас в кармане. От чего? От океана!

И так весь день.

Но что же будет с хуппой? Время-то не стоит на месте. Конечно, после встречи с Фрадисом на душе у Рабиновича стало легче, но вопрос все равно торчит у него в ребрах и мешает жить. Он как-то попытался снова завести разговор с Любой, но она в последние дни так задергана, что ничего хорошего не вышло. Может, сунуться все-таки к зятю? Так тот неприступен, а в сущности — просто трус: боится, что про хуппу могут пронюхать в школе, где он ведет историю. Что тогда будет?.. К тому же, считает реб Мотл, надо иметь и немножечко самолюбия. Лучше самому исщипать себе щеки для румянца, чем позволять чужим…

И все же один разговор произошел. Точнее, не совсем разговор, а небольшой разговорчик. С внуком.

В тот день Марик после завтрака задержался дома. Когда Люба и Давид Иосифович ушли, дед осторожно забросил удочку:

— Марик, — начал он, — все-таки интересно знать и твое мнение.

— Насчет чего, дед?

Марик возился с магнитофоном, копался отверткой в его железном нутре.

— Твои родители уже высказались, вернее — отмолчались… Мариночкины папа и мама? — тут реб Мотл пожал плечами. — Я к ним ничего не имею — тоже порядочные люди…

— Дед, — усмехнулся Марик, — дипломатическая карьера тебе уже не грозит. Говори прямо: чего ты от меня хочешь?

— Ничего особенного. Я хочу знать, как ты смотришь на то, чтобы тебе и Мариночке поставили хуппу?

— Хуппу? — Марик потер лоб. — Ах да, это, кажется, такой древний обряд? Додик Лернер что-то мне рассказывал: на четырех палках держат полотняный зонтик, и под ним надо прокрутиться семь раз.

— Зонтик? На палках? Пусть так. А где он видал?

— Кажется, в Черновцах, у своей двоюродное сестры.

— Значит, ставят люди хуппу? — Рабинович ухватился за эти слова, как утопающий за соломинку.

— Ну и что? Одни ставят, а другие нет.

— Почему же одним да, а вам — нет? Разве ты не сын своего отца, не внук своего деда?

Марик отложил отвертку и включил паяльник.

— Как бы тебе объяснять, дед? Смысла не вижу. Вот у меня стоят несколько пластинок с еврейскими песнями. Не мама и не папа купили их — я сам. Потому что эти песни греют мне душу, напоминают о бабушке, о том, как она пела иногда, штопая мои носки. А хуппа… нет, не понимаю.

— Не понимаешь? А хочешь понять?

Марик подсел к деду и обнял его за плечи.

— Дед, не обижайся. Ведь в принципе я не против. Может быть, то, о чем ты говоришь, действительно красиво, но я… далек от этого. И, прости, не хочу быть смешным.

— Смешным? Что тут смешного?

— Ну вот послушай. У Бабеля есть рассказ «Карл-Янкель», где одна старая еврейка против воли зятя тайком сделала внуку обрезание.

— Так, очень интересно! Ну-ну?

— Дело дошло до суда, и над старухой потешалась вся Одесса. Ты хочешь, чтобы и над нами смеялись?

— Постой, но ребенку таки сделали то, что она хотела?

— А как смотрел на это ребенок?

— Кто его спрашивал?

— Но меня-то ты спрашиваешь…

— Ай, оставь! Вы все одинаковые… А старушка молодец! Хотел бы я на нее поглядеть. Огонь!

— Ладно, дед. Ничего ты не понял… — Марик в сердцах выключил паяльник и прикрыл магнитофон газетой. — Извини, меня Марина ждет…

А время летит и ни у кого ни о чем не спрашивает. Оно работает свою вечную работу — считает годы, отпущенные миру. И чтобы мир не забывал счет годам, есть каждой вещи свое время под небом.

А время летит.

Рабинович уже перестал и надеяться. Две недели промелькнули как один день. Завтра свадьба. Но давайте не будем спешить: час до ночи — еще не ночь.

Именно в этот день накануне свадьбы Рабинович сидит на своем посту у телефона, поклевывая носом и…

И вдруг — звонок. Он привычно поднимает трубку: «Алло, алло!» Но звонят, оказывается, в дверь. Идет открывать, даже не спрашивая кому. То есть в другой раз он обязательно спросил бы, но в последнее время его голова так забита всевозможными заботами, что он без лишних вопросов снимает с двери цепочку.

Перед ним стоит средних лет человек в черном костюме с галстуком и с черной шляпой на голове. Накрахмаленная рубашка сияет белизной. В левой руке — дипломат-кейс.

Реб Мотл разглядывает незнакомца с некоторым недоумением, но его безукоризненный костюм вызывает у старика, как у мастера, безусловное уважение и напоминает о чем-то давно забытом, чуть ли не о маркизе из самого Парижа.

Гость снимает шляпу и представляется:

— Соловейчик Григорий Исаакович.

Второе «а» в своем отчестве он произносит с многозначительным нажимом.

— Соловейчик? Прямо из «Крупного выигрыша»…

— Нет, я из бюро гражданских услуг. Агент.

Последнее слово не вызывает у Рабиновича особых симпатий, но не захлопывать же дверь у человека перед носом.

— Проходите и садитесь. Давайте вашу шляпу.

Соловейчик входит в гостиную, открывает дипломат и достает из него шикарный блокнот с хорошо отточенным механическим карандашом.

— Значит, вы решили на завтра? — спрашивает он с грустным выражением на лице.

— Я?! Разве меня кто-нибудь спрашивает? — реб Мотл садится напротив Соловейчика. — С другой стороны, зачем тянуть? Где-то часов в двенадцать можно будет выйти из дома.

Григорий Исаакович что-то помечает в своем блокноте и задает новый вопрос:

— Три машины, я думаю, хватит?

Реб Мотл пожимает плечами.

— Я знаю? Вам, конечно, лучше бы переговорить с моим зятем: церемонией распоряжается он.

— Не волнуйтесь, уважаемый. Все будет в лучшем виде. Кстати, с фотографом и музыкантами я уже договорился: они только ждут команды.

Соловейчик явно вдохновлен предстоящими хлопотами.

— Что наша жизнь? — с пафосом восклицает он. — Метеор! Он проносится по небу и моментально гаснет. К примеру, в древние времена фараонов хоронили в ихних пирамидах вместе с лошадьми, оружием, женами и рабами. Для чего, спросите? А для того, чтобы на том свете покойник имел полный комфорт, не хуже, чем на этом. Или возьмите другое: где-то на земле и сейчас живет племя людоедов, я уже не помню, где именно — в Африке или в Океании, так живых людей они, как правило, не едят, но когда, скажем, носорог задерет кого-нибудь из близких, они считают почетной обязанностью скушать то, что от них остается. Я уже не говорю про японцев…

— А что, японцы тоже?.. — реб Мотл даже привстает.

— Боже упаси! Культурные люди! Но у них свой бзик: если в доме кто-нибудь умирает, они не показывают горя, а даже наоборот — улыбаются и делают вид, что очень рады… Но что вы хотите? Их нравы!

Рабинович слушает гостя с нескрываемым интересом и время от времени даже поддакивает, хотя, по правде сказать, не совсем понимает, с какой стати Соловейчик завел этот интригующий разговор.

— Вот я работаю в нашем бюро уже десять лет, — продолжает Соловейчик, — и за все эти годы, представьте, еще никто из клиентов ко мне претензий не имел. Ни одной жалобы, ни одной рекламации! А почему? Потому что Соловейчик — это стена! Соловейчик — это могила!

Григорий Исаакович снова открывает дипломат и достает толстую конторскую книгу в роскошном переплете.

— Я не люблю себя хвалить. Пусть говорят факты. Можете полистать, между прочим…

— А что это?

— Книга отзывов.

— Я вам и так верю, — смущается Рабинович.

— Но я прошу вас!

— Знаете что? — предлагает старик. — Лучше сами почитайте. Я без очков плохо вижу.

Соловейчика долго просить не приходится. Он хватает книгу, стремительно листает ее, словно боится, что Рабинович передумает.

— Все подряд я, конечно, читать не буду. Но выборочно… некоторые фрагменты…

И он начинает декламировать:

— «С хорошим вкусом и непревзойденной фантазией украсил тов. Соловейчик Г. И. последний путь моей свояченицы. Спасибо ему от всей скорбящей души! Дуб». Дуб — это фамилия. Или вот другой пассаж: «Не в первый раз доводится нам присутствовать на погребениях, блестяще организованных агентом горбюро гр. Соловейчиком. Его яркие выступления всегда вызывают у присутствующих горячие слезы сочувствия…» Вот еще, от группы товарищей: «Благодаря высоким деловым качествам и вдохновенному таланту Г. И. Соловейчика мы только сейчас поняли, кого потеряли!»

Григорий Исаакович закрывает книгу и, скромно опустив глаза, снова берется за блокнот.

— Каждая профессия, — говорит он, — имеет свою тонкость, свои, так сказать, психологические моменты. Вот я и хочу вас спросить: может быть, возникли какие-нибудь сложности с выполнением последней воли нашего дорогого усопшего? Для меня, как и для родственников, она — закон! А вас, со своей стороны, я попросил бы внести в эту книгу соответствующую запись. Сами понимаете, прогрессивка… Боюсь, что завтра вы будете не в том настроении…

И тут Соловейчик наконец замечает, что с Рабиновичем творится что-то неладное: глаза закатились, челюсть отвисла…

— Что с вами? Вам уже плохо? — и, не дожидаясь ответа, он извлекает все из того же кейса маленький флакон, — Понюхайте! Это мой личный нашатырь, неразведенный!

Резкий запах приводит реб Мотла в чувство. Его аж передергивает.

— На моей работе я должен быть готов ко всему, — тарахтит Соловейчик. — У меня вся «скорая помощь» на подхвате… Если желаете, могу предложить таблетку валидола.

Реб Мотл приходит в себя.

А Соловейчик разливается:

— Я вас так понимаю! Такое несчастье, такое горе! Что наша жизнь? Метеор!

— А вы кто? — беззвучно спрашивает реб Мотл.

— Как кто? Я Соловейчик, агент!

— Чей агент? Кто вас сюда подослал?

— Что значит подослал? — Соловейчик возмущен. — Я из бюро гражданских услуг. Пришла заявка — мы выполняем.

— Какая заявка? От кого?

— От вашего зятя. Вы же сами сказали, что он распоряжается всей церемонией.

— Церемонией?

— Ну да! Похоронной!

— Тьфу на вашу голову! Господи, не зря мне снился этот вещий сон!.. Свадьба у нас завтра, свадьба!

Тут даже такой опытный человек, как Григорий Исаакович Соловейчик, беспомощно разевает рот.

— Свадьба? Что же вы мне битый час морочите голову?

— Я — вам?!

— Ничего страшного. Путаница с заявками. Бывает. Безобразие, согласен. Но нельзя ни на кого положиться! Сидят девчонки, и на уме у них только французская тушь: слезы ее не берут. Я извиняюсь. Будьте здоровы. Мазлтов!

Некоторое время Рабинович сидит у своего телефона, еще не понимая толком, что произошло: то ли был ему очередной кошмарный сон, то ли… Но, натолкнувшись блуждающим взглядом на шляпу, оставленную впопыхах Соловейчиком, он вынужден отбросить сомнения.

Реб Мотл берет шляпу и подходит к трюмо.

«Интересно, — думает он, — какой размер носит этот слабоумный агент?»

Он заглядывает внутрь шляпы, а потом, неожиданно для самого себя, надевает ее. Смотрит в зеркало и разговаривает со своим отражением:

«Надо же! Точно мой размер. И она мне даже к лицу…»

И вдруг усмехается:

«Соловейчик — стена! Соловейчик — могила!.. Жалко, Шолом-Алейхем этого не видел! Я тут сижу, как идиёт, и думаю: что он мне крутит пейсы? Психологические моменты, видите ли! Последняя воля — закон для него…»

И тут Рабиновича озаряет!

«Последняя воля… А что? Совсем даже неглупо!»

Минуты две он что-то сосредоточенно обдумывает, потом подходит к телефону и набирает номер Фрадиса.

— Алло, Рувеле? Это Мотл. Ты можешь сию минуту быть у меня? Да, экстренно!.. Нет, слава богу, не пожар. И не потоп. И не землетрясение!.. Так они и разбежались ставить хуппу! Если я об этом не позабочусь, то кто другой? Да, именно для этого!.. Что? Не можешь уйти из дому? Конечно, если бы моя Люба попросила, ты бы тут же примчался… Что? Ждешь внучку из школы? Ладно! Нет, по телефону не могу… Нет, не военная тайна, но и не телефонный разговор… Что? В двух словах не скажешь. Да, мысль! Блестящая идея! Да, имеет отношение… А когда ты можешь? Только завтра?.. Тогда утром будь у меня! Не позже десяти. Смотри же, Рувим, я на тебя надеюсь. Будь здоров. Адье!..

Иметь на плечах голову — таки может иногда пригодиться.

Маршалик. Премьера! Премьера! Премьера! Невыдуманная история в одном акте, семи картинах! Действие происходит в наши дни! Спешите видеть! Первый и последний раз в сезоне!

Премьера! Премьера!

Комната в городской квартире, где живет у своих детей старый человек. Простая мебель. На стене — тканый молдавский ковер, перед ним — трюмо. У другой стены — довоенный буфет. В углу, покрытая платком, стоит старинная швейная машинка с ножным приводом. Посреди сцены — полированный стол и два стула из гарнитура. На стульях — Мотл Рабинович и его друг Рувим Фрадис. Оба принаряжены, держатся несколько напряженно.

Рувим (встает и задумчиво ходит по комнате). Нет, Мотл. Твоя гениальная идея мне не по душе!

Мотл. Но почему? Я ночь не спал, все учел, каждую мелочь! (Начинает загибать пальцы.) Жених и невеста, слава богу, у нас есть. Балдахин я тоже приготовил. Может, ты думаешь, я не смогу их благословить? Так ты ошибаешься. Вот нарочно послушай — все как у Шолом-Алейхема: гарэй ат мэкудэшэс ли…

Рувим (перебивая). Нет, Мотл, и не уговаривай. Это самая настоящая авантюра.

Мотл. Конечно, я авантюрист, жулик, проходимец…

Рувим (сердито). Горячая голова! Упрямец! Дожил до такого счастливого часа, так ликуй! Радуйся в свое удовольствие!.. Нет, как же! Без фокусов он не может!.. Хорошо, поговорим спокойно. (Садится.) Допустим, ты своего добьешься и хуппу поставят. Что же ты этим докажешь? Думаешь, своей хуппой ты разбудишь их память, привьешь любовь к традициям? Ерунда! Завтра же все забудут!

Мотл. Я что-то не пойму: ты то на цимбалах, то на трымбалах! Сам говорил, что хуппа — это красиво…

Рувим. Я от своих слов не отрекаюсь. Но я думал, что ты сумеешь их убедить. А так… какой вид будет иметь твоя хуппа?

Мотл. Как бы ни было, лишь бы было. Старая дева после свадьбы — тоже молодая жена. Зато им будет что рассказать своим детям и детям детей. (Мечтательно задумывается.) Представь: мы с тобой сидим на небесах, лакаем мед, пьем молоко, щелкаем орехи и смотрим в телевизор, как они тут живут. И в один прекрасный день включаем первую программу: мой Марик, уже сам дедушка, рассказывает своему внуку о хуппе, которую я им все-таки поставил. Марик говорит: против дедушки были буквально все, кое-кто решил, что он сдвинулся, и даже лучший его друг… (Косится на Рувима.) Да-да, этот дамский доктор, вначале поддерживал дедушку, а потом завернул оглобли. Тогда праправнук спросит: что же он такое придумал, мой прапрадедушка? И Марик ответит: в день свадьбы, когда мы уже должны были ехать в загс, дедушка Мотл, мир праху его, разыграл комедию. Он притворился умирающим, и последним его желанием было — чтобы нам поставили хуппу… И тут мой праправнук обязательно закричит: ай, Мотл, ай, молодец!.. (Из другой комнаты слышен голос Любы: «Папа, ты готов?») Сейчас! Сейчас буду готов! (Бросается к Фрадису, шепчет.) Рувеле, я даю тебе последний шанс, чтобы там, на том свете, сидя у телевизора, ты не краснел от стыда…

Люба (с порога). Сейчас придут гости, а ты… (Замечает Фрадиса.) Дядя Рувим! Когда вы пришли? Почему я вас не видела?

Рувим (обнимая и целуя ее). Мазлтов, Любочка! В добрый час!

Люба. Спасибо, дядя Рувим!.. Ой, я вас испачкала помадой!

Рувим (доставая платок). Ничего. Ко мне, я думаю, твой Давид не приревнует.

Люба. Дайте я, а то вы все размажете… (Отнимает платок.) Я так рада, что вы тоже будете в загсе! Конечно, надо было самой позвонить вам, но я так захлопоталась…

Рувим. Это счастливые хлопоты. У тебя не так много сыновей.

Люба. Да-да, время летит. Кажется, только вчера я лежала с Мариком у вас в отделении, а сегодня он — жених…

Рувим. А завтра, бог даст, будешь бабушкой. Из тебя выйдет хорошая бабушка.

Люба. Лучше б они не торопились с ребенком. Марику защищать диплом, а Мариночка только перешла на второй курс. Сами знаете: когда ребенок — уже не до учебы. И Мариночкина мама того же мнения…

Рувим. Я вижу, мамы уже все решили. Осталась мелочь — чтобы согласились дети… А ты что скажешь, Мотл?

Старик сидит на диване с отсутствующим видом, будто не к нему обращаются. Голова откинута, плечи беспомощно опущены, руки свисают, как пустые рукава, глаза закрыты.

Люба (с улыбкой). Мы тут ведем светскую беседу, а папа пока вздремнул. Тоже, бедный, покоя не имел в эти две недели.

Мотл (шевельнувшись). Ох, ох… (Открывает глаза.) Где я? Почему так душно?

Люба (подходит к отцу). Папа, тебе что-то приснилось?

Мотл. Нечем дышать… Данте мне немного воздуха (Скребет пальцами по воротнику.) Воз-ду-ха…

Люба (испуганно). Папа, что с тобой? Тебе нехорошо?

Фрадис недоверчиво приближается и дивану.

Мотл (продолжая стонать). Сердце… мое сердце… Мне вот сюда словно цыганскую иглу воткнули… Рувим, старина, сделай что-нибудь, вытащи из моего сердца иглу.

Люба (ломая руки). Папа! Не пугай меня, папа! (Бросается к буфету, выдвигает ящик, торопливо роется в нем.) Где-то тут были капли… (Тем временем Мотл подмигивает Рувиму: мол, каково? Слышен звонок в дверь. Люба теряется.) Сваты пришли! Как быть?!

Рувим. Спокойно, Любочка. Я думаю, это не страшно. Ты иди к гостям, а я сам разберусь… как-никак, врач.

Люба. Папа, я минуточку, я сейчас!.. Надо же — такое горе, такая беда! (Выбегает.)

Едва за ней закрывается дверь, реб Мотл как ни в чем не бывало встает с дивана.

Мотл (руки в карманах). Ну, как тебе моя игра?

Рувим. Посмотрите на него! Зускин! Аркадий Райкин! (Разозлившись.) Хватит! Делай что хочешь, но я тебе подыгрывать не буду!

Мотл. Поздно, мой друг! Занавес поднят, комедия началась.

Рувим. Прошу тебя, Мотл, перестань. Ты делаешь детям больно. Не омрачай людям праздник!

Мотл (глаза горят, лицо сияет). Зал переполнен, как в тот день, помнишь, накануне нашего побега. Мы сидели прямо на полу в сарае у Берла-столяра и смотрели театр. Виленская труппа! Ах, еврейский театр! Это было для нас как свет в окне…

Рувим. В жизни, Мотл, не играют театр.

Мотл (торжествуя). Думаешь?

Из другой комнаты слышен шум. Рабинович семенит к дивану, ложится и, прокашлявшись, выразительно стонет. Дверь распахивается, входит Люба со стаканом воды. За ней — Давид Иосифович, сват и сватья, Марик, Марина и еще несколько молодых людей, их приятелей. Все одеты празднично.

Люба (наклоняясь к отцу). Папа, как ты? Лучше?

Реб Мотл постанывает, трет сердце.

Рувим (дает ему лекарство). На, выпей.

Мотл (с подозрением осматривает таблетку). А что это такое? Мне от нее не будет плохо?

Рувим. Не бойся, не отравлю. Это как раз то, что тебе нужно.

Сваха. Может быть, вызвать неотложку?

Мотл (безнадежно махнув рукой). Э… чтобы переехать на тот свет, одного доктора вполне достаточно.

Давид Иосифович (с некоторой досадой). Папа, нашли время переезжать. В загс надо ехать, а не туда, куда вы говорите.

Сват. Давид, успокойте свои нервы. (Рабиновичу.) Голубчик, такого я от вас не ждал. Что вы держитесь за сердце? Лучше посмотрите на эту парочку, на этих красавчиков, и у вас сразу посветлеет в глазах.

Люба (словно оправдываясь). Он никогда не жаловался на сердце… Утром встал, как обычно, в хорошем настроении, как обычно, обругал Марика, чтобы не оставлял свет в туалете, погладил себе рубашку — он этого никому не доверяет! — и вдруг… нате вам! Господи, всегда со мной что-нибудь случается!

Сватья. Что вы хотите? В таком возрасте и от положительных эмоций может сделаться инфаркт миокарда.

Давид Иосифович (нервно поглядывая на часы). Пять минут двенадцатого… вот-вот приедут такси.

Мотл (слабым жестом подзывает Марину и Марика). Марик, Мариночка… дети мои… Я так ждал этого дня. И вот… видите сами…

Марик (взяв его руку). Дед, кончай… Все будет хорошо. Ты ведь у нас всегда молодцом.

Марина (кокетливо). А вы мне кое-что обещали на сегодня!

Мотл (оживившись). Обещал? Интересно…

Марина. Уже забыли? А кто грозился показать вечером на свадьбе танец портняжек? Люди железа и стали, так, кажется?

Мотл. Да-да, Мариночка, ты права. Но тогда я еще не знал…

Марик. Дед! Слово надо держать — не ты ли меня учил? Тебе уже легче, правда?

Рувим (внушительно). Мотл, таблетка уже помогла! Я говорю это как медик, ясно? Ты меня понимаешь?

Мотл. Спрашивают у больного, а не у медика. (Со вздохом.) Нет, если мне что-нибудь и поможет, то не таблетка… (Встает и, пошатываясь, выходит на авансцену. Свет постепенно гаснет, и только луч прожектора сопровождает его одинокую фигуру.) Ой, дети, дети! Должен вам признаться, что старость — плохая профессия. И совсем не престижная… Если хотите знать, я никогда не считал себя набожным евреем. У меня на бога просто не было времени. Слишком рано, не про вас будь сказано, я узнал вкус нужды и забот. Но любовь к этому белому свету, к этому славному земному мирку всегда была у меня вот здесь. (Показывает на сердце.) И я всегда слышал, как звенят звезды: клинг-глик, клинг-глик, звени-счастье! (Теперь он играет новую роль — роль человека, венчающего молодых по обряду.) Жених и невеста, станьте рядом! (Зажигаются свечи, загораются факелы.) Небо простерто над вами, как хуппа — свадебный балдахин. Люди и звезды да будут свидетелями вашей клятвы… (Гости, выстроившись гуськом, семь раз обводят невесту вокруг жениха.) Пусть каждый из семи дней недели будет днем совета и согласия, ведущим вас на седьмое небо любви. Пусть будут благословенны до седьмого колена ваши потомки, бесчисленные, как звезды. Пусть слово мира не покидает вашего дома… Невеста, стань по левую руку от жениха, и дай вам бог пройти рядом всю жизнь, до ста двадцати лет. (Один из дружек подносит жениху и невесте на блюде рюмку и кольцо.) Отпейте каждый по глотку из этой чаши, ибо отныне делить вам поровну все радости и заботы. (Жениху.) Надень невесте кольцо на указательный палец. (К присутствующим.) Люди, будьте свидетелями этого брака! Звезды, будьте свидетельницами этого союза! Мазлтов! (Жених с размаху бросает рюмку оземь и вдребезги разбивает ее.) И пусть эта потеря будет единственной в вашей жизни! Но не забывайте о ней, ибо и в счастье мы должны помнить о наших потерях..

Дружно, в унисон, гудят серебряные клаксоны. Загорается свет.

Все замирают. Пауза.

Давид Иосифович первым приходит в себя и бежит к окну.

Давид Иосифович. Такси приехали!

Марик и Марина целуют деда.

Марик. Вот теперь я тебя узнаю!

Марина. Мой первый танец сегодня — ваш!

Сватья. Я же говорила, что положительные эмоции влияют!

Люба. Вы правы, без переживаний у меня никогда не обходится. (Залпом выпивает воду из стакана.)

Мотл (великодушно указывая на Фрадиса). Это он поставил меня на ноги. Настоящий доктор!

Начинается суета. Давид Иосифович принимает командование.

Давид Иосифович (Марине и Марику). Вы с дедушкой и с дядей Рувимом поедете в «Чайке». (Сватам.) Вы с Любой идите вниз, я через минуту спущусь. (Остальным.) Прошу в машины. Места хватит всем. (Гости уходят. Реб Мотл и Фрадис медлят.) Прошу вас, не задерживайтесь… (Исчезает.)

Старики молча смотрят друг на друга.

Рувим (после паузы). Пойдем, артист?

Мотл. Иди. Я сейчас…

Фрадис уходит. Реб Мотл приближается к трюмо и надевает черную шляпу агента бюро гражданских услуг.

Мотл (подмигивая себе в зеркало). Хорош! Маркиз Соловейчик!

Слышен шум, звуки настраиваемых инструментов. В комнату толпой вваливают Пиня-маршалик, музыканты, жители местечка из сна реб Мотла. Пока музыканты занимают места, маршалик подходит к Рабиновичу.

Маршалик. Ну что, Мотл? Добился своего? Сыграл комедию?

Мотл (по-прежнему глядя в зеркало). А!.. мои игры… Я свою роль уже исполнил.

Толпа аплодирует.

Маршалик. Браво! Но не спеши уходить.

Мотл. Меня ждут.

Маршалик. Еще минута… под занавес. (К зрителям.) Ох, и свадьба была! Столы ломились от яств! Вино лилось рекой, и гости танцевали до упаду! А как веселились, как шутили!

— Я считаю, это не свадьба, а безобразие!

— Что так?

— Уж слишком невеста хороша. Ха-ха!

— А зачем все время кричали «горько»?

— Ой, тетя, вы уже все забыли! Кушайте и закусывайте!

Оркестр играет. Реб Мотл и вышедшая из толпы Марина исполняют танец портняжек.

Маршалик. Ох, и свадьба была! Звезды в ту ночь растрезвонились на все небо: клинг-глик, клинг-глик, звени-счастье!..

— Постойте! Послушайте! А хуппу ставили или нет?

— Ай, тетя! Кушайте, не отвлекайтесь… Кто в наши дни ставит хуппу?!

— Мазлтов!

Оркестр играет.

Танцуют все.