Ступени к чуду

Один из шести Повесть

Когда тетя Бася, маленькая женщина с рябым лицом, похожим на сдобренные тмином моченые яблочки, которые продавались зимой на базаре, узнала, что племянник идет на службу в милицию, она ударила себя по тощим бедрам и завопила:

— Горе мне! Отчего вдруг в милицию, Гавриел?!

— А почему бы и нет? — спокойно ответил племянник.

— Твой отец не был милиционером! Твой дед не был милиционером! Твой прадед…

— Ну так что же, тетя? — мирно прервал Гавриел, опасаясь, что она перечислит весь его род до самого Ноя. — Выходит, мне тоже веревки вить, как папа и дедушка?

Тетя Бася задрала голову к потолку и дальше говорила, уже не замечая племянника:

— Вы только послушайте эти речи! Собственных предков позорит… сморкач!

— Что ты рубишь чайник, тетя? Что ты горячишься?

Гавриел присел на край табурета, расстегнул воротничок гимнастерки. На прошлой неделе он демобилизовался и почти весь свой гардероб, кроме пилотки (ее заменила подаренная соседом темно-серая кепочка), носил на себе.

По правде говоря, ему и самому как-то не верилось: он, Гавриел Шабсович, — милиционер, да не какой-нибудь постовой, а участковый уполномоченный! В армии он мечтал выучиться на шофера. Что может быть лучше, чем посиживать в кабине верной полуторки, крутить баранку и мчаться по ровной дороге, насвистывая что-нибудь веселенькое. Но повернулось все иначе.

Вчера его вызвали в военкомат.

— Характеристика у вас чистая…

Седеющий, красивый, как в романе, майор, подстриженный «под бобрик», сидел за массивным столом и листал бумаги, подшитые к фиолетовому скоросшивателю.

Внимательно прочитав одну бумажку, он начинал не торопясь вникать в другую и при этом вслух комментировал:

— Был ранен… награжден двумя медалями… участвовал в ликвидации бандеровских банд…

Закрыв скоросшиватель, он надолго замолчал, потом исподлобья глянул на Шабсовича и вдруг спросил:

— Как, сержант, не хотели бы послужить в милиции?

Гавриел от неожиданности растерялся.

— В милиции? — забормотал он. — Не знаю… я об этом никогда не думал.

— Так подумайте, товарищ сержант. Хотя волынку тянуть некогда.

Военком поднялся. Шабсович встал навытяжку.

— Сидите…

Майор сделал несколько шагов по комнате, подошел к окну и, как-то очень по-штатски сунув руки в карманы хорошо отутюженных галифе, сказал:

— На улице — весна сорок девятого, и, конечно, хотелось бы начать в конце концов нормальную жизнь. Но ведь кто-то должен ее охранять. Кто-то, но не кто попало.

Он вернулся к столу и оперся локтями о спинку стула.

— Нам поручено направить в милицию шесть человек. Хотите быть одним из них? Приказывать вам я не вправе, поэтому просто спрашиваю: хотите?

Шабсович посмотрел на портрет Сталина, висевший над головой майора, и вдруг почувствовал, что больше сидеть не может. Что-то внутри него, что-то такое, что выработалось в нем за пять лет службы в армии, заставило его встать. Он выпрямился и громко, по-уставному отчеканил:

— Так точно, хочу, товарищ майор!

Военком кивнул, словно и не ждал другого ответа, сел за стол, потянулся к письменному прибору, мраморному, монументальному, обмакнул перо в чернильницу и стал быстро писать. Потом проутюжил бумажку тяжелым пресс-папье и протянул ее Шабсовичу.

— Подойдете с этим с утра в милицию. Там скажут, что и как.

Гавриел, не читая, сложил направление вчетверо и спрятал в нагрудный карман гимнастерки.

— Разрешите идти?

— Конечно, — сказал майор, сжав руку Гавриела. — Берегите нас крепко, сержант…

Тетя Бася выключила примус, и в кухне сразу стало тихо. У Гавриела даже в ушах зазвенело от этой тишины. Потом застучала ложка. Тетя Бася перекладывала жареную картошку со сковороды в тарелку и что-то сердито ворчала себе под нос.

Гавриелу было четыре года, когда заболела и умерла его мать. С тех пор он и жил у тети Баси, сестры отца. Там же ютилась и бабушка. Может быть, из-за него, из-за племянника, тетя Бася так и не вышла замуж. Маленький Гавриел стал ей утешением, светом в окне, занял в ее сердце место, которое могло бы принадлежать мужу и родным детям. Да и сам мальчик тоже привязался к тетке, особенно после того, как отец женился на вдове с двумя детьми и переехал в Теленешты.

Тетя Бася кормила всю семью. До прихода Советов она работала у Липкиса на маслобойке. Уходила рано утром, возвращалась поздно. Спешила, потому что племянник не хотел засыпать без нее.

В доме стоял приторный запах макухи — подсолнечного жома. Этот запах цеплялся за каждую складку тети Басиного платья, путался в ее черных волосах, въелся в изрезанные ладони ее натруженных рук.

Словно редкое лакомство, тетя Бася вынимала из раздутых карманов жмени очищенных семечек и высыпала в сложенные лодочкой ладошки племянника:

— Кушай, деточка, кушай…. — радовалась она. — Завтра, бог даст, еще принесу.

Гавриел на семечки уже смотреть не мог: его тошнило от них. Но сказать об этом тете он почему-то не смел.

— Что же ты не ешь?

Набив семечками карманы своих латаных-перелатаных штанов, мальчик оправдывался, пряча глаза:

— Не хочется… я потом,

Усталая, измотанная — кусок не лез в горло, — тетя Бася наспех жевала какую-нибудь краюху и мгновенно засыпала. Гавриел, уже лежа в кроватке, представлял себе, как завтра утром выменяет надоевшие семечки на два лизка мороженого. Это значило, что сын бакалейщика Берка Глейзерман опасливо поднесет к его рту стаканчик с мороженым и позволит два раза лизнуть.

Последней ложилась бабушка. Перед этим она прибирала со стола миски, перемывала их в медном тазу, потом подметала глиняный пол. Гавриел задремывал под печальную колыбельную бабушкиных вздохов, долгую и тоскливую, как нужда:

— Ох, господи, господи…

С этими словами на устах бабушка умерла в первые недели войны.

…Когда началось, Гавриелу еще не сравнялось пятнадцати. Румынские жандармы захватили беженцев в украинском местечке Ольгополь и погнали к Бугу. Люди на первых порах еще перешептывались: «Надо что-то делать. Почему мы позволяем гнать себя, как стадо баранов?» Но со временем слова эти высохли вместе со слезами, запеклись на потрескавшихся от жажды губах, отложились, как придорожная пыль, на измученных, осунувшихся лицах стариков, женщин и детей, погасли в остекленевших глазах тех, кто уже не мог идти и остался лежать на дороге, непогребенный и неоплаканный.

Удержаться на ногах. Эта мысль едва теплилась в каждом из них, как единственный бог на земле. На другие мысли сил уже не оставалось. Идти — означало жить дальше. Остановиться без команды или, упав, не подняться — означало умереть.

Бабушка едва плелась. Тетя Бася и Гавриел поддерживали ее под руки. То и дело она вскидывала на Гавриела и на дочь обезумевшие глаза и хныкала, как малое дитя:

— Домой хочу… возьмите меня на ручки…

Справа от дороги тянулся сосновый лес. Гавриел прикинул про себя, что если бы не бабушка и тетка, он бы давно дал деру. Он отчетливо видел, как ловко и быстро пересекает полоску земли, отделяющую его от леса. Жандармы, сопровождавшие колонну, не успели бы и глазом моргнуть, а он уже скрылся бы в зеленом прохладном лесу. Пускай стреляют: на свои длинные худые ноги он мог положиться. Чем дальше, тем больше усиливалось в нем это желание, не давало покоя, цеплялось за него, как репейник. Гавриел уже не мог оторвать взгляд от леса.

— Забудь! Выбрось из головы! — строго шепнула тетя Бася.

Колонна пошла шибче. Вдали показались белые хатки.

— Жабокрич… — прохрипел старик, шедший рядом с Гавриелом. — Я недавно гостил там у родственников.

«Странное название, — подумал Гавриел. — Разве жабы кричат?» Вспомнилось, как он купался с мальчишками в озере, распугивая лягушек. Наплескавшись, набрызгавшись, в еще мокрых трусиках, прилипавших к телу, они потом бежали наверх, в гору, к поповскому саду. Яблоки зеленые, кислые, но разве дело в этом? Перебраться через высокий забор, мигом вскарабкаться на дерево, набить полную пазуху яблок, спрыгнуть вниз, опять одолеть забор, и все это тайком, без шума, чтобы сторож, горбатый дед Кирикэ, даже не учуял налетчиков…

Послышался сдавленный крик. И картинка, представшая глазам Гавриела, рассыпалась разноцветными стеклышками. Колонна стала, как будто все люди разом очнулись от тяжелого сна и увидели себя стоящими на краю пропасти. Все как один повернули головы в сторону леса, откуда к дороге стекал, беззвучно змеясь, узкий прибывающий ручеек.

— Дядя, — спросил Гавриел у старика, — почему вода в нем такая красная?

— Это кровь, мальчик.

Сзади, срывая с плеча длинную винтовку, набежал жандарм.

— Марш, марш, путоаря дракулуй! Марш, вонючие черти!

Колонна дрогнула и снова потекла вперед. Вскоре умерла бабушка. Мальчик и тетя Бася жались друг к другу и шли дальше, потому что пока еще могли идти…

Гавриел взял вилку. Чуть пережаренная, заправленная чесноком картошка вкусно похрустывала во рту.

— Ты уже ела? — спросил он тетю.

Она молчала. Стояла в стороне, сложив руки под передником и надув губы. Наконец сказала, но не к племяннику обращаясь, а в пространство, словно жалуясь кому-то, кто уж наверняка выслушает ее до конца:

— Я уже выплакала все слезы, вымотала душу… кто еще есть у меня на свете?

— Тетя, перестань…

— Три с половиной года в гетто… чудом остались в живых… Так он приписывает себе возраст и уходит на фронт. Я ему тогда хоть слово сказала?.. Но вот, слава богу, война кончилась. Приди же домой, как все людские дети. Где там? Он остается служить. Ему мало.

Гавриел усмехнулся:

— Ну, тетя, маршал Жуков, наверно, забыл с тобой посоветоваться.

— Молчи, нахал! — вспыхнула тетя Бася. Но тут же подобрела, села за стол напротив племянника и продолжила уже совсем другим голосом: — Гаврилик, почему ты не хочешь послушать свою тетю? Тебе уже двадцать два. А что ты видел в жизни, кроме боли и горя? Ты ведь говорил, что хочешь выучиться на шофера. Так разве я против? На здоровье. Очень хорошее дело. Заработаешь, оденешься, встанешь на ноги. Шоферы совсем неплохо получают. А я, сколько смогу, буду тебе помогать. Женишься, бог даст… и не смотри на меня так. Один — никто.

Гавриел справился с картошкой, выложил на стол пачку «Беломора» и с удовольствием закурил.

— Разве я не права, Гаврилик?

— Ты, конечно, права, — серьезно сказал он, — но я одного понять не могу: почему ты так не хочешь, чтобы я пошел в милицию?

— Не понимаешь, да? А что скажут умные люди? Что лучшей работы Басин племянник себе не нашел.

Гавриел стиснул зубы.

— Вот как? Кто же эти умники? Спекулянты? Вертуны? Барахольщики?.. Ай, тетя, ты все еще живешь при румынах!

— Ну, хорошо, хорошо, — смутилась она. — Может быть, сказала глупость. Так я отстала от жизни. Но ты — ты-то хорошо знаешь, чем там, в милиции занимаются? Зачем тебе рисковать жизнью, имея дело с разными хулиганами и бандитами, с любой холерой?

— Тебя послушать, получается, кто-то другой должен рисковать жизнью, а я…

Гавриел закашлялся, поперхнувшись дымом.

— Почему я должна думать о ком-то другом, когда у меня есть ты?

— Среди людей живем. Стыдно, тетя.

Но она не поддавалась.

— Ты все равно не годишься для этой работы.

— Почему?

— Во-первых, у тебя мягкий характер. Во-вторых, посмотри на себя — кожа да кости. Последний босяк только дунет…

— Перестань, тетя.

— Перестать? Ты еще не знаешь, что творится в городе. Одна женщина рассказывала на базаре, что на станции нашли милиционера. Целая банда его связала и бросила на рельсы…

Тетя Бася вдруг замолкла, в глазах ее стал разрастаться страх. Она вцепилась обеими руками в руку Гавриела и заголосила:

— Нет, Гаврилик, мальчик мой, не пущу! Если с тобой что-нибудь случится, я не переживу…

Участок Шабсовича охватывал четыре улицы на махале, называвшейся Цыганией, — Канатную, Кишиневскую, Кузнечную и Первомайскую. После войны там строились наспех, без особого плана и расчета, кто как мог, лишь бы крыша над головой. Каждый хозяин сам месил глину, подмешивая соломы, сам формовал высокие кирпичи, сушил их на солнце посреди улицы и сам, своими руками, кирпич к кирпичу, складывал стены. Так весной, вернувшись в родные края, ласточки склеивают клювиками свои чистенькие гнезда из кусочков грязи. После горьких мытарств — на фронте, в эвакуации, в гетто — в каждом снова ожило желанное слово: дом. Свой дом. Не зря говорят, что дом — это не просто глина или бревна. Это душа человеческая.

И теснились домишки друг к другу, и нередко случалось, что одна стена разделяла два дома, но одна крыша эти два дома соединяла. С каждым годом улицы становились длиннее, оживленней, шумливее. Первое послевоенное поколение ребятишек высыпало на них из домов, и звонкие голоса детворы заполняли все небо.

«Одно удовольствие смотреть, как они играют, — радовался Шабсович, обходя свой участок. — В мяч мы тоже играли, правда, он был тряпичный. В бляшки, в ловитки, в жмурки, в слепую корову…»

Он вспомнил, как одному из компании завязывали глаза, а остальные, став в круг; хором кричали:

Имя, разумеется, менялось, потому что «слепой коровой» каждый раз становился другой мальчик. В ханукальные дни закручивали волчок: кто играл на орехи, а кто — на щелчки.

Теперь у мальчишек лучшая игра — война. Целыми днями носятся по улицам — у одного торчит из-за ремешка деревянный пистолет, у другого на шее болтается автомат, сколоченный из дощечек. Этот падает убитым, тот бежит дальше с криком «ура»…

Шабсович останавливался, снимал милицейскую фуражку и вытирал платком пот со лба, с шеи, протирал фуражку изнутри. «Эх, мальчишки, мальчишки! Вы и сами не знаете, как вы счастливы!»

Осенью, когда с полей возили на сахарный завод свеклу, у Шабсовича прибавлялось работы. С верхом нагруженные грузовики катили по Кишиневской. Мальчишки обтирали заборы и ждали, пока не покажется последняя в колонне машина. Обычно они пристраивались у самых глубоких рытвин и выбоин и, как только машина притормаживала, налетали на нее, как саранча. Двое-трое самых смелых вцеплялись в задний борт — одной рукой держатся, а другой выбрасывают из кузова буряки. Остальные их подбирают и складывают кучей на обочине. Груз доставляется к известному на всю Цыганию Вевке, а он уже знает, что с ним делать дальше. Не пройдет и недели — потянутся по слободе прозрачные едкие самогонные дымки. Стоило Шабсовичу показаться на дороге, тут же раздавался мальчишеский сигнал «атас» и все разлетались в разные стороны, как стая воробьев, — попробуй поймай. А если Гавриелу и удавалось схватить какого-нибудь за руку, пойманный малец поднимал такой крик, словно милиционер резал его на кусочки:

— Ой, дяденька! Отпустите, я больше не буду!

— Не будешь? Знаю вас!

Пацан рвался из рук, тер глаза, шмыгал носом.

— Перестань вопить! Как фамилия?

— Ой, забыл!

— Забыл? — И Шабсович стращал воришку: — Вот отведу в милицию — сразу вспомнишь!

На крик сбегались зеваки, и каждый считал своим долгом вмешаться.

— Пристал к ребенку… — шумно вздыхала какая-нибудь тучная дама с черными усиками над верхней губой. — Тоже мне вора поймал! Когда они нужны, так их нет…

— Не могу с вами согласиться, мадам! — мужчина в длинном светлом макинтоше на всякий случай подлизывался к стражу порядка. — Товарищ участковый абсолютно прав. Если их теперь не остановить, завтра они сядут вам на голову.

Старичок с молитвенником под мышкой, тащившийся из синагоги, что стояла тут же, на Кишиневской, тоже вставлял свое мудрое слово:

— В десять лет я уже читал Гемару наизусть… прости нас, господи в вышних…

Издалека слышался визгливый женский голос: это появлялась на горизонте мамаша пленника. Пойманный мальчишка начинал верещать еще громче.

— Мусик, жизнь моя! Что ты такое натворил?

По обе стороны от нее бежали, как пристяжные, двое мальчишек. Еще несколько минут назад они болтались здесь, в одной компании с Мусиком.

— Товарищ милиционер! — глотая воздух, восклицала женщина. — Поверьте мне: Мусик ни в чем не виноват!

— Мои слова! — подтягивала усатая дама. — Слово в слово!

Шабсович тем временем брался за кожаный планшет, что висел у него на боку.

— У вас никто не виноват, — ворчал он. — А если попадет под машину? Об этом вы думать не хотите!

— Бог с вами, товарищ милиционер! — хваталась за сердце мать Мусика. — Умоляю вас: к чему эти протоколы? Вечером отец ему всыплет как следует! — И она так щипала Мусика под лопаткой, что пацан аж прогибался. — Сколько раз говорила: не бегай сюда, зараза!

Макинтош снова совался с советами:

— Я бы все-таки рекомендовал, товарищ участковый, информировать школу…

— Без вас знаю! — огрызался Шабсович. — Не кучкуйтесь, граждане. А вы, гражданка Нудельман, задержитесь.

— Вы таки запомнили мою фамилию? — кокетливо ахала мамаша. — Очень любезно с вашей стороны. Мусик, сию же минуту домой!

Пацан вместе с товарищами, очень довольный, испарялся, а Шабсович поправлял сбившуюся портупею и строго поднимал палец:

— Смотрите, гражданка Нудельман. Если ваш сын еще раз…

— Боже упаси! Будьте спокойны… я лично вырву ему ноги и руки!

Она частила, размахивала руками, забегала вперед, на мгновение останавливалась и сыпала дальше:

— Вы не знаете моего Мусика! Это золотой ребенок! Такое ему никогда в голову не придет. Но если он их заставляет…

— Кто?

— Неужели вы не догадываетесь, о ком я говорю?

— А конкретно?

— Конечно же о нем — о Вевке! Дети боятся этого бандита, как огня… Но имейте в виду: я вам ни слова не говорила!

И, оглядываясь, она исчезала.

«Снова Вевка», — с досадой думал Шабсович.

Собственно говоря, он и без ябед гражданки Нудельман хорошо знал, что свекольный промысел организовал старший сын покойного Лейба-ишака. Вевка попортил милиции немало крови. Шабсович и так и этак к нему подступался: устраивайся на работу, живи как люди. Возьми пример хоть с твоего брата Ицика-чеботаря. Но все как горохом об стенку. Вевка с годами заматерел, сам уже на дела не ходил, а предпочитал нанимать мальчишек.

Гавриел все же решил снова к нему наведаться.

Вевка сидел на крыльце и играл в очко с тремя подростками. Шабсовича они приметили, только когда заскрипела калитка. Карты с трех сторон полетели в руки Вевки.

— Что же вы перестали играть? — спросил Шабсович.

Он подошел ближе и протянул руку. Вевка нехотя подал ему колоду.

— Разве в милиции уже нет карт? — лениво поинтересовался он.

— В милиции нет картежников, — в тон ответил Шабсович, ловко тасуя растрепанную колоду. — Вон там, у твоей правой ноги валяется еще одна карта.

— И все-то вы замечаете, — ехидно ухмыльнулся Вевка.

— Такая работа…

Вевка наклонился за картой, подбросил ее на ладони.

— Туз червей. К чему бы это?

— К сердечному разговору, — ответил Шабсович и, согнав с крыльца одного из подростков, сел на его место. Ребята на цыпочках потянулись к калитке.

— Смываетесь? — миролюбиво сказал милиционер. — Ладно, идите. Я все равно каждого из вас навещу.

Калитка закрылась, и Шабсович остался наедине с Вевкой.

— Вы снова мораль мне читать пришли? Ну-ну… — Вевка откинулся к перилам, надвинул на глаза клетчатую кепчонку.

— Во-первых, сядь как положено, — сказал Шабсович. — Не в театре все-таки. Во-вторых, не забывай, с кем разговариваешь.

— Извиняюсь, гражданин начальник. Слушаюсь.

Шабсович закурил, помолчал, потом, глядя Вевке в глаза, быстро спросил:

— Буряки где прячешь?

Вевка бросил невольный взгляд на сарайчик в глубине двора, но тут же спохватился и потупился.

— Какие буряки? Никаких я буряков не знаю.

— Так-таки? — удивился Гавриел, — А те, что пацаны для тебя воруют с машин?

— Для меня? Докажите!

— Сейчас докажу, — сказал Шабсович, — Встань-ка со своего насеста.

И он двинулся к сараю.

— А ордер на обыск у вас есть? А понятые где?

— Ува, какие мы слова знаем! — и Шабсович потянул Вевку за рукав. — Иди вперед, законник.

Не надо было быть знаменитым сыщиком, чтобы сразу после взгляда, который Вевка бросил на сарай, понять, где он держит краденую свеклу. В углу стояли, приваленные друг к другу, несколько мешков. Из дыр торчали длинные хвосты буряков, облепленные засохшими комками земли.

— Это что такое? — спросил Шабсович.

— Нёня, брат вчера принес, — с ходу начал выкручиваться Вевка.

— А Нёне зачем? Свиней кормить?

— Вы его спросите!

В глазах Вевки снова заиграли наглые огоньки.

Гавриел рассердился. Кровь прихлынула к его щекам, в ушах зазвенело. Мгновенным движением он взял Вевку за грудки и притянул к себе.

— П-паскудник! — сказал он, слегка заикаясь. — Родного брата подставляешь?

Вевка перетрусил. Он вытаращил глаза и захрипел:

— Не имеете права так обращаться. Незаконно.

— О законах вспомнил, выродок! Пристрелить бы тебя — людям бы легче дышалось. Сегодня же отвезешь свеклу на сахарный завод. Вот на этой самой отцовской тележке. Квитанцию мне, ясно?

Участковый разжал пальцы и толкнул Вевку на мешки. Потом, отдышавшись и расстегнув пуговицу на кителе, сел сам. Фронтовая контузия давала о себе знать.

Жил он по-прежнему у тети Баси, в старом домике на Тиосах. Личная жизнь не складывалась, не считая того, что ему присвоили звание старшины. Это, видать, был его «потолок». Он закончил вечернюю школу, и даже неплохо, но на семейном фронте все оставалось без перемен.

Больше всего это волновало тетю Басю. В свободные вечера или выходные дни она буквально гнала Гавриела из дому.

— Что ты сидишь в четырех стенах? Один — никто.

— Почему один? А ты? — отшучивался Гавриел.

— Не морочь мне голову! У твоих друзей уже большие дети… Вы только посмотрите! Принцессу он себе ищет!

— На принцессе мне начальство не позволит жениться…

И тем не менее Гавриел надевал единственный костюм и отправлялся в центр. Изредка он заходил на танцы в Дом офицеров, чаще в кино. Но приятнее всего было навестить друга, Митю Стрымбану. Друзей у Гавриела было не так уж много, потому что и свободным временем для них он не располагал. Но с Митей Стрымбану сдружился с первого дня, когда они вместе пришли на службу в милицию. Стрымбану тоже был участковым, только в другом районе города — в Слободзее. Жил он с женой и тремя детьми в пригородном селе Стрымба (отсюда и пошла фамилия). Точнее сказать, еще недавно Стрымба была селом, а теперь она входила в городскую черту.

Жена Мити Ленуца, смуглолицая веселая молдаванка, относилась к Гавриелу как к родному. В этой гостеприимной семье он чувствовал себя своим: помогал Мите копаться в огороде, а иногда и рыбачить с ним ходил на знаменитое озеро близ Стрымбы. Заядлым рыбаком Гавриел не был, но любил в компании посидеть у воды. Придет, бывало, позагорает, а потом, в самый клев, с плеском кинется в воду, вызывая негодование товарища.

— Больше не возьму тебя! — злился Митя. — Всю рыбу распугал!

Митины сыновья называли Гавриела кумом: так звали его между собой Митя и Ленуца, потому что старшего мальчика они окрестили в честь Шабсовича.

— У нас, у евреев, — толковал Гавриел, — детей в честь живых не принято называть.

— Ничего, — отмахивался Митя, — если ты назовешь своего первенца моим именем, я возражать не стану. Но ты, похоже, не торопишься.

— Встретить бы такую, как твоя Ленуца, — не раздумывал бы ни минуты.

— Тогда, — лукаво улыбалась Ленуца, — придется еще похолостяковать. Такую, как я, отыскать не просто.

И все же Гавриел встретил однажды девушку, которая могла бы сделать его счастливым. Ее звали Любой. Любой Варзарь. Она училась с ним в одном классе вечерней школы. Люба была моложе Гавриела на пять-шесть лет. Уроки кончались поздно, и домой она возвращалась вместе со своей подругой, Ритой Портной. Однажды зимой Гавриел вышел из школы после занятий и увидел Любу у крыльца с портфелем под мышкой, продрогшую и озябшую.

— Не идешь домой, Люба? — спросил Гавриел. — Ждешь кого-то?

— Да вот Ритка сказала, что сейчас выйдет… Жду-жду, а ее все нет.

— И ты так и будешь здесь стоять до утра? Хочешь, я тебя провожу?

— Знаете, — пожаловалась Люба, взяв Гавриела под руку, — на нашей улице жуткая темень. Я просто боюсь одна возвращаться домой. Все время кажется, что меня кто-то преследует.

— Бывает… — неопределенно сказал Гавриел, крепче прижимая к себе ее руку.

— Ой, что вы! Я ужасная трусиха. Это у меня с эвакуации. На одной станции чуть не потерялась. Даже дома боюсь оставаться одна.

— Ничего, — успокоил ее Гавриел, — со временем пройдет.

— Вы так думаете?

— Уверен. Кстати, давай на «ты». Я не такой уж старый.

— Не знаю… — замялась она. — Вы ни чуточки не старый, но в классе все-таки самый старший. К тому же ваша форма…

— Так мы договорились?

Люба кивнула.

Они шли мимо укутанных морозной ночью домиков. Через закрытые ставни пробивались узкие полоски света. Изредка из пустых двориков облаивала их собака.

Люба, оказалось, была совсем не молчуньей. Гавриел даже не догадывался, что в классе происходит столько интересных событий: Рая Гулько, к примеру, крутит любовь с математиком, а он женат и у него ребенок. Марина Садовник скоро выходит замуж за лейтенанта, с которым познакомилась на танцах…

— А ты хотя бы знаешь, — Люба остановилась на минуту, — что Ритка влюблена в тебя?

— Ну да? Не может быть! — подыграл ей Гавриел.

— Здрасте! Что же ты делаешь в классе?

Гавриел рассмеялся. Эта симпатичная девушка с ее непосредственностью все больше нравилась ему.

«Странное дело, — думал он, — второй год учимся рядом. Как же я ее прежде не замечал?» И, неожиданно для себя самого, сказал:

— Завтра у нас только три урока. Может, заскочим в кино на последний сеанс?

— В кино?

— Там новый фильм идет — «Свадьба с приданым».

— Знаю! — обрадовалась Люба, — Ритка уже смотрела.

— Значит, ты не против?

— Я, в общем, не против, но папа… — Люба как-то. заколебалась. — Он не любит, когда я задерживаюсь.

— Строгий, да?

— Он хороший, хотя… Ладно! Он все равно не знает моего расписания…

Теперь Гавриел провожал Любу каждый вечер. Рита Портная, конечно, не могла этого не заметить.

— Я вижу, Любочка, — кольнула она подругу, когда Гавриел с Любой вышли однажды вместе из школы, — ты нашла себе нового провожатого. С таким кавалером на нашей улице не страшно.

«Свадьбу с приданым» они посмотрели раз пять. Люба знала все песни из этого фильма и часто теперь напевала:

— С твоим голосом, — искренне сказал Гавриел, — ты бы могла петь на сцене.

— Тебе нравится?

— Очень. Ты настоящая артистка.

— Так, может, меня бы и в кино взяли сниматься?

— А почему бы и нет? Ты красивая и поешь хорошо. И, между прочим… — Гавриел вдруг осекся, повернулся к Любе и, почти касаясь губами ее щеки, добавил: — Ты мне очень нравишься…

Только после встречи с этой девушкой до Гавриела дошел смысл тети Басиной присказки: «Один — никто». С Любой, казалось ему, он мог бы перевернуть весь мир. Гавриел сам себя перестал узнавать. Сколько слов потратила тетя Бася, уговаривая его обзавестись приличным гардеробом! А Люба только намекнула, что ему подошел бы штатский костюм — как раз очень симпатичные завезли в промтоварный, — и на следующий день Гавриел купил себе темно-коричневую пару. Он приобрел бы и шляпу, хотя в жизни не носил шляп, но, во-первых, до весны было еще далеко, а во-вторых, шляпа и милицейская шинель… короче, на пальто денег пока не хватало.

Однажды Люба задумалась:

— Гавриел, я давно хотела спросить…

— Спроси, Любочка.

— Ты доволен своей работой?

— Служба как служба, — пожал плечами Гавриел. — А что?

— Ничего… я просто так, из любопытства.

Она прижалась щекой к его плечу и уже совсем другим голосом сказала:

— Пойдем быстрее… я в последнее время возвращаюсь поздно, и папа сердится.

Гавриел все-таки почувствовал в вопросе Любы что-то недосказанное, что-то напомнившее ему первый разговор с теткой, когда она узнала, что племянник идет работать в милицию.

В ту ночь Гавриел долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок: ладно, тетя как тетя, но она, его Люба… Нет, не ее эти слова. А может быть, просто показалось? Конечно, показалось!.. Он снова увидел перед собой милые глаза, полные губы, почувствовал на своем лице горячее дыхание. Он обнял ее, прижал к себе, и сон унес обоих в свои зеленые поля…

Спустя несколько дней Гавриел, как обычно, провожал Любу из школы. Всю дорогу она молчала, и это было мало похоже на нее. Гавриел еще раньше заметил, что она и на уроках была как будто сама не своя.

— У тебя плохое настроение? — спросил он.

— А что? Человек должен каждый день быть в хорошем?

— Может, ты плохо себя чувствуешь?

— Нет, я здорова.

Гавриел помолчал.

— Что-нибудь на работе случилось? Или дома?

— Не устраивай мне допрос! — вдруг рассердилась Люба. — Ты не на службе.

Гавриел остановился. Он даже воздухом поперхнулся.

— Гавриел, дорогой, — Люба прильнула к нему и, зарывшись лицом в его шинель, расплакалась. — Прости, я сама не знаю, что говорю. Папа… запретил мне встречаться с тобой.

— Не надо, Люба, любимая моя. — Гавриел обхватил ее лицо ладонями и стал целовать в лоб, в заплаканные глаза. — Прошу тебя, успокойся. Как твой отец может запретить нам встречаться? Ведь он меня совсем не знает.

— Ему довольно и того, что ты работаешь в милиции.

— Ну и что же? Чем ему милиция не нравится?

— Это не все, — всхлипнула Люба. — Он уже нашел для меня жениха.

— И кто же он?

— Не знаю… я даже не видела его: он не здешний. Но его отец жил с моим папой в одном местечке. Вчера он был у нас, и они обо всем договорились.

— Свадьба с приданым, — горько усмехнулся Гавриел.

— Ты все шутишь… не знаешь моего папу.

— Сейчас узнаю, — решительно сказал Гавриел. — Пойдем…

Все в нем кипело. «Ах, этот местечковый червячок! Как глубоко он въелся в души людей. Кажется, лучшее, что было в еврейских местечках, погибло вместе с ними. Но этот поганый червячок уцелел. Уцелела закостенелая хватка хозяйчиков, правителей в собственном доме, где ни жена, ни дочь не смеют пикнуть, где все решает „балэгуф“ — кулак, вершитель и судия…»

Возле дома Любы их поджидал коренастый человек в накинутом на плечи тулупе. На голове его высилась серая барашковая шапка.

— Папа… — шепнула Люба и быстро отняла руку.

Они подошли ближе.

— Добрый вечер, — поздоровался Гавриел.

— Добрый… — отозвался человек.

Он открыл калитку и без лишних слов мотнул головой в сторону дома. Люба чуть помедлила. Она сама на себя была непохожа в эти минуты. Куда делись ее непосредственность, веселость и говорливость? Она съежилась, опустила голову и шмыгнула в калитку. Щелкнула пружина. Отец Любы набросил на петлю крючок.

Теперь они стояли друг против друга и один другого бесцеремонно разглядывали.

— Может быть, это даже хорошо, что вы нас сегодня встретили, — сказал Гавриел. — Я все равно собирался к вам зайти.

Любин отец молчал. Потом потянулся к Гавриелу, словно хотел ему что-то шепнуть на ухо, но сказал громко:

— Послушай, парень, я не знаю, что ты там собирался, и вообще не хочу знать, кто ты и что ты. Но запомни: тебе здесь делать нечего. Забудь эту дорогу — раз и навсегда.

— Но почему?

— Потому. Я слишком хорошо знаю вашего брата… Разве Люба не сказала тебе: у нее есть жених. Она скоро выйдет замуж.

— Но вы даже не спросили ее.

— Зачем? У нее, слава богу, есть отец и мать, которые сделают все для ее счастья.

— И это, по-вашему, счастье? — чуть не вскрикнул Гавриел. — Выдать дочь замуж помимо ее воли? Да в какое время вы живете?

— Ша, парень. Ты меня временем не пугай. Я всякие времена видел… — он оглянулся по сторонам. — Я думал, ты поймешь по-хорошему, но, видно, ошибся. Иди отсюда… Только «мусора» в доме мне не хватало.

Он поддернул тулуп на плечах, повернулся спиной к Гавриелу и захлопнул за собой калитку.

На следующий день Люба а школу не пришла. Весь первый урок Гавриел ерзал как на иголках и всем телом ощущал пустоту рядом с собой. Он словно сидел на краю глубокой сырой ямы. Каждый раз посматривал на дверь: может, просто опаздывает. Едва дождавшись звонка, подошел к Рите — она работала вместе с Любой на швейной фабрике.

— Нет, — удивилась Рита, — я ее сегодня не видела. Не заболела ли?

Больше Гавриел ждать не мог. Наспех натянув шинель, он схватил шапку, планшет с учебниками и выбежал из класса. Тяжелое предчувствие второй день мучило его. Ночью он все обдумал и решил: откладывать нельзя. Он любит Любу, а она любит его. На следующей неделе и распишутся. Она переедет к нему, а сегодня он ее познакомит с тетей Басей.

— Что-то ты мне не нравишься, — заметил утром Митя Стрымбану.

Гавриел как раз в тот день дежурил по отделению, и Митя предложил:

— Если хочешь, я могу тебя заменить.

— Спасибо, Митя, все в порядке. Не надо.

Дверь дома, где жила Люба, открыла маленькая щуплая женщина. Увидев Гавриела, она изменилась в лице.

— А Любочки нет.

— Где же она?

— Уехала… уехала с отцом.

— Уехала? — не сразу понял Гавриел, — Куда? А вы кто?

— Я Любочкина мама… — женщина тяжело вздохнула. — Идите себе, молодой человек. Я понимаю вас, но, наверное, не судьба.

И дверь закрылась.

О замужестве Любы Гавриел через некоторое время узнал от Риты Портной. Люба переехала во Львов, родила дочь. И, может быть, даже была счастлива. Гавриелу хотелось верить в это…

Свой ежедневный обход Шабсович начинал с Кишиневской улицы. Потом сворачивал на Первомайскую, через узкий Водный переулок выходил на Кузнечную и в конце концов попадал на длинную, вечно заболоченную Канатную. Большая часть обитателей Цыгании жила до войны в разных бессарабских местечках. Можно даже сказать, что Цыгания сама была небольшим местечком в городе. И местечковый уклад до сих пор сидел в каждом жителе Цыгаиии.

Шабсовичу не раз приходилось воевать с хозяйками за чистоту во дворах, за то, чтобы они не захламляли улицы, не выливали из ворот мыльную воду и помои под ноги прохожим. Но не помогали ни уговоры, ни штрафы.

Вот, например, только вчера он предупредил хозяйку из дома номер восемь, что если она хоть раз еще высыпет мусор на мостовую, он оштрафует ее на десятку. И что же? Сегодня опять посреди улицы высится целая куча.

— А куда это все девать? — сердится женщина. — Вы разве сами не видите, что у меня ремонт? А эта маленькая кучка… так я просто засыпаю ямы на мостовой.

— Будем штрафовать, — безнадежно заключает Шабсович.

Она переходит в контратаку:

— Если хозяева города не думают о нас, то кто же будет думать? Здесь после дождя некуда ногу поставить. Люди карабкаются на заборы, как обезьяны… Я права, Циреле?

Рядом, как из-под земли, вырастает худая женщина с длинной шеей.

— Еще как права! — подхватывает она. — Мне уже весь забор снесли!

Шабсовича бросает в жар.

— А с вами, гражданка Шнайдер, будет особый разговор.

— Какие еще разговоры могут быть у нас с вами? — она втягивает голову в плечи. — Я не делаю ремонт и не высыпаю мусор куда не положено.

— Вчера вы опять продавали на углу семечки.

— А что же мне, на пенсию жить? Вы, лично вы, можете жить на такие деньги?

Вот и поговори с ними…

С другой стороны, разве по существу они не правы? Шабсович попытался однажды написать в горсовет, просил обратить, наконец, внимание и на улицы Цыганки, починить мостовую, проложить тротуары, установить пару мусорных ящиков… И что же вышло? Пришла комиссия, все осмотрела, все обмерила рулетками, но ничего так и не изменила Понятно, никто не говорил, что сойдет как есть, хотя один из высоких гостей и съязвил: «Пусть из каждого двора вынесут на улицу по одной смушке — мостить ничего не придется». Конечно, обязательно! Учтем ваши пожелания!.. И в перспективном плане реконструкции… мда. Но пока — нет средств.

А с Шабсовичем разбирались отдельно. Через несколько дней после посещения комиссии его вызвали на ковер и крепко пропесочили: не лезь через голову начальства — шею сломаешь.

Да Шабсович и сам, в общем, понимал, что город растет, что многие семьи живут в подвалах и полуподвалах, в тесноте и обиде, и что есть более важные вещи и в городе, и по всей стране… Он каждый день читал газеты, слушал радио, не пропускал ни одного политзанятия. И все-таки никак не мог ваять в толк: уже столько лет прошло после войны, люди, слава богу, постепенно пришли в себя, освоили целину, и вот уже первый человек, Юрий Гагарин, полетел в космос. И в то же самое время люди с ночи стояли в очередях у хлебных магазинов… Шабсовичу приходилось вмешиваться, наводить порядок в булочной.

— Стыдно, граждане! — перекрикивал он горластых хозяек. — Не голод же у нас.

— Только этого не хватало! Мало мы наголодались в войну! Да и после…

— Хоть бы всем досталось, — хныкали сзади. — Я вчера сидела без крошки.

— Скажите продавцу, пусть отпускает по одной буханочке.

— Да-да, квадратно-гнездовым способом!

«Что-то не так, — размышлял Шабсович, — пусть это даже называется временными трудностями. Что-то происходит с хлебом и с людьми…» Вот хоть взять Цыганию. Еще лет десять — двенадцать назад, когда он только начал служить в милиции, люди как-то помогали друг другу, не считались долгами. Жили нелегко, но открыто, даже веселее, делились и радостями и, как говорится, невзгодами. Одна хозяйка что-нибудь испечет — бежит к соседке: пусть, мол, ваши дети тоже попробуют кусочек. Разумеется, и ссорились, и ругались, но на следующий день обо всем забывали. А сейчас… Лежит у Шабсовича в столе целая папка с жалобами, настоящее досье. Теперь все грамотные и чуть что — сразу пишут…

Две семьи, Коренблит и Коренфельд, живут дом к дому и никак не поладят между собой. А из за чего сыр-бор загорелся? В буквальном смысле слова из-за яйца. Из-за простого куриного яйца.

Роза Коренблит заняла однажды у своей соседки, Нюси Коренфельд, яйцо для печенья. На следующий день, как водится, Роза пошла возвращать долг. Нюся, повертев яйцо в руке, возьми и скажи, просто так, шутки ради:

— Слышишь, Роза? Я тебе вчера одолжила куриное яйцо, а ты мне возвращаешь голубиное.

Роза, очевидно, шутки не поняла.

— Как голубиное? Сегодня утром его снесла моя рыженькая!

А Нюсе Коренфельд (это знает вся Цыгания) на язычок не попадайся. Кого-нибудь высмеять — она первая.

— Что ты говоришь? Разве твоя рыженькая несется?

Тут вспылила Роза:

— Что ты имеешь к моей курице? Она у тебя кушать просит?

— Избави бог! — еле сдерживая смех, Нюся подливала масла в огонь. — Просто мой петух только тем и занимается, что ухаживает за твоей рыженькой.

И она захохотала.

— Чтоб у тебя уже заеды от смеха сделались! — взвизгнула вдруг Роза. — Яйца мои ей не нравятся. Если бы мои куры надеялись только на твоего петуха…

Нюся схватилась за живот. Она уже сама кудахтала курицей.

— Ой, Роза, ты у нас умная, как Дом Советов!

Такого Роза снести не могла.

— Смотри лучше за своим мужем, чем за петухом!

— Что ты хочешь этим сказать? Ха-ха!

— Ха-ха! Я хочу? Весь город может сказать то же самое…

На миг наступила тишина. Придя в себя, Нюся схватила со стола злополучное яйцо и закатила Розе прямо в лоб…

Так началось это дело. И Гавриелу Шабсовичу пришлось им всерьез заниматься: выслушивать, выспрашивать, составлять протокол и так далее.

Как известно, на грабли лучше не наступать — получишь по лбу. На следующий день, это было аккурат в воскресенье, Розу разбудил стук, доносившийся со двора. Спрыгнув с постели, она подбежала к окну и что же увидела? Нюсин муж, Абраша Коренфельд, понатыкал между домами ряд дрючков и приколачивал к ним теперь доски, разделяя двор высоким забором.

— Ты дрыхнешь, Моня! — раскричалась Роза. — А посмотри, что делает этот разбойник!

Моня Коренблит, еще заспанный, натянул брюки и в одной майке, босой, вышел во двор.

— И не стыдно тебе, Абраша? Столько лет между нами не было забора. Почему же вдруг…

— Спроси лучше свою благоверную, — перебил Абраша. — Язык у нее без костей!

— А где ты видел других женщин? — Моня попытался свести разговор на шутку, — Послушай меня, не ввязывайся в женские склоки. Они сами между собой разберутся.

Абраша сделал вид, что не слышит. Он вколачивал один гвоздь за другим.

— Да, — протянул Моня, — твоя Нюся, я вижу, хорошо тебя накрутила.

— А вот это, между прочим, не твое дело.

И тогда Моня сказал соседу:

— Если тебе уже так приспичило ставить забор, так поставь его на два метра дальше.

— Почему я должен ставить его на два метра дальше?

— А как же иначе? Посмотри, что мне остается и что тебе.

Тут выпрямился Абраша:

— У меня знак есть.

— Какой знак?

— Такой. Вот эту яблоню я посадил собственными руками. Выходит, что и расти она должна на моей, территории.

Моня даже побагровел от такого неоспоримого аргумента.

— А если бы ты посадил яблоню у моего порога, тогда что? — он злился уже не на шутку. — Переставь забор, тебе говорят!

— На два метра?

— На два метра!

— А на две дули не хочешь?

Моня вышел из себя, схватился за дрючок обеими руками и попытался вырвать его из земли.

— Не хочешь добром, — просопел он, — так силой заставлю.

В это время с криком выбежали из домов Нюся и Роза, и баталия разгорелась по-настоящему — вся Цыгания сбежалась…

Одна щепка не горит, один человек не ссорится. В милицию посыпались жалобы и анонимки. Абраша Коренфельд (он шофер) донес на своего соседа, что тот спекулирует смушками. Моня Коренблит (он скорняк) представил свидетеля, что Абраша делает левые ходки. Одним словом — два слова. Между семьями разразилась война. Дети враждующих, два мальчика лет восьми-девяти, передрались между собой и уже не играли друг с другом. Цыгания тоже разделилась на два лагеря: одни взяли сторону Коренблита, другие — Коренфельда.

«А если в масштабе всего мира, — размышлял Шабсович, — история знает немало примеров того, как по пустяковым поводам между соседними странами разгоралось такое, что вся земля пылала. Ладно, соседи как соседи, хорошие, плохие… в конце концов, чужие люди. Но родные дети…»

И Гавриел вспомнил старика, который жил на квартире у вдовы Фейман. Был этот старик не местным, но два его сына давно устроились с семьями в городе. К ним он и приехал, когда овдовел. Продал свой домик, а деньги поделил между детьми: старший как раз выдавал замуж дочку, младший вступал в кооператив. Что нужно старому человеку? Счастье детей — вот все его состояние.

Некоторое время он жил у младшего, но вскоре невестка стала крутить носом: у нас, дескать, и так тесно, пусть немного поживет у старшего. Но старший тоже уперся.

И однажды младший сын сказал отцу:

— Знаешь, папа, мы скоро получим трехкомнатную квартиру, и у тебя будет отдельная комната. А пока…

А пока дети пристроили его к Лейке Файман. Старший сын даже посоветовал:

— Мы бы не были против, папа, если бы ты на ней женился. Ты вдовец, она вдова…

Все это Шабсовичу рассказала сама Лейка, когда он пришел к ней с паспортной проверкой.

— В субботу ужинает у старшего сына, — вздыхала она, — в воскресенье — у младшего. Что папочка кушает в остальные дня, это их мало волнует. А мне просто жаль его. Я сажусь за стол, и он со мной. Чтоб я так жила! Чем иметь таких поганцев, лучше их вообще не иметь.

Шабсович рассеянно листал домовую книгу.

— А послушать, так его дети — самые преданные и самые любящие на свете. Чем, говорит он, они виноваты? У старшего живет теперь дочка с зятем, им и без деда весело. Младший? Какие претензии можно к нему иметь? Теперь все нервные, и старики, и молодые! Как вам это нравится, товарищ милиционер? Он еще их оправдывает.

— Все это понятно, — сказал Шабсович, — но ведь ваш квартирант нигде не прописан.

— Так для него уже нет места на этой земле?

Шабсович молчал.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Я к вам еще зайду на днях. Может быть, удастся что-нибудь для него сделать.

Но получилось так, что назавтра Гавриел заболел гриппом и на работу вышел лишь через две недели. Переговорил с одним, с другим и в конце концов добился, чтобы старика временно прописали к вдове. С этой новостью и отправился к ней. Вспоминался ему родной отец. Он был бы теперь таким же стариком…

В последний раз Гавриел видел отца за неделю до войны. Как и прежде, тот жил со своей второй семьей в Теленештах, а приехал, чтобы поздравить Гавриела с окончанием седьмого класса. Появился не с пустыми руками: привез новые черные ботинки на кожаном ходу, и мальчик сразу принялся их мерить.

— Как раз на мою ногу!

— Носи на здоровье…

Уж в сорок пятом тетя Бася съездила в Теленешты и узнала, что брата и всю его семью зарезали на дороге, когда, в один из первых дней войны они, собрав свое бедное добро, покидали местечко.

«Да, — думал по дороге Шабсович, — сколько их было, таких ручейков крови, какой мне пришлось видеть под Жабокричем!»

Лейка Файман встретила Гавриела на крыльце. Она словно поджидала его.

— Ну вот, гражданка Файман, — сказал Шабсович, — все улажено. Вам только нужно завтра подойти с домовой книгой и документами вашего квартиранта в паспортный стол.

— Уже не нужно, — ответила вдова.

— Как? — не понял Шабсович. — Разве старик у вас не живет?

— Он уже совсем не живет, — и Лейка вдруг расплакалась. — Позавчера были похороны.

Шабсович больше часа сидел в парке, курил одну «беломорину» задругой. «Что же с нами происходит? — думал он. — Неужели мы так быстро забыли черные годы? Неужели лишний рубль или модная тряпка способны заменить нам человеческое тепло и доброту? Неужели мы не замечаем, как все больше и больше утрачиваем в себе что-то очень важное? А может быть, нас и устраивает — не замечать?»

Незадолго перед этим в городе провели антирелигиозную кампанию. Все верно, религия — опиум для народа. Но как это выглядело, до чего додумались! На открытой грузовой машине провезли по всей Цыгании нескольких верующих стариков, завсегдатаев синагоги. Их так и взяли — в талесах на плечах, в ермолках. Машина то и дело ухала в ухабы, и старики, смешно взмахивая руками, хватались друг за друга. Это называлось наглядной агитацией. Повозив стариков часа два, их отпустили с миром. Шабсович помог им слезть на землю. Нет, в бога он не верил, и вообще мало кто из его поколения всерьез относился к раввинам и ихним штучкам. Но не может человек жить без веры, и Шабсович истово верил в Верховного, так что после пятьдесят шестого запутался вконец. Почти всю свою жизнь, сначала в армии, а потом и в милиции, он старался точно исполнять приказы и не имел привычки их обсуждать. Он чувствовал себя маленьким винтиком огромного, хорошо отлаженного механизма. Почему же так совестно ему было смотреть в глаза тем жалким старикам? Разве на посмешище выставили их? Самих себя.

«Да, мы осваиваем новые земли, летаем в космос, но становится ли от этого человек лучше, добрее, искреннее?»

Жизнь Шла своим чередом. К середине шестидесятых город разросся, раскинулся вширь. Появились новые микрорайоны с названиями на западный манер: Пятый квартал, Шестой квартал, Седьмой, Восьмой… — словно и тут шло соревнование под девизом «Догоним перегоним».

Центр города тоже стал потихоньку меняться. Старые, еще с довоенных времен оставшиеся постройки, мануфактурные магазинчики, фотоателье, парикмахерские, вытянувшиеся вдоль бывшей Александровской, в один прекрасный день гуртом снесли, и все это место залили асфальтом. Теперь город мог гордиться широкой пустынной площадью, где два раза в году, на Первое мая и Седьмое ноября, проходили праздничные демонстрации и где под Новый год устанавливали здоровенный столб, весь в дырах от гвоздей, и, забираясь на стремянки, приколачивали к нему снизу вверх маленькие пушистые елочки. В результате вырастала высокая лесная ель-красавица в гирляндах и фонариках. В будние дни площадь пустовала, но по субботам там устраивали гулянья. Из нижних кварталов поднимались к ней на променад обыватели. У народа это называлось: идти в город. Разнаряженные, расфуфыренные кто как мог, крутились семьями и парами из одного конца площади в другой и обратно. Встречались, собирались кучками, обсуждали последние события в городе, республике и стране, потом снова расходились, и так до темноты.

Но вскоре голубые экраны телевизоров засветились почти в каждом доме, и на площадь ходить перестали. Телевизор заменил гулянья и встречи. На крышах, как тощие железные грибы, вырастали антенны разной высоты и формы. Лучших насестов для ворон, казалось, и придумать было нельзя. Но где там! Когда у кого-нибудь начинала барахлить картинка, на улицу выбегали всей семьей и разгоняли живые помехи криком и камнями. Один хозяин из Цыгании даже вооружился охотничьим ружьем и устроил настоящее побоище. Но потом выяснилось, что вороны пали невинной жертвой невежества: у охотника просто зашалил кинескоп. Больше того, ему еще пришлось заплатить Шабсовичу штраф за применение огнестрельного оружия в городской черте.

Старого домика на Тиосах не стало, а Шабсович с тетей Басей получил двухкомнатную квартиру в новой пятиэтажке.

С годами тетя Бася стала очень похожа на покойную бабушку. Она постарела, даже ворчать перестала и только изредка грустно говорила племяннику: «Я уже, наверно, не доживу до того, чтобы понянчить твоих детей». Во двор спускалась редко, больше сидела ив балконе и. как бабушка, тяжело вздыхала, словно эти вздохи достались ей по наследству: «Ой, господи, господи… Живешь в этих домам, на этажах, как между небом и землей…»

В последнее время она чаще жаловалась на сердце и перед сном выставляла на табуретке у постели всевозможные бутылочки, склянки, порошки.

— Ты уже открыла свою аптеку? — подшучивал Гавриел.

— Э, — кряхтела тетя Бася, — она помогает, как мертвому припарки.

Однажды посреди ночи Гавриел проснулся, точно его толкнули.

— Мальчик мой, — тихо звала тетя Бася.

— Что случилось? Тебе плохо?

Она показала рукой, чтобы он сел к ней на постель.

— Сейчас я дам тебе принять что-нибудь, — схватился еще сонный Гавриел, перебирая склянки на табуретке.

— Не надо, — остановила его тетя.

Она дышала с трудом и хватала губами воздух, словно глотками отпивала его.

— Ничего не надо, — повторила она. — Пришло мое время.

— Какое время, тетя? Что ты такое говоришь?

— Нет, Гаврилик, я слышу их голоса. Они зовут меня.

Взяв руку племянника, она поднесла ее к своему сердцу.

— На моей могиле пусть будут высечены имена твоей бабушки и твоего отца. Один бог знает, где их кости лежат…

Потом тетя велела Гавриелу наклониться и поцеловала его в лоб.

Был по-настоящему летний день. Гавриел Шабсович возвращался из военкомата. Яблони цвели, играли в теплом майском воздухе, все вокруг дышало и жило. Стены домов, свежевыбеленные к праздникам, стали как бы выше и шире. Из чьего-то открытого окна слышалась песня:

И все это: чудесная погода накануне праздника и задушевная песня, которая звучала по радио словно бы специально для него, Гавриела, перекликалось с его внутренним состоянием, наполняло его сердце радостью и гордостью.

Несколько часов назад Шабсовичу и другим фронтовикам вручили медаль «30 лет Победы». Теперь уже четыре медали, прикрепленные слева к его кителю, сияли на солнце и позванивали в такт песне:

«Да, со слезами на глазах, лучше не скажешь». Сегодня он видел эти слезы. Седые люди, на склоне лет, этих слез не стеснялись, не прятали глаз. Они знали им цену.

Кажется, совсем недавно их награждали медалью к 20-летию Победы, а вот уже и тридцать лет миновало. Мирные дни летят быстро. И все-таки многих сегодня не досчитаешься. Военком зачитал все имена, среди них — товарищ Гавриела Ваня Черный, один из тех шести, кого, как и Шабсовича, послали на работу в милицию. Старая рана открылась. Мучился, бедняга, два года.

У каждого из них, из тех шести демобилизованных солдат, милицейская судьба сложилась по-разному. Жора Цуркан закончил заочно юридический факультет. Теперь его называют, конечно, Георгием Матвеевичем. Он майор, работает в Кишиневе. Коля Цыбуляк долго в милиции не задержался, сам подал рапорт об отчислении: что-то у него не сложилось с женой, и он запил. Петя Балан, среди них самый старший, в прошлом году вышел на пенсию. Ну, а Митя Стрымбану, как и прежде, командует в своей Слободзее.

Откровенно говоря, Шабсович в последнее время чувствовал себя неважно. Контузия все чаще напоминала о себе такой головной болью, что просто в глазах темнело. Последнюю медкомиссию прошел с трудом. «Ничего, — подбадривал он себя, — как там шутили на фронте: будем живы — не помрем».

Домой шел пешком, не торопясь. Не хотелось в такой день толкаться в переполненном автобусе, к тому же они с друзьями выпили по рюмочке в честь праздника. Он даже специально сделал крюк, чтобы освежиться: завернул на Садовую, хотя ближе было прямиком через Пушкинскую.

Вдруг его кто-то окликнул, Гавриел оглянулся: с противоположной стороны улицы, из подъезда двухэтажного дома бежал ему навстречу незнакомый тучный человек.

— Я вижу, ты меня не узнаешь! — запыхавшись, воскликнул он. — Неужели я так постарел?

Шабсович присмотрелся. Круглое лицо с двойным подбородком, глубокая ямка под нижней губой,

— Берка? — еще сомневаясь, спросил Гавриел. — Глейзерман?

— Значит, слава богу, не такой старый! — И он обнял Шабсовича. — А я тебя сразу признал. Твоя особая походочка бросается в глаза. Сколько лет не виделись, а?

— Что же ты тут делаешь? Рассказывай.

— У сына гощу. Он уже два года как женился на здешней. Вон в том доме живет, напротив.

— И твоя Маня тоже приехала? — спросил Гавриел.

— Нет, она нездорова… Но что же мы стоим посреди улицы? Пойдем, пойдем скорей!

— Не знаю, — заколебался Шабсович, — как-то неловко.

— Что значит ловко-неловко? — не отступался Берка. — Не говори глупостей. Пойдем, я познакомлю тебя с сыном. Жаль, невестка только что ушла…

С Беркой Глейзерманом Гавриел играл еще в пуговицы. Они выросли на одной улице. С ним, с Беркой, сыном бакалейщика, маленький Гаврилик устраивал иногда обмены: две жмени очищенных подсолнечных семечек за один лизок мороженого, три жмени — за два. Такой между ними был уговор. Во время войны родители Берки успели эвакуироваться, и Гавриел встретил его лишь в пятидесятых годах. К тому времени он женился на девушке из Черновиц. Там и жил. Гавриел знал, что Берка работает в обувном магазине и живет совсем неплохо…

Друзья детства сидели на диване, вспоминали старые годы, расспрашивали друг друга о житье-бытье. Сын Берки, Гарик, принес тем временем из кухни тарелки с тонко нарезанной колбасой, салат из редиски, открыл две банки со шпротами.

— Хозяйка сделала бы это лучше, — оправдывался Гарик, — но она, к сожалению, ушла к родителям…

Когда Берка и Гавриел вошли в дом, Гарик, увидев их, как-то сразу изменился в лице. Так, во всяком случае, показалось Шабсовичу. Несколько минут отец и сын перешептывались на кухне, после чего Гарик и принялся хозяйничать.

— Зачем все эти хлопоты? — стеснялся Гавриел.

— Не вмешивайся! Нас с тобой не касается — мы гости. Ты даже не можешь себе представить, как я рад нашей встрече. Вообще-то я сам собирался к тебе зайти. Ты, говорят, сейчас один живешь?

— Да, тетя Бася умерла в позапрошлом году.

— Хорошая была женщина. Добрая, преданная, как родная мать. Но что поделаешь…

Гарик вынул из серванта бутылку коньяка, откупорил ее и пригласил гостей к столу.

Разлил по рюмкам Берка. Он же и сказал первый тост.

— За тебя, Гавриел, за нашу встречу! Чтобы мы всегда понимали друг друга, как в детстве.

— За нас всех! — добавил Гавриел. — За Девятое мая!

— Конечно, само собой! Ты ведь у нас ветеран.

Выпив, Берка подцепил вилкой маслину, вытер ладонью губы и сказал сыну, показывая пальцем на Гавриела:

— С этим вот старшиной милиции мы не раз устраивали налеты на поповский сад.

Откинувшись на спинку стула, Берка звучно рассмеялся.

— А помнишь, Гавриел, как тот горбатый сторож поймал нас… забыл его имя…

— Кирикэ, — подсказал Гавриел, — дед Кирикэ.

— Точно, Кирикэ! Ох и отлупил он нас тогда!

— А поп стоял рядом и приговаривал после каждого удара прутом: «Не кради, чадо! Не желай ничего, что у ближнего твоего…»

— Так давай, Гавриел, выпьем вторую за наше детство, за те годы. Как поется в песне:

Пей, Гаврилик! За детство грех не выпить.

— Где ты работаешь, Гарик? — спросил Гавриел.

— В универмаге, товароведом.

— По моим стопам пошел, — подтвердил Берка, — Но уже с образованием. Династия, можно сказать…

Лицо его раскраснелось от коньяка, покрылось каплями пота.

— Думаешь, так просто было устроить его на это место? Везде теперь надо подмазывать.

Гарик посмотрел на Шабсовича, потом на отца.

— Не волнуйся! — замахал рукой Берка. — Гавриел Шабсович хоть и милиционер, но он не шестерка. Я прав, Гавриел?

Шабсович пожал плечами.

— Я, скорее, один из шести, — улыбнулся он.

— Как это понять?

— Долго рассказывать. Может быть, в другой раз…

Он глянул на часы.

— Я, пожалуй, пойду.

Шабсович чувствовал себя не на месте. Постоянные переглядывания Берки с сыном, подозрительные взгляды Гарика, которые он ловил на себе… нет, надо идти!

— Фэ, Гавриел! Ты меня обижаешь. Посиди хоть полчасика со старым другом. Я тебе еще не все сказал.

— Ладно… — Гавриел снова присел к столу, — Полчаса, не больше.

Берка снова вытер пот на лбу.

— В Черновцах у меня нет проблем: я знаю всех, кого надо знать. Но здесь… здесь, Гавриел, кроме тебя, мне положиться не на кого. Я Гарику так и сказал: «Отыщи мне Гавриела Шабсовича. Он мой лучший друг, и он нам поможет».

— Чем же я могу помочь? — удивился Шабсович.

У него вдруг засосало под ложечкой. Хотелось закурить. Он вытащил из кармана пачку «Беломора» и вопросительно посмотрел на Гарика.

— Курите, курите, пожалуйста! Сейчас я принесу пепельницу, — и Гарик быстро вышел за дверь. Даже слишком быстро, как показалось Шабсовичу.

Берка придвинулся ближе.

— С тобой мне нечего играть в жмурки. Скажу все как есть: он таки мой сын, но еще немножко ума ему бы не помешало. Сидит на дефиците… А если уже сидишь на дефиците, грех не заработать пару копеек. И почему нет? Ты сам знаешь, как легко жить на одну зарплату. А молодежь… то одно хочется, то другое. Но надо же иметь голову на плечах. Я сам всю жизнь в торговле. А мой Гарик немножечко влип. И, как ты понимаешь, я должен теперь его вытащить. Для того и приехал…

Гавриел молчал. Все стало на свои места. «Так вот что. Сыночек его влип. Оттого-то я ему и понадобился. А я уж бог весть что подумал…»

Шабсович уже не ждал пепельницу. Закурив, спросил:

— Если я правильно понял, ты хочешь все это провернуть через меня?

— Ну да! — обрадовался Берка. — Ты меня понял правильно. Гавриел, дружище, ты их всех знаешь там, в своей конторе.

— Что же я должен сделать?

— Только одно: свести меня со следователем.

И Берка громко спросил:

— Гарик, как его фамилия?

Гарик будто ждал этого вопроса и тут же возник в комнате.

— Константинов. Капитан Константинов, — торопливо сказал он, словно боялся запоздать с ответом.

Гавриел усмехнулся.

— А что же дальше?

Берка тоже засмеялся.

— Гавриел, не будь ребенком! — И он потер пальцы, как будто считал деньги. — Кто теперь не берет? Сверху донизу — все! Лишь бы только давали. Да и ты в обиде не останешься.

Шабсович помолчал.

— Хорошо, — сказал он наконец, словно решившись. И погасил папиросу в пепельнице, услужливо подставленной Гариком. — Хорошо, граждане дорогие.

Он встал, надел китель, застегнул его на все пуговицы.

— Спасибо за угощение, за сердечный прием. По прежде чем уйти, я бы хотел тебе сказать, Берка, вот что. Меня очень тронуло, что ты не забыл старого друга, с которым вместе воровал поповские яблочки. Жаль только, что розги Деда Кирикэ и поповские наставления мало чему тебя научили. Ты как был сыном бакалейщика, таи и остался…

Берка сидел ошарашенный, словно его раздели посреди улицы. На лице у него все еще блуждала самоуверенная улыбка, но в глазах уже появился страх.

— Я не хочу теперь вдаваться в разговоры, — продолжал Шабсович. — У меня сегодня праздник. К тому же я все-таки ваш гость. Но что касается твоего сына, то должен снова тебе напомнить: яблочко от яблони недалеко падает.

И он шагнул к двери.

С того места, где стоял Гарик, послышался нервный смешок.

— Старый друг… лучший друг… — давился Гарик словами. И вдруг сорвался на крик: — Зачем ты его сюда притащил? Коньяком поил! Разве ты не видишь? У него на лице написано, кто он такой!

— Перестань, Гарик, — пришел в себя Берка. — Успокойся. Пусть он идет куда шел.

Шабсовича словно по голове шарахнули. Сзади, предательски…

— Нет, ты только посмотри на него, на старшину этого! — надрывался Гарик. — Праздник у него! Еще одну бляшку нацепили! Сейчас начнет рассказывать, как проливал кровь за мое светлое будущее! Святой идиот!

Шабсович тяжело поднял голову. Глухая серая стена вдруг выросла между ним и Беркой с Гариком. Издалека послышался свист. Он приближался, становился все пронзительнее. Еще миг — и снаряд взорвется рядом, как это было тогда, в январе сорок пятого. «Я должен успеть!» Он зажал уши руками и бросился всем корпусом, головой вперед, на эту серую глухую стену — в свою последнюю атаку.