Ступени к чуду

Лейб-ишак и три его сына Рассказ

Вскоре после того, как Лейб-ишак со своим семейством вернулся из эвакуации, в город приехал цирк шапито. Вообще-то людям было не до веселья, но, с другой стороны, надо же и отвлечься немного. Тем более что развешанные по заборам цветные афиши выглядели с ума сойти как завлекательно: силачи с неправдоподобными мускулами держали на вытянутых руках слона; воздушные гимнасты носились под куполом, как ласточки; оранжевый полосатый тигр нырял в охваченное пламенем кольцо, которое держала над собой хрупкая девушка с выразительным бюстом… Словом, народ валом повалил на представления.

В одно из воскресений решил культурно провести время и Лейб. Он еще никогда в жизни циркачей не видел, и то, что представилось его глазам, было похоже на прекрасный сои. Оркестр играл нескончаемые марши и туши, как на еврейских свадьбах, когда сходятся гости. Роскошные, в золотых и серебряных блестках, костюмы артистов слепили глаза. Акробаты выделывали дух захватывающие сальто-мортале; жонглеры так быстро и ловко перебрасывались разноцветными булавами, что у Лейба голова пошла кругом. Фокусник в черном плаще с алой атласной подкладкой извлекал из пустого — Лейб мог бы поклясться в этом! — сундука то пару живых петухов, то уток, индюков, гусей… вот-вот, казалось, он вытащит за уши его, Лейба, собственного ишака. А временами на манеж выбегали потешные крикливые клоуны, и от одного их вида можно было лопнуть со смеху. Тот вечер Лейб запомнил на всю жизнь. Его жена Еня, надевшая ради такого случая праздничное, в белый горошек, ситцевое платье, держала на коленях маленького Ицика. Вевка и Нёня, старшие сыновья, сидели тут же, заливисто хохоча и беспрестанно хлопая в ладоши. Лейб часто оглядывался на жену, на трех своих сыновей и думал о том, до чего же им всем повезло: пережить такую войну — и уцелеть, вернуться вместе в родной город. На душе у него становилось все веселее и радостнее.

Эвакуировались трудно: румыны уже подступали к Бельцам. Особенно страшно было на паромной переправе через Днестр. При посадке Лейба притиснуло к старому еврею в помятом испачканном талесе, наброшенном на плечи, как шаль. Старик держал Лейба за рукав и страстно шептал ему в ухо:

— В синагоге молился я, когда грянул гром. Стекла вылетели из рам. Евреи бросились к двери. Вы понимаете — прервали молитву! На улице все горело, даже люди, которые бежали мимо. Я побежал тоже. Ноги несли меня сами и привели к дому, как умная лошадь привозит домой пьяного балагулу…

Лейб слушал невнимательно, отыскивая глазами Еню и мальчиков. Наконец нашел и немного успокоился.

— Вы когда-нибудь видели бомбу? — шептал старик. — Соседи сказали, что в мой дом попала бомба и мою семью завалило. Всех — и детей, и внуков. Вы видели бомбу? Я — не видел…

Лейб, не дослушав, стал пробираться к своим. Еня сидела на узле, прижимая к себе Вевку и Нёню. Когда муж подошел, она молча подвинулась, давая ему место. Но он не захотел садиться.

— Еня, — сказал он, — видишь того старика? Он совсем один, бедный.

— Горе ему, — вздохнула Еня, не поворачивая головы.

— У нас осталось что-нибудь?

Она подняла к нему измученное лицо.

— Ой, Лейб, Лейб… Разве ты сам не знаешь? Посмотри в платке.

— Я знаю, конечно, — объяснил Лейб, — но хозяйка в доме — ты.

Он действительно знал, что в платке оставалось полбуханки хлеба, четыре запеченные картофелины и две луковицы. Но прежде чем развязать узелок, он должен был спросить Еню, не мог ее не спросить.

Лейб положил одну картофелину на отломанную горбушку и протянул Вевке. Тот обрадованно потащил хлеб ко рту.

— Это не тебе, — остановил его отец. — Отнеси вон тому дедушке.

Маленький Вевка, словно юркий зверек, нырнул в людскую гущу. Лейб следил за ним глазами. Когда мальчик был уже недалеко от старика, в небе послышался гул самолета. Фашист пикировал прямо на паром.

— Воздух! — закричал кто-то.

Началась паника. Насмерть перепуганные люди заметались по парому, не зная куда укрыться. Они толкались, визжали, падали друг на друга. Лейб застыл в оцепенении. Вой самолета, треск пулеметных очередей, крики толпы — все смешалось в его сознании. Перед глазами прыгало безумное лицо Ени.

— Где ребенок? Где Вевка?!

Лейб рванулся вперед, к борту, пробиваясь туда, где раньше видел старика. Несколько раз его сбивали с ног, но он все-таки добрался до цели. Старик лежал ничком, уткнувшись в чей-то чемодан. Спина его прогибалась, как большой горб. Плоская борода примялась и оттопырилась в сторону, как будто была не настоящая, а приклеенная. «Почему он так лежит? — тупо думал Лейб. — И что у него за красное пятно на спине?» В это время под складками талеса завозился какой-то клубок. Маленький Вевка выбрался из-под мертвого старика и, сев с ним рядом, принялся жадно уминать горбушку.

Бывший боксер Антон Бойко, еще недавно кумир городских болельщиков, а ныне Джон, завсегдатай базарных пивнушек, не имел аристократической привычки стучать в дверь. Он толкнул ее ногой и просто вошел. Вевка лежал на диване, задрав ноги на валик, а Нёня, сидя у стола, перебирал струны гитары:

— Примите мое здрасте, — сказал Джон, садясь на диван рядом с Вевкой. — Должок за вами.

Братья переглянулись. За ними действительно был должок — накануне Вевка проиграл Джону полсотни.

— Посиди, пообщаемся, — пригласил Нёня. — Винца выпьешь?

От вина Джон никогда не отказывался.

— Деньги мы тебе достанем, но и ты должен помочь нам.

Вевка недавно вернулся после очередной отсидки, и Джон насторожился.

— Вы меня в свои дела не впутывайте.

— Не надо так плохо думать о людях. От тебя ничего не нужно, кроме как полежать в нокауте.

— Нёня, — попросил Вевка, — налей и мне.

Он принял стакан, и на его пальцах обозначилась бледная татуировка — 1935 — год его рождения. Учиться он пошел с опозданием — помешала война — и в классе оказался переростком. С трудом добравшись до пятого класса, Вевка бросил школу. Работать его тоже не тянуло, но надо было себя куда-то деть. Силой его бог не обидел: он мог, бывало, залезть на спор под отцовского ишака и поднять его, как те самые силачи на афишах. Разумеется, с такими талантами Вевка стал вскоре первым человеком в своей махале. Во время вечерних прогулок по местному «Бродвею» (так называлась у ребят асфальтированная площадь в центре города, куда сходилась местная шпана) его всегда сопровождали телохранители из слободских босяков. Махала, называвшаяся Цыгания, стала его безраздельной вотчиной. И если кто-нибудь из соседней махалы Тиосы позволял себе обидеть Вевкиных подданных, он немедленно принимал меры. Обычно это происходило так. В окружении своей свиты Вевка выходит на Бродвей и встречает другого «короля» — Мишку по прозвищу Паша. Они перебрасываются парой учтивых слов, и Вевка как бы между прочим роняет:

— Фэ, Паша…

Тот несколько озадачен.

— Как же прикажешь понимать твое «фэ»?

— Так и понимать, Паша, что в твоей богадельне завелся фулюган.

— Фулюган? В моей бранже?

— Да, Паша, — с прискорбием подтверждает Вевка, — настоящий фулюган. Он даже имел нахальство расписаться на портрете моего юного друга.

И Вевка демонстрирует фингал на лице жалобщика.

— Кто же этот фулюган? — спрашивает Паша, с некоторой брезгливостью разглядывая пострадавшего.

— Вон тот, — тянет жалобщик, — у которого один глаз на Кавказ, а другой на Арзамас.

Паша оборачивается на своего «фулюгана» и пронзает его взглядом.

— Ленчик Косой? — всплеснув руками, удивляется он. — Не могу себе представить. Это же не урка, а ягненок!

— Так как же, Паша? — стоит на своем Вевка. — Мне постричь его или ты сам этим займешься?

И он делает шаг вперед.

Мишка предостерегающе поднимает руку.

— Моим баранам — я пастух! — и далее, уже мирным тоном: — Может быть, продолжим наш разговор у Гриши Грузина? За стаканом вина мы лучше поймем друг друга…

Но не всегда эти переговоры на Бродвее заканчивались мирно. Однажды в остервенелой драке кто-то из дружков подсунул прижатому к стене Вевке свинцовый кастет, и Вевка не раздумывая пустил его в ход. Так он впервые угодил в колонию. Через год его освободили, но вскоре он попался на воровстве: чужой баул приклеился к его рукам. Теперь Вевка сел на три года. За это время от стыда и позора умерла мать. Он вернулся, как сам любил выражаться, с «блатным дипломом». От чего горшок пригорит, тем он и пахнет.

Прозвище «Лейб-ишак» герой нашего рассказа получил, упаси боже, не за глупость. Просто из всех городских возчиков только Лейб имел осла, а остальные, как водится, держали коней. И не подумайте, что Лейб и его осел ишачили меньше других или что их хлеб был слаще. Зато глупые остроты валились на них мешками. Особенно настырных шутников Лейб осаживал: «Знаешь, какая разница между тобой и моим ишаком?» — «Нет». — «Вот и я тоже не знаю».

А достался ишак Лейбу случайным образом. Вернувшись из эвакуации, Лейб первым делом сколотил двухколесную ручную тележку и, впрягшись в нее, отправился зашибать деньгу: тому привезет мешок «картопли» с базара, другому — тахту с этажеркой. Он сам был и грузчик, и носильщик, и тягловая сила. Вскоре у них с Еией родился третий сын — Ицик: еще один рот, пусть крохотный, но с зубками, которые тоже хотят жевать.

Это только так говорится, что с тяжелым возом ходить легко. На самом деле от такой легкости на ногах вылезают кровавые волдыри. Нужно было покупать лошадь. И вот, отрывая по крохам от себя, от слабогрудой Ени, от малышей, Лейб накопил немного денег и однажды в базарный день сходил на Нижний рынок, куда съезжались продавцы всякой живности из окрестных деревень и где, как говорили в городе, можно было купить по сходной цене любую скотину, даже двуногую. Помесив рыночную грязь и приценившись к лошадкам, Лейб сильно расстроился. Он понял, что его капитала хватит разве что на козу. «Ладно, — утешал он себя, — может, в следующий раз повезет, но когда еще это будет? Зима на носу, надо что-то заготовить, одеть пацанов…» О себе и Ене он уже думать не смел.

Так размышляя, он остановился возле долговязого поджарого молдаванина с овечьей шапкой-кушмой на голове. Собственно, не человек этот привлек внимание Лейба, а маленький ишачок, смирно стоявший рядом с ним и трогательно тершийся мордой о бок хозяина. Глаза ишачка, опушенные мохнатыми ресницами и обведенные белыми кругами, точь-в-точь как у клоуна в цирке, были кротко опущены. В Средней Азии, в том кишлаке, где Лейб спасался со своей семьей, ишаки, понятно, встречались на каждом шагу, но здесь, на севере Молдавии…

— Где ты его взял, домнуле (господин)? — вежливо, по довоенной еще привычке, спросил Лейб.

— Долго рассказывать, — отмахнулся молдаванин. Лейб, видать, не первый обращался к нему с таким вопросом.

— Что же с него можно иметь?

— Молоко и брынзу.

Лейб усмехнулся шутке и просто так, для интереса спросил:

— Сколько ты просишь за этого зверя?

Молдаванин назвал цену и, тряхнув кушмой, добавил:

— Купи, еврей, не прогадаешь. Где ты еще найдешь такого осла?

— И то верно… А не сбавишь? — полюбопытствовал Лейб.

Молдаванин был себе на уме. Они рядились, били по рукам и снова расходились, а Лейб думал про себя: «Неужели и правда купить? Ишак, конечно, не лошадь, но все лучше, чем самому надсаживаться». Короче. Леиб уговорил себя, а заодно и купца. Так ишачок перешел к Лейбу, а Лейб стал «Лейб-ишак».

Справедливости ради заметим, что он таки не прогадал. С ослом зажилось полегче. Если бы еще здоровье… Но здоровья-то и не было. Тем временем отбился от рук Вевка, Нёня чуть не умер от воспаления легких. Еня не вынесла этих несчастий…

Чеботарь Ицик сидел на базаре в своей фанерной будке. На нем, как всегда, был рыжий клеенчатый фартук поверх линялой сиреневой майки. Зажав в коленях стальную лапку, на которую был натянут прохудившийся сапог, он прижимал его распоротый кирзовый нос к своему животу. Сложив щепотью грубые пальцы, он раз за разом извлекал из жестяной круглой коробочки (в ней когда-то бренчали монпансье) жменьку мелких сапожных гвоздиков и живо прибирал их губами. Мерно стучал молоток, и на черном каблуке выстраивались, как дождевые капли, серебряные шляпки гвоздиков. Работа кипела.

Вевка глаз не мог оторвать от рук брата.

— С такими ручками, — сказал он наконец, — воровать одно удовольствие.

Не поднимая головы, Ицик буркнул:

— Опять за деньгами явился? Не дам ни гроша.

Вевка всхлипнул и опустился на низенький стульчик рядом с братом. Вид у него был расстроенный.

— Ай, Иця, Иця. Если бы сюда зашли посторонние люди, они бы подумали, что не одна мама нас родила.

— Маму не трогай, — сумрачно отрезал Ицик, — Ты и Нёнька из нее литрами кровь пили.

— Конечно, — вздохнул Вевка, — зато ты удался, любимчик-мизинчик. Передовик производства… Но не будем выяснять отношения.

И он снова испустил тяжелый вздох.

— Может, ты решил стать порядочным человеком? — Ицик на миг поднял глаза и глянул на Вевку, Словно шилом кольнул. — А может, твои казенные стерлись? Подкинуть подметки, а?

Вевка с ухмылкой обозрел свои грубые башмаки и кротко ответил:

— Нет, браток, мою обувку носить не сносить.

— Еще бы! Ты же больше сидишь, чем ходишь…

Вевка, прицокивая языком, слушал брата и одобрительно кивал. В другой раз, конечно, он бы давно его срезал, но сейчас…

Когда Ицик замолчал, Вевка поднял руку и скорбно, с набежавшей слезой, вымолвил:

— Хватит, Ицик. Не время считаться. Крепись…

Молоток чеботаря повис в воздухе.

— Наш папа… — продолжал Вевка. — Наш дорогой батя…

— Что ты брешешь? Я его час назад видел здесь, возле складов!

Вевка только руками развел.

На сапожном подпиленном столике теснились перед Ициком коробочки с тексом и деревянными шпильками, рашпиль, клещи, обмотанный изолентой нож с блестящим косым лезвием. Там и сям валялись обрезки кожи и обрывки вощеной дратвы. В корзине, стоявшей рядом, громоздились ожидавшие своей очереди сандалеты, грубые женские туфли на низких каблуках, клепаные щегольские бурки со строчными войлочными голенищами…

Ицик поднял глаза на брата и вдруг, по-бабьи заломив руки, стал мучительно долго отлипать от своего сиденья. Перешагивая через столик, он задел его ногой, и весь сапожный припас полетел на пол. Вевка не торопясь запер будку и отправился следом за Ициком.

Потерянный от горя, Ицик взбежал на крыльцо отцовского дома. Его взлохмаченные волосы прядями прилипали к вспотевшему лбу. Он был бледен, и только синие полукружья под глазами выделялись на лице.

Из комнаты навстречу ему выбежал Нёня, средний брат. Раскинув руки, он припял Ицика в объятья.

— Ой, брат, горе нам! Хорошую шутку выкинул батя — оставил нас круглыми сиротами!

— Где он?

— Там, во второй комнате, на диванчике.

Ицик стоял как вкопанный.

— Не могу… не могу к нему… ноги не идут! Час назад видел. Как это случилось?

Нёня вопросительно глянул через его плечо на вошедшего Вевку.

— Обыкновенно… — глазки у него забегали. — Вообще-то меня дома не было. Пусть Вевка расскажет.

Ицик повернулся к старшему брату, который — руки в карманах — стоял опершись о косяк.

— Говори!

— Понимаешь, Иця… — Вевка начал издалека. — Все произошло так быстро, что я не сразу сообразил. Он почему-то пришел раньше обычного, завел ишака в сарай, а потом говорит: «Голова раскалывается».

Вевка замолк и зашагал по комнате.

— Что же ты молчишь? Не тяни из меня жилы.

— Вот… а я ему говорю: «Может, подогреть тебе бульон?»

Вевка снова замолчал.

— Говори же! — еле сдерживался Ицик. Слезы стояли у него в глазах.

— А я что делаю?.. Короче, пошел ставить бульон, вдруг слышу хрип… Кинулся в комнату, а он уже готов. И даже руки на животе сложил.

— Папа! Дорогой папочка! — вырвалось у Ицика, и он кинулся во вторую комнату. Когда братья вошли туда за ним, Ицик уже сидел возле накрытого простыней тела и, втянув голову в плечи, горестно, как-то по-женски, качался из стороны в сторону.

Размазывая по лицу слезы, он сказал с укором:

— Лучше простыни вы уже не нашли? Для родного отца!

Вевка и Нёня молчали. Потом Нёня решился:

— Брат, надо что-то делать. А денег у нас, ты сам знаешь… — и он осекся.

— Послушай, Иця, — вступил Вевка, — возьми себя в руки. Из нас троих ты самый путный. Надо похоронить батю по-человечески.

— Ой, папа! — надрывался Ицик. — На кого ты меня оставил? Ради кого всю жизнь мучился, белого света не видел, недоедал, недосыпал?.. Ради мазурика и шулера! Берите, пейте и с меня кровь! Сколько?..

— Всего семь червонцев.

Он встал со скамеечки, вынул из заднего кармана обтерханный кошелек и начал, мусоля пальцы, отсчитывать рубли.

В это время на дворе послышался скрип колес и раздался грубый окрик:

— Трр! Дышло тебе в зубы, стой уже!

Ицик обомлел.

— Это кто? — спросил он прерывающимся голосом.

Нёня придвинулся ближе к Вевке, словно хотел спрятаться за его широкую спину.

— Разве ты сам не слышишь? Кто еще может так ругать своего ишака, кроме нашего папочки, пусть он живет сто двадцать лет!

Диван дрогнул, простыня на нем зашевелилась, я из-под нее выглянула небритая, с перебитым носом, физиономия Джона. Он был несколько смущен.

— Ицик, ты не подумай… я ни при чем… это они.

— Подонки, — только и сказал Ицик, как сплюнул, и двинулся к двери. У выхода его шатнуло.

Старый Лейб с кнутом под мышкой распрягал ишака.

— Ты что, выходной сегодня? — спросил он сына.

— Нет. Пришел оплакивать тебя.

— Меня? Но я, слава богу, еще на ногах.

— Твои сыночки уже похоронили тебя заживо. За семь червонцев.

Лейб не понял.

— Ноги моей здесь не будет! — накалялся Ицик.

— А что случилось?

— У них спроси.

И, махнув рукой, Ицик пошел со двора.

Минут через десять Лейб заглянул в сарай, насыпал корма ишаку и стал рассказывать ему о новой пакости, учиненной Вевкой и Нёней. Настроение у него было поганое. Голова и впрямь разболелась, а вдобавок и сердце стало теснить.

— Как тебе нравится? Они уже готовы спровадить меня на тот свет. Хороших сыновей я вырастил, а?

Ишак повел ушами и стукнул копытом о землю. Если бы он мог говорить, то наверно сказал бы: «Ты старик, но и я старик. Твои дети — твои заботы».

— Пропади оно все пропадом… — Лейб потер грудь и опустился на колоду, стоявшую в углу сарая. — Ай, Вевка, ай, Нёня — два камня на моем сердце!

Тем временем Вевка, Нёня и Джон обмывали провал операции.

блатным голосом ныл Нёня, подыгрывая себе на гитаре.

— Заткнись, мул! — хмуро приказал Вевка. Он сидел теперь у стола, обхватив голову ладонями, и думал, что делать: с Джоном надо было рассчитываться, а Ицик…

Нёня оскорбленно замолчал. Из всех троих братьев он был средним не только по возрасту, но и по росту, по характеру, по уму. Когда Вевка в очередной раз садился за решетку, он сапожничал вместе с Ициком. Когда же старший брат освобождался, Нёня прилипал к нему. Ума как ума, а хитрости ему хватало на троих. Он был мастер на всякие подлые выдумки, но предпочитал загребать жар чужими, в основном Вевкиными, руками. Вместе с тем он побаивался Вевкиных кулаков и держался с ним подобострастно.

— Проиграл! — брякнул Вевка и так ударил ладонью по столу, что стаканы подпрыгнули.

— Не расстраивайся, радость моя, — утешил Нёня. — Вчера просвистал ты, завтра — Джон. Не учить же тебя, что такое бура…

— Жизнь проиграл, — с надрывом пояснил Вевка. — Хотя что ты в этом понимаешь? Ведь ты мул — не конь и не осел, не вор и не фраер. Просто мул.

— А я думал, я — брат твой, — не без ехидства заметил Нёня. — Чего ты, собственно, плюешь кипятком? Всё живы-здоровы, отцу ничего не сделалось. И я слышал, будто если о живом говорят как о мертвом, это хорошая примета. Выпьем за его здоровье. — Он разлил вино по стаканам. — Лехаим!

Джон выпил. Язык у него начал развязываться.

— Вы, парни, меня извините, — сказал он, выпятив нижнюю губу, — но я никогда не думал, что у вас, евреев, чтобы не сказать хуже, может такое случиться. Мне бы, скажем, в голову не пришло.

Нёня усмехнулся и похлопал его по массивному затылку.

— Мальчик, чтобы что-нибудь приходило в голову, надо ее иметь.

Джон пропустил шпильку мимо ушей.

— Я бы, к примеру, с вашим Ициком не цацкался: двинул разок левой — и хана. Он бы сам рад был мне заплатить. Но родного отца!.. Большие вы хитрецы…

— Нёня, — перебил Вевка, — скажи своему дружку, чтобы он закрылся.

— Легкую жизнь вы ищете, — продолжал Джон, — кого бы обжулить, надуть, выставить на смех… Слишком умные, оттого вас так и любят кругом.

— Я не барышня, Джон, чтобы ты меня любил, — Нёня хотел перевести разговор на шутку. — И вообще, давай лучше выпьем — за дружбу! Тебя что-то заносит в сторону.

— Не беспокойся! Я на той стороне, на какой нужно. Я патриот. А вы… Вот скажи мне, где вы были во время войны?

— Нёня, заткни ему рот, — холодно сказал Вевка. — А то…

— Что — а то? — Джон привстал. — В Ташкенте вы были героями, да, в Ташкенте!

Вевка скрипнул зубами и взял Джона за грудки. Нёня бросился их разнимать.

— И с такой тварью ты водишь дружбу? — брезгливо спросил брата Вевка. — Тайгу буду корчевать, под вышку пойду, но эту паскуду…

Он ловко рванул Джона на себя, ударил его головой об стол и сразу отпустил. Джон, заливаясь юшкой, вслепую махал руками.

— Ты попробуешь мою левую!..

Нёня кинулся к двери.

— Отец, где ты? Они убьют друг друга!

Сквозь пыльное окно сарая и щели узкой двери — ишак еле-еле проходил в нее — пробивались лучи солнца. Крошки половы, маленькие ворсинки весело купались в ярких полосках света. Лейб сидел на колоде и бормотал:

— Ай, Вевка, ай, Нёня — два камня на моем сердце.

Сердце и правда болело, будто его придавили камнями.

Когда маленький Нёня захворал воспалением легких, Еня, жена Лейба, простудилась тоже. Но разве могла она думать о своем здоровье, если умирал сын? Потом ее простуда перешла в астму. Она стала задыхаться, и эти страшные ночные приступы много лет после смерти жены мучили Лейба.

— Ай, Еня, Еня! Не обижайся, но я завидую тебе. Как хорошо, что ты не дожила до этого позора. Знаешь, в последнее время я часто вспоминаю, как мы всей семьёй пошли в цирк: он так и стоит у меня перед глазами. Ведь я верил тогда, что все будет хорошо: дети станут на ноги, выйдут в люди, женятся, и, кто знает, может быть, лет через двадцать я, старый Лейб, со своей старушкой Еней буду вот так же сидеть в приезжем шапито, окруженный со всех сторон внуками. Почему бы и не сбыться этой мечте? Когда живут — доживают. Ай, отцовское счастье!..

Он поднялся и погладил по холке прилегшего ишака.

— Когда отваливаются колеса, падает и воз… Вставай, пойдем работать.

Вдалеке, набирая силу, цирковой оркестр играл польку-бабочку. Солнечные лучи, проникавшие в сарай, переплелись в узкую золотую лестницу, которая вела наверх, к лазурному куполу, и Лейб смело ступил на нее. С улицы слышался чей-то пронзительный крик, но Лейб уже не обращал на него внимания. Он поднимался все выше и выше. Серая спина ишака осталась далёко внизу — маленьким пятнышком, а там, наверху, куда он терпеливо, с остановками, взбирался, уже ждала его Еня с тремя мальчиками — Вевкой, Нёней и Ициком.