Свет твоих глаз (СИ)

41. Эдуард. Тьма

Никогда не умел болеть. Да что там ― я и не болел никогда в сознательном возрасте! Даже насморка за собой не припомню. А тут… жар окутал меня со всех сторон ― темный, вязкий, как деготь ― не выбраться, не вынырнуть. Жар испепелил боль, сжег память, поглотил все мысли и чувства. Сузил мир до тесного пузыря, в котором едва хватало воздуха, чтобы дышать.

Я потерялся во времени. Перестал различать день и ночь. Растворился в бесконечности бархатной темно-багровой тьмы и не хотел собираться вновь. Мне было хорошо в забвении. Краешком сознания я помнил, что там, за стеной пузыря, в котором я внезапно оказался, произошло что-то страшное, непоправимое. То, о чем лучше не вспоминать.

Временами жар отступал, но на смену ему тут же приходила слабость ― такая же бесконечная, голодная, готовая проглотить меня целиком. И я покорно падал в нее и снова терялся, не желая бороться, не чувствуя необходимости быть.

Иногда до меня доносились голоса, чаще ― знакомые, родные: Ника, брат, мама Вика. Пару раз ― чужие. Я не обращал на них внимания. Я был сам по себе. Только голос жены ― нежный, зовущий, умоляющий, мог заставить меня немного разогнать липкую муть в голове, прислушаться и сделать то, о чем просила Ника: что-то проглотить. Куда-то повернуться. Произнести пару ничего не значащих слов.

Не могу сказать, как долго продолжалось это чередование периодов жара и слабости, сколько дней носило меня по волнам, как щепку, которую то выносит на гребень, где опаляет солнечными лучами, то затягивало в толщу воды, где движения почти не чувствуется, а есть только покой, прохлада и невесомость.

В какой-то момент жар исчез, осталось только изнеможение. В полусне-полузабытьи я провел еще какое-то время, но потом настал миг, когда сознание прояснилось. Плавно, словно выплывающая из прибрежного тумана на середину озера лодка, мое сознание дошло до понимания, что я ― Эдуард Скворцов. Сын, брат и муж. И хозяин лабрадора. А еще ― владелец завода и нескольких магазинов. И ― несостоявшийся отец.

Последнее воспоминание откликнулось болью в груди. Правда, уже не той, невыносимо-острой болью, выбивающей воздух из легких. Нет, в этот раз боль была другая ― тянущая, ноющая, противная, но вполне терпимая.

Я открыл глаза и ничего не увидел: ни проблеска света. Похоже, меня угораздило очнуться в самое темное время суток.

― Ника? ― зашарил руками подле тела, пытаясь нащупать жену: если сейчас ночь ― почему она не спит рядом?

― Эд? Ты пришел в себя? ― голос Вероники донесся откуда-то сбоку вместе со скрипом пружин. Раздались тихие шаги. Лба осторожно коснулась легкая ладонь. ― Температуры нет. Как себя чувствуешь? Попьешь воды или морса? Кислого, клюквенного.

Попытка снова заговорить обернулась надсадным кашлем.

― Дай глоточек, ― кое-как выдавил, еле отдышавшись.

После питься полегчало.

― Который час? ― меня беспокоило, что я по-прежнему ничего не видел. Правда, беспокойство было таким же вялым, как я сам.

― Ночь. Начало четвертого. Поспи еще, если тебе ничего не надо.

― А ты? Ты что ― в кресле?

― На раскладушке.

― Зачем? Не надо туда… ляг рядом со мной, ― теперь, когда сознание прояснилось, потребность в Нике, в ее близости, стала еще больше, чем до болезни.

Жена послушно перелезла через мои ноги, подкатилась под бок, обвила рукой живот и пристроила голову на моем плече.

― Так? ― спросила шепотом.

― Да, хорошо.

― Тогда спи.

Я прикрыл глаза всего на минуту, чтобы собраться с силами ― и задремал.

В следующий раз проснулся оттого, что Ника попыталась слезть с кровати.

― Куда ты? ― открыл глаза и снова увидел одну только темноту.

Февраль. Светлеет поздно. И шторы, видимо, плотно задернуты. Но неужели ни один луч фонаря не пробился? Под ребрами слева нехорошо засосало.

― Семь утра. Пора Найджела вывести.

― А чего без света собираешься?

― Чтобы тебе по глазам не бил.

― Включи люстру, ― то ли попросил, то ли потребовал я.

Слишком долго я барахтался во тьме, пора встретиться с миром ― и с глазами любимой женщины. Пусть даже не увижу их четко. На всякий случай зажмурился. Ника щелкнула выключателем. Свет ощутил, как и положено. Перестал щуриться, но какое-то время лежал, не открывая глаз и прислушивался к шорохам и шагам: Вероника переодевалась, собираясь на улицу. Клацал когтями по полу и поскуливал нетерпеливый Найджел.

Наконец, мне показалось, что глаза достаточно приспособились к свету. Я разлепил ресницы. Ощущение света стало сильнее, но увидеть ничего не удалось ― не только прямо перед глазами, но и боковым зрением.

― Ника, подойди, ― позвал жену.

Судя по звукам, она приблизилась. Ее рука коснулась моей щеки.

― Я так рада, что тебе лучше, Эд! ― ее голос прозвучал совсем близко и очень растроганно. ― Никогда не думала, что это так страшно, когда болеет любимый муж.

Ника стояла рядом, вплотную, прикасалась ко мне, а я по-прежнему не мог различить ничего! Ни очертаний фигуры, ни белого пятна лица, ни темного облака волос…

Преодолевая слабость, сел.

― Ты какой свет включила?

― Верхний, как ты просил. ― Рука жены соскользнула с моей щеки, упала мне на бедро.

Я нашел ее наощупь, поднес к лицу. Повертел головой.

Ничего.

Я ничего не увидел. Все тот же свет, словно проникающий через сомкнутые веки ― и никакого изображения. Как на пустом экране.

Понимание подкралось, вползло в сердце скользкой болотной гадюкой.

― Похоже, теперь точно все, ― прошептал я невыразительно. На бурные эмоции не было сил.

― Что? Ты о чем? ― испугалась Ника.

― Болезнь. Температура. Зрение. Оно упало. Совсем.

― Ты… вообще ничего не видишь?

― Ничего. ― Я откинулся на подушки, уставился взглядом вверх ― туда, где сияло яркое пятно света. Умом я знал, что это люстра. ― Тимофей сегодня приедет?

― Собирался вечером, если ничего не… ― Ника запнулась.

― Набери его пожалуйста. И дай поговорить с братом.

― Да, конечно. ― Ника отошла, вернулась, вложила мне в ладонь смартфон. ― Номер я уже набрала.

― Спасибо.

― Мне выйти?

― Присядь. Мне нечего скрывать, Вероника. Теперь я полностью завишу от тебя.

Ника судорожно вздохнула.

Из трубки вместо гудков донесся нарочито бодрый и скрыто-тревожный голос брата:

― Ну что, сестренка, как там наш пациент?

― Твоими молитвами, ― хрипло каркнул я.

― Кого я слышу! Очухался, значит! ― теперь в голосе брата прозвучала искренняя радость и нескрываемое облегчение.

― Когда сможешь приехать? ― разделить чувства младшего я не мог, хотя очень хотел.

― В восемь сдам смену и сразу к вам! Думал позже приехать, но раз тебе невтерпеж…

― Да, поторопись. Есть, что обсудить.

― Ладно. ― Тим понял по моему голосу, что разговор не обрадует, и его веселье мгновенно рассосалось. ― Ты там Нику поцелуй от меня. Скажи, что она ― настоящий боец медицинского фронта.

― Сам скажешь. ― Я опустил руку с телефоном на постель. Окликнул жену. ― Ника?

― Да.

― Ты собиралась с Найджелом на прогулку?

― Ну… пора.

― Так иди, пока Тим не приехал. Потом не до того будет.

― А ты как же?

― Сколько я дней лежал почти без памяти?

― Три с температурой и еще почти сутки ― без. Спал, набирался сил.

― Четыре дня лежал ― не исчез, и еще час полежу. Не беспокойся обо мне, иди.

― Может, я Тима дождусь? Найджел потерпит…

― Ника! Обещаю: без тебя ни шагу с кровати не сделаю! Не мучай парня почем зря! ― пришлось зарычать, чтобы убедить жену уйти.

Я понимал ее опасения, но и в самом деле ничего предпринимать не собирался. Только лежать и думать ― о том, что следует сделать, чтобы завод и магазины продолжали работать. Чтобы брат занимался своей жизнью, а не моей. Чтобы Ника не тратила свою молодость на работу сиделки при мне, а освободилась от всех пут и нашла, наконец, свое настоящее счастье. Только родители… им я ничем не мог помочь. Надежд не оправдал. Внуков не подарил. Не смог порадовать ― ничем, и уже не сумею.

Пока лежал и составлял планы на день, вернулась Ника. Убедилась, что я жив и веду себя смирно, оставила со мной Найджела, наказав парню присматривать за хозяином, и отправилась готовить завтрак. Вскоре явился Тимофей. Новость о том, что я ослеп окончательно, брат воспринял стоически ― без горестных вздохов, без паники.

― Ну, это еще бабушка надвое сказала, что ты больше никогда не будешь видеть, ― отмахнулся от моего пессимизма. ― Надо офтальмологу тебя показать. Правда, тебе самому вставать пока рано. Придется твоего личного врача на дом вызвать.

― И что ― он всю аппаратуру с собой привезет? ― скривился я недоверчиво.

― Надо будет ― и аппаратуру привезем. Но глазное дно он и без того глянуть может, а там видно будет, надо ли что-то еще.

― Ладно, вызывай, ― сдался я.

Не то чтобы у меня были какие-то надежды, но не хотелось лишать этих самых надежд брата и жену.

Доктор Слепнев, которому позвонил Тим после завтрака, сказал, что будет свободен после трех и пообещал подъехать на своей машине и со своим инструментом. Тимофей тоже умчался по своим делам, заявив, что обязательно вернется к тому же часу, что и мой офтальмолог.

Мы с Вероникой остались наедине, не считая Найджела.

― Хорошо, что тебе уже приходилось работать с моим ноутбуком и документами, ― сказал я жене, усадив ее за свой рабочий стол в кабинете. ― Сейчас поможешь мне разрулить некоторые рабочие вопросы. Открывай новый текстовый файл.

― Открыла.

― Печатай: приказ… Скворцова Эдуарда Евдокимовича снять с должности генерального директора…

― Что?! Ты… зачем? ― услышав, что я сам снимаю себя с должности, Ника перестала печатать.

Я сидел на диване и вертел в руках подобранный тут же мячик ― игрушку своего лабрадора. Мячик наощупь был пожеванным и липким от собачьей слюны.

― Что тебя удивляет, Ника? ― я бросил игрушку куда-то в сторону, услышал несколько затихающих шлепков и цокот собачьих когтей по ламинату. Найджел рванул за добычей. ― Я остаюсь владельцем предприятия, но больше не могу им руководить. Человек, который займет мое место, прекрасный специалист и руководитель. Он справится с управлением. Возможно, даже лучше, чем я.

― Так ты собираешься полностью отойти от дел? ― Ника явно была не согласна с таким решением.

Впрочем, я и сам не смог бы полностью выпустить из рук бразды правления своим детищем.

― Нет, все стратегические решения будут приниматься после согласования со мной.

― Поняла. ― Вероника снова застучала по клавиатуре. ― Готово. Распечатать?

― Само собой. ― Я дождался, когда принтер закончит жужжать. ― Дай ручку и поставь мою руку туда, где должна быть подпись.

Ника выполнила указание, и я расписался.

Я понимал, что говорю с Никой сухо. Так, будто она мне не жена, а еще одна секретарша. Но иначе пока не мог. Стоило мне дать слабину и позволить себе малейшее проявление эмоций ― и эти эмоции погребли бы под собой нас двоих. Меня и Нику. И тогда я уже точно ничего не успел бы сделать, а действовать следовало быстро. Бизнес не терпит простоя, а я и без того на четыре дня полностью выпал из реальности.

― Печатай дальше, ― вынудил себя отойти от жены. Вернулся на диван. ― Назначить генеральным директором… с правом подписи…

― Готово, ― второй документ вопросов у Вероники не вызвал.

С ее помощью я снова оставил автограф.

― Вызови моего водителя. Отдай эти документы ему. Пусть отвезет на завод, передаст моей секретарше, ― распорядился коротко.

К счастью, Ника мой деловитый тон поняла правильно. Похоже, прониклась значимостью принятых мной решений.

― А теперь помоги перебраться на диван в гостиной, ― попросил я, закончив с деловой частью плана. ― В спальне належался. Хочу быть ближе к событиям.

Ника подошла, поймала мою ладонь, повела меня прочь из кабинета. На ходу обняла за талию и коротко, будто смущаясь, поцеловала в плечо.

― Садись, ― развернула и поставила спиной к дивану.

Я сел, притянул Нику к себе на колени. Обнял:

― Ну, что ты, детка? Что за поцелуи украдкой в плечо?

― Соскучилась. А ты с утра такой суровый и неприступный, ― пожаловалась она.

― Прости. Я… готовился к тому, что такой день настанет. Продумывал, что следует предпринять, если ослепну окончательно. И сейчас стараюсь выполнить все, как задумывалось. Правда, кое-что приходится корректировать на ходу…

― Почему?

― Потому что, составляя планы, я не знал, что у меня появится… появишься ― ты. Жена. Теперь я стараюсь учесть и твои интересы тоже.

― Значит, юристов по семейному праву вызвал из-за меня? Что ты задумал, Скворцов?

Это был тот самый тяжелый разговор, отложить который я хотел на другой день, а лучше на неделю или две. Но Ника замечала все нюансы и в свойственной ей прямой манере задавала четкие конкретные вопросы.

― Пока ничего. Нужна небольшая консультация. Потом как-нибудь расскажу, ― попытался соскользнуть с темы, и, на мое счастье, в этот момент затрезвонил домофон. ― Кто там? Тимофей или доктор Слепнев?

Ника слезла с моих колен, глянула на экран видеодомофона.

― Оба, ― отчиталась коротко и тут же оповестила гостей. ― Открываю.

…Доктор Слепнев осматривал меня недолго. Посветил в один глаз, в другой. Посопел и повздыхал многозначительно.

― И что? ― поторопил его Тимофей.

― Сетчатка отечная, воспаленная. Говорить об изменении границ скотомы пока рано. Будем отек снимать. Может, еще и отстроится что-то. Эдуард Евдокимович, в глазном у меня полежать не желаете? Палату отдельную обеспечим.

― А без больницы как-то можно?

― Если будете каждый день приезжать на процедуры ― можем попытаться амбулаторно… Правда, я намерен назначить вам инъекции в клетчатку позади глазного яблока, так что придется носить повязку на оба глаза.

Видеть жену я не мог, и даже не представлял, где она сейчас стоит или сидит, однако был уверен, что где-то рядом.

― Ника? ― окликнул ее.

― Я тут.

― Будешь возить меня на процедуры? Тебя это не затруднит?

― Буду. ― Ровно, спокойно, без заминки. ― Наверное, мне следует уволиться с работы…

― Не надо. Еще пару недель за свой счет тебе предоставят по моей личной просьбе.

― Спасибо.

Внезапно голос Вероники показался мне таким же сухим и деловитым, как мой собственный. Это оказалось неприятно. Отчего-то хотелось, чтобы Ника переживала, волновалась, сама предлагала помощь… Да, знаю: я ― махровый эгоист. Был, есть и буду. Бороться с этим почти невозможно.

― Лечение начнем завтра. Приезжайте часикам к одиннадцати утра. ― Доктор Слепнев убедился, что вопрос с госпитализацией закрыт, и принялся раздавать указания. ― А пока, Вероника, сделайте мужу повязку на глаза: он сейчас из-за отсутствия зрительного восприятия забывает моргать, а от этого роговица пересыхает.

― Все сделаем, ― вместо Вероники ответил брат. Логично: это он у нас мастер по бинтованию.

Повязку на глаза мне сообразили сразу же, как доктор Слепнев откланялся. Ника помогала Тимофею и заодно запоминала, как накладывать повязку.

Потом все втроем уселись за обеденный стол. Аппетита у меня не было, да и орудовать ложкой совсем уж вслепую я не привык. Пришлось придерживаться пальцами за ободок тарелки, чтобы понимать, где она вообще находится. Пронести ложку мимо рта, к счастью, не позволяли какие-то другие органы чувств, помимо глаз, так что и с крем-супом, и с ризотто я справился. Насколько аккуратно ― решил не уточнять. И без того на душе кошки даже не скребли ― гадили!

После обеда уехал Тимофей. Спасать меня необходимости уже не было, а ему следовало отдохнуть перед очередным дежурством.

Я снова устроился в гостиной на диване. Нащупал пульт, который всегда лежал на одном и том же месте. Послушал новости: за несколько дней болезни пропустил довольно много. Ника все это время молча хлопотала в кухонной зоне ― чем-то постукивала, что-то крошила, что-то варила.

― Такое чувство, жена, что ты не ужин на двоих, а праздничное застолье готовишь, ― понимая, что возится она дольше обычного, пошутил я.

― Так родители твои заехать собирались, проведать тебя.

― И почему я слышу об этом только сейчас? ― меня накрыло возмущением. Не успел ослепнуть ― уже все всё за меня решать собрались. И Ника туда же. ― Мое мнение что ― уже ничего не значит?! Я ― слепой, а не недееспособный!

― Эд! Ты что?! Я думала, ты рад будешь… ― в голосе Вероники послышались недоумение пополам с обидой.

Это я тут обижаться должен!

― Не надо за меня думать, Ника! Я родителям этого никогда не позволял, и тебе не разрешу! Хочешь знать, почему я не планировал сегодня родителей приглашать?

― Почему?.. ― тихо, со всхлипом.

― А ты представь, каким они меня увидят! С засаленными после болезни волосами, заросшего без бритья, с потресканными губами! ― я провел языком по запекшимся на губах корочкам. ― Мама Вика тут же ударится в слезы. Отец пойдет тайком курить, а потом так же тайком будет рассасывать валидол. Вот дня через три я смог бы предстать перед ними в куда более приличном виде!

― Я понимаю, ты так бережешь своих родителей, Эд… но их не обманешь. Пойми, им больно, что ты отгораживаешься, что не хочешь принимать ни помощь, ни поддержку! Это гораздо больнее, чем видеть тебя… таким.

― Думаешь? ― злость с шипением политого водой уголька захлебнулась и угасла у меня в груди. ― Я как-то не смотрел с такой стороны.

― Уверена. Хочешь, пойдем, я помою тебе голову и помогу переодеться в свежее. В душ тебе пока рано, но немного обтереть и освежить тебя ― можно.

― А ты уже закончила с ужином?

― Да. Только мясной пирог в духовке доходит, но мы успеем.

В результате я все же настоял, чтобы Ника помогла мне принять полноценный душ: надевать чистое белье на несвежее тело было противно.

Родители приехали как по расписанию: к семи. Скрыть от них повязку на глазах было невозможно, так что новость о том, что я окончательно потерял зрение, замолчать не удалось даже на время ужина.

Не знаю, чего это стоило отцу и маме Вике, но стенать и плакать надо мной они не стали. Поужинали, делясь своими новостями. Согласились, что я правильно поступил, уйдя с поста генерального директора. Расспросили о визите доктора Слепнева и его прогнозах.

После ужина Ника стала собираться на прогулку с Найджелом. Отец пошел вместе с ней, а мама Вика осталась со мной. Заодно взялась прибирать вместо Ники на кухне.

― Ты тут хозяйничаешь, как у себя дома, ― мимоходом заметил я.

― Так не первый раз, ― с легким вздохом отозвалась мама.

― В смысле? ― не понял я.

― С того вечера, как ты заболел, мы каждый вечер приезжали. Нике одной по вечерам гулять опасно. Найджел ― тот еще защитник. Так что папа с твоей женой на улицу шли, а я возле тебя оставалась, присматривала…

― Мама… ― протянул я с упреком. Потом подумал и добавил. ― Спасибо.

― Мы любим тебя, сын, что бы там себе не придумал. И гордимся тобой. ― Виктория подошла, обняла меня за плечи.

Я потерся щекой о ее щеку, погладил и поцеловал ее пальцы. Слов не было. В носу щипало от щемящего чувства любви, благодарности и вины. Какой же я все-таки чурбан! Столько лет отталкивал родителей, и только сегодня узнал, что делал им больно вот этим своим отношением.

― Я тоже люблю тебя… и папу, ― выдавил хрипло.

Руки мамы Вики обняли меня еще чуть-чуть сильнее.

― Знаем, сынок. Мы никогда в этом не сомневались!