Там, где кружат аспиды

Глава 2

— Моей?.. Крови?.. Нянюшка, а что это за чудо такое — кровь? — Лёля чувствовала, как в ожидании ответа замирает сердечко. Знать, откопала она в сундуке у Нянюшки тайну какую-то, а любопытство никогда Лёле чуждо не было.

— Кровь, милая моя, — Нянюшка задумалась, ласковым жестом поглаживая платок, — это жизнь твоя, твоя душа… Бывает, потеряет человек всю кровь, и смертушка к нему приходит. А бывает, плохой человек, злой, тогда говорят, что и кровь у него дурная…

— Вот же диво, — покачала головой Лёля, — никогда прежде не видала подобного. Да и цвет необыкновенный такой. Где же кровь эта у меня находится и как на платочек попала?

— Эх, светлая ты, Лёлюшка, чистая, словно цветочек полевой. Кровь-то, она внутри всего живого протекает, неважно — бога ли, человека. По ручкам, по ножкам бежит. Только не права ты, коль считаешь, что крови раньше не видела. Много крови было в твоей жизни, много страданий, голубка. Но батюшка Сварог уберёг. Нельзя детям видеть то, что ты видела, нельзя помнить да в снах беспокойных к тому возвращаться. Душа ж ты моя безгрешная! — Нянюшка обхватила голову Лёли и прижала к худощавой груди.

Старческие узловатые пальцы бережно гладили её по волосам, сердце старушки билось часто и гулко, но Лёля думала о своём под этот монотонный стук. Столько вопросов на языке крутилось, столько мыслей путалось. Как кровь, что, по словам нянюшки, внутри бежит, на платочке оказалась, да на богатом, золотыми нитями разукрашенном? От какого деяния лютого батюшка её спас? Почему не помнит она ужасов тех? Столько слов, и ни одно не высказать! Лёля подняла голову и с мольбой взглянула на няню, прямо в тёмные глубокие глаза, надеясь, что старушка поймёт её безмолвные вопросы.

— Что же делать мне с тобой, горемычной, коли разгадала ты всё? Лёлюшка, мне бы к батюшке тебя отвести, покаяться, что тайну его сохранить не смогла! Сварог-батюшка меня отругаел бы, а тебя памяти лишил, и жили бы как раньше, но не могу я так, несправедливо это. — Нянюшка всхлипнула, выпуская Лёлю из объятий, и развернула на ладони платочек, на который смотрела, как на самое ценное сокровище. — Несправедливо, чтобы друзей ты верных не помнила, не заслужили они того! — Тяжёлые слёзы медленно покатились по лицу старушки. Всего две слезы, а Лёля изумлённо наблюдала, пытаясь вспомнить, плакала ли хоть раз её Нянюшка в их спокойной, тихой жизни в Прави. — Золотые мальчики были! И Догода, и братец его. Как родных внуков я вас воспитывала, любила до умопомрачения, вот и выбросить платочек не смогла, рука не поднялась на последнюю память о мальчиках моих! А ведь твой батюшка строго приказал, чтобы даже имён их под небом Прави не произносили. Ох, Лёлюшка, и что же со мной Сварог сделает, коли узнает, как наказ я его нарушила?

Испугалась Лёля, когда о батюшке своём услышала. Строг бывал Сварог, прикрикнуть мог, посохом в пол ударить, за неповиновение наказывал без пощады. Может, оно и верно, царством богов управлять — не на завалинке сидеть, светом звёзд наслаждаясь, Лёле и самой от батюшки доставался выговор, когда обязанности Берегини выполняла плохо. И так жалко ей Нянюшку стало, что она мягко отстранила старушку и подбежала к раскрытой двери. Вдруг кто-то из подруг искать её пошёл да разговор подслушал? Чувствовала она, что не для чужих ушей слова Нянюшки сказаны были. Да и то, высказала их несчастная только потому, что молчать больше не могла. За дверью не было ни души. Облегчённо выдохнув, Лёля бесшумно прикрыла дверь, вернулась к няне и усадила её на деревянную лавку у стены.

— Нянюшка, успокойся! Ничего тебе батюшка не сделает, коли не узнает ни о чём. А я не расскажу, ни в жизнь тебя не выдам, родненькая, ты же мне веришь? — Лёля присела перед няней и обхватила тёплые мягкие ладони, до сих пор сжимающие окровавленный платочек.

— Как себе верю, девочка моя добрая! — Нянюшку портили блестящие дорожки слезинок, затерявшиеся среди глубоких морщин, но взгляд её лучился нежностью. — Выросла, а таким же ребёнком светлым осталась, красавица. — Няня провела тыльной стороной ладони по Лёлиной щеке. — Видели бы тебя Похвист и Догода, узнали бы в тебе подругу детства своего? Али растерялись бы перед красой такой? Ох, знать бы, где сейчас мальчики мои! Тоже, наверное, пригожи, как день солнечный и ночь лунная. Стрибожьи внуки…

— Скажи, о каких мальчиках ты вспоминаешь всё время, нянюшка? Не знакомы мне имена их — Похвист и Догода. Хотя про Стрибога — ветров повелителя — слышала.

— Не только слышала. Ты, поди, на коленях его выросла, столько волос из бороды седой ему выдернула — не счесть. А он смеялся лишь, баловницей тебя называл. Стрибог — друг закадычный, товарищ надёжный батюшки твоего. Не разлей вода они были, хоть один над Правью царствовал, а второй Явью заправлял. Знаешь ведь, что не только в Прави боги живут, многие ведь и в Яви обитают?

— Конечно, знаю. И боги, и духи, и нечисть всякая… Мне девочки чего только о Яви не говаривали… Да и братец мой Перун в Яви чаще, чем в Прави, бывает, — тихо ответила Лёля, заворожённая рассказом. Не верилось ей, что когда-то жизнь в её привычном мире была совсем другой. Неужто у батюшки её сурового приятель близкий был? И не абы кто, а сам Стрибог! И у неё друзья водились — парочка братьев-сорванцов, сердцем нянюшки завладевших. Да только куда все они делись? Не помнила Лёля, чтобы хоть кто-то из рода Стрибожьего в Прави появлялся. Что за напасть на Нянюшку нашла? Зачем ей выдумывать ложь такую складную?

— Бывает твой братец в Яви, бывает, — закивала Нянюшка. — Важное дело Перуна в Яви держит. После того как рассорился батюшка Сварог с другом своим Стрибогом, Навьская нечисть так и норовит до Прави добраться. Они, может, и добрались бы уже, не впервой, только сначала им через Явь прорваться надобно. Вот брат твой в Яви службу несёт, бережёт от вторжения Навьского. Пала однажды Явь, так Перун врагов, с подземного царства пришедших, победил, запер лиходея главного, змея тёмного и завистливого, под плитой каменной. Не помнишь ты того, но тогда и тебя с сестрицами Перун из плена спас…

— Не было такого, Нянюшка, Род с тобой! — не сдержала Лёля возмущённый вскрик. — И раньше история твоя сказкой звучала, а сейчас и вовсе на небылицу похожа!

— Было, милая, было… Эх, лиха беда — начало. Коли начала сказ, так и закончить должна. — Няня решительно сжала в кулаке золотистый платок, словно прося его благословения, и продолжила: — До сих пор душа ноет, как про дни те сумрачные вспоминаю. Не оговорилась я по ошибке, когда про Кощея рассказывала. Знал он тебя, хорошо знал. Ты, Лёля, в Нави долго жила. До самой битвы великой. Там, в Нави, тебя Кощей и углядел. Да и после часто в Правь захаживал, вроде как к батюшке твоему почтение оказать, а на деле на тебя заглядывался. Так и ходил, пока на предложение не решился.

— Да что ты такое говоришь? — Лёля отпрянула, не веря собственному слуху. — Я даже врат, ведущих в Явь, найти не смогла, куда уж мне до Нави добраться! Да и что мне там делать среди мертвяков? А уж о битвах я слыхом не слыхивала! Нянюшка, за что ты вздумала со мной шутки шутить? — Она обиженно засопела, поражённая предательством близкого человека. Никогда ещё Нянюшка так обижать её не смела, напраслину наговаривать. — Неужели поквитаться хочешь за то, что в комнату твою без спроса вошла?! Наказать меня, неразумную? Так я уйду сейчас и не вернусь боле! Только не говори слов таких страшных, Нянюшка, не обманывай меня, мысли мои не путай!

— Успокойся, Лёленька, нет мне резона тебя обманывать. — Няня успела ухватить уже поднявшуюся Лёлю за подол и остановить. — Ребёнком ты тогда была, отроковицей юной. После ссоры батюшки твоего и Стрибога пала защита, двумя сильнейшими богами созданная. И пока каждый из них пытался сам свои владения оборонять, похитил тебя прямиком из сада нашего Скипер-Змей — злодей лютый, у подножия Древа мироздания обитающий, из тьмы меж его корней сотканный. Тьмой проник он в Правь, тьмой захватил тебя, Живу и Морену да к себе в Навь увлёк.

Лёля боролась с удушьем и даже не пыталась вырвать юбку из слабой няниной хватки. Пусть слишком сказочно звучала история из уст Нянюшки, но что-то в глубине души подсказывало Лёле, что нет ни слова лжи во внезапном нянюшкином упорстве, в фантазии этой странной. Может, память её и подводит, но чувства, ощущения… Было в её жизни что-то тёмное, холодное, то, отчего Кощея тогда так испугалась, было…

— Матушка ваша места себе от горя не находила, Сварог-батюшка клич бросил среди богов молодых, на войну с исчадиями тьмы их призывая… Кто-то на зов пришёл, кто-то на сторону Стрибога стал и помогать отказался. Перун войско возглавил да в бой пошёл… Про битву ту я тебе уже рассказывала. Только вот как спасли вас, многое уже было не вернуть, не поправить…

— Нянюшка…

— Оборотил вас Скипер-Змей в слуг своих. Как — не ведомо, да много ли надо девицам молодым, чтобы словами змеиными соблазниться? А он и рад был — тремя богинями сильными завладел, а не Марами какими-нибудь. Учиняли вы раздоры в Яви по его указке, глады, моры. Где втроём пройдёте — город как косой косило. Помирали многие — молодые, старые. Но не со зла вы это делали. — В добром голосе Нянюшки звучало сострадание, и Лёля не знала к кому — к ней ли, али невинно убиенным. — Не могли иначе, Скипер-Змей головы вам задурил, отучил хорошее и плохое различать, сказал, что нет вам недозволенного, Сварожьим дочкам… Вот вы всё за игру и приняли.

— Быть не может такого! — Будто судорога прошла по телу Лёли. Она резко дёрнулась, и нянина рука обессиленно упала. Освободившись, Лёля отбежала к оконцу. Она обхватила голову, словно это могло помочь спутанным осколкам памяти собраться в единую картину, но добилась только того, что нещадно заломило виски. — Не помню, не помню ничего! Жива, Морена, матушка, батюшка! Они бы сказали. Кто-нибудь да сказал бы! Невозможно, чтобы все молчали и о злодеянии нашем не вспоминали!

— Не знает Жива, что сотворила, не знаешь и ты. — Лёля обернулась, но наставница не смотрела на неё, перебирая в руках — бережно, будто он мог рассыпаться в пыль от слишком сильного прикосновения — свой заветный платок с каплями крови. — Сварог-батюшка память вашу забрал, чтобы не терзаться вам воспоминаниями дурными, чтобы совесть не грызла. Морена только помнит да с этим знанием живёт. Она хоть и пострадала не меньше вашего, да не только муки в Нави нашла. Когда Перун с войском батюшки твоего в Навь спустился, присоединились к ним в войне против Скипер-Змея Кощей и Чернобог, царь местный. К Чернобогу сердце сестры твоей и прикипело, да так сильно, что чары Сварога не сработали, не дали ей забыть всё, в Нави пережитое. Любовь сильнее колдовства, Лёленька. Много плакала Морена, в Навь к возлюбленному рвалась. Отпустил её отец, хоть и не желал дочери всю жизнь бессмертную в Нави провести, живой в мир тьмы сойти и навек среди душ умерших поселиться. Да только знаешь, Лёля, никогда Морена о судьбе своей не жалела.

— Зачем же со мной и с Живой батюшка так поступил? Нельзя же, Нянюшка, нельзя всё забыть, будто и не было ничего, будто не творила я зло, пусть и по указу чужому… — горько проговорила Леля, глядя из окна на тихий двор, на пруд, на играющих там уток. Она старалась представить, что когда-то ходила по Яви, неся смерть и разрушения, но не могла, как ни пыталась. Не было в её памяти ничего, она не знала даже, как эта самая Явь выглядит. — А я ведь и стыда за поступки свои не чувствую. Коль не помню, что сотворила, как мне раскаяться? Что же делать теперь Нянюшка, как вину искупить?

— Ты уже искупаешь, дитятко. И ты, и Жива. Сама подумай: Жива — Богородица, богов новых рожает, воспитывает, на путь истинный наставляет, а потом отпускает людям служить. А ты каждый день о спокойствии в Яви Рода упрашиваешь, просишь всех живущих от дурного уберечь. Думаешь, батюшка тебя по прихоти своей молиться заставляет? Нет, хочет он тебя защитницей Яви сделать, Берегиней. Многое молитва Берегини может, мала ты только, чтобы это понять.

Ведь и правда, подумалось Лёле, сколько она себя помнит, она молилась. Или бегала к Нянюшке за сказкой и булочкой сдобной. Будто из ребёнка безропотного сразу девушкой взрослой стала. Глупая, и не задумывалась она ведь, почему годы отрочества память от неё скрывает. Сколько же лет забрал у батюшка, когда память её зачаровал? Будто всю юность украл! Так, выходит, и платочек нянюшкин оттуда, из воспоминаний утерянных?

— Нянюшка! — Лёля стремительно повернулась к старушке, испуганная внезапной мыслью. — Кем нам были внуки Стрибога? И кровь моя на платке этом… Неужто, значит это, что я и их погубила? Батюшка и о том мои воспоминания отнял?

— Нет, что ты, милая! Мальчиков ты долго помнила, долго плакала по ним. Наверное, от жалости Сварог-батюшка и о них тебя забыть заставил. Догода и Похвист друзьями твоими были, соратниками по забавам! Ох, любовалась я вами, когда вы втроём игры в саду старом заводили. Будто птички перелётные порхали меж деревьев… Похвист постарше был, а вы с Догодой одних годочков. Иногда и Лёль с Полёлем не выдерживали да к забавам вашим присоединялись. Смех тогда стоял звонкий, дудочки не смолкали… Не вспомнить мне в Прави дней лучше, чем когда Похвист и Догода здесь гостили, а гостили они частенько.

— Так что же случилось, Нянюшка? Не мучай, рассказывай, не могу я больше во лжи жить! — Лёля сцепила пальцы в замок, к окну обернувшись. Сил не хватало смотреть на Нянюшку, свидетельницу стольких событий её жизни, о которых Лёля и не подозревала. К тому же досадно ей было. Не чувствовала она, что искупила свой грех долгими молитвами, и, благо, не знает никто, как частенько Лёля мечтала, стоя на коленях, о чём-то далёком от божьей воли вместо того, чтобы просить Рода о Яви позаботиться.

— Ещё до пришествия Скипер-Змея это случилось… — Взгляд няни затуманился воспоминаниями. — Стрибог — бог всех ветров, что по Яви гуляют, а Похвист и Догода — внуки его. Похвисту Стрибог доверил северным ветром управлять, а меньшому, Догоде, — южным. Да по ним и видно было — один суровый, как старший брат за вами двумя приглядывал, а второй ласковый, игривый, аки котёнок дурашливый. И как котёнок, шалости любил. А ты не отставала. Какие только вы с Догодой проказы не учиняли! По деревьям лазали за яблоками на самую верхушку, уток и лебедей Дажьбога дразнили, с колесницы Перуна шарики медные скручивали. А Похвист потом быков братца твоего от вас, бедовых, отгонял, а то забодали бы…

Лёля слушала рассказ няни со смешанными чувствами. Она слишком хорошо знала места, о которых рассказывала старушка: яблоневый сад матери, излучину реки, где Дажьбог разводил крикливых гусей, серо-зелёных уток и красавцев-лебедей, конюшни брата-Перуна… Но только не было в её воспоминаниях других детей. Она всегда была одна и не думала, почему так. Не звучал в её мыслях смех весёлый, не могла она представить, что кто-то заботился о ней, как о сестре своей названной, а кто-то яблоками прямо с яблони потчевал… И всё же… Как хорошо было бы, окажись детство её не таким одиноким, как она думала.

— Как-то раз игру вы затеяли новую, — на сей раз голос няни изменился, стал жёстче, будто мочалка из конского волоса. — Мальчики перебрасывались платочком, вот этим самым, Догода его на шейку повязывал. — Нянюшка посмотрела на платок в своей руке, вздохнула и протянула Лёле. Лёля осторожно приняла платочек, боясь испортить ненароком, и заметила в углу вышитую буквицу «Д» — добро. Первая буква имени Догоды, имени, слишком чужого, слишком незнакомого. — Братья силами мерялись, ветрами своими платочек выше и выше поднимали. Побеждал Похвист, на то и старший брат. А тут ты на крылечке появилась. Догода от радости расстарался да к тебе платочек и направил. Как сейчас помню, смеялась ты… Смеялась, платочек догнать пытаясь, только Догода в последний момент из-под ручки твоей его уводил.

Лёля смотрела на бело-золотой платок с пятнами крови, а перед глазами стояла совсем другая картина: этот же ткани кусочек на фоне неба звёздного. Кажется, что рядом платочек, а достать не выходит. И так хочется хотя бы кончиком пальца его коснуться, победителем выйти этой из игры… Улыбнулась Лёля, взгляд от платка не отрывая. Весело было бы друга такого иметь, ветрами повелевающего. В Лёлиных фантазиях Догода был смазанной фигурой, гибкой, стройной, с неё росточком, раз они примерно ровесники. Наверное, он часто улыбался. И крепко, наверное, они дружили. Похвиста Лёля представляла себе высоким, худым, издалека взирающим на их детские шалости с ухмылкой старшего братца. И пусть недолго жили мальчики в её мечтах, лишь несколько мгновений, Лёля уже успела привязаться к своей фантазии. И тем больнее было слышать следующие нянины слова:

— А дальше, Лёленька, беда случилась. Никто не знает, как так произошло, да только забежали вы с Догодой в лес запретный. Пусть и на самую кромку, но легенда есть, что Мокошь избу себе там поставила и окружила дом свой растениями дикими, опасными, чтобы не пускать к себе никого. Легенда то или быль, но… Что помню дальше, так это крик. Тонкий, как иголка, пронзительный. Никто ещё в Прави так не кричал.

Сердце Лёли, только что пребывавшей в светлых мечтах, сдавило, а в горле появился комок, мерзкий, не сглотнуть его, не выплюнуть. Неужто это Догода кричал? Неужто погиб он? Лёля часто гуляла в лесу запретном, хоть и знала, что ходить туда не стоит. Всё равно ходила, ничего не страшась, а получается, таится в том лесу напасть какая? Она закусила губы, ожидая продолжения нянюшкиного сказа.

— Разыгрался мальчонка да не заметил, как в куст терновый платочек свой направил. А ты ж малая, неразумная, полезла на колючки. Ох, а шипы там — с палец длиной, — голос Нянюшки звучал сдавленно, будто старушка и сейчас зарыдать была готова, о горе своём вспоминая. — Никто не успел к вам вовремя. Похвист бежал, я, как могла, торопилась, даже матушка твоя на крик бросилась — а все опоздали. Пролилась кровь божья, впервые за то время, как Правь существует. Не было такого раньше, и потом не случалось, чтобы кровь созданий Родовых Правь обагряла. В Нави, в Яви войны бывали, но в Прави… Не бывало, чтобы один бог кровь бога другого пролил. Грех сей великий на Догоду пал…

— Да как так! На ребёнка несмышлёного? Грех великий? — Лёля развернулась так быстро, что одна из тонких белых кос взметнулась и хлестнула её по щеке. — Неужто Род Великий законы такие установил?! В чём же грех Догоды? В том что игрался он, как и все дети? Глупости какие! Я жива осталась, к Роду не ушла, стою пред тобою! Неужто и батюшка за него не вступился?

— Иди сюда, девочка моя, — взмахнула рукой няня, Лёлю к себе подзывая, а когда Лёля подошла, взяла её за левую руку и поставила спиной перед тусклым зеркалом, висящим на стене. — Ты, может, не замечала, а, может, и не думала, только вот, — с этими словами няня закатала широкий рукав Лёлиной рубахи до самого плеча, — отметины с того дня так и не сошли, навеки знаком крови пролившейся остались.

Палец Нянюшки остановился над едва заметными бело-розовыми линиями, покрывающими заднюю часть предплечья Лёли. Лёля, как могла, прогнулась, чтобы рассмотреть тонкое, почти незаметное и вместе с тем не оставляющее сомнений свидетельство правдивости нянюшкиных слов. Она погладила гладкую кожу, не испытав никакого неудобства. Если когда-то здесь и была глубокая рана, боль от неё прошла очень и очень давно. Ерунда какая-то, из-за такой мелочи мальчика в грехе обвинять?

— Это сейчас тебе страдания твои мелочью кажутся, — правильно истолковала Нянюшка Лёлины действия и её вопросительный взгляд. — А когда на ребёнке любимом пятна кровавые поверх рукавчика белоснежного расплываются, кровь по пальчикам стекает, да на землю падает… А тут ещё и Догода не стерпел, платочек с куста сорвал, кровку тебе утереть пытался… Перепачкался он в своих слезах и твоей крови, ты от боли криком заходишься…

Лёля стиснула платок, который, оказывается, до сих пор держала в руках. Представила, как потрясённый мальчик прикладывал его к плечу её окровавленному, как плакал сам, боль её разделяя. Нашёлся ли в тот день роковой кто-то, кто утешил двоих детей перепуганных? Или так и остались они единственной поддержкой друг друга?

— Матушка твоя подбежала, Догоду оттолкнула, тебя в объятия сгребла. А мальчик-то бедный на травке лежит, даже слёзки не утирает, страшно ему, непонятно. И на мне грех, каюсь, хотела к нему податься, да стопор на меня нашёл, как батюшку твоего увидала. Спешил к вам, да так, что камни отскакивали от посоха его, коим он по земле бил. Верится мне, не сдержался бы он, ударил Догоду, не посмотрел бы, что тот ещё малец совсем, но будто молния серая между ними скользнула. Похвист пред отцом твоим стал, руки раскинул, брата младшего телом своим закрывая…

— Вот как… — шепнула Лёля. Одного ребёнка только пожалели взрослые, приголубили. А что же второй? Кто ему помог? — Ругался батюшка? — с трепетом спросила она, слишком хорошо представляя Сварога в гневе.

— Проклял отец твой Догоду, мальчика, добрее которого свет не видывал, как преступника какого-то, — всхлип снова прорвался сквозь, казалось бы, успокоившийся нянюшкин голос. — При свидетелях проклял, много тогда уже народу набежало. Сказал, что нет ходу в Правь тому, кто кровь божественную проливает, что не было ещё под сенью Царь-древа богоубийцы, да первый появился… А мы все слушали, и никто слова вопреки Сварогу-батюшке сказать не решался… Бедные Похвист и Догода, никто на их сторону не стал, одних оставили пред богом сильнейшим…

— Перестань, Нянюшка, сил моих слышать это больше нет! — Теперь и Леля не сдерживала слёз. Да если бы её в детстве позором таким облекли, убийцей обозвали не за что, не выдержало бы сердце её, ушла бы она к Роду, как пить дать, ушла! — Как батюшка мог так поступить с ребёнком беззащитным?! Не было злого помысла в деянии Догоды. Коль винить кого, так меня, за то, что заигралась, опасности не заметила! Почему же батюшка понять этого не смог? Где он сейчас, няня, где Догода? Жив ли, здоров? Увидеть его хочу, повиниться пред ним! Сказать, что зла не держу, что другом снова хочу его называть!

— Золотко моё, и я больше жизни хочу в глазки его взглянуть хоть разок. Прощения просить, что не заступилась, старая, что так и оставила на земле холодной за Похвистом дрожащим прятаться. Малые же они, боялись батюшки твоего, но вместе держались. Да и не было у них здесь никого больше, гости ведь. Дед их, Стрибог, в Явь тогда ушёл… Мальчиков немедля до врат сопроводили, в Явь выставили и запретили Догоде про́клятому даже думать в Правь возвращаться. Конечно, не стерпел Стрибог такого с внуками обращения, вместо друга врагом отцу твоему сделался. Даже радовался, когда тебя с сёстрами Скипер-Змей в Навь забрал, не позволил войску своему к Перуну присоединяться. А войско у Стрибога большое, сильное…

— Если я к отцу пойду, если в ноги упаду и просить буду, чтобы дозволил мне снова с Догодой повидаться? Нянюшка, отменит он заклятие своё, путь в Правь для Догоды откроет? Не могу я жить, зная, что так несправедливо с ним поступили! Хочу снова друзей верных обрести, позор с них снять хочу!

— Если раскроет батюшка твой тайну нашу, если узнает, что всё тебе ведомо… Кто знает, может, и в Навь меня отправит за такое. А, впрочем, оно и к лучшему. Ради того, чтобы снова тебе с мальчиками встретиться, я и в Навь пойду. Расскажи отцу своему, что нельзя дочерям память править по собственному желанию, чтобы в забвении они жили, только о добром вспоминая. Жизнь — она как мозаика цветная: не только из ярких стекляшек состоит, но и из тёмных.

— Я пойду, Нянюшка, я попробую его уговорить! — Лёля решительно провела ладонью по смятому платью, одёрнула воротник, приводя себя в порядок. — Не откажет мне батюшка, иначе не прощу его никогда! А платочек, Нянюшка, себе оставь, храни в укромном месте, вижу, как дорог он тебе. Жди меня с новостями, я не я буду, коли Догоду в Правь не верну.

— Ишь что удумала, девка безмозглая! Да как у тебя только язык повернулся о милости для богоубийц просить! Таким место в Нави, нечего землю Прави ногами грешными попирать!

Ох, как грохотал Сварог, как заходился в гневе! Замирало всё внутри Лёли, но она стояла, смиренно голову опустив и отказываясь хоть шаг из спальни отцовской сделать. Бог верховный, Бог-кузнец Сварог, велик был, как гора, силён, как быков дюжина. Лёля ему едва-едва до груди доходила. А в рубаху белую Сварога, вышивкой богатой разукрашенную, таких как она девиц штук пять вошло бы, и ни одной тесно не было бы.

— Вот окаянные ты и няня твоя! Сошлю старую на кухню, нет ей больше веры! Всё выболтали уста её без запора! Что удумали за моей спиной! Предать отца, грешника на землю святую пустить! Мало того что Догода этот тебя, дочь мою младшую, изуродовал, так ещё и семейство его в богоугодную войну против Нави не пошло! Стрибожий род проклятый!

— Но батюшка…

— Молчи, дочь неблагодарная! Не знаешь, сколько слёз пролила, сколько ночей не спала, Догоду своего зовя! Мать извелась, на муки твои глядя. Род свидетель, была бы у меня власть не только над единокровными моими, я бы память об этом душегубце у всех забрал, у каждого, кто милость богов Прави не ценит. У всех, кто смеет поганца этого вспоминать и брата его!

— Не держу я на него зла, и ты прости! — успела выкрикнуть Леля, пока отец набирал воздуха в могучую грудь. — Что было, то прошло, батюшка!

— Простить? За то, что святую землю Прави осквернил, боль богу другому причинив? Для всех закон един — для ребёнка ли, для старца, для бога, для богини. Все под Родом ходим, под светом звёзд его благословенных и душами богов, ещё не переродившихся. Пойми, дочь моя, Догода не только Правь осквернил, он и себя в скверну облёк. Доходили мне о нём слухи. Не могу я вашей встречи допустить! На твоих молитвах Явь зиждется, на чистоте твоей! Не тебе водиться с незаслуживающими Рода милости.

— Не прав ты, отец! Род велик и благ, он пощадил бы того, кто по незнанию ошибся! Простил бы каждого, кто к милости его обратился! — Лёля чувствовала, как внутри собирается шарик гнева, и это было новое, незнакомое ей чувство.

Сварог яростно обернулся, но теперь Лёля не боялась. Что отец ей сделает? И её проклянёт? Из Прави выгонит? Она сжала кулаки и уставилась отцу в глаза, светлые и прозрачные, как воды озера.

— Неужели не хотелось бы тебе с другом своим старым повидаться? Со Стрибогом вновь поговорить? Вспомни, отец, ведь почти братьями вы были, по силе никто с вами равняться не мог! Не найти другого такого друга, тебе равного.

Распрямились широкие мускулистые плечи Сварога, будто горы ходуном заходили. Видно было, что задели слова Лёли что-то в душе прославленного Бога-кузнеца, да только отвернулся он, не дав ей себе в лицо заглянуть.

— Эй там, за дверью! Ростислав! Добронег! — наконец звучно крикнул он в установившейся тишине. В ответ на зов в горницу господина вбежали два прислужника — парни молодые, умершие, когда корабль их ко дну пошёл, но ценой жизни своей другие жизни спасшие. — Уведите её в светлицу да заприте на замок! Успокоиться мне нужно и с бабкой твоей болтливой потолковать. — Сварог выдохнул и снова шумно втянул воздух. Будто кузнечные меха ходили под его рубахой, крепкие мышцы спины обтягивающей. — А позже я к тебе зайду. Не понимаешь ты ещё, что не всё помнить нужно, в забвении жить покойнее. Помни своего Догоду, покуда можешь, покуда не излечу я тебя снова от хвори твоей безрассудной.

— Не надо, батюшка! — Лёля рванулась, пытаясь вырвать локоть из осторожного, но крепкого хвата Добронега. — Не надо! Оставь мне хоть эти воспоминания о рассказе нянюшкином!

— Пошли, Лёля, не зли батюшку, видишь, не в духе он, — шепнул ей на ухо Добронег, потихоньку двигаясь к выходу.

— Коль увидеться нельзя, дозволь я молиться буду о Догоде и Похвисте! Пусть хоть так прощения у них испрошу!

— Негоже время своё на богов недостойных тратить… Скоро всё будет как прежде, дочь моя, дай только сил набраться. — Сварог тяжело дышал, будто бы пытаясь успокоить себя.

Лёля несколько раз обернулась, пока волоком тащили её к двери, но отец ни разу не взглянул в её сторону, словно уже остался в комнате в одиночестве. Он молчал, стоя на широко расставленных ногах, упираясь посохом в пол и думая какую-то свою думу.

— Батюшка, прошу… Не надо, не хочу забывать… Похвист, Догода… Не виноваты они ни в чём…

Но дверь горницы отца захлопнулась, и мольбы Лёли слушать было уже некому.