Танец Огня

Глава 5 Любовь — это боль

Стрельцы импульсивны. Они предпочитают сначала действовать, а потом думать. Именно они разрубают узлы, которые попадаются на пути. Впрочем, остыв и успокоившись, Стрелец перестает махать мечом и начинает размышлять. После размышлений он часто возвращается к разрубленному узлу, чтобы заново связать куски веревки.

— Встань лицом к большой воде. Теперь глянь вперед. Что ты видишь?

— Вижу камыши, — сосредоточенно доложил Ник, — камыши, воду, камни.

— На горизонт смотри. Острова видишь?

— Вижу вроде.

— Не вроде, а точно надо. Какие острова?

— Лесистые, — подумав, определил Ник, — там, наверно, сосны…

— И елки, — добавил Захар, покосившись на Яну, — ладно, давай по-другому попробуем. Солнце где?

— На небе.

— Э-э-э… молодец. Теперь встань лицом к островам и скажи, справа или слева от тебя солнце. На небе. Относительно тебя, — уточнил Захар.

В телефоне зашуршало, замолчало. Видимо, Ник для большей точности решил отправиться в поход навстречу солнцу. Пауза затягивалась. Станиславский давно бы уже заорал: «Верю», а Ник все не возвращался.

— Справа! — внезапно ожила трубка. — Если лицом к островам, то справа.

— Отлично! Поворачивай направо и шуруй вдоль берега.

— Просто вдоль берега? — усомнился Ник.

— Ага. Просто. Вдоль берега в сторону солнца. Мы сейчас тебе навстречу пойдем. Если что — звони. Отбой!

— Теперь ясно, куда нам, — Захар спрятал мобилу. — Пошли скорей, найдем этого гаврика, а то у меня от него небось волосы уже поседели.

— На ногах? — улыбнулась Яна, закрыла книжку и поднялась.

Захар озадаченно молчал. До этого Яна ни разу не шутила.

— Волосы на ногах украшают мужчину, — выдал он наконец.

— Ага, особенно седые.

Удивительное дело. Иногда день так паршиво начинается: хоть три жабы подряд скушай с утра, хоть дикобраза вместо кнопки сам себе подложи — все равно дальше будет хуже. То ли жабы в животе заквакают, то ли родственники запишут на чемпионат по гонкам верхом на дикобразах. А бывает, что утром слопаешь жабу, а днем все проходит. Как с белых яблонь дым. И бегаешь счастливый, как будто только что из сада дымящихся яблонь.

В этот день Захару пришлось многое пережить. И дикобразы сами под бочок ползли, и жабы хором каркали. Но теперь день засверкал, засветился, словно золотая капля смолы, поймавшая солнце. И захотелось ему стать мошкой, шагнуть в золотое тягучее счастье — и остаться там, раскинув крылышки, навсегда. Чтобы потом болтаться на чьей-нибудь нежной шее, внутри янтарной капельки, с дурацкой счастливой улыбкой.

Вот говорят: ноги вынесли, ноги вынесли. Аньку ноги, напротив, не вынесли. То есть долго выносили, как боевые кони из огня, а потом захромали и уронили. Только правая взбрыкнула в воздухе отчаянно — и все.

Аллочка непременно сказала бы: «Оба-на, как фанера над Парижем!» Да мало ли каких изящных оборотов можно тут сказать: как пингвин над полюсом или как Бетмэн над Пентагоном. Одним словом — ах, шарман, шарман!

Грохнулась она плашмя, с размаху, так, что перехватило дыхание. Полежала немножко на земле, закашлялась, села, отчаянно обхватила себя за грязные коленки и заплакала. Хочется же иногда и поплакать.

Кап-кап… лю-бит… кап-кап… лю-бит…

Потом просто сидела, всхлипывая, потом слезы высохли, а сердце вроде как остановилось навеки. «Фотоаппарат, — подумалось тихо, без эмоций, — чадо проверить фотоаппарат».

Она расстегнула чехол, нажала кнопку. Чудо техники проснулось с нежным жужжанием, помигало лампочками. С объективом ничего страшного не случилось упала-то она на живот, и рюкзачок просто крепко треснул ее по спине. Если бы он улетел на камни, вышло бы хуже. А так просто синяк на позвоночнике, пустяки. Она машинально включила просмотр кадров и долго смотрела на самые первые: силуэт Лева на мостках, Лев в саду у Захара, мокрый Лев, улыбаясь, стаскивает кроссовку. Потом все выключила и спрягала обратно.

Если честно, то не так уж часто Анька мечтала. Конечно, ей хотелось, чтобы в нее кто-нибудь смертельно влюбился (желательно старшеклассник), чтобы родители подарили сразу кавказскую овчарку, ирландского волкодава и бультерьера (или хотя бы разрешили взять бездомного котенка), чтобы домашка по математике-физике решалась сама, чтобы папа совсем не пил водку, чтобы ей купили ноутбук, чтобы поехать через всю Африку с фотоаппаратом… А еще она мечтала о Леве. И совсем немножко (еще до Лева) — о незнакомом вампире, пусть не таком красавце, как в «сумерках», но тоже загадочном и прекрасном.

Хотя о чем с ним говорить, с вампиром-то? О группах крови? О том, сладко ли ему спится в черном гробу? Лев был такой же загадкой, как и вампир. Его невозможно было понять, совсем не ясно было, о чем с ним разговаривать. Только смотреть и слушать можно было, только смотреть и слушать.

А вот в соседе, к примеру, вовсе не было ничего загадочного. С ним легко болталось о фильмах, о кавказских овчарках, о бутербродах, о родителях, которые никогда их, собственных детей, не поймут, и об учителях, которых никогда не понять им.

А с Левом говорить ни о чем таком нельзя, он невозможный, и воздух рядом с ним раскален, и хочется одновременно сбежать — и навеки застыть рядом.

Анька уже встала, уже тихонько шагала по тропке, а внутри рушились горящие обломки и с грохотом сталкивались угрюмые ледники. Огонь и лед сходились в ее душе. Огонь назывался — ревность. Страшный, черный огонь. «Да как он мог! — ревело пламя. — Ты ж подарила ему мечту! Мечту! Как он мог после этого выбрать не тебя, променять тебя на такую дуру! Да лучше бы он с космическим дятлом целовался! Забудь его, брось его, — шипели багровые искры, — плюнь на него! Выкинь его из своей жизни навсегда! Забудь о любви! Стань Снежной королевой, куском льда, морозной острой иглой. Он еще обо всем пожалеет…»

Другой голос перебивал: «Это же его выбор, пойми. Он тебе ничего не должен. Выбрал дятла — значит, ему нравятся дятлы, вот и весь разговор. А ты, такая умная, замечательная, талантливая, — не нравишься. Да, да, да! Ты просто ему не нравишься. Вбей это себе в башку! Он не обязан тебя любить! Он свободный человек! Отойди в сторону, не мешай, не путайся под ногами… А если хочешь что-то подарить — пусть даже мечту, — не думай о своей выгоде. Ты ведь желала ему счастья? Так вот, он счастлив. Радуйся».

— Но без меня! — полыхал огонь.

— Но счастлив! — чеканил лед.

Анька схватилась за голову. Господи, ну почему, почему так больно? Помоги мне, ты же добрый, отдай, верни его, плевать мне на его свободу, я хочу, чтобы он любил только меня — и никого больше!!!

Легче не стало.

И что теперь делать? Пойти задушить Аллочку? Убить Лева? Утопиться? Пробить в лодке дыру на середине Ладоги и утопить всех скопом?

— Ничего не хочу! прошептала Анька. — Ненавижу всех!

Завибрировал телефон. Она рывком сорвала рюкзак, вытащила трубку, нажала на все кнопки разом, а потом стукнула телефон о камень. Попала в мох, тот не разбился, но угрюмо затих.

— Оставьте меня в покое! Провалитесь все! Никто мне не нужен, поняли, никто!

Тропинка привела к обрыву. Внизу заблестели серебристые искры, плеснуло в глаза густым изумрудным цветом — и открылся знаменитый карьер. Изломанные серые скалы уходили вниз, в изумрудно-зеленую воду. Что может быть в природе такого цвета? Разве что первые листья одуванчиков да глаза у русалок по весне.

Тут только Анька заметила, что тропинка-то была не простая, а цивилизованная. По бокам уложены были белые камни, на поворотах стояли стрелки с надписями. А на противоположном берегу виднелась крутая деревянная лестница, сбегающая вниз, к дощатому лодочному причалу. А по кручам стояли сосны, а сами кручи рассыпались сахарными полосатыми многотонными кубиками, а две крапивницы вдруг закружились у нее перед носом и унеслись, подрагивая крылышками, в заросли иван-чая… Анька машинально вытащила фотоаппарат, щелкнула один раз, но опустила объектив. Аллочка права: зачем ей все это? Зачем красота, зачем изумрудная русалочья зелень, зачем белый пух одуванчиков и настоянная на шмелях тишина? Зачем ей легендарный Серебряный остров, чужая радость, чужая мечта, чужая любовь?

Ей-то от этого только больней!

Ухоженная тропинка убегала вперед, а рядом висел пластмассовый яркий указатель: «К пещере». Вдруг захотелось в пещеру. Там темно, холодно и одиноко. Как раз то, что надо. Не могла она стоять здесь на солнцепеке, потому что солнце давно должно было погаснуть, скалы — расколоться, а вода — высохнуть. И стала бы вся земля безвидна и пуста…

Пещера оказалась огромной, полукруглой. Она вошла и несколько минут постояла у входа, чтоб привыкли глаза. Впереди чуть вырисовывался падающий сверху столб света. За ним, совсем далеко, сияла полукруглая дырка, второй выход из пещеры. Было сумрачно и сыро. Звенел комар. Анька без всякого страха вступила в полумрак, и пошла к вертикальной шахте.

Сумерки! Так звали его дурацкую группу! Она пришла на концерт во вторую школу, куда до этого не заглядывала даже на дискотеку. Ну что может быть интересного во второй школе, а? Поэтому она и опоздала к началу. А когда вошла, Лев взял на гитаре завывающий волчий аккорд глянул поверх голов горящими глазами и начал:

А девчонки внизу, у сцены, вскинули руки вверх и хором подхватили:

Ей на секунду показалось, что он точно вампир, вампир с серебристой кровью. И на завтрак хрустит серебряными пулями, и вечерами гуляет по крышам с крылатым львом, и давно уже не пьет кровь, а сразу лунный свет, прямо с неба.

Потом он пел всякую очаровательную чушь, про веснушки и вербу, но под конец вдруг исполнил такую песню, что ей стало страшно:

Зал взорвался, подхватил:

Как он смог? Он же просто вытащил эту песню у нее из головы! Это она, Анька, сочинила про любовь-боль, а он почему-то спел. Какой еще нужен был знак? Какой перекресток судьбы?

На том концерте она пробралась под самую сцену, и, когда музыка кончилась, так и осталась стоять, уставившись вверх. Девчонки кругом прыгали и визжали, высоко поднимали мобильные телефоны. А она застыла среди прыгающей толпы и просто смотрела. Мальчик в красной майке, с гитарой и глазами, в которых вспыхивали серебряные звезды, вдруг присел, наклонился к краю сцены и спросил:

— Нравится?

Анька не смогла ответить, только кивнула. Звезды срывались и падали, разрезая сердце, серебряные звезды с острыми ледяными лучами.

Он белозубо улыбнулся, выпрямился, крикнул в микрофон что-то веселое (она не разобрала) и затянул совсем дурацкую песню, которую, похоже, обожала вся вторая школа:

Хоть и симпатичной была эта сага о медведях, но не могла она после той песни ничего слушать. Так и вышла из зала, словно лунатик. Ей казалось, что песня залила ее по горло, как Ладога по весне, вся в звенящих осколках шуги, в колючих прозрачных льдинках.

Тогда она первый раз подкараулила его после концерта и, прячась за кустами шиповника, проводила до самого дома. Жил он в обычной хрущевке, и район был по соседству (хотя в маленьком городе все по соседству). Через месяц она знала о Женьке Левине по кличке Лев все. Точнее — самое главное.

Что она его любит.

И была ее любовь, как голос и молчание, поезд в ночи, божья коровка на ладони, снежное поле с бегущей собакой, глаза и губы, нежность и печаль. Любовь совсем маленькая, потому что вмещается в одного человечка, но безграничная, потому что человек сам становится целым миром. И смысл этого мира, солнце этого мира — любовь. А для чего же еще жить?

Вот тогда она и решила, что исполнит его мечту, увезет его на Серебряный остров, затерянный и ладожских шхерах.

Захар вообще-то не дружил с девчонками. Ну кто они, девчонки? Бестолковые создания, никакой пользы. Взять хотя бы Яблочкину… О, про Яблочкину он мог бы написать трехтомный роман под названием: «Как дружить с соседкой, при этом не убить ее сразу и самому остаться в живых». Такая у них была атомная дружба, иногда переходящая в термоядерную, что цивилизации впору было бы опасаться скорого Армагеддона.

Но, хотя Яблочкина вся состояла из недостатков, тараканов и взбрыкиваний, дружить с ней было необыкновенно легко.

Зато остальные! Мученье, просто мученье. Не умел он с ними. Всего несколько лет назад они все вперемешку, пацаны и девчонки, с воплями носились по двору: в салки, в лапту, в выбивалу — и свирепо орали друг на друга, не разбирая, так сказать, где сильный, а где слабый пол. И в лес вместе ходили, и на дальнее озеро купаться, и даже курили иногда за гаражами, одинаково кашляя от дыма. А теперь идешь домой — сидят на лавочке. Подойдешь — хихикают. Посмотришь — отворачиваются, шепчутся, заразы, демонстративно. Понятное дело о ком. Развернешься уходить — хихикают вслед, а у него футболка липнет к мокрой спине. Челочки, ноготки в цветочках, пирсинг в пупке… браслетики, секретики, вечное шушуканье, а потом искоса — зырк! И снова хихикать. А запросто кивнуть, поздороваться — мол, привет, Захар, как дела? — да вы что, уж лучше падение тунгусского метеорита пережить, непосредственно в голову, чем такой позор. Одна Анька среди девчонок была свой человек. Такую и подушкой треснешь без душевных мук, и купаться позовешь без миллиона терзаний.

Шагал Захар рядом с Яной, косился в ее сторону — и опасался. Девчонка, да еще и красивая. Мало ли что у нее на уме? То, глядишь, тихоня — а то вдруг на сосну полезет, шишки начнет зубами отрывать. Вместе с ветками. Или, как эта, вторая, начнет канючить: «Неси меня на руках, да смотри, не останавливайся…»

До сих пор Яна, правда, вела себя прилично, по сравнению с остальной безумной компанией. Он-то, глядючи на них, окончательно убедился, что некоторые люди не от обезьяны произошли, а прямиком от капусты. До сих пор вместо головы — кочан. А некоторые, избранные, — прямиком от полена, минуя культурную обработку рубанком. От рубанка хоть три извилины остается, как у Яблочкиной. А большинство деревянных товарищей думать умеют только корнями. И руки у них тоже обычно прямо из корней растут.

Яна легко шагала рядом, посматривала направо-налево, на жизнь не жаловалась. Один раз остановилась, заметив синюю стрекозку-стрелку на камышинке. Поулыбалась, дальше пошла.

— Эй, ты не устала? — спросил Захар. Сам не понял, зачем спросил. Вот у Аллочки он бы такого ни за что не спросил, даже если б тащил ее за ногу третий километр волоком по колючей проволоке.

— Нет, — ответила Яна и опять замолчала. Хихикнула бы, что ли, для приличия.

— Уже скоро, — занервничал Захар, — не мог же он на другой конец острова уйти. Сейчас гряду обогнем, оттуда берег далеко виден. Или, хочешь, я ему звякну, а он пусть сам, рысью? Вдруг тебе тяжело?

Пока Яна была вместе с остальными, казалась совершенно нормальной. А тут вдруг нахлынули подозрения. Вернее, он совсем не знал, что же с ней делать, о чем говорить, как себя держать, чем ее развлекать. И оттого попросту трусил. Заранее.

— Мне не тяжело. Мне нравится гулять, — успокоила красавица.

Захар почувствовал, что спина, вместо того чтобы промокнуть, зловеще похолодела.

Прошагали еще с десяток молчаливых мрачных минут. Яна не вздыхала, не хромала, не взбиралась на сосны, не сюсюкала, не требовала объяснений, не спрашивала: «Куда мы идем?», «А скоро мы придем?», «А нам точно туда?», «А ты какие сериалы больше любишь?»

Яну не надо было спасать, ругать, читать нотации и носить на руках. Стукнуть ее сразу по голове подушкой рука не поднималась. Захар нервничал ужасно.

И тут она остановилась. Он тоже. В голове творился полный винегрет, приправленный манной кашей. Так, наверно, чувствует себя подводная лодка в степях Украины, столкнувшись в неравном воздушном бою с клином марсианских тарелок.

Она остановилась и полезла в рюкзачок.

— Яблочко хочешь? — достала два красных яблока, кинула одно ему. Захар, который умел ловить на лету чашки с горячим чаем, скользкую рыбу и масляные блины, метнулся в противоположную от яблока сторону. Не иначе как эльфийская магия сработала. Яна на промах внимания не обратила, морозно хрустнула своим и зашагала дальше. Захар подобрал падшее яблоко, обтер. Сунул в карман.

— Яна, постой! — она обернулась. — А-а-а… — сбился он перед эльфийскими темными очами. — Ммм… э-э-э, а что ты все время читаешь?

— Книжку одну. По истории древних славян.

— Я тоже люблю историю! — обрадовался, нащупав знакомую тему. Захар. — На огороде чего только не раскопаешь. То черепки, то патроны, то петли кованые от дверей. Я тут весь музей облазил. У нас ведь шведская война была при Петре, я даже пушечные ядра находил…

— Ты только историю Карелии любишь?

— Не-а, вообще древнюю.

Вот тут Яна перестала хрустеть яблоком, развернулась к нему и глянула с интересом.

— Ты про Велесову книгу читал?

— Угу.

— Ого! А вот скажи…

По счастью, Яна никогда не задумывалась над главными девичьими вопросами: «Для чего он мне все это говорит? На что он намекает? Что он думает обо мне на самом деле?!» Когда ей что-то рассказывали, она просто слушала. Когда становилось непонятно, задавала вопросы. Поэтому через пару секунд они с Захаром уже мирно беседовали о древней истории славян, и Захар говорил ей именно то, что хотел сказать.

Ник вышел из леса минут через пятнадцать. Он вылетел из-за мыса, как паровоз, нащупавший фарой светлое будущее. Глаза его воссияли. Лик восторжествовал. Тело прыжком воспарило над землей. Он раскинул руки и, вопя, устремился к своим спасителям.

Спасители в это время горячо спорили, и Захар так махал руками, как будто исполнял танец с саблями, переходящий в танец с пушками.

— Нет, ты зацени! Чувак упорно пишет, что Святослав не мог воевать с Византией!

— С Византией он, конечно, воевал, но христиане в Киеве появились раньше…

— Да язычество там было, язычество!

Тут на них налетел Ник, снес Яну и радостно впечатал ее в Захара. Обнял обоих и принялся трясти:

— Ура! Ура-а-а!

— Бешеный, — Захар попытался отцепиться, — ты бы еще с дерева на нас прыгнул!

Отпускать его Нику не хотелось, но Захар оказался сильнее. Через минуту Яна, осторожно улыбаясь компьютерщику, украдкой трогала свое ухо — не распухло ли от встречи?

— Как же я вас люблю! — Ник все еще хотел обниматься. — Как же я там испугался, в этом лесу, мрачняк! На меня змея кинулась, прикиньте?!

— Укусила? — замер Захар.

— Нет, промахнулась! Я в сторону прыгнул.

— Как она хоть выглядела? Болотная гадюка, медянка, уж?

Из рассказа Ника стало ясно, что на него напала гигантская анаконда, у которой с клыков капал дымящийся яд. Подробности все прибывали. Покончив со змеями, он перешел к новым компьютерным игрушкам, потом — к достижениям цивилизации, потом отчего-то к устройству вселенной… Понятно было, что это — стресс, что остановить его сейчас не сможет и вся Космическая Армада. Они уже и до лодки дошли, а Ник все не унимался.

Захар его не слушал, ему хотелось взять Яну за руку, сбежать с ней и всласть доспорить о походах князя Святослава, о страшной мести княгини Ольги, о таинственной Велесовой книге…

Но тут у него зазвонил телефон. Ник поневоле замолчал.

— Слушаю, — обрадовался молчанию Захар.

— Спасите!!! — истошно завибрировала трубка.