Танец Огня

Глава 6 Красная пустыня

Каждый Стрелец, похоже, маленькое независимое государство. На меньшее они не согласны. Порой им трудно признать такую же независимость за остальными. Но, поразмыслив, Стрельцы всегда признают, что чужая свобода так же священна, как их собственная.

— Там просто фантастика! А где Анька? — удивился Лев, вернувшись.

— Анька, Анька, — скривилась Алла. — Что ты к ней прицепился? Усвистала куда-то твоя Анька. Скатертью дорожка! Нам и без нее хорошо, правда?

— Куда усвистала?

— Ой, ну я не знаю! Ну, туда, — блондинка нервно потыкала в противоположную тропу. — Зачем нам Анька? Мы наконец-то вдвоем, Женечка…

Алла кокетничала. Алла надувала губки. Алла блестела глазами. Алла накручивала спираль на палец.

Лев не понимал:

— А что случилось? Почему она убежала?

— Ой, ну я знаю? Психованная! Вдруг подпрыгнула и ломанулась, как страус. Я че, следом должна бежать?

Левин отчего-то никак не соблазнялся, а задумчиво смотрел налево. Алла зло щурилась на него, разочаровываясь. Вот чего еще дураку надо? Вот чего он из себя корчит? Самому ж наверняка плевать на эту малахольную девку! Так не-ет, ломается, изображает из себя… А ведь на руках ее, Аллочку, носил, а не Аньку. Носил ведь? Носил как миленький, а теперь? Правду говорят: любовь — зла, кругом одни козлы!

— Она ничего не сказала, куда пойдет? — вернулся к ней Лев.

— Ничего! — взорвалась Алла. — И чудненько! Ускакала небось к лодке, там этот дикий человек, Захар, ее утешит, не переживай. За версту видно, как он к ней неровно дышит. Так жалом следом и водит.

— Так она обратно вернулась? Она тебе что-нибудь сказала? Вы поссорились, что ли?

— Полюбились! — рявкнула Аллочка. — Я в чужих тараканах не разбираюсь. Я сама тут чуть не померла, когда эта дура взбесилась! Может, ее укусил кто бешеный? Вот клещ — от него можно взбеситься? Она сначала дерево колупала, а потом как рванет на низком старте — ах, простите, ах, он меня не любит…

— Кто не любит?

— Дед Пыхто!

Лев повернул налево, к тропе.

Аллочка вскинулась:

— Женя, ты чего, вернись! Я правда не знаю, чего она. Взяла и ломанулась в лес, вон туда, налево. Может, этот Захар ее не любит? Женя! Ты не можешь меня бросить! У меня нога… подвернулась, ой, сломалась! Ты не пацан будешь, Левин, если меня бросишь! Тут бешеные клещи, я боюсь! Ты че, правда бросишь меня одну???

Последний вопль по громкости перекрывал пожарную сирену — и Лев остановился.

Вернулся.

Подошел близко-близко. Взял ее за плечики. Притянул к себе. Заглянул в глаза. И столько в этом жесте было спокойной уверенности, что Аллочка стушевалась. «Сейчас целовать будет! — трепыхнулась в приятном смятении. — Ой, тушь, тушь небось потекла, позор!»

Женька Левин всегда был победителем. Мама рассказывала, когда его спросили в три года, кем он хочет быть, он нахально ответил:

— Я хочу быть первым!

И встал в позу Наполеона, завоевавшего первую песочницу.

И ведь правда, часто он становился первым. Не во всем. Только там, где хотел. Он первым научился брать на гитаре аккорды. Он первым собрал школьную рок-команду. Он стал первым гитаристом и вокалистом.

Он любил побеждать. Мир принадлежал ему.

И вот теперь он нос к носу столкнулся с чужой железобетонной уверенностью, что мир-то, оказывается, не висит в космосе, а покоится на трех слонах! А слоны эти стоят на коленях перед девочкой Аллочкой. Которая убеждена, что все должны быть ей благодарны только за то что она, девочка, милостиво повелевать соизволит.

Лев любил азарт, борьбу, приключения, ветер в лицо, смех, девчонок, музыку, которая взрывается в голове… Мир дарил ему все это с избытком, и он благодарно улыбался миру в ответ. Он нравился миру, и мир нравился ему!

Аллочка же, похоже, из всего мира выбрала для восхищения только один объект. Себя любимую. Остальные были пролетарии, пролетали где-то внизу, копошились в своих мелких, ничтожных проблемах. Нет, некоторые представители человечества были достойны ее, Аллочки. Но эти достойные, все поголовно, должны были носить ее на руках…

Лев нежно, но твердо развернул Аллочку спиной к развилке.

— Видишь эту широкую тропу?

— Тропу?! Хммм… вижу.

Аллочка еще томилась, но уже смутно прозревала.

— Пойдешь по ней. Впереди будут камни. Потом — болото. Там мостик, сними туфельки и перейди. А кто сказал, что будет легко? Потом все время по тропе вниз. Остерегайся бурелома. Поскользнешься — езжай на попе, я благословляю. Потом второе болотце, там можно на четвереньках. Встретишь комара — убей его! Прямо голыми руками, ты сможешь, я в тебя верю. И бегом-бегом до лодки. Ползком, кувырком, волоча сломанную ножку. Там уже Захар тебя обнимет. Беги рысью, сол-ныш-ко!

И вот тут, негодяй, он ее и поцеловал.

В макушку.

Каков подлец, а?

Анька потрогала руками золотой столб света. Ладони розовато засветились, словно у привидения. Она стояла на тонком железном мостике. Внизу была шахта, залитая водой. Черная, густая, мазутная. На поверхности плавали сбитые ветром листья. Ствол шахты уходил и вниз, и вверх — стоило задрать голову, как там, метрах в семи, в дыре шелестели березы. Небо казалось не синим, а сияющим, белым, серебряным. Анька вновь наклонилась к колодцу и прошептала в него:

Это тоже была песня Лева. Песня, которую она всегда слушала с закрытыми глазами. Ей казалось, что с первых же строчек она входит внутрь музыки. И это уже не музыка, а красная сумеречная пустыня. И она бредет между горячих красных дюн, смотрит на вершины барханов, черпает песок руками, а ветер сдувает пыль с древней дороги, обнажая черепа и костяки коней. Тысячу лет назад умерли эти кони, но до сих пор мчатся в песчаной буре, распустив красные гривы, закручивая впереди ревущие смерчи.

И заброшенный город открывался ей в красном мареве: белые дома, квадратные маленькие окна, красные колонны — странный город, призрачный город, — а посредине города бил родник. Звенела из-под земли серебряная вода. И сидел на песке человек, странник, воин, потерявший коня, спрятавший лицо в ладонях. И всегда ей в этом месте страшно хотелось пить, так, что горели губы. Она черпала воду ладошками — и протягивала страннику.

Все-таки нельзя на Аллочку злиться. Она ни в чем не виновата, если вдуматься. В мире никто ни в чем не виноват.

— Зачем мне теперь жить? — спросила Анька.

— Чтобы просто жить, — ответила красная пустыня. — Смеяться, ходить в школу, фотографировать, слушать музыку, гладить собаку. Зачем облако отражается в луже? Зачем яблоко сладкое? Зачем луна над лесом? Зачем он поет такие песни?

— Я не смогу жить без него… Лучше умру!

— Умрешь, умрешь, — зашелестели пески, — ты все равно умрешь когда-нибудь. Но кто вместо тебя съест яблоко, кто поймает ветер, кто увидит луну, кто будет слушать его голос? Ты умрешь — и все это тоже умрет, рассыплется красным песком.

— Но мне больно!

— Потому что внутри тебя стало пусто. Пусто, темно и холодно. А где пустота — там смерть… Тебе больно, потому что ты играла с ним, как с куклой. А он — живой, настоящий. Разбей куклу. Отпусти его. Пусть делает что хочет и любит кого хочет, пусть сочиняет что хочет. Главное, что он есть, что он жив, что ты всегда можешь услышать его голос. Чего же тебе еще?

Анька снова окунула ладони в золотой свет

— Господи, — прошептала она, — не надо его возвращать. Пусть он живет без меня. Пусть ему будет хорошо. Пусть сам выбирает.

Мостик тихонько зазвенел под ногой.

Пожалуй, пора возвращаться. Захар, наверное, волнуется. Это ведь он звонил, а она не ответила. Захар тоже ни в чем не виноват.

Надо вернуться.

— Аня! Ты где? Отзовись!

Кто-то звал ее снаружи. Голос звучал издалека, но ясно. Она сообразила, что человек кричит наверху, над шахтой. Наверно, именно там проходила тропа.

— Аня! Эй!

— Я здесь! — машинально откликнулась она.

Ее услышали. Кто-то подошел к верхнему отверстию шахты, свесился вниз, через перила. Она увидела черный силуэт.

— Ты что там, в пещере? Я к тебе сейчас спущусь, не уходи!

Это был Лев. Анька шагнула с освещенного места в тень, ближе к началу мостика. Силуэт исчез. После светового колодца мрак казался особенно густым, чернильным. Она постояла, прислушиваясь. Вроде тихо. Перебежала мостик, гулко лязгнувший под ногами, и пошла, держась одной рукой за стенку (так было удобней), к яркому полукругу дальнего выхода.

Если честно, то она испугалась. Зачем Лев пришел сюда? Получается, Аллочка все ему рассказала. Но для чего? Почему вместо романтики они пошли ее искать? Неужели испугались, что она тут без них пропадет?

Анька круто остановилась. Сначала она хотела первой незаметно выбраться из пещеры и спуститься вниз, к лодке. Но теперь не знала, как поступить. Она прислонилась к влажной угловатой стене. Холод мрамора мигом просочился сквозь майку. А изнутри разливался болезненный лихорадочный жар.

Убежать или остаться? Как она будет говорить с ними? Вдруг не выдержит и расплачется? Нет, нельзя. Она и так почти сорвала Леву поездку. Вместо того чтобы спуститься к зеленому озеру, вместо того чтобы искать свои сокровища или романтично тискать Аллочку, он носится по холмам, выкрикивая ее имя.

Нет, надо бежать! Не дай бог, он начнет ее жалеть. Тогда она точно расплачется! И снова не захочет его отпускать.

Анька оттолкнулась от стены, но тут черный силуэт появился как раз у того самого дальнего выхода, к которому она шла.

Что теперь?

Развернуться и убежать обратно, через мостик, пока не поздно? Нет, глупо. Он ее услышит, рванет следом. А это уже комедия…

— Аня, ты здесь?

Надо сказать ему несколько слов, объяснить… Например, так: «Извини, но я хочу побыть одна». Или так: «Все в порядке, не ходи за мной, я буду ждать вас внизу».

Главное, сдерживаться. Никаких эмоций. Ровный дружелюбный голос, лица он все равно в темноте не разглядит.

— Аня! Ты ушла, что ли?

— Здесь! — крикнула она. — Не ходи, я выйду.

Сердце заторопилось: ту-ду, ту-ду, ту-ду! Черный силуэт ждал ее. Нет, нельзя трусить и отступать. Ведь это самая настоящая трусость — сбежать, отключить связь, бросить его без всяких объяснений. В чем он провинился. В том, что выбрал другую? А разве это вина? Надо сказать ему несколько слов, попрощаться и спокойно уйти. Отпустить его, чтобы между ними не протянулась тоненькая призрачная ниточка недосказанности. Ведь когда один вдруг замолкает, второй начинает невольно искать ответ, ловить, добиваться объяснений. Нет, это нечестно. Человек — не собака на поводке, она не хочет дергать за невидимую веревочку. Пусть у него все будет хорошо, может быть, тогда кончится эта «любовь-боль». Или вся останется у нее в душе, как тяжелый осколок мрамора, как кусок, вырезанный из промозглой пещерной тьмы…

Анька шла, вела кончиками пальцев по влажной холодной стене, и ей становилось жарче и жарче… Тут что-то на ходу стукнуло ее по ребрам, ноги подогнулись, длинная поперечная палка уперлась в живот. «Да это какой-то заборчик», — успела сообразить она, падая на заграждение. Заборчик кровожадно хрустнул и подломился. Анька полетела вниз.

Женька очень обрадовался, когда рыженькая отозвалась. Смешная она была со своим фотоаппаратом. Он ведь помнил, как встретил ее в первый раз, на концерте. Поклонницы постоянно липли к нему, но никогда он не видел, чтобы человек так его слушал. Как будто не было никого в зале, только он и она — и песня между ними. Потом, помнится, их кто-то познакомил. А через пару дней она повела его к ободранной кирпичной стене фотографироваться. Объяснила, что красные кирпичи как-то по-особому высвечивают его лицо. Он был не против: высвечивают так высвечивают; кирпичи так кирпичи. А фотки клевые получились, не ожидал. С тех пор он в шутку называл ее своим официальным фотографом. Они болтали порой, а несколько раз даже возвращались вместе из Дома культуры. Говорили о его песнях — она читала ему куски наизусть — Лев довольно жмурился. Здорово, когда тебя наизусть, учат, чего там. Хорошая девчонка, только уж очень серьезная. Он ведь не Пушкин и не Виктор Цой, а она на него снизу вверх смотрит, словно он уже на пьедестале, великий поэт. А он никакой не поэт, простой пацан, который песни иногда сочиняет, а потом поет (тут Лев немножко лукавил: в глубине души он, конечно, считал себя великим поэтом).

Когда она была рядом — с ней было хорошо, но, как только они расставались, он сразу о ней забывал. Просто еще одна прикольная девчонка рядом. Не более того.

Почему же она сбежала? Аллочка та еще штучка. Запусти ее в отряд ангелов, так они через полчаса оторвут себе крылышки и коллективно расплющатся о землю. Но и Анька не похожа на беззащитный одуванчик. Сразу видно — добрая, но если задеть — ответит, как топором отрубит. Так что блондинка могла и обломаться. На Аньке ядовитые когти не шибко поточишь. Тогда в чем дело?

Он быстро спустился к ближайшему входу в пещеру, уф переволновался, самому странно. Так классно шли, он в середине, девчонки по бокам… и, здрасьте, пожалуйста, такой облом. А ведь он взялся доставить девчонок целыми и невредимыми. А они у него бегают одни по лесу. И Аллочки он, может, зря нахамил? Хотя нет, этой не зря! Прилипла, как жвачка. Сразу не отошьешь, таскай ее потом до конца жизни на руках!

Лев вглядывался в пещеру, но глаза еще не привыкли к темноте. Мелькнула смутная тень в золотом прямоугольнике возле дальнего мостика. Потом она крикнула из темноты, что идет. Скоро он услышал ее шаги.

Потом короткий крик…

…треск…

…удар!

Лев, не раздумывая, рванул на звук.

Одинокая Аллочка шла по лесу.

Она! Одна! Шла! По лесу!

Как такое могло случиться?!

Молчала вселенная, и не было у нее ответа на этот глобальный вопрос. И главное, хоть бы какая живая человеческая тварь под рукой оказалась! Так нет же, сплошное дерево, сплошные дрова!

Вы думаете, что Аллочка страдала молча? Ни в коем случае. Каждому встречному дереву, каждому замшелому валуну, каждому вывороченному пню она ласково сообщала, как сильно любит деревья, валуны, пни. А особенно любит одного милого парня. Прям любит-любит. Невыносимо. До мозга костей.

Лес, не привыкший, чтоб на него повышали голос, невольно притих. Только комары беспечно дзинькали, норовя поцеловать Аллочку в обнаженное плечико. А равно и в загорелую щиколотку.

На ходу отмахиваясь от комаров, она вылетела к болоту. Притормозила, оценивая обстановку. От болота тянуло прелью и ржавчиной, в коричневых, поросших мхом глубинах что-то зловеще журчало. А временами и хлюпало. Возможно, там успело свить берлогу болотное чудовище. Но Аллочку это не остановило. Она чувствовала себя гранатой, которую положили в костер. Очень хотелось взорваться.

И никакой страх не мог бы сейчас перебить ее злость. Попадись ей болотное чудовище, да она б ему мигом голову откусила!

Вздыхая, она потыкала палкой в воду и убедилась, что глубина там чуть больше метра. Изображать из себя принцессу на горошине было не перед кем. Поэтому Аллочка отыскала сук подлиннее, с помощью которого довольно ловко прошла по бревнам. На последних сантиметрах каблук поехал по мокрому, нога подвернулась и с чавканьем провалилась в маленький бочажок. Все бы ничего, но туфельки уже натерли ей кровавые мозоли. До этого она кое-как терпела, но теперь промокший задник принялся давить на кровоточащую корочку. Аллочка, ругаясь, сорвала обувь, пошлепала босиком. Но теперь нежную стопу кололи острые иголки и сучья. Тропа мигом превратилась в аццкую дорожку, любовно сплетенную из шершавых корней и щедро присыпанную колючими шишками. А впереди приветливо растопырился бурелом.

Аллочка наступила на шишку, зашипела, пнула от злости пень, отбила ногу, попрыгала, подвывая, чтоб перетерпеть боль, и поняла, что так жить нельзя. В конце концов, она рождена для счастья, а не для страданий.

— Плевать мне на всех! Никто мне не нужен! Лошары, пролетарии! Я без вас в два счета обойдусь!

Достала трубу и набрала Захара.