Тавриз туманный

БОЛЕЗНЬ ГАДЖИ-САМЕД-ХАНА

Гаджи-Самед-хан заболел. Не было сомнения, что его недуг дипломатический. С ним это случалось всякий раз, когда в отношениях Ирана с Англией или Россией возникали какие-либо осложнения или самому ему грозила опасность.

В последние дни в городе бродили упорные слухи о приезде наследного принца Мохаммед-Гасан-Мирзы. Его ждали в Тавризе еще в начале 1914 года, но разразившаяся война задержала его.

Гаджи-Самед-хан прекрасно понимал, что направление принца в Тавриз не может быть не согласовано с Россией. Кроме того, он знал, что заместителем принца будет назначен Сардар-Рашид. Такая неблагодарность со стороны царского правительства, в угоду которому он принес в жертву жизнь многих сотен людей, обижала и оскорбляла губернатора, поэтому он решил сказаться больным.

В одиннадцать часов вечера я отправился навестить его. Я специально выбрал это время, чтобы застать его одного, надеясь кое-что выудить у него о планах правительства.

По дороге к саду Низамуддовле я не встретил ни одной души. Осенняя стужа и ночной мрак загнали тавризцев в дома.

На улицах не видно было ни зги. Как и во всех иранских городах, в Тавризе нет фонарей, в государственном бюджете расходы на это не предусмотрены. Когда богачи и аристократы отправляются куда-нибудь в ночное время их сопровождают слуги с фонарями в руках. Беднота же вынуждена сидеть в своих жалких лачугах.

В осенние месяцы ночью по улицам Тавриза ходить совершенно невозможно, дождь и снег превращают немощенные тротуары, изрытые ямами и оврагами, в сплошное месиво грязи.

Темнота не рассеивается даже светом из окон. Согласно шариату, в восточных городах во избежание того, чтобы женщины не заглядывались на чужих мужчин, никогда не делают окон, выходящих на улицу. Внутреннее убранство иранских домов роскошно, но снаружи они показывают прохожим лишь глинобитные стены.

Сейчас были и другие причины, удерживавшие тавризское население дома. Стояла поздняя осень. Беднота, не имеющая теплой одежды, голая, как деревья в это унылое время года, засыпала, едва дождавшись наступления вечера. А богачи, страшась народного гнева, тоже сидели взаперти.

В городе царила мертвая тишина. Только изредка звуки музыки вырывались из открывшейся на минуту двери богатого дома, но холодный ветер тут же уносил их вдаль. Жужжащий днем, как пчелиный улей, наполненный разноголосым и веселым гомоном Тавриз к вечеру затих, стал похож на заброшенное кладбище. Заметные издалека купола мечети в темноте казались черепахами, прижавшимися к земле без движения. Низкие двери домов напоминали печальные и мрачные отверстия гробниц. Едкий серый дым, валивший из труб, собирался в черную тучу, низко нависшую над городом, в призрачном свете луны выглядевшем словно руины, оставшиеся после извержения грозного вулкана.

Лишь мавзолеи святых, превращенные в места заключения сийги тускло светились, похожие на таинственные пристанища сорока разбойников из "Тысячи и одной ночи". Кладбища, мимо которых я проезжал, простирались подобно болотам, поглотившим многих людей, а старые гробы, стоящие у могил как крокодилы, поджидали новые жертвы.

Я приближался к саду Низамуддовле, к логовищу зверя, топившего тавризский народ в крови. У ворот сада, окутанного ночной темнотой, мерцала лампа, как плутовские глаза чародейки Далили Мухтали из сказок Шехерезады.

Фаэтон остановился. Утомленные трудной дорогой лошади тяжело дышали. Привратник с фонарем в руках приблизился, внимательно оглядел меня и спросил мое имя. Несмотря на то, что перед выездом я позвонил губернатору, предупредил, что еду к нему, привратник отправился доложить о моем приходе начальнику охраны. Тот в сопровождении двух вооруженных сарбазов подошел к фаэтону и спросил пароль. Когда я ответил, он в знак уважения, как принято на востоке, приложил руку к груди и произнес:

- Досточтимый господин могут пожаловать, - и подобострастно указал мне дорогу.

Мы вошли в сад. Каждый раз, входя сюда, я чувствовал себя напряженно. Пленительная красота этого зеленого уголка не могла заставить меня забыть, что здесь выносятся смертные приговоры тысячам невинных людей, он производил на меня гнетущее впечатление, как место инквизиции.

Поднявшись на балкон, я встретился с марсияханом, ярым контрреволюционером и мракобесом Султануззакирином, только что вышедшим от губернатора.

Когда я вошел, Гаджи-Самед-хан был один. Он был в халате, на голове его красовалась изящная тюбетейка из тирмы*. Увидев меня, он старался придать своему лицу веселое выражение, пожал мне руку и предложил сесть, а сам устроился в такой позе, чтобы дать мне понять, как он страдает.

______________ * Тирма - плотная индийская ткань - шаль.

Он знал, что на балконе я столкнулся с Султануззакирином и поэтому заговорил о нем:

- Хороший человек, но не знает времени, когда можно просить милости.

Этими словами хотел объяснить мне, что царский агент приходил за подачками.

- Я всегда уважал его, но не знал, что святой отец так нуждается, ответил я. - Если бы я хоть догадывался об этом, я ни за что не позволил бы ему по таким мелочам беспокоить ваше превосходительство, сам удовлетворил бы его просьбу.

Гаджи-Самед-хан с довольным видом ответил:

- Днем с огнем ищу я людей, которые пекутся о благе отчизны, умеют проявить благородство, принести пользу народу. Я всегда знал, что вы человек достойный и умный. Я ценю в вас умение разбираться в людях, отличать добро от зла. К сожалению, далеко не все иранцы такие, они верят любым посулам, даже неосуществимым, а наши враги пользуются этими глупыми обещаниями и увлекают народ за собой, - жаловался он.

В его голосе сквозила тревога, видно было, что тяжелые мысли гнетут его, он волнуется, никак не может взять себя в руки. Я решил использовать его слабость, растравить его рану и заставить высказаться.

- Если пять-шесть нерадивых пустомелей не выражают вам должного почтения, не считают ваше правление счастьем для азербайджанского народа неважно. Их единицы. Зато тысячи и тысячи здравомыслящих людей, свое благополучие, свои надежды связывают с вашим именем и души в вас не чают. Вот возьмите меня. Ваша болезнь, по-моему, несчастье для всего иранского народа. И поэтому только о здоровье вашего превосходительства я думаю все эти дни.

Мои слова пришлись ему по душе. Он поцеловал меня.

- Молодец! - сказал он. - Я давно чувствую ваше отношение. Но что делать, если люди не ценят моих трудов, не понимают что живут моей милостью, под тенью моей. Они толпятся у дверей цирюльника*, бьют ему челом, верят его обещаниям и зовут его не иначе, как "ваше превосходительство"**. Я полагаю, что это козни нашего друга, господина консула. Я не знаю, почему Сардар-Рашида считают достойным возвышения, ведь даже когда он был правителем Ардебиля, и то ничем не смог отличиться. Кто в Иране пойдет за ним? Стоит мне только подать знак, как из Гопланкуха, Хамадана, Халхала, Карадага и Кюрдистана воины всех племен соберутся сюда, в Тавриз, восторженно, с пафосом закончил он.

______________ * Заместитель Гаджи-Самед-хана Сардар-Рашид в молодости был учеником парикмахера. ** Титул "ваше превосходительство" в Иране обычно употребляется только при обращении к министрам.

Воспользовавшись минутной паузой, я решил поддержать его.

- Вы правы, ваше превосходительство. Он не пользуется никаким авторитетом. Вашему превосходительству хорошо известно, нужны годы кропотливой работы, кипучей деятельности в пользу народа, нужны смелость, умение и размах, чтобы стать влиятельным человеком. За примером далеко идти не надо. Вот вы сами. Десятки лет неутомимого труда создали вам славу. А теперь какая-то группа хочет сделать все шиворот-навыворот, искусственно возвысите тех, кто не достоин этого. Они действуют во имя собственных интересов. Они поднимают Сардар-Рашида, но влияние, приобретенное таким путем, ненастоящее, деланное, не имеющее под собой почвы. Учтите, ваше превосходительство, в один прекрасный момент его может уничтожить другая группа, более сильная, численностью во много раз превосходящая ваших противников. Опираясь на народ, она не даст пройти к власти такому выскочке, как Сардар-Ра-шид. Друзья вашего превосходительства не настолько бессильны, чтобы не суметь разоблачить его в глазах народа. Справиться с ним совсем не трудно, но пока в этом нет необходимости. В стране хаос. Надо проявлять исключительную осторожность, чтобы война, охватившая почти весь мир не коснулась нашей страны. Мы должны направить все старания на то, чтобы сделать наш народ монолитным и сплоченным. Нам пока не ясно, для чего господин консул выдвигает Сардар-Рашида. Зачем ему понадобилось возвышать этого бездарного человека? Очень может быть, что наши действия, направленные против Сардар-Рашида, заденут общую политику нашего друга - России. Кроме того, я хотел бы заверить ваше превосходительство, что в Тегеране ни в коем случае не согласятся, чтобы Сардар-Рашид стал губернатором Азербайджана.

Гаджи-Самед-хан слушал меня с большим вниманием. Мои слова соответствовали его настроениям и желаниям. Когда я кончил говорить, он поднял голову.

- Мне кажется, вы правы во всем, - сказал он. - Я не могу согласиться только с вашим категорическим утверждением, что тегеранское правительство против Сардар-Раши-да. Что такое Тегеран и кто правит там? Супехдар, Эйнуддовле, Ферманферма, Мустафульмульк, Салуддовле - кто они? Какое у них влияние? У кого из них хватит смелости выступить наперекор политике России и Англии? Разве они все не являются прихлебателями русских?

Мы еще долго беседовали с Гаджи-Самед-ханом. Я старался проникнуть в его тайные замыслы, но мне так ничего и не удалось добиться.

Он мог говорить и думать только о Сардар-Рашиде. Я убедил его, что не следует ничего предпринимать, так как его выступления против помощника могли лишь подорвать его авторитет в глазах царского консула или даже приблизить его падение.

Он чувствовал свою слабость, это злило и раздражало его. Глаза его налились кровью как у палача. Мне было противно смотреть на его длинные усы, каждый волос которых мне казался веревкой, перекинутой через перекладину виселицы. Перед моими глазами ожили борцы за революцию, повешенные им в дни магеррама 1911 года. Мне чудилось, что молодой революционер Сегатульислам, руководители Тавризской революции Гаджи-Али Давафируш*, Садигульмульк, шейх Салим, Гандфируш Мешади-Абас-Али и Али Мусье висят на его усах.

______________ * Давафируш - продавец лекарств.

Но я решил сдержать себя и попытаться отвратить его гнев от невинных жертв. Натура этого гнусного палача была мне хорошо известна. Свои расстроенные нервы он обычно успокаивал казнями или телесными наказаниями. Когда что-нибудь раздражало его, особенно, когда он чувствовал шаткость своего положения, Гаджи-Самед-хан приказывал привести к себе кого-нибудь из тюрьмы, заставлял избивать в своем присутствии, отрезать уши или руку. Зимой, в лютый мороз, по его указанию заключенных бросали в бассейн.

Его жажду не могли утолить целые моря невинно пролитой крови. В специально построенной в саду Низамуддовле в тюрьме он держал заключенных, над которыми издевался в бессонные ночи или в минуты плохого настроения. Этот садист избавил несчастных, глумился над ними, после этого спокойно ложился спать.

Не без причины население Тавриза называло его резиденцию "бойней Низамуддовле". Деревья и трава этого сада были обильно орошены кровью революционеров и попавших в опалу людей. Цветы не цвели здесь, соловьи не залетали сюда, чтобы не быть свидетелями этих жутких злодеяний.

Гаджи-Самед-хан ни за что не хотел отпускать меня и против моей воли оставил ужинать. Он мрачнел с каждой минутой. Не было никакого сомнения, что кто-нибудь из прислуги будет сегодня его жертвой. "Может быть, мое присутствие заставит его взять себя в руки и сдержаться, и чтобы не огорчить меня, он на сей раз откажется от своих кровожадных повадок?" - думал я и не смел надеяться на такое чудо.

Руки Гаджи-Самед-хана тряслись, усы ощетинились, как у тигра. Словно хищный зверь, он готов был броситься на жертву и высосать из нее всю кровь. Временами он сопел, как удав, и беспокойно ерзал на стуле.

Вошел слуга, убрал кальян и пустой стакан, стоявший передо мною. Гаджи-Самед-хан приказал позвать повара. Через минуту тот явился и, сложив на груди руки в знак покорности, остановился на пороге. Он был бледен, словно после тяжелой болезни, и не сводил немигающих глаз с губ хозяина. Руки его дрожали, весь вид говорил о том, что он готов к самому худшему. При звуке голоса Гаджи-Самед-хана он вздрогнул.

- Что есть у вас хорошего на ужин, чтобы подать моему дорогому гостю?

Повар со вздохом облегчения стал перечислять блюда, приготовленные им.

- Плов с курицей и бараниной, сладкий плов, голубцы, фаршированные баклажаны, долма...

Гаджи-Самед-хан прервал его:

- Хватит. Пришли нам самое вкусное и вели подать воду.

Повар, обрадованный тем, что наказания не последовало, поспешно вышел из комнаты, словно овца, чудом спасенная из пасти кровожадного волка.

Принесли воду для мытья рук, накрыли стол. Кажется, гнев хозяина начал утихать, к лакеям он почти не придирался.

Поданных блюд свободно могло хватить на десять человек. Гаджи-Самед-хан ел очень мало. Склонившись над столом, он ковырял вилкой в тарелке, ожидая когда я кончу есть.

На Востоке среди аристократов существует такой обычай: когда человек, которого за столом считают самым знатным, поднимает голову и выпрямляется, все сидящие немедленно кончают есть, независимо от того сыты они или нет.

Заметив, что Гаджи-Самед-хан наелся, я положил вилку и выпрямился на стуле. Он увидел это и забормотал молитву.

Стоящие у дверей слуги в мгновение ока унесли блюда с едой и убрали посуду. Меня опять поразило, что и на этот раз хозяин не сделал им ни одного замечания. Только потом я вспомнил, что сегодня четверг, в который, по обычаю, никого не наказывают и не обижают.

ПЕРВАЯ РЕЛИГИОЗНАЯ ПРОВОКАЦИЯ

Меня ждали с ужином. Даже маленький Меджид, почувствовав общее беспокойство, не хотел ложиться спать. Конечно, были весьма серьезные причины для волнения. Нельзя было не тревожиться за того, кто отправился в сад Низамуддовле, кем бы он ни был.

В пять часов утра, когда погасли на небе звезды, пожелав Нине и Меджиду спокойной ночи, мы с товарищем Алекпером пошли спать. Однако заснуть я так и не смог. Мысли о новых провокациях в Тавризе не давали мне покоя. Но сколько я ни ломал себе голову, а разгадать, чем они нам грозят, мне не удавалось.

С отяжелевшей от бессонницы головой я поднялся с постели, умылся и вышел во двор. Падал мелкий снег. Гусейнали-ами большой метлой расчищал дорожки, то и дело отирая пот с лица. Он выглядел очень усталым. Почему-то Салма-хала сегодня не помогала ему. Обычно они убирали двор вместе. Когда Гусейнали-ами садился где-нибудь немного передохнуть, Салма-хала брала у него метлу или лопату и весело продолжала его работу. А он, не торопясь, набивал трубку, раскуривал ее, выпуская небольшими колечками едкий сизый дым.

Частенько, когда заботы и тревоги одолевали меня и я не мог отделаться от назойливых мыслей, я шел к ним отвести душу. Их радушие и приветливость действовали на меня успокаивающе.

- Доброе утро! - как всегда, сердечно поздоровался со мной Гусейнали-ами. - Почему вы так рано встали, ведь вы, кажется, вернулись поздно ночью?

- Не спится.

Гусейнали-ами прислонил метлу к стене, вытащил из-за кушака свой короткий чубук, осторожно снял с него плетенный из тонкой проволоки бадгир*, спицей, висевшей на тоненькой цепочке, поковырял в мундштуке, высыпал нагар, потом сильно дунул в чубук, проверяя, свободно ли проходит воздух. Неторопливыми, размеренными движениями достал из-за пояса небольшую синюю тряпочку, аккуратно вытер ею чубук, потом набрал из кисета табак, пальцем примял его, высыпал обратно излишек и завязал кисет крепким двойным узлом.

______________ * Бадгир - приспособление, которое одевают на головку чубука. В переводе с фарсидского означает "ловящий ветер".

Присев в сторонке, я внимательно следил за этой процедурой, хотя давно привык к ней и наблюдал ее изо дня в день

Готовую трубку Гусейнали-ами хотел поставить у стены, но боясь, что она опрокинется и весь табак рассыплется (так случалось уже не раз), и бедному старику придется еще раз набивать ее, что его всегда ужасно злило, я взял у него чубук и держал его в руке, терпеливо ожидая продолжения процедуры закуривания. Гусейнали-ами достал из своей огромной папахи кусочек трута, потом, порывшись в кожаной сумке, висевшей у пояса, вытащил кремень и сталь, высек огонь и зажег трут. Положив на табак, он плотно прижал его железной пластинкой - необходимым атрибутом настоящего курильщика. После того, как все было готово, он жадно затянулся несколько раз и с наслаждением выпустил большой клуб дыма.

- Гусейнали-ами, - спросил я, - почему вы никогда не пользуетесь спичками?

- Да потому, что спички портят вкус табака и делают их не мусульмане, их касаются руки неправоверных.

Услышав наши голоса, Нина тоже спустилась вниз. Первым делом она спросила:

- А где же Салма-хала? Почему она сегодня не помогает вам?

Гусейнали-ами в ответ только улыбнулся и хитро посмотрел на меня. Старик был не лишен юмора, он любил и умел острить, но что на сей раз означали его взгляд и улыбка, я не понял. По-моему, на лице у меня отразилось крайнее недоумение.

Нина, видя, что старик замешкался, снова заговорила:

- Наверное, вы ее очень любите и потому хотите, чтобы она побольше отдыхала, не так ли?

- Да, я очень хочу, чтобы она спала как можно больше, но вовсе не потому, что жалею ее. Когда она начинает помогать мне, отдыхают мои руки, а когда она спит и я не слышу ее голоса, я отдыхаю полностью, отдыхают мысли мои, даже душа обретает покой. Вот поэтому-то я и говорю: пусть спит. Ведь для этого она и создана.

- Видно вы поспорили?

- А разве женщина способна на что-нибудь другое, кроме скандалов?

Но Нина не унималась:

- Почему между другими мужчинами и женщинами не бывает ссор?

- В таком случае они оба мужчины или обе женщины.

Гусейнали-ами самому пришелся по душе этот ответ, и он раскатисто засмеялся.

- Нет. Вы шутками не отделаетесь, - вмешался я в разговор. - Ответьте прямо: почему Салма-хала не выходит?

- Да так, немного повздорили. Кажется, я испортил ей настроение. Ну и пусть сидит дома, управлюсь и без нее.

- Но почему же вы поспорили? Вы ведь друг в друге души не чаете?

- Да видишь ли, показывает свое женское нутро. Она сама во всем виновата, вмешивается не в свое дело, злит меня, ну и... без скандала не обходится.

- В какие же дела вмешивается Салма-хала?

- Хочу в этом году уйти с этого места, думаю что так будет лучше.

- Значит вы хотите уйти от одного хозяина и перейти к другому, станете бегать с места на место? По-моему, это неразумно и не к лицу вам. Мешади-Кязим-ага относится к вам не как к слуге, а как к самому близкому человеку. Почему же вы решили перейти к другому хозяину?

- Нет, вы меня не поняли. Остаток своей жизни я хочу служить святому имаму Гусейну. Годы мои прошли. Кербала недалеко, рукой подать, а я ни разу там не был, не молился гробнице имама. Люди куда хуже меня и то посетили его мавзолей по нескольку раз. А сапожник Наджи четыре раза совершил туда паломничество, да кроме того, посетил гробницу имама Рзы в Хорасане. А другие... Служитель мечети Зульфугар, пекарь Кербалай Мухаммед-Али, водовоз Гулам, табачник Кафар... Каждый из них не один раз ездил к гробницам святых. А вот эта дура, моя жена, чинит мне препятствия. Подумаешь, беспокоится обо мне: "Простудишься, зима, с холодом шутить нельзя". Какая заботливая!

- Гусейнали-ами, я тоже не советую вам ехать так далеко в зимнюю пору. Салма-хала вполне права. Вы уже стары, простудитесь, заболеете воспалением легких, а кто за вами посмотрит в пути, кому охота ухаживать за чужим? Уж если так захотелось вам совершить паломничество в святые места и деньги есть, отложите это до теплых дней.

Старик усмехнулся.

- Откуда же я возьму весной двадцать туманов, чтобы отправиться в путь-дорогу?

- А где вы достанете их зимой?

- Я слышал, что тому, кто хочет ехать в Кербалу, выдают пособие.

- Быть не может!

- По светлейшей воле имама, все может быть.

- Это верно, по воле имама все возможно.

- Вот это другое дело. А если так, почему же вы меня отговариваете? Многие уже получили на дорогу, даже специальную обувь сшили, купили гумгуму* и готовы отправиться в путь.

______________ * Гумгума - железный сосуд. Паломники, повесив его через плечо, несут в нем питьевую воду.

- Где же дают эти деньги?

- Это уж я узнаю. Вчера был четверг. В молельне Сеид-Ибрагима я встретил корноухого Кербалая Новруза. Он мне рассказал, что его племянник Гусейнгулу своими глазами видел, как Курбан получил двадцать туманов на дорогу в Кербалу. Разве я менее достоин, чем он? Если ему дали двадцать, то мне дадут все тридцать туманов. Человек я набожный, не было случая, чтобы пропустил намаз, всегда совершал его вовремя, никогда не нарушал оруджа*. С восьми лет, насколько помню себя, ни разу не согрешил я перед богом.

______________ * Орудж - пост.

Я больше не стал спорить со стариком и, попрощавшись, вошел в дом. Из его слов я понял, что в Тавризе организовалось какое-то религиозное общество, цели которого были мне еще не совсем ясны. Однако беседа с Гусейнали-ами навела меня на след какой-то новой провокации.

Чай был уже готов. Стол был накрыт в моей комнате. Мешади-Кязим-ага с женой пришли к нам завтракать.

Не успели мы сесть, как постучали в дверь. Вошла Махру-ханум. Присутствие женщин подбодрило нас, усталость, вызванную бессонной ночью, как рукой сняло.

Махру-ханум рассказала, что прошлой ночью в доме Сардар-Рашида происходило какое-то тайное совещание, на котором присутствовали Солтануззакирин, Мисбахуззакирин, Молла-Мохаммед, Мискар-оглы, Гаджи-Молла Мехти и другие. Совещание это длилось очень долго.

Еще как следует не обдумав план действий, я обратился к Мешади-Кязим-аге:

- Завтра хорошенько убери и приведи в порядок весь, дом.

- Зачем?

- Начинаются траурные дни по имаму Гусейну.

Мешади-Кязим-ага с удивлением посмотрел на меня.

- Кажется, ты решил посмеяться надо мной?

- Вовсе нет. Я говорю совершенно серьезно. Этот ритуал у нас должен быть таким торжественным, какого до сих пор в Тавризе никто не видел. Все должно быть достойно Гаджи-Самед-хана и русского консула.

- Клянусь твоим счастьем, что я ничего не понимаю. Какое мы имеем отношение к трауру по имаму Гусейну?

- Об этом поговорим потом, а сейчас немедленно принимайтесь за уборку.

- Ну, что ж, клянусь твоей головой, я устрою такой пышный такийс*, какого и у наследного принца не бывало. Весь Тавриз будет изумлен. Но одно никак не умещается у меня в голове: к чему вам траур по имаму Гусейну?

______________ * Такийс - собрание.

- Поверьте, так надо. Нужно пригласить сюда марсияханов: Солтануззакирина, его ученика Мисбахуззакирина, моллу Мискар-оглы, Гаджи-Молла Мехти и других знаменитостей из духовенства.

Мешади-Кязим-ага возмутился:

- Я не желаю, чтобы марсию у меня в доме читал Солтануззакирин. Против других я не возражаю, но вы ведь сами хорошо знаете, что он ярый контрреволюционер и агент Гаджи-Самед-хана. А Мискар-оглы самый знаменитый в Тавризе пьяница и развратник...

Положив руку ему на плечо, я сказал:

- Мой друг, кем же еще могут быть такие типы, как не контрреволюционерами, пьяницами и мошенниками? Заставить суеверного человека плакать и за это вымогать у него деньги - по-вашему, что же это такое, если не мошенничество? Но я знаю, в Тавризе готовится какая-то новая провокация против народа. Ее необходимо разоблачить, но сначала надо разгадать ее. Поэтому-то я и хочу собрать всех этих мошенников вместе. Теперь ты понял, зачем мне понадобилось траурное собрание и почему оно должно быть обставлено как можно пышнее и торжественней?

ТРАУРНОЕ СОБРАНИЕ В ПАМЯТЬ ИМАМА ГУСЕЙНА

Траур по имаму Гусейну справляли в Тавризе всегда аккуратно и торжественно. Многие пользовались этим поводом, чтобы продемонстрировать свой новый роскошный особняк или новую мебель, вывезенную из Парижа. Ведь не позовешь же людей просто так, за здорово живешь, не скажешь им: смотрите, как я живу, смотрите, и пусть слюнки текут у вас, только у меня такие ковры и люстры, такая посуда. Чтобы собрать к себе чуть ли не весь город, нужен повод, и, конечно, самый лучший - траурное собрание в память имама Гусейна.

Мешади-Кязим-ага, до революции небогатый торговец со скромным капитальцем, теперь стал одним из крупнейших богачей Тавриза. Его оборот составлял несколько миллионов. Сейчас как раз был удобный случай показать его богатство.

Парадный зал в доме Мешади-Кязим-аги мог вместить несколько сот человек. Соседние с ним комнаты были устланы дорогими коврами из Саруга, Кирмана, Кашана, Хериза, Хоросана, поражавшими яркими красками и тонкой работой. Да и остальное убранство было под стать коврам.

Мешади-Кязим-ага был болезненно тщеславен. Ему доставляло великое удовольствие собирать антикварные предметы, не жалея на это денег. Такой коллекции редкостей, как у него, не было больше в Тавризе.

На красивых саксонских лампах, стосвечовых люстрах, заказанных в Лондоне, парижской посуде, многочисленных картинах, можно было прочесть одну и ту же надпись: "По заказу господина Мешади-Кязима".

На дорогих трубках, которых было у Мешади-Кязим-аги великое множество, были изображены то длинные пушистые усы Насреддин-шаха, то толстый нос Музаффереддин-шаха, то самодовольные очи Зиллисултана, то грубая фигура Мохаммед-али-шаха. Желая расположить к себе правителя Тавриза Гаджи-Самед-хана Шуджауддовле, известного своими жестокостями, Мешади-Кязим заказал несколько кальянов с его изображением. На них красивым почерком было написано:

"Портрет досточтимого губернатора Азербайджана светлого эмира Шуджауддовле Гаджи-Самед-хана".

Но и без этой надписи его нельзя было не узнать по висячим усам, воспаленным векам и другим характерным чертам его лица. Не удовольствовавшись этими трубками, Мешади-Кязим-ага заказал в Армении большой портрет Гаджи-Самед-хана и повесил его на стене своей гостиной.

Готовясь к траурному собранию, Мешади-Кязим-ага задрапировал ворота своего дома черной тафтой. На черном флаге белыми буквами было написано:

Кто такой имам Гусейн, что весь мир в него влюбился

И к ногам его святым, как безумный устремился?

Что за чудная свеча возгорелась между нами,

Что вокруг нее мы все запорхали мотыльками?

Пятьдесят слуг для раздачи кальянов и чая были одеты в черные костюмы в знак траура по имаму Гусейну.

Кроме марсияханов, о которых мы говорили, в первый день были приглашены еще двадцать других, рангом пониже. Каждому бедняку, пришедшему на траурное собрание, решено было выдать по одному крану.

Для пения новхи и фарда* у минбара** Мешади-Кязим-ага пригласил самых популярных в городе новхаханов, обладавших красивыми голосами***.

______________ * Новха и фард - траурные песнопения. ** Минбар - возвышение в мечети, с которого молла читает молитвы. *** Во время траурного собрания, когда марсияханы поднимаются на минбар, новхаханы читают тему марсии. Позднее, чтобы дать передышку марсияхану, они поют причитания внизу, у минбара.

Мешади-Кязим-ага приказал своим поварам приготовить роскошный ужин для марсияханов. Мы хорошо знали, что за вкусную еду у этих служителей пророка можно выведать самую что ни на есть строжайшую тайну.

Мы устраивали такое торжественное траурное собрание для того, чтобы разоблачить авантюру Гаджи-Самед-хана. Но была и другая причина, вынуждавшая нас сделать это. Мы не могли оставаться в стороне, когда весь Тавриз с такой пышностью справлял траур по имаму Гусейну. Этим мы, несомненно, вызвали бы подозрения и царского консула и Гаджи-Самед-хана.

Гаджи-Самед-хану я написал:

"Просим Ваше превосходительство почтить своим присутствием траурное собрание, посвященное Сейидишшухаду*, которое состоится в доме купца Мешади-Кязима 14 числа этого месяца в 8 часов вечера.

______________ * Сейидишшухад - глава великомучеников.

ПАТРИОТ РОДИНЫ АБУЛЬГАСАН

Почетные приглашения одновременно были посланы и переводчикам консульства Мирза-Алекпер-хану и Мирза-Фатулла-хану. Хорошо зная, что Гаджи-Самед-хан терпеть не может своего заместителя Сардар-Рашида, мы решили не приглашать его без согласия губернатора.

Я не сомневался, что на первый вечер траурного собрания Гаджи-Самед-хан приедет обязательно, и потому пригласил самых заядлых контрреволюционеров, самых махровых реакционеров.

Все гости - купцы и аристократы - совершенно не думали о мученике имаме Гусейне. Они даже и не вспомнили о нем. Все внимание их было поглощено осмотром гостиной и других комнат, уставленных дорогими вещами.

Когда Гаджи-Самед-хан позвонил из сада Низамуддовле, что он выезжает, присутствующие толпой хлынули на улицу, к воротам, чтобы встретить правителя Азербайджана. Мы с Мешади-Кязим-агой стояли в первом ряду.

В пять минут девятого автомобиль Гаджи-Самед-хана остановился у ворот. Самые ярые контрреволюционеры, прихлебатели, подхалимы, несмотря на грязь и лужи, обливаясь потом и едва переводя дыхание, в знак особого почета и любви, бежали следом за его машиной.

Когда Мешади-Кязим-ага подхватил под руку ступившего на подножку Гаджи-Самед-хана, толпа у ворот начала выкрикивать:

- Зинда бад хазрати ашраф! Зинда бад Шуджауддовле!*

______________ * Да здравствует его превосходительство! Да здравствует Шуджауддовле!

Пройдя сквозь живую стену, образованную встречающими, во двор, Гаджи-Самед-хан оглядел траурное убранство и сказал:

- Молодец! Сделано со вкусом, достойно памяти Сейдишшахада. Не всякий смог бы так устроить. Вот это я понимаю.

На балконе Гаджи-Самед-хана встретили пятьдесят юношей в черном одеянии, готовых по первому знаку выполнить любое его приказание. Это очень понравилось губернатору.

В сопровождении аристократов и купцов, шедших за ним по пятам от самых ворот, палач народа вошел в гостиную, и, ошеломленный, остановился у порога. Такой роскоши он еще нигде не видал, ни у себя, ни у других. Когда же он увидел свой увеличенный портрет рядом с портретами русского царя и его тавризского консула, он потерял самообладание и на радостях пожал мне руку.

- Сказать правду, до сих пор я не знал своих друзей, - это большой промах, - довольным голосом говорил он.

Потом внимательно осмотревшись вокруг, он повернулся ко мне и продолжал:

- Господину консулу сообщили об этом собрании?

- Не сомневаюсь, что Нина Никитина поставила его в известность, ответил я.

В это время Гаджи-Самед-хан заметил секретаря консула Мирза-Акпер-хана и обратился к нему:

- Будьте любезны, не сочтите за труд сообщить господину генералу об этом собрании и от моего имени передать ему нижайшее почтение. Скажите, что Гаджи-Самед Шуджауддовле ждет его на траурном вечере в память имама Гусейна в доме господина Абульгасан-бека. Я пошлю за ним свою машину.

Через минуту Гаджи-Самед-хан снова обратился ко мне:

- Сардар-Рашиду приглашение послали?

- Нет. Без согласия вашего превосходительства я не осмелился.

Мои слова ему очень понравились. Он еще раз пожал мне руку.

- Обожаю преданных людей, - сказал он. - Я учту ваше отношение ко мне. Но пошлите ему приглашение сейчас же. Если вы этого не сделаете, консул может заподозрить вас в нелояльности к Сардар-Рашиду.

Я не замедлил отправить ему письменное приглашение и послал за ним фаэтон.

Гаджи-Самед-хан, осматривая картины, развешанные по стенам, медленно шел вперед, а за ним, раболепно и льстиво улыбаясь, неотступно, как тень, следовали наши гости.

Приезд царского консула вызвал всеобщее оживление. Подданные России, ее тайные агенты и те, кому она покровительствовала, не могли, да и не пытались скрыть свое ликование и старались, чтобы консул их заметил. Отталкивая друг друга, они протискивались в передние ряды. Приложив руки к груди, они склонялись в низком поклоне в знак своего глубокого уважения, а некоторые в своем подобострастии доходили до того, что обнажали головы. Это подхалимство, желание угодить консулу было так очевидно, что даже он сам улыбнулся, когда несколько сеидов*, сняв свои чалмы, отвесили ему глубокий поклон.

______________ * Сеид - мнимый потомок Магомета.

"Зинда бад император"*, - раздавалось вокруг. Каждый старался крикнуть как можно громче, заглушить соседа. В этом шуме потонули обычные на траурных собраниях в память имама Гусейна вопли "Ва Гусейн!". Лишь иногда, то тут, то там прорывался чей-то голос: "Зинда бад Гаджи-Самед-хан!"

______________ * Да здравствует император!

В свите консула было много иранцев в белых и зеленых чалмах*.

______________ * Белую чалму носят моллы, а зеленую - сеиды.

Когда консул вошел в гостиную, Гаджи-Самед-хан, желая подчеркнуть свою независимость, остался на месте. Он не склонил перед ним головы, а, как равному, пожал руку. Вместе они начали осматривать дом Мешади-Кязим-аги.

Заметив портреты Николая II, его семьи, свой собственный и Гаджи-Самед-хана, консул повеселел и обратился к своему спутнику:

- Я очень рад, что в Иране у нас есть такие верные я преданные друзья, как Абульгасан-бек, - потом он повернулся ко мне и, пожимая мою руку, продолжал: - Я вас знаю давно. О вашей культуре и благородстве можно судить по тому уважению, которое вы оказываете Нине Никитиной, но я даже не предполагал, признаться, что вы такой передовой, прогрессивно настроенный человек.

Он повторил эти же слова еще раз, обращаясь к Гаджи-Самед-хану и добавил:

- Я встречал немало интеллигентных иранцев в среде восточной аристократии, но господин Абульгасан-бек превосходит их всех. И вот почему: многие иранцы ищут прогресс и культуру в атеизме, в отрицании религии. Господин Абульгасан-бек, надо сказать прямо, человек другого покроя. Своим примером он убедительно доказал, что культурное развитие Ирана возможно только на религиозной основе. Вот у кого должна учиться иранская интеллигенция и аристократия. Весь народ должен понять, что дальнейший прогресс возможен только на основе религии, а не иначе.

Продолжая беседу в том же духе, они вышли на балкон и сели в кресла у круглого стола, уставленного шкатулками с сигарами и папиросами. Подошел Сардар-Рашид и сел рядом с ними.

Кальян не подавали. Поняв, что ждут его разрешения, Гаджи-Самед-хан распорядился так, словно он был здесь хозяином:

- Подайте гостям кальян!

В несколько дверей, распахнувшихся одновременно, вошли слуги, неся пятьдесят кальянов. Звон хрустальных побрякушек заполнил гостиную, и ничего нельзя было расслышать. Разнесся аромат духов.

Гаджи-Самед-хан был поражен красотой и изяществом поданного ему кальяна. Когда же он увидел на нем свое изображение и прочел надпись, восторг его перешел всякие границы.

Подали чай. Первые три стакана поставили перед консулом, Гаджи-Самед-ханом и Сардар-Рашидом.

Некоторое время в гостиной было тихо. Слышалось лишь позвякивание ложечек о стаканы да шумное дыхание курильщиков, выпускавших один за другим клубы зловонного дыма.

Наступала пора петь марсию. По традиции запрещалось пить в этот момент чай или курить кальян. Однако никому не хотелось прерывать столь приятное занятие. Наконец, снова раздался повелительный голос Гаджи-Самед-хана:

- Пусть ахунды начинают!

Было похоже, будто в пруд, где квакали тысячи лягушек, вдруг бросили камень. Голоса и звуки замерли. В гостиной воцарилась напряженная тишина...

Первым, по желанию Гаджи-Самед-хана, на минбар поднялся марсияхан Мохаммед-Али-шах Султануззакирин. Рассказывая о трагической гибели имама Гусейна, он вызвал на глазах присутствующих слезы. По существующему в Тавризе и на Кавказе обычаю марсияхан должен находиться на минбаре всего десять-пятнадцать минут. Поэтому после краткого вступления Солтануззакирин запел:

- Когда были убиты все приближенные святого Сейидушшухеда, он сел на своего Зюльджанаха* и выехал на площадь, где шло сражение. Обращаясь к войскам Куфы и Шама, Имам Гусейн сказал: "Есть ли среди вас храбрецы, которые любя и уважая моего деда-пророка, возвещавшего народу волю бога, помогут нам в трудном положении?" Святому Сейидушшухеду никто не ответил. Лишь в шатре призыв имама услышал его шестимесячный сын, святой Али-Акпер. Выпростав руки из пеленок и заплакав, младенец ответил вполне внятно: "Отец мой, я тебе помогу!"

______________ * Зюльджанах - крылатый конь.

О святой Гусейн! Как желал бы твой раб послушный Солтануззакирин, чтобы в тот момент, когда ты просил о помощи, казаки императора были там. Они в один голос ответили бы тебе:

"Я Аби-Абдулла*, мы готовы отдать жизнь за тебя".

______________ * Аби-Абдулла - еще одно имя имама Гусейна.

Присутствующие оплакивали убитого имама, били что есть силы себя по голове, но взгляды их были устремлены на царского консула. А он, не желая показывать всем свое удивление, смешанное с презрением, закрыл лицо платком.

Сардар-Рашид и Гаджи-Самед-хан плакали по-настоящему. Многие участники траурного собрания самобичеванием довели себя до обморочного состояния.

Видя все это, консул решил про себя, что народ, барахтающийся в смрадной луже суеверия, опьяненный религиозным дурманом и фанатизмом, никогда не сможет сопротивляться колонизаторской политике царского правительства, у него на это не хватает ума и воли.

Вслед за Султануззакирином на трибуну поднялись еще четыре марсияхана, но им не удалось заставить правоверных плакать так, как это сделал Султануззакирин.

Церемония кончилась. Мусульмане, собравшиеся сюда лишь для того, чтобы показаться царскому консулу и Гаджи Самед-хану, выпить чаю, покурить кальян, послушать марсию, начали расходиться.

Консул, Гаджи-Самед-хан и я перешли в другую комнату, где воздух не был отравлен едким дымом кальяна и дыханием огромной толпы. Здесь был сервирован ужин. Нина, играя порученную ей роль, пришла приветствовать Гаджи-Самед-хана. По случаю траура она была в черном. Следуя тавризским традициям, она сначала поцеловала руку Гаджи-Самед-хану, а потом, поздоровавшись с консулом, удобно уселась в кресло и обратилась к ним обоим:

- Нет никакого сомнения, если бы не траур по имаму Гусейну, вы не осчастливили бы своим присутствием наш дом.

Гаджи-Самед-хану это понравилось, он одобрительно похлопал Нину по плечу и, гладя ей волосы, сказал:

- Молодец, доченька, молодец!

В разговор вмешался консул:

- Многие девушки хотели бы сейчас быть на вашем месте, Нина.

С полчаса они втроем оживленно беседовали, потом консул взглянул на часы, давая понять, что пора уходить. Заметив это, Нина возразила:

- Прошу вас, не смотрите на часы. Для вас и его превосходительства я собственноручно приготовила ужин. Если господин консул разрешит, мы пошлем машину старшей и младшей ханум, чтобы они тоже оказали нам честь, поужинав вместе с нами.

Консул охотно согласился.

- Я не возражаю, посылайте машину. А еще лучше - сразу же позвоните, пока машина приедет, они уже будут готовы.

В ожидании женщин снова подали чай и кальян. Гаджи-Самед-хан обратился ко мне:

- Наш уважаемый хозяин ежегодно устраивает такое траурное собрание в память имама Гусейна или это первый случай?

- В прошлом году нам помешала смута. Но теперь, когда благодаря усилиям вашего превосходительства и господина консула, в стране установились тишина и порядок, мы можем спокойно дышать и выполнять свои обязанности перед богом и его пророком. Кроме того, есть и другая причина. Нина-ханум была тяжело больна, не было надежды на ее выздоровление. Мы дали обет десять дней справлять траур по имаму Гусейну и снарядить за свой счет двадцать человек, которые изъявят желание поехать на поклонение его гробнице в том случае, если она поправится от тяжелого недуга.

Гаджи-Самед-хан поднялся, поцеловал меня в лоб и повторил мои слова консулу. Когда он произнес: "уважаемый друг наш дал обет послать двадцать человек на поклонение гробнице имама Гусейна", консул пожал мне руку:

- Это очень кстати, - сказал он. - Мы тоже намерены выбрать человек сорок - пятьдесят достойнейших и отправить их на богомолье в Кербалу. Что ж, в добрый час, начнем вместе, так будет разумнее:

Гаджи-Самед-хан тоже заявил:

- И я дал обет послать за свой счет сорок человек в Кербалу. Мы заставим господина Сардар-Рашида снарядить человек тридцать-сорок. Так и наберется больше ста паломников. Замечательно.

Я чувствовал, что постепенно приближаюсь к раскрытию интересовавшей нас тайны. Это меня очень обрадовало, но я хотел узнать все до конца.

- Ваше превосходительство, - обратился я к Гаджи-Самед-хану, - было бы очень хорошо, если бы вы поручили составить список желающих отправиться в Кербалу кому-нибудь, кто хорошо знает тавризцев. Ведь нельзя же посылать кого попало. Вот я, к примеру, из Тавриза, а знаю здесь очень немногих.

Консул слушал меня очень внимательно. По его лицу было видно, что мои слова пришлись ему по вкусу, отвечали его намерениям. Он повернулся к губернатору:

- Мысли, высказанные господином Абульгасан-беком, вполне совпадают, по-моему, с благими намерениями вашего превосходительства. Было бы очень хорошо, если бы наш уважаемый хозяин участвовал и в других мероприятиях, проводимых вами.

Гаджи-Самед-хан, не зная, что ответить на это, нерешительно заерзал на месте, оглядываясь по сторонам, и, наконец, сказал:

- Я не сомневаюсь в положительных качествах господина Абульгасан-бека. Он человек толковый, энергичный и, если господин консул на этом настаивает и господин Абульгасан-бек не возражает, я от всей души приветствовал бы, чтобы он участвовал в осуществлении наших благих намерений.

От радости я растерялся, не знал, что делать и что говорить. Еще бы! Они собирались посвятить меня в свои тайны. С почтением склонив голову, я ответил:

- Сочту за величайшую честь и счастье в точности выполнить все то, что мне поручают господин консул и его превосходительство. Я очень хорошо понимаю, что и господин консул и его превосходительство Гаджи-Самед-хан всемерно содействуют процветанию иранского народа, стремятся к его подлинному благоденствию.

В ответ на мои слова Гаджи-Самед-хан решил немного приоткрыть свои карты. Подумав, он начал, поглаживая свои длинные усы:

- Господину Абульгасан-беку небезызвестно, что революция и порожденный ею хаос совершенно подорвали нравственные устои народов Ирана. Чем дальше, тем больше попираются религия, вера, не исполняются обряды, нарушаются наши славные традиции. Наполовину сократилось количество паломников в Мекку, Медину, Мешхед, Кербалу. Народ раскололся на секты. Появились какие-то бабтисты, дехри, суфисты, бехаисты, чего доброго, скоро объявятся еще демократы и социалисты. Нам необходимо любыми способами выжечь из сознания людей всю эту ересь, заставить их соблюдать священные правила шариата. Мы должны укрепить веру. Господин Абульгасан-бек, вероятно, понимает, что эта революция, это сумасбродство не что иное как следствие вероотступничества, сотрясение основ, на которых зиждется мир. Поэтому-то так нужно опять разжечь религиозные чувства народа. Надо почаще устраивать такие траурные собрания, отправлять паломников в святые места. Только так мы сможем вернуть наш народ на путь истинный. Господин консул со мной согласен. Первым долгом надо усилить религиозную пропаганду в Тавризе, богато украсить мечети, это привлечет туда правоверных. Я решил - и клянусь, я добьюсь этого - во что бы то ни стало выбить из голов иранцев всякое вольнодумие, это порождение революции. Если сейчас мы не сделаем этого, через несколько лет от исламской веры не останется и следа, и ответственность ляжет на наши плечи. Пока не поздно, народ надо перевоспитать. Эта миссия, несомненно, не из легких. С такой задачей могут справиться не один, не два человека, необходима крепкая партия, вокруг которой объединятся все достойные, честные мусульмане. Чтобы организовать такую партию, нужны влиятельные, умеющие люди, это будет залогом ее успеха. Участие господина Абульгасан-бека будет иметь огромное значение.

Закончив излагать свой план, Гаджи-Самед-хан умолк, ожидая моего ответа. Чтобы выведать у него все до конца, я сказал:

- Я против организации партии...

Он прервал меня:

- Нет, нет, сударь, не беспокойтесь, с политикой эта партия не будет иметь ничего общего. Организовать такую партию - это моя идея. Она будет сугубо религиозной, не имеющей ничего общего с мирскими делами. Она направит свою деятельность на то, чтобы как можно скорее появился Гаим-Мохаммед*, да будет ему наш салам! Я даже придумал для нее название, в точности соответствующее ее цели. Мы назовем ее "Интизариюн", то есть партия страстно ждущих явления Гаим-Мохаммеда.

______________ * Гаим-Мохаммед - двенадцатый имам, якобы здравствующий до сих пор в изгнании. По религии, он должен когда-нибудь явиться. Соответствует мессии в христианской религии.

- Какова же будет программа этой партии? - спросил я.

- Она будет стремиться к расцвету исламской религии.

- Это, я бы сказал, священное мероприятие, - согласился я. - Но не знаю, удастся ли претворить его в жизнь? Как отнесется к этому народ, потерявший уважение к религии? Результаты мне кажутся сомнительными.

- Не тревожьтесь, - успокоил меня Гаджи-Самед-хан. - Желающих вступить в нашу партию будет много, и если мы окажем ей моральную и материальную поддержку, цель будет достигнута. С божьей помощью, когда партия будет организована, вы убедитесь в справедливости моих слов.

- Лично я готов оказать этому святому делу любую помощь. Я могу выделить тысячу туманов ежемесячно. Обещаю склонить к этому и многих моих друзей, они охотно последуют моему примеру.

Консул был очень доволен моим обещанием и обещал мне милость Николая II.

Мы договорились, что завтра же я пойду к Гаджи-Самед-хану, и мы подробно обсудим план создания этой партии.

СПЕЦИАЛЬНОЕ СОВЕЩАНИЕ

По всему Тавризу реакционеры создавали многочисленные религиозные общества, организовывали траурные собрания. Как выяснилось, эта деятельность Гаджи-Самед-хана направлялась английским консулом и имела своей целью отвлечь народные массы от революционной борьбы. Рабочие и демократическая интеллигенция Тавриза были озадачены. Необходимо было раскрыть перед ними сущность этой политики. Демократическая партия считала необходимым созвать экстренное совещание. Но в сложившейся обстановке это было очень трудно и даже рискованно. Удобным местом для такого собрания были траурные вечера в память имама Гусейна в доме Мешади-Кязим-аги.

На этом совещании партия должна была наметить план действий в соответствии с последними событиями, обсудить свое отношение к вновь создаваемой религиозной организации и ее программе.

По сведениям, полученным нами из достоверных источников, религиозная партия "Интизариюн", помимо разжигания религиозных страстей, суеверия и фанатизма, преследовала и политические цели. Английский консул в Тавризе организовывал за свой счет одну за другой группы паломников в Кербалу, включая в каждую своих агентов.

Движение Саттар-хана ясно показало англичанам и их иранским прислужникам, что революционное сознание азербайджанского народа достаточно созрело. Они не могли забыть, что более полусотни женщин-революционерок дрались и погибли на баррикадах, отстаивая свободу и независимость своей родины. Поэтому реакционное духовенство устраивало специальные траурные собрания для женщин, стараясь отвлечь их от борьбы.

Дома терпимости, закрытые при Саттар-хане, теперь при поддержке англичан возобновили свою деятельность. Мавзолеям и храмам отпускались большие средства для религиозной пропаганды. По приказу Гаджи-Самед-хана из Саингалы, Тикантапы и Кюльджатапы в город сгоняли ворожей, цыган. Целью всех этих мероприятий было держать народ в темноте, не давать ему возможности бороться за свои права.

Члены нашей партии, собравшиеся к Мешади-Кязим-аге на специальное совещание, решили не принимать никаких мер против политики англичан, а сосредоточить свое внимание на деятельности, направленной на культивирование суеверий и религиозного фанатизма среди тавризского населения, и вести упорную борьбу с ней.

Обсудив создавшееся положение, мы приняли решение:

1. Проявлять исключительную осторожность в антирелигиозной пропаганде и борьбе с фанатизмом, учитывая, что опрометчивость может привести к нежелательным печальным результатам.

2. Не вести борьбы против траурных собраний.

3. Не касаться вопросов, связанных с сийга, но разоблачать в глазах народа и наказывать сутенеров.

4. Для отвлечения женщин от траурных собраний организовать показ кинофильмов и другие развлечения.

5. Прекратить прием в партию, так как английское консульство постарается заслать своих шпионов, чтобы подорвать партию изнутри.

6. Выделить членов партии для разоблачения и удаления из Тавриза чародеев, ворожей и цыган, привлеченных сюда тавризским губернатором.

7. Помешать Гаджи-Самед-хану вновь открыть женский базар, ликвидированный в свое время Саттар-ханом.

8. Не созывать общих собраний, предложив руководителям партии разрешать все неотложные вопросы самостоятельно.

9. Строго следить за теми членами партии, политические убеждения которых не совсем четки.

10. Вести решительную борьбу против сторонников турецкой и германской ориентации, разоблачить их пропаганду, объяснять массам, что их политика противоречит интересам азербайджанского народа.

11. Оказывать материальную помощь семьям революционеров, покинувших Тавриз и нашедших убежище в других странах, убитых реакционными элементами после подавления движения Саттар-хана или заключенных в тюрьмы.

На специальном совещании был составлен список надежных членов партии, которым было поручено выполнять эти решения.

КОНЕЦ ЦЫГАНСКОГО ПРИТОНА

Тутунчи-оглы давно следил за Таджи-кызы Зулейхой. Таких женщин всегда можно было встретить в молельнях, на кладбищах, куда стекается религиозный люд.

Был четверг. Весь этот день на кладбищах было особенно много женщин, пришедших на могилы родных и близких.

Тутунчи-оглы долго шел следом за Таджи-кызы Зулейхой, подождал ее на кладбище Геджил, затем проводил ее до самых Адъютанских ворот.

- Постой, куда ты бежишь? - в конце концов окликнул он ее. Остановись, потолкуем немного. Что у тебя нового?

Таджи-кызы, обернувшись, сердито ответила:

- Незаконнорожденный! Как ты смеешь приставать ко мне средь белого дня? Приличной женщине из-за таких, как ты, и на кладбище пойти нельзя, пристаете, проходу не даете, проклятые!

- Зулейха, почему ты злишься? Ты же не мед, чтобы посреди улицы пробовать тебя пальцем?

Женщина была возмущена:

- Ох, чтоб тебе пусто было! Откуда же эти уличные завсегдатаи, эти негодяи знают мое имя? Что я скажу мужу? Как я переживу этот позор, как буду смотреть людям в глаза?

- Странный ты человек! Успокойся, не горячись. Кто тебе сказал, что, если женщина заговорит на улице с мужчиной, она обязательно считается распутной? Какая глупость! Ведь можешь ты встретить брата или отца и поговорить с ними. И все. Я хочу тебе сказать несколько слов, согласишься со мной - дело сладится, откажешь - разойдемся мирно. А злиться незачем.

- Не хочу тебя слушать! Мы, женщины, уж так созданы, что к нам пристает всякое пятно, даже от розы. А если меня тут увидят муж или братья? Как ты думаешь, оставят они меня в живых? Да и ты добра не жди, они тебя на куски изрежут, и никто не посмеет вырвать тебя из их рук. А знаешь ли ты, кто я? Знаешь ли, кто мои родные?!

- Милая женщина! Ну, почему ты беспокоишься, почему нервничаешь? Я не позорю твою честь, не говорю, что ты из плохой семьи. Пусть мой язык отсохнет, если я это скажу или хотя бы подумаю. Мне просто надо сказать пару слов. Тебе же от этого никакого вреда не будет? Да и знакомы мы с тобой давно.

Таджи-кызы Зулейха снова рассердилась.

- Уж не ври, бродяга несчастный, развратник этакий! Прикажу своим слугам, изобьют тебя так, что даже имя свое забудешь. Когда это я познакомилась с тобой? Скажи, от какого ковра ты оторванный кусочек?

- Хотел бы я знать, в чем моя вина, за что ты собираешься меня наказывать?

- Ты еще спрашиваешь! Пристаешь на улице к честной, богатой женщине. Вот позову полицию, чтобы сию же минуту тебя арестовали и передали в руки Гаджи Шуджауддовле. Спасения тебе не будет тогда!

- За что же ты прикажешь меня арестовать? Ведь ты даже не знаешь, что я хочу тебе сказать.

- Не знаю! Что же может сказать мужчина женщине?

- Ты лучше послушай. Если тебе не понравится, дело твое - разойдемся по-хорошему.

- Ну, говори, посмотрим, что тебе от меня надо. Но предупреждаю, я не легкомысленная женщина. Помни это! До сего дня я никогда не разговаривала с чужим мужчиной.

- Я вовсе не чужой. Ты меня знаешь. И почему ты нервничаешь?

- Откуда же я тебя знаю? Посмотрите-ка, люди добрые, какую чепуху несет.

- Ну, если не помнишь, давай познакомимся еще раз. Мы с тобой встречались около молельни сеида Ибрагима, в саду Дашгапылы, у Милдиби. Ты видела меня в саду Гаджи-Алахяра. По-моему, мы хорошо знаем друг друга.

- Наверное, ты знаком с моей двоюродной сестрой Захрой. Она очень похожа на меня, нас всегда путают.

- Что ж, допустим на минутку, что это была не ты, а твоя сестра. Что же мешает нам познакомиться сейчас? Люди знакомятся, становятся близкими. Разве это грешно? Бывает, что один нуждается в помощи другого. Вместо того, чтобы протянуть мне руку, ты сердишься, ругаешь меня. Если ты выслушаешь меня, и мы будем довольны, и тебе будет польза!

- Что значит "мы будем довольны"? Разве, кроме тебя, есть еще кто-то?

- Да, у меня есть товарищ.

- Но ты должен знать, что всяких голодранцев я к себе не пускаю. Знаешь ты это или нет?

- Зулейха, почему ты решила, что мы голодранцы? Мы парни солидные, не скупые, денег у нас куры не клюют.

- Да как звать тебя хоть?

- Ибрагим Гарамеликлинский, я племянник Гаджи-хана Сартиба.

- Ну, и что же тебе и твоему товарищу от меня нужно?

- Неужели до сих пор не поняла? Два холостых парня ищут двух молоденьких девушек, чтобы заключить с ними временный брак.

- А я?

- Ты само собой. Ты тоже будешь довольна. Мы тебя отблагодарим. А пока найди их, повеселимся немного.

- Девочки, которых я знаю, никуда не ходят.

- А это и не обязательно. Соберемся у тебя, так даже лучше.

- Но предупреждаю, это вам обойдется недешево.

- Договоримся. Сколько, например?

- Двум сийга по десять туманов, за каждую из них один туман мне, за квартиру - два тумана, ну, расходы на напитки, закуски - это зависит от вас.

- Никаких возражений! Торговаться не будем, что еще прикажешь?

- Только не сегодня.

- Почему?

- У меня важные гости.

- Ну и что ж. Повеселимся вместе, мы им не помешаем.

- Это люди солидные, пожалуй, вы будете чувствовать себя неловко.

- Кто ж они такие, что в их присутствии мы будем стесняться?

- Один из них Кязим, а другой Сулейман!

- О, это наши хорошие друзья.

- Если так, когда наступят сумерки - пожалуйста.

- Но я не знаю, где ты живешь.

- У Стамбульских ворот в доме Калляпаз Гаджи-Шукюра. Одно время там жила Рябая Салма. Понял?

- Да, да, конечно! Значит, вечером, в девять часов.

- Предупреждаю: только два человека, не больше. Ясно?

- Будь совершенно спокойна!

Таджи-кызы Зулейха спустила на лицо рубанд* и удалилась. Тутунчи-оглы задумался: сегодня вечером он встретится лицом к лицу с людьми, которые по поручению Сардар-Рашида следят за ним и собираются его убить, - с Кязимом Даватгяр-оглы и Салах-Сулейманом. Эта опасная затея требовала тщательной подготовки, нужно было посоветоваться с товарищами, выработать план действий.

______________ * Рубанд - покрывало.

Цыганский квартал Гарачи был средоточием и рассадником разврата в Тавризе. По утрам здесь нельзя было встретить никого, кроме цыган, направлявшихся в центр города, где они промышляли нищенством. Несмотря на то, что вокруг было пустынно и безлюдно, они беспрестанно бормотали молитвы. В городе они изображают из себя калек, ползком передвигаются по земле, прикидываются слепыми, безрукими, глухими, немыми, стараясь вызвать к себе жалость прохожих. Они делают это так артистически, что трудно, почти невозможно заметить их притворство. Зато, когда с наступлением темноты они возвращаются домой, молниеносно выздоравливают: спектакль окончен, можно оставить свою роль.

В эту жуткую темную ночь мороз в Тавризе давал себя чувствовать, предвещая суровую зиму. Небо было сплошь затянуто черными тучами, сквозь разрывы в которых изредка проглядывали блестящие и яркие, как глаза красавицы, звезды, да вдруг появлялась тонкая, как бровь цыганки, луна, стыдливо прятавшаяся за Эрк-Калой. Цыгане, возвращавшиеся с промысла, тряслись от холода в своих жалких лохмотьях.

Теперь, когда здесь не видно было ни зги, на темных кривых улицах появились женщины из аристократических гаремов. Тут и там мелькали их черные силуэты. Они спешили к цыганкам, чтобы поучиться у них кокетству, умению нравиться мужчинам. Из глинобитных домов доносились звуки музыки, чарующие песни. Казалось, прекрасная восточная музыка, как жемчужина, сверкая причудливыми красками, валяется здесь в грязи и нечистотах. Эти волнующие звуки очаровывали, сердца замирали от восторга, ноги отказывались идти дальше.

Здесь, за стенами этих уродливых домов, в этих ужасных трущобах, с давних времен жили бесстыдные цыганки. Они были красивы, музыка их звучала так пленительно и чарующе, что тавризские аристократы и разжиревшие богачи, проводили здесь ночи напролет, забывая о томящихся в гаремах прекраснейших женщинах. Чтобы оградить своих мужей от чар цыганок, многие из них наряжались в цыганские платья, носили цыганские украшения, на щеках и подбородке делали искусственные родинки. Они даже начинали петь цыганские песни:

Шлю я жалобу в Багдад,

Будет милый мой не рад...

Раньше он любил меня,

А теперь забыл меня.

Но помогало это плохо, и мужья снова бежали в цыганский квартал, где песни заставляли забывать всю пошлость и гниль, пышным цветом распустившиеся в этом уголке Тавриза. Человеку невольно казалось, что он попал в экзотические дворцы древнего сказочного Багдада "Аббас" и "Джафария" и слушает пение знаменитых певиц Гаранфил и Нигяр-ханум. Нежная музыка, словно узница в этих трущобах, оплакивала со струн цыганской кеманчи свое падение. И у слушателя, какое бы наслаждение он ни получал, как бы ни восторгался, щемило сердце при мысли, как унижено и опошлено здесь искусство.

Тутунчи-оглы и Гули-заде шли впереди, а за ними молча следовали Гасан-ага, Шафи и другие.

В эту ночь им предстояло уничтожить один из цыганских притонов, знаменитый дом Таджи-кызы Зулейхи. Там Тутунчи-оглы должен был встретиться лицом к лицу с наемниками Сардар-Рашида Кязим-Даватгяр-оглы и Саллах-Сулейманом, поклявшимся убить его во что бы то ни стало. Это были отчаянные головорезы, которым немалая роль принадлежала в подавлении революции. Сейчас, чувствуя поддержку царского консула, они вели себя, как победители. Не считаясь ни с кем и ни с чем, эти бандиты орудовали не только в том квартале, где помещался притон Таджи-кызы Зулейхи, но и во всем Тавризе. Не дай бог, понравится им красивый юноша - уводили к себе, заставляли выполнять любую свою прихоть. Без стыда и совести они крали молоденьких девушек, уводили жен от мужей. Людей, пользующихся почетом и уважением, они могли опозорить на весь город. Средь бела дня они затевали на улицах перестрелки, убивали тех, кто стоял на их пути или не хотел признавать их власть. Мелкие тавризские банкиры и помещики гордились своими "героями", хвастались их силой и храбростью, постоянно их субсидировали. Они пользовались полной поддержкой местной власти, которая нередко поручали этим негодяям обеспечение порядка и спокойствия в городе.

Тутунчи-оглы и Гулу-заде постучали в ворота дома Таджи-кызы Зулейхи, где их могли ожидать любые опасности. Спустя несколько минут послышался голос хозяйки.

- Кто там?

Тутунчи-оглы ответил:

- Это мы, Зулейха-баджи!

- Кто вы?

- Мы с тобой сегодня днем встретились у Адъютанских. ворот.

- А сколько вас?

- Двое. Мой приятель, о котором я тебе говорил, и я сам. Больше никого. Он парень достойный.

Таджи-кызы Зулейха открыла дверь и вместо приветствия сказала:

- Как хорошо, что вы так рано, до прихода Кязыма и Сулеймана сумеете повеселиться и уйти.

- Нет, нет, мы им не помешаем. Наоборот, приятно будет повеселиться вместе, люди они хорошие, - ответил ей Тутунчи-оглы. - Неужели ты думаешь, что Кязим и Сулейман не знают Ибрагима, племянника Гаджи-Сартиб-хана Гарамеликлинского?

После этого краткого разговора Тутунчи-оглы и Гулу-заде вошли в дом. Гасан-ага, Мусеиб и Шафи, прошмыгнув за ними в дверь, спрятались в прихожей, чтобы как только покажутся Кязим и Сулейман, обезоружить их.

Таджи-кызы Зулейха шла впереди, за ней Тутунчи-оглы и Гулу-заде,

Посреди комнаты, куда они зашли, стоял стол, накрытый к чаю, вдоль стен были разостланы пышные тюфяки в дорогих бархатных чехлах. Повсюду висели портреты святых. В центре красовалась большая картина: по правую руку посланца бога пророка Магомета сидел имам Гусейн, а по левую - имам Гасан. Следующее полотно изображало святого Али-Акпера, отправляющегося на поле брани, чуть дальше висел портрет святого Хозрат-Абаса с отрубленными руками, а около него - молодой Касим и его невеста, слившиеся в продолжительном поцелуе.

Все убранство комнаты свидетельствовало о набожности хозяйки. Очевидно, это помещение было предназначено для заключения сийга, так как в переднем углу на толстом тюфяке восседал молла Курбан. Перебирая тяжелые четки, он невнятно бормотал молитвы. Глаза его были подведены, сурьмой, ногти окрашены хной. Тонкие усики, с которых, как видно, была совсем недавно снята краска, были подстрижены так, что открывали толстые неуклюжие губы, беспрестанно шевелившиеся в молитве за исцеление душ всех вероотступников. Он так надушился розовой водой, что запах ее наполнил всю комнату, мешая дышать. Перед ним был разостлан коврик для совершения намаза.

Таджи-кызы Зулейха была наряжена, как невеста. Свои густые черные волосы она заплела в двенадцать косичек и. закинула их на спину. Над челкой, спускавшейся на лоб, сверкала диадема, украшенная бриллиантами, яхонтами, изумрудами. Таджи-кызы выглядела как высокопоставленная принцесса из династии иранских шахиншахов. Она не была размалевана, как другие цыганки: она считала, что искусственные румяна и грим только портят естественную красоту женщины. Несмотря на свои тридцать восемь лет, она казалась молодой и свежей. И это потому, что эксплуатируя других женщин и наживая на них богатство, она всячески оберегала себя.

Одета она была, по тавризским обычаям, в короткую юбку из нарядного пестрого материала, алые атласные шаровары, на руках звенели изящные браслеты, украшенные драгоценными камнями. Красивый стан плотно облегала шелковая кофта, сквозь которую просвечивалось ее упругое гибкое тело.

Она обслуживала Тутунчи-оглы и Моллу Курбана, и при каждом движении плавно вздымалась и опускалась ее грудь, неутратившая девичьей формы.

Таджи-кызы Зулейха славилась не только своей красотой. Она была прекрасной музыкантшей, очень приятно пела. Это особенно привлекало к ней мужчин. Ее очень часто приглашали на балы к иранским помещикам и аристократам.

Таджи-кызы Зулейха внесла в комнату самовар и поставила его на поднос. Она налила два стакана и кокетливо, сознавая свою привлекательность, поднесла их Тутунчи-оглы и Гули-заде.

- Почему вы не угощаете уважаемого ахунда? - спросил ее Тутунчи-оглы.

- Ахунд держал уразу*. Только час назад он изволил отобедать и выпить чаю.

______________ * Ураза - пост.

- Неужели наступили постные дни?

- Нет, конечно, но ахунд постит в году не меньше трех месяцев.

Гулу-заде вмешался в разговор.

- Мы пришли сюда с просьбой найти для нас двух благонравных девушек. Это весьма кстати, что ахунд с нами, он оформит наш брак с ними и благословит нас.

Молла Курбан заговорил о том, что сийга - дело богоугодное, полезное и физически и морально.

- В писании сказано, что путь нашего великого пророка на небеса пролегал через восьмой рай, - неторопливо рассказывал ахунд. - Тут он увидел величественный дворец, стены которого были сделаны из серебра, а окна из красного золота. Семьдесят тысяч красивейших гурий выглядывали оттуда, приветствуя посланника божьего. Пророк спросил архангела Джебраила: "Поведай мне, для кого построен этот величественный дворец?", а тот ответил: "Для тех правоверных, которые вступали в сийга со свободными женщинами..."

Таджи-кызы Зулейха восторженно воскликнула:

- Да будут у твоих ног мать моя и отец мой, о великий пророк!

Молла Курбан, еще больше воодушевившись, продолжал:

- У светлейшего имама Садига спросили: "Как очиститься от грехов? "И он ответил "Совершением сийга! Вступившему в сийга хотя бы на один час великий творец вселенной простит грехи семидесяти поколений прошедших и семидесяти поколений грядущих".

Таджи-кызы снова вмешалась в разговор.

- Видите, какие блага ждут правоверных всего лишь за один час временного бракосочетания. В таком случае как много богоугодных дел совершили мы за свою жизнь!

- Вот к этому мы и стремимся, - перебил ее Тутунчи-оглы. - Хотим и время провести неплохо и вымолить у бога прощение грехов наших предков за семьдесят два поколения...

- Нет, дорогие, у меня дома замужних женщин нет. Мои девочки могут вступить в брак не больше, чем на час. Да и парни вы небогатые. Пожалуй, не сможете удовлетворить все их капризы, ведь они из богатых семей, ни в чем не нуждаются, что называется, как сыр в масле катаются. Но зато такие красавицы вам и во сне не снились.

Тутунчи-оглы прервал ее хвастливые излияния.

- Что ж, благословен час. Пусть придут, посмотрим.

- Вам вдовушек или девиц невинных?

- Что значит вдовушек? Старух, что ли?

- Олух царя небесного! Что делать старым женщинам в моем доме? Ну, моего возраста и так же красивы, как я, подойдет? Или нет?

Гулу-заде любезно прервал ее.

- Сказать правду, зачастую человек стесняется говорить о своих сокровенных желаниях. Слава богу, мы тоже не из простых семей, многие нас знают и уважают, и состояние у нас неплохое. Но что-то не решаемся откровенно говорить.

Молла Курбан, видя, какой оборот принимает разговор, поднялся и направился к выходу. Таджи-кызы, усмехнувшись, обратилась к Гулу-заде:

- Эх, ты плут, незаконнорожденный сын! Ахунд понял, что ты неравнодушен ко мне и потому оставил нас одних.

- Какой же это ахунд, если не понимает с одного слова?

- Как же ему понять? Ведь я навеки заключила с ним сийга. Уже шесть месяцев мы кладем свои головы на одну подушку. А с наступлением весны мы собираемся в святые места, на гробницу имама. Так что исполнить твое желание невозможно.

- Ничего невозможного нет. Дадим пять туманов ему, пятнадцать тебе и делу конец.

- Но для этого ахунд должен на один час расторгнуть сийга со мной, а потом заключить мою сийга с тобой.

- Значит, все в порядке.

После этого Тутунчи-оглы вынул из кармана две русские десятирублевки и бросил их Таджи-кызы.

- Пошли за закуской. Если не хватит, еще добавим. Ты же знаешь, что когда тавризцы кутят, кошелек в карман не прячут.

Таджи-кызы опустила деньги в карман.

- Дай бог вам здоровья! Если бы я не знала вашей щедрости, не открыла бы свою дверь перед вами.

Она вышла в боковую дверь и спустя несколько минут вернулась вместе с моллой Курбаном.

Девушки не показывались, несмотря на то, что она звала их. Наконец, она сама привела их. Они стыдливо отворачивались, делая вид, что никогда не встречались с посторонними мужчинами. Наконец, их удалось уговорить снять чадру. Они совершенно не были похожи на дочерей аристократов. Это были простые распущенные цыганки, которых хорошо знает весь Тавриз.

Одна из них была та самая Хошу, которая вместе с Рафи-заде под предлогом гадания завлекла мисс Ганну к Махмуд-Хану. Тутунчи-оглы знал их всех очень хорошо. Когда-то Гасан-ага отрезал им косы.

Женщины жеманились, стараясь казаться скромными., чтобы набить себе цену Тутунчи-оглы выбрал Гусни-ханум, а Гулу-заде не сводил глаз с Таджи-кызы. Молла Курбан согласился временно расторгнуть сийга с ней, но за это потребовал повышенную плату. Очевидно, все это и было придумано, чтобы получше заработать.

Когда все формальности были завершены, причем и святой ахунд не остался без подруги, накрыли на стол, и компания предалась шумному веселью Кязим-Даватгяр-оглы и Салах-Сулейман должны были явиться с минуты на минуту. Мешкать нельзя было. Тутунчи-оглы приказал девицам:

- Сядьте вокруг моллы Курбана!

Они сочли это за шутку и немедленно выполнили его распоряжение. Тогда Тутунчи-оглы повернулся к ахунду:

- А ты, почтенный блюститель шариата, одень-ка чалму, живо!

Молла запротестовал:

- Не могу. Чалма-эмблема пророка Магомета. Сидеть в ней за чаркой вина не годится. Это непочтение к шариату...

Звонкая пощечина прервала его возражения.

- Подлец! А носить эмблему пророка в доме терпимости, по-твоему, можно?

Таджи-кызы хотела выйти из комнаты, но Гулу-заде направил на нее дуло револьвера.

- Садись, подлюга! Кто посмеет подняться - размозжу голову!

Затрясшись от страха, она заголосила:

- Горе мне! Сама навлекла на себя эту беду. Миленькие, пощадите, берите обратно свои деньги, веселитесь вдоволь, но не трогайте нас!

- Безумная, мы не кутить, не веселиться пришли сюда. Нам не нужны ваши развратные, насквозь прогнившие туши. Мы сюда пришли разорить этот притон, гнездо разврата и прелюбодеяния!

Только теперь цыганки поняли, что попали в ловушку. Они рыдали, не забывая, однако, прятать свои украшения. Гулу-заде приказал ахунду:

- Возьми в руку бокал с вином, не шевелись. Я тебя сфотографирую.

Он достал фотоаппарат и запечатлел моллу Курбана с бокалом в окружении цыганок. После этого Тутунчи-оглы достал бритву и ножницы. Сперва он сбрил усы и бороду ахунду, подвергнув его ужаснейшему для правоверных позору. Потом он повернулся к женщинам. Умоляя, чтобы им не брили волосы, они выложили на стол все, что у них было.

Тутунчи-оглы собрал все ценности в узелок, но это не спасло цыганок от наказания. Потом он приказал молле переодеться в платье Таджи-кызы, и Гулу-заде снова сфотографировал его. Был сделан снимок и хозяйки этого вертепа в полном костюме ахунда.

Не обращая внимания на клятвы моллы и слезы женщин Тутунчи-оглы сказал им:

- Сколько раз предупреждали: бросьте разврат, перестаньте барахтаться в этом омуте! Это наказание слишком мягко по сравнению с вашими преступными делами. Второй раз вы не отделаетесь так легко Пойманные вновь лишатся головы, смерти вам не миновать.

После грозного и недвусмысленного предупреждения Тутунчи-оглы и Гулу-заде связали всех цыганок, а моллу Курбана втолкнули в другую комнату и заперли за ним дверь.

Вошли Гасан-ага и другие товарищи. Из-за двери неслись вопли моллы.

- Послушай, святой отец, - стараясь перекричать его, заговорил Тутунчи-оглы - Ты должен во всем повиноваться нам. Когда услышишь стук в ворота, молча открой. Произнесешь хоть слово - прощайся с жизнью. А если исполнишь наш приказ, мы тебя отпустим. Понял? Смотри же!

В ожидании Кязим-Даватгяр-оглы и Салаха-Сулеймана все затихло. Чтобы свет из окон не падал во двор, все лампы были потушены. Прошло больше часа. Послышался стук в ворота. Двое повели моллу во двор. Не проронив ни слова, он снял замок и повернул к дому. Кязим и Сулейман следом за ним вошли в комнату. Зажгли лампу. Как только стало светло Кязим и его товарищ увидели пять направленных на них дул. Первым заговорил Кязим.

- Смелые так не поступают! - сказал он

- Отчего же? - Гулу-заде обезоружил их.

Тутунчи-оглы сбрил им усы, отрезал чубы. После этого их переодели в платья цыганок, привязали друг к другу и заперли в доме. Привязав Таджи-кызы и моллу Курбана к дереву во дворе, Тутунчи-оглы и его товарищи удалились.

КИНОТЕАТРЫ

В Тавризе по решению партии был открыт кинотеатр для женщин. Успех превзошел все наши ожидания

Каждый вечер у подъезда выстраивалась целая вереница фаэтонов, поджидавших своих богатых хозяек, чтобы отвезти домой после окончания сеанса. Женщины победнее приходили пешком. Всем им, раньше, кроме бань, мечетей, кладбищ и святых мест, куда отправлялись на богомолье, нигде не бывавшим, кино пришлось по вкусу.

Предприимчивые итальянцы и англичане, убедившись в колоссальном успехе нашего предприятия, не замедлили открыть еще несколько кинотеатров, даже один американец соблазнился большой наживой.

Новое зрелище с каждым днем привлекало все больше и больше народу. Организованные царским консулом при помощи Гаджи-Самед-хана траурные собрания были обречены на провал, их почти перестали посещать. В один прекрасный день за подписью Имам-Джума и нескольких реакционно настроенных мучтеидов было опубликовано обращение к населению Тавриза, в котором говорилось, что кинотеатры есть не что иное, как богопротивная затея, сбивающая верующих мусульманок с пути истинного.

"Нет сомнения, писали эти святоши, - что кино способствует развращению наших женщин. Картины, которые они там смотрят, умаляют достоинства шариата. Мужчины и женщины на экране целуются, обнимаются. Это подает нашим женам и дочерям дурной пример. Мы призываем всех правоверных мусульман считать разведенной по шариату с мужем каждую женщину, осмелившуюся посещать кинотеатры. Всех мужчин, разрешающих своим женам ходить в кино, не допускать в мечети и молитвенные дома, считать их еретиками, запретить их похороны на мусульманских кладбищах, считать недействительными их свидетельские показания в суде"

Это обращение было встречено всем прогрессивным населением Тавриза с большим возмущением. Но многие забитые и невежественные мусульмане запретили своим женам посещать кино. Многие кинотеатры были закрыты. Только те, что принадлежали русским подданным, пока продолжали функционировать, но туда не допускалась ни одна женщина. У входа в каждый зал стояли агенты губернатора, тщательно следившие за соблюдением этого запрета.

Эти события убедили нас, что бороться с фанатизмом и мракобесием при помощи культурных мероприятий в Иране невозможно. Необходимо было выработать другую тактику, тем более, что религиозная пропаганда развернулась еще шире. Для разведки мы решили направить на женские траурные собрания Тахмину-ханум.

Через несколько дней она рассказала, что новоявленные женщины марсияхане, собранные со всего города, не довольствуясь платой, получаемой ими от губернатора и царского консула, принимают в подарок от посетительниц траурных собраний поношенную одежду и другое старье. Собранные веши они продают на рынке или сбывают через знакомых маклеров. Они не гнушаются и маленькими подачками, которые, в надежде обеспечить себе место в раю бросали им верующие.

По приказу Гаджи-Самед-хана история событий, совершившихся некогда в Кербале и кончившихся убийством имама Гусейна и его приближенных, преподавалась в школах Тавриза, как обязательный предмет. Марсии в память имама Гусейна читали даже в женских банях

Самым отвратительным было то, что марсияханами на женских траурных собраниях были в подавляющем большинстве цыганки и бывшие проститутки, состарившиеся в притонах. Раньше они зарабатывали, торгуя собой и вербуя молодых девушек, теперь, замаливая прошлые грехи читали марсии. Наиболее известными среди них были Тахналы-Касум-кызы, Паянлы-Мешади-Сакина и другие.

Прежде всего, необходимо было разоблачить в глазах простых людей этих развратниц. С этой целью мы расклеили на стенах домов обращение к населению Тавриза, в котором писали:

"Граждане Тавриза! Для спасения ваших жен и дочерей от притонов, где их заставляли вступать в сийга, для того чтобы избавить их от посещений мавзолеев и святых мест, чтобы приобщить их к культуре, мы открыли кинотеатры. Мы хотели, чтобы и ниши женщины, подобно представительницам других народов, увидели мир, увидели жизнь. Мы сделали лишь первый шаг, но Гаджи-Самед-хан Шулжауддовле сразу же преградил нам путь. Театры он заменил траурными собраниями для женщин. Да это и понятно. В расчеты его хозяина царского правительства, не входит просвещение женщин, их участие в революционном движении, их борьба за свою свободу. Пусть лучше, как и прежде, прячутся на задворках, пусть на веки вечные погрязнут в суеверии, фанатизме, невежестве.

Граждане! Знаете ли вы, кто читает мярсии вашим женим? Кто они? Вот их список: Тейба Алякчи-кызы, Тахнали Касум-кызы, дочь продавца веников Дильдар, Паянлы-Мешади-Сакина, Кербалай-Зейнаб и другие, подобные им. Кто же из вас их не знает? И вот кто воспитывает наших жен и дочерей!

Тавризцы! Стыдитесь! Остерегайтесь проклятий грядущих поколений! Не слушайте святош, продающихся в своих выгодах любому правительству!"

Обращение возымело свое действие. Женшин-марсияхан стало значительно меньше, места траурных собраний пустовали. Но нельзя было успокаиваться на этом. Необходимо было продолжать борьбу. Подпольный комитет поручил дальнейшее разоблачение религиозной пропаганды Багиру Гаджи-оглы, Гаджи-Аге Авез-оглы, Явару Халил-оглы, Алекперу Кязим-оглы.

Сумерки сгущались. Только что закончились траурные собрания. Женщины группами расходились по домам, обмениваясь впечатлениями. Тут и там можно было услышать:

- Молла Салма единственная в Тавризе.

- Да, да. Я много раз слышала эту трагическую историю, но никто не мог взволновать меня так, как она. У меня слезы лились ручьем.

- Уметь читать марсию - великое дело.

- Таких, как молла Салма, немного.

- Я ей обещала шелковый платок с золотой каймой. Живы будем, завтра услышим, как она будет петь о свадьбе Фатимейиз-Захры.

- А по-моему, Кербалай-Зейнаб читает не хуже. Ничье пение не вызывает у меня слезы, только ее.

- А что ты скажешь о молле Саба?

- И она неплоха. Но ее конек женитьба святого Касима.

Совсем стемнело. Женщины сбросили с лиц покрывала, все равно никто их теперь не сможет разглядеть. Чуть поодаль собрались кучками мужчины. Не спуская глаз с проходивших мимо женщин, они перебрасывались репликами.

- Вон там жена Гаджи-Мохаммед-аги Гевгани, - говорил один. - Такой старик, а жена в самом соку. Жаль только, слишком застенчива. У входа я с ней два раза поздоровался, а она даже не улыбнулась.

- А вот жена Мешади-Аббас-аги Кисачи, - перебил другой. - Посмотрим, что сделает молла Садыг... Обещал устроить сийга с ней в ближайшие дни. Пожелайте мне удачи.

- Сестра Салман-хана, Зулейха, негодница такая, исчезла, как невидимка. Дала слово, что приведет ее к себе и меня позовет.

- Э-э, ее тебе больше не видать. Пиши пропало...

- Почему?

- Разве ты не слыхал о том, что случилось с Кязимом-Даватгяр-оглы и Салах-Сулейманом?

- Нет, а что?

- Как же ты не знаешь? Обоим отрезали усы и чубы.

- Кто же это? Вот храбрецы!

- Таджи-кызы тоже остригли косы.

- А молла Курбан, заключавший в притонах сийга, что с ним?

- Ему сбрили бороду и усы, переодели в платье Таджи-кызы и привязали к дереву.

- Да неужели?

- Клянусь твоим здоровьем, я видел все собственными глазами. И не я один. Чуть не половина Тавриза сбежалась поглазеть на это любопытное зрелище.

- Говорят, Кязим-Даватгяр-оглы и Салах-Сулейман сбежали в Тегеран.

- Еще бы! Не пережить им такого позора.

- Слава богу, наконец-то избавились от этих негодяев.

Из переулка показались две женщины, до бровей закутанные в черные покрывала, и приблизились к небольшой группе мусульманок, которые только что вышли из дома моллы Селмы. Багир-Гаджи-оглы и Гаджи-ага Авез-оглы, до сих пор стоявшие в стороне, словно дожидаясь этих двух незнакомок, тоже подошли. Несколько минут они прислушивались к завязавшемуся разговору. Вдруг, сорвав с одной из них чадру, Багир-Гаджи-оглы громко закричал:

- Ах ты, негодяй такой! Сукин сын! Обнаглел до того, что, переодевшись в женское платье, выслеживаешь чужих жен! Мусульмане, посмотрите, это все проделки Селмы-Гарачи-кызы. Это она дает им одежду, наживается на нашем позоре.

Тем временем чадра была сорвана и со второй незнакомки. Это тоже оказался мужчина. Оба поспешили скрыться. Багир-Гаджи-оглы и Гаджи ага Авез-оглы бросились за ними, будто хотели задержать их. На улице поднялся невообразимый шум. Обозленные женщины кидали камни в окна моллы Селмы.

Весть об этом происшествии с быстротой молнии облетела весь город. Возмущенные мусульмане разоряли дома, где устраивались траурные собрания. Тут и там раздавались гневные возгласы:

- Бейте распутных цыганок!

- Смерть всем, кто превращает траурные собрания в память имама Гусейна в дома терпимости!

Суматоха продолжалась два дня. На улицах ловили цыганок, брили им головы, сажали на ослов лицом к хвосту и возили по базарам и площадям. По дороге их осыпали ругательствами, забрасывали камнями.

Чтобы успокоить народ, губернатор выслал из Тавриза несколько цыганок, содержательниц притонов.

Постепенно все затихло. Траурных собраний больше не было. Разработанный с такой тщательностью царским консулом и его прислужником Гаджи-Самед-ханом план провалился. Но организованная ими партия "Интизариюн" продолжала свою гнусную деятельность.

Почти ежедневно в Кербалу отправлялись караваны паломников, снаряженные царским консулом. В большинстве это были шпионы губернатора.

Однако, кроме них, на поклонение гробнице имама потянулись сотни верующих. Среди них было множество бедняков. Продавая свое жалкое имущество, отнимая у семей последние гроши, они собирались в путь. Оборванные, голодные, брели они по дорогам.

Видя, какой размах приобретает паломничество к святым местам и как губительно отражается оно на без того разоренном народе, революционный комитет выпустил воззвание:

"Граждане Тавриза!

Никогда не забудется героизм, проявленный лучшими сынами нашего народа в боях революции. Азербайджанцы всегда шли и будут идти в авангарде. Никто и ничто не в состоянии уничтожить ваши революционные традиции, сломить ваш боевой дух.

В царствование Насреддин-шаха, Музафереддин-шаха и его сына Мохаммед-Али-шаха вы, тавризцы, диктовали свою волю правительству, победоносно боролись за счастье народа.

Пусть не пугает вас оккупация города царскими войсками. Это временное явление. Не сомневайтесь в торжестве ваших идей, в успехе борьбы за свободу и независимость. Будьте стойкими и мужественными, как ваши отцы и деды.

Граждане! Гаджи-Самед-хан и царский консул замышляют новую провокацию против народа, готовят вам новую ловушку. Они задались целью затуманить ваши головы суеверием, притупить ваше революционное сознание. Они хотят повернуть колесо истории вспять, возродить порядки и законы проклятого прошлого.

Вы уже знаете, какие цели преследовали они, открывая дома для заключения сийга, вы поняли, в какой омут тянули они тавризских женщин. Вам так же ясно, что организованные ими женские траурные собрания - не что иное, как дома терпимости.

Но им мало было этого. Они хотят приучить ваших детей с малых лет беспрекословно повиноваться правительству, не сметь поднять голос против него. В школах чуть ли не целый день распеваются марсии, вместо науки ученикам вбивают в голову историю убийства имама Гусейна в Кербале.

Вы же знаете, что события эти произошли в Аравии, во время борьбы за халифат, ничего общего не имеют с историей азербайджанского народа. Почему же слезы должны проливать вы, азербайджанцы?

Кто эти люди, которые по ночам кричат на тавризских улицах: "Помоги нам, властелин подлунного мира"? Все они шпионы и доносчики.

Кого царский консул и Гаджи-Самед-хан посылают на поклонение в Кербалу? Тоже шпионов, которым поручено собирать политические сведения для царского консульства и английской контрразведки

Почему Гаджи-Самед-хан приказал закрыть кинотеатры для женщин? Да потому, что кинотеатры отвлекали их внимание от религии и разврата, открывали им глаза на их бесправие, а этого правители наши боятся, как огня.

Почему Гаджи-Самед-хан приказал уволить с фабрик всех женщин? Да потому, что там они добывали себе кусок хлеба и не были вынуждены продавать свое тело в тайных притонах.

Тавризцы! Это ваших жен в гнезде разврата, скрывающемся под благочестивой вывеской молельни Сеид-Ибрагима, лишают чести.

Слышали ли вы о безобразиях, совершившихся в мечети Сахи-буль-амр? Это там моллы заключали сийга с женщинами, находящимися в законном браке.

Вот почему народ разгромил тайные притоны - сийгахана.

Гаджи-Самед-хан своей гнусной политикой хочет ввергнуть вас в омут бесчестья и безнравственности, хочет утопить вас в пороках.

Тавризцы! Опомнитесь, смотрите на творящиеся вокруг безобразия открытыми глазами. Не записывайтесь сами в шпионские организации и не давайте другим делать это.

Ведите решительную борьбу с предателями нашего народа смелей! В этой борьбе вы не одиноки.

Революционный комитет".

ПИСЬМО ИЗ ТУРЦИИ

В это время, пользуясь конфликтом с Россией, турки решили захватить Тавриз. Это было выгодно им потому, что отвлекало внимание русского командования от армии Эхсан-паши, наступавшей на Сарыкамыш.

Стремясь придать новому наступлению национально-освободительный характер и обеспечить турецким войскам помощь демократов в самом Тавризе, Энвер-паша решил привлечь на свою сторону иранских политических эмигрантов.

Об этом предполагающемся походе сообщили нам Кербалай-Гусейн Фишенкчи и Гаджи-Мирза-ага Биллури, которые в 1911 году, после поражения восстания Амир Хешемета, эмигрировали в Турцию. Сейчас они вербовали добровольцев в отряды, направлявшиеся в Азербайджан.

Спустя некоторое время мы получили от них еще одно письмо, в котором они откровенно писали о своих, замыслах.

"Дорогие друзья! Из ваших писем нам стало известно, что вы живы и здоровы, за что благодарим всевышнего. Мы уверены, что создавшееся положение даст нам возможность в скором времени встретиться. Надеемся, что избавление Азербайджана от царской оккупации будем праздновать вместе. Однако своих сил для этого у нас нет, их даст нам оттоманское правительство. Такое решение приняли руководители партии "Соединение и прогресс". Кроме того, Иран должен непременно присоединиться к союзу Австрии, Германии и Турции.

Ваша задача - подготовить население Тавриза к нашему приходу с иностранными войсками и популяризировать идею необходимости присоединения Ирана к оттоманскому блоку.

Дорогие друзья! Излишне давать вам уроки. И нам, и вам одинаково хорошо известно, что освобождение нашей страны от русской и английской оккупации возможно лишь с помощью турецкого и немецкого оружия. Потому мы, иранские демократы, должны всемерно использовать создавшееся положение, иначе на нас падет тяжелая вина перед народом.

Мы хотели бы довести до сведения наших дорогих друзей еще и то, что все, кто будет чинить препятствия осуществлению этой задачи, а также выступать против армии Оттоманской империи и Германии, будут наказаны беспощадно. Мы будем считать их предателями народов Востока, изнывающих под пятой чужеземцев.

В настоящее время все колониальные народы устремляют свои взоры на турецко-германский союз и ждут от него освобождения, только с его помощью обретут они независимость, другого пути нет. Ни в коем случае нельзя упускать эту возможность, другой такой не будет никогда.

Преданные азербайджанскому народу Гаджи-Мирза-ага Биллури и Кербалай-Гусейн Фишенкчи"

Это письмо мы обсудили на совещании революционного комитета. Помимо того, что мы никогда не верили в победу турецко-германского блока, нам было совершенно очевидно, что эта победа, будь она даже возможна, не сулила нам ничего хорошего. Какой смысл менять хозяина, ведь ярмо все равно остается ярмом, независимо от того, как оно называется. Присоединение Ирана к Оттоманской империи только ухудшило бы положение страны, углубило бы колониальную зависимость.

Мы это прекрасно понимали.

- Что ж, в добрый час! Разводимся с одним тираном - выходим замуж за другого. Славное решение, - усмехнулся кто-то из членов комитета.

Все засмеялись.

- Выходит так.

Совещание приняло решение препятствовать присоединению Ирана к Турции, прекратить связь со сторонниками его Гаджи-Мирза-агой Биллури и Кербалай-Гусейном Фишенкчи.

Не было сомнения, что наши противники и все сторонники турецко-германской ориентации обвиняют нас в пристрастии к России и будут всячески чернить в глазах народа, чтобы восстановить его против нас. Мы это хорошо знали. Не менее ясно сознавали мы, что если турки займут Тавриз, членов демократической партии ждет виселица. Мы оказались между двух огней, поэтому так ничего и не ответили Гаджи-Мирза-аге Биллури, хотя со времени получения его письма прошло уже почти три дня.

Вечером я сидел у письменного стола, погрузившись в раздумье. Меджид стоял рядом со мной. Занятый своими мыслями, я отвечал невпопад на его вопросы. Удивленный моей рассеянностью, он вопросительно посмотрел на Нину.

Она постаралась отвлечь мальчика, но видя, что это не удается, обняв его рукой, обратилась ко мне:

- Видно, ты чем-то озадачен, а поделиться со мною не можешь? Это секрет?

- Мне сдается, Нина, что решение наших задач в Тавризе мы так и не доведем до конца, - ответил я. - Надо хорошенько подумать. Необходимо найти выход из положения.

- Думать можно сколько угодно, но суметь претворить эти задачи в жизнь трудно, - сказала Нина.

- Нет, мой друг, в мире нет ничего, чего бы человек не смог. Но положение сейчас очень тяжелое. Ты знаешь все о восстании Амир Хешемета. Некоторые его сподвижники, вместе с ним нашедшие убежище в Турции, примкнули там к партии "Единение и прогресс" Теперь они хотят склонить и нас к этому. Они предлагают нам, опираясь на турецкие войска, которые придут вместе с ними в Иран, поднять восстание против царского правительства. Но ты ведь сама понимаешь, что нам не к лицу в союзе с одними империалистами бороться против других. Какая разница между белой и черной змеей, у той, и у другой жало. В то же время, если мы отвергнем их предложение, вступив в Тавриз, они обвинят нас в русофильстве, назовут изменниками, предателями и беспощадно расправятся со всеми демократами. Существует и еще одна опасность. Их предложение может стать причиной раскола партии на два лагеря. Многие верят, будто присоединение к турецко-германскому блоку принесет свободу и независимость Востоку. Но мы-то знаем: если турецко-германское оружие победит, положение иранского народа не изменится к лучшему, он по-прежнему будет изнывать в нищете и бесправии. А может быть, ему станет еще хуже. В этом случае Иран превратится в колонию Германии, которая будет беспощадно грабить нашу несчастную страну. Теперь тебе ясно, что мы не можем согласиться с предложением Гаджи-Мирза-аги Биллури и Кербалай Гусейна Фишенкчи. Три дня ломаю себе голову, что ответить им. Ума не приложу.

Выслушав меня внимательно, Нина попросила меня уступить ей место у письменного стола. Было далеко за полночь, когда она принесла мне составленный ею ответ.

"Уважаемые товарищи!

Ваше письмо мы получили. Прежде всего мы рады тому, что вы живы и здоровы. Мы зачитали письмо на партийном собрании. Было много споров, товарищи высказывали различные мнения. Но все говорили о том, что принять ваши предложения мы в настоящее время не можем.

Прежде всего, заключение союза с Турцией или какой-нибудь другой страной не входит в компетенцию демократов Азербайджана. Это дело правительства. Если мы, игнорируя его, заключим с турками сепаратный союз, мы подорвем свой авторитет в массах и встанем на путь, по которому идет Гаджи-Самед-хан.

Мы не только не знаем о намерении правительства заключать союз с какой-нибудь страной, но нам неизвестна также позиция тегеранских демократов в этом вопросе. Может быть, они не согласятся с таким решением. Тогда мы своими сепаратными действиями внесем раскол в партию и ослабим ее.

Поэтому мы просили бы вас обратиться с вашим предложением в Тегеран и поставить нас в известность о результатах переговоров. Мы сами это сделать не можем, с Тегераном связь прервана, восстановить ее невозможно. Наше положение вам известно, подробно останавливаться на этом считаем излишним. В настоящее время хаос и неразбериха в Азербайджане невообразимы. Царское правительство принимает против народа драконовские меры. Тем более невозможно самостоятельное выступление тавризских демократов.

Гаджи-Самед-хан доживает последние дни. Царское правительство готовит на его место Сардар-Рашида, который сейчас в Баба-баге дожидается момента, когда сможет затрать власть в свои руки.

Тавризские демократы в большой опасности, при первой возможности им следовало бы уехать, дабы избежать верной гибели, но, к великому сожалению, эта возможность не представляется. Все пути из Тавриза для нас закрыты.

Если сможете, просим сообщить ваше решение. Будем с нетерпением ждать следующее письмо от вас.

Революционный комитет".

Кончив читать, Нина протянула письмо мне и, широко улыбаясь, сказала:

- Русские по поводу таких писем говорят: "Ни уму, ни сердцу". Пусть сами поймут нашу позицию. В этом письме мы не принимаем и не отвергаем их предложения.

МЕЧЕТЬ ОСТРОТ

В мечети, где читал проповеди ахунд Мир-Муфид-ага, всегда было очень много прихожан. Может быть, потому, что она расположена в самом людном месте Тавриза - рядом с базарами Эмир и Халладис. Мешади-Кязим-ага столько рассказывал мне об этой мечети, получившей в народе название "Мечеть остряков", что как-то я решил пойти туда вместе с ним.

Мы пришли часа в четыре дня. Народу было очень много.

- Говорите тихо, - предупредил меня мой проводник, - здесь запрещено разговаривать. Люди объясняются друг с другом при помощи жестов. Глаза, брови, нос, даже уши, - все в ходу, только не язык.

- И это доставляет вам удовольствие?

- Да если бы не это, в Тавризе нельзя было бы жить. Скука гложет. Где развлечься? Куда пойти? Некуда больше, не так ли? А ведь отдыхать надо. Вот и приходится ходить в мечеть, шутить и острить тут.

- А почему никто не заходит, толпятся у дверей?

- Ждут ахунда. Потерпите немного и увидите интересное зрелище.

Подходили все новые люди, здоровались друг с другом, но при этом не произносилось ни слова. Я еле удерживался от смеха, видя как пожилые солидные люди комично двигают руками, шевелят ушами, бровями, бородой. Невольно спрашивал я себя: сколько надо потратить времени, чтобы научиться этой мимике. Удивляло меня и то, что ни один человек здесь не смеялся. Все были серьезны, но в то же время было очевидно, что разыгрывающаяся комедия забавляет их.

Тут были люди разных сословий. Было здесь несколько известных богачей, на пальцах которых сверкали драгоценные кольца. Почти все они перебирали яхонтовые четки. Недалеко от меня стоял молла в чалме, он поздоровался о Мешади-Кязим-агой движением ушей.

- Это молла Абдулали, один из известных остряков, - шепнул мне мой спутник.

Несколько минут я не отрывал взгляда от этого смешного человека, который одновременно шевелил ушами, усами и даже зрачками.

Мешади-Кязим-ага снова наклонился ко мне и шепнул:

- Самое интересное начнется, когда ахунд взойдет на минбар. Только очень прошу вас: постарайтесь сдержать смех.

Часов около пяти появилось несколько сарбазов с винтовками. Они вошли в мечеть и встали около колонн.

- Зачем тут вооруженные сарбазы? - обратился я к Мешади-Кязим-аге.

- Их присылает Гаджи-Самед-хан, чтобы они следили за порядком.

Издали донеслись возгласы: "Да здравствует Магомет, да будут счастливы его последователи!" Все, как один, обернулись в ту сторону, откуда слышались крики.

Мешади-Кязим-ага шепнул мне:

- Ведут благочестивого ахунда.

Было еще совсем светло, но ахунда сопровождали человек двадцать с горящими факелами в руках. Это меня очень удивило, я толкнул Мешади-Кязим-агу в бок.

- Почему они несут факелы, ведь еще рано?

- Этим они выражают свое уважение благочестивому ахунду

- Но помилуйте, при чем тут факелы средь бела дня?

Мешади-Кязим-ага едва слышно ответил:

- Когда нужно воздать почет, нельзя жадничать.

Сидя на дорогом ковровом седле, благочестивый ахунд медленно двигался вперед, с важностью кивая направо и налево. Издали было похоже, что он кусает себе плечи. На шутников, окруживших его тесным кольцом, он не обратил никакого внимания. А они, засучив рукава и ухватившись за стремена, угодливо согнулись перед благочестивым. То и дело они обращались к толпе:

- Приветствуйте ахунда, творите салават!*

______________ * Салават - молитвенный жест.

Как только осел остановился напротив мечети, народ хлынул к ахунду, чтобы помочь ему сойти. Потом его на руках внесли внутрь, поставили в самом центре. Стало так тихо, что слышно было, как дышит благочестивый.

Я внимательно следил за всеми его действиями. Он подошел к минбару, прильнул губами к парчовым перильцам, но вдруг встрепенулся, быстро поднял голову и стал, испуганно озираясь, вытирать усы и бороду. Мешади-Кязим-ага шепнул мне:

- Так, так. Одну свинью благочестивому уже подложили.

- В чем дело? - полюбопытствовал я.

- Неужели ты не понял? Перила минбара смазали клеем, и усы ахунда прилипли к бороде.

Едва сдерживая смех, я еще пристальней посмотрел на ахунда. Рот его был открыт, как у рыбы, выброшенной на берег. Он боялся сомкнуть губы, чтобы борода и усы не слиплись. Потом он медленно, словно опасаясь нового подвоха, опустился на коврик. Не прошло и двух минут, как он беспокойно задергался то вставал, то снова садился, шарил рукой под собой. Мешади-Кязим-ага поспешил удовлетворить мое любопытство:

- В его коврике не меньше сотни иголок. Здорово мы сегодня посмеялись над ним. Ха-ха!

Ахунд крутился и ерзал на коврике минут десять, потом, не выдержав, отбросил его в сторону и сел прямо на голые доски. Лишь после этого он смог посмотреть на прихожан, все время кричавших: "Йа Али!". Видимо, он уже не мог ни на что реагировать, потому что, не обращая ни малейшего внимания на искаженные, как в кривом зеркале, лица прихожан, начал читать хутбу*, которую не понимал не только никто из присутствующих, но и он сам. Тем не менее все сидели спокойно.

______________ * Xутба - молитва о царствующем государе.

Чтение хутбы продолжалось недолго. Ахунду было не по себе. Очевидно, несколько иголок все-таки вонзилось ему в тело. То и дело он хватался рукой за ногу, потирал больное место. Не меньше мучений причиняли ему и усы с бородой, при каждом слове прилипавшие друг к другу.

Скомкав повествование о благах, которыми всевышний одарил человечество, он наскоро пробормотал все тысячу и одно имя бога и провозгласил:

- Воздадим же хвалу создателю вселенной!..

Не успел затихнуть его голос, как все присутствующие разом запели, будто только и дожидались этого момента.

Вечной славою согрет

Тот, кто создал белый свет!

Что за шейка, что за грудь,

Верьте мне, что краше нет!

Нету в мире у другой

Плавной поступи такой!

Повернись да покрутись,

Попляши передо мной!

Я с удивлением озирался кругом, переводя взгляд с одного на другого. Пели все, даже Мешади-Кязим-ага и сарбазы. Ахунд же тем временем поглаживал рукой свои шаровары. Мне казалось, что он вынимал и выбрасывал застрявшие в них иголки.

Наконец, пение кончилось. Несколько минут в мечети царила абсолютная тишина. Затем ахунд, встрепенувшись, снова обратился к прихожанам:

- Молодцы! Замечательные ребята, здорово поете! - и он начал декламировать стихотворение Саади.

Солнце, луна, облака, океаны и небо

На человека работают, жить помогая,

Не для того, чтобы вы, раздобыв себе хлеба.

Ели его, размышления прочь прогоняя.

Прихожане с большим удивлением смотрели друг на друга, причмокивали губами, хотя стихи эти знают все, даже дети. Поднялся невообразимый шум. Сарбазы пытались установить тишину.

- Успокойтесь, не мешайте ахунду продолжать проповедь.

Через несколько минут все умолкли. Ахунд опять обратился к прихожанам:

- Воздадим хвалу всевышнему! Сотворим салават!

Не успел он произнести эти слова, как рядом с минбаром показался какой-то человек.

- Братья, - заговорил неизвестный, - десять лет назад я покинул Тавриз. Я дал обет ежедневно провозглашать не меньше двух раз "Йа Али!". Разрешите мне исполнить свой долг перед богом.

Не успел ахунд ответить, как прихожане, сложив руки рупором, начали скандировать: "Йа Али! Йа Али!". На их крик в мечеть сбежались торговцы с базара, запрудившие весь двор. Через несколько мгновений оттуда донеслось мощное "Йа Али!"

Ахунд пытался говорить, но напрасно. Как только он открывал рот, прихожане начинали орать во всю силу своих легких. Наконец, они затихли. Очевидно, им надоело кричать, и они решили послушать благочестивого.

- Всевышний одарил сто двадцать тысяч своих пророков силой и умением. Ису научил воскрешать мертвых, Мусе дал право говорить непосредственно с самим богом, Ибрагима сделал неуязвимым для огня, Сулеймана наградил крыльями...

В этот момент прихожане неожиданно все, как один, поднялись, подхватили ахунда и начали носить его из угла в угол, выкрикивая в такт шагам "Йа Али!" Ничуть не смущаясь, благочестивый продолжал свою проповедь:

- Создатель одарил Юсифа красотой, Магомета наделил способностью творить чудеса. Братья, когда в Кербале убили имама Гусейна, враги сняли с него одежды, начали напяливать их на себя. Но только Езид покрыл свою голову его чалмой, как тут же облысел. Стоило Джунену Хизрами одеть шаровары высокочтимого имама, и его тело покрылось ужасными язвами. Мелик ибн-Яссар облачился в бронь имама и немедленно лишился рассудка. Джамил ибн-Мазнуни одел на палец кольцо святого Гусейна, и его моментально разбил паралич. А когда Хаян ибн-Мутин опоясался кушаком светлейшего имама, у него начались страшные боли в животе и пояснице.

Прихожане, будто бы изумленные словами ахунда, беспрестанно причмокивали. Но он не обращал на поднятый ими шум никакого внимания. Когда же он сказал о болях в животе, многие, скорчившись, застонали будто бы от невыносимой боли. В мечети началась суматоха. Ахунд растерялся. С трудом сарбазам удалось утихомирить публику, и благочестивый продолжал:

- По велению бога архангел Джебраил спустился с небес к нашему пророку...

В этот момент, откуда ни возьмись, появился голубь с бумажной ленточкой на шее и уселся на карнизе. Кто-то крикнул, что это чудо. Опять стало шумно, как на базаре, но ахунд не останавливался:

- Джабраил принес пророку благую весть, что по велению божьему в его роде должен появиться мальчик по имени Гусейн, который впоследствии пожертвует собой за правоверных. Слушайте меня, шииты! Этот мальчик был тот самый имам Гусейн, голову которого отрубил Шумир и, бросив ее в суму, послал проклятому Езиду в подарок. А тот положил ее в золотую лохань, приказал принести прутья и начал ими бить по губам светлейшего имама. Братья, это были прутья не персикового, не грушевого, не алычового и не абрикосового дерева, а...

Но его перебили прихожане, в один голос запевшие известную в Тавризе песенку "Эрик агаджид":

О светлейший правитель, немеркнуща слава твоя,

Да цветут все пышней цветники твоего бытия!

Так и не удалось ахунду заставить слушать себя. Когда он начал рассказывать о схватке Али с Мехрабом в Хейбаре, кто-то впустил в мечеть двух здоровенных петухов, которые молниеносно затеяли драку. Ахунд больше не мог сдерживаться и, рассвирепев, начал угрожать прихожанам гневом божьим и адом:

- О рабы божьи! Бойтесь судного дня! Бойтесь мук адских! Бойтесь ангела Табатум! Бойтесь кары этого страшного ангела. Перед тем как наш святейший пророк вознесся на небеса, он побывал в аду. Там он встретил ангела-великана. Один глаз его смотрел на запад, другой - на восток. Пророк спросил архангела Джебраила: "О мой добрейший брат, как зовут этого ангела? И что делает он в аду?" И архангел Джебраил ответил: "Святейший пророк, его зовут Табатум". Он пожирает, а потом отрыгивает свою жертву. Он пожирает всех, кто не" выполняет правила шариата, всех вероотступников. В одну минуту он может проглотить семьдесят тысяч грешников, он может одного грешника проглатывать и отрыгивать много тысяч раз подряд.

Прихожане в ответ начали ахать и охать, а некоторые попытались изобразить Табатума. Как ни увещевали их сарбазы, ничего не помогало. Наконец, ахунд сошел с минбара и вышел из мечети. Его слуга помог ему сесть на осла, и он тронулся в путь. Было уже темно. Днем его провожали десятки людей с факелами в руках, а теперь, в темноте, рядом с ним не было никого.

Через день или два после этого события на дверях мечети появилось обращение, подписанное Гаджи-Самед-ханом.

"Граждане!

Как я слышал, в тавризских мечетях в последнее время творятся непристойные вещи. Некоторые подлые пошляки, враги веры оскорбляют представителей духовенства, издеваются над ними. Когда ваши служители бога с высоты алтаря говорят о чистоте и святости ислама, о чудесах наших светлейших имамов, эти проходимцы не дают им слова сказать, срывают проповеди. Особенно часто это происходит в мечети на базаре Халладис. Мы слышали, что там издевались над благочестивым ахундом Мир-Муфид-агой, там порочили нашу религию.

Довожу до сведения всех жителей Тавриза, что с сегодняшнего дня каждый, кто осмелится оскорблять духовное лицо, попытается издеваться над ним, кто на траурных собраниях или в мечетях будет хулиганить и не вовремя выкрикивать "Йа Али!", кто будет пускать в мечети голубей или петухов, кто осмелится разговаривать с ахундом посредством мимики и жестов, кто средь бела дня станет сопровождать его с зажженными факелами, кто будет сидеть спиной к минбару, а лицом к месту, где сложены башмаки, - будет подвергнут аресту и штрафу, невзирая на его общественное положение.

Губернатор провинции Азербайджана

Гаджи-Самед-хан Шуджауддовле".

НОВЫЙ САТРАП ЦАРЯ

Министр иностранных дел Сазонов через тегеранского посла Эттера сообщил тавризскому консулу о том, что Гаджи-Самед-хан снимается с поста губернатора Азербайджанской провинции. Когда последнему стало ясно, что его петиция об оставлении в Тавризе будет отвергнута, он заявил, что останется у власти, не считаясь с предупреждением царского консула, так как он подчиняется только тегеранскому правительству.

Таким образом, Гаджи-Самед-хан несколько дней продолжал еще держаться у власти.

Русский консул никак не мог отсрочить снятие Гаджи-Самед-хана. Этот вопрос должен был решиться быстро. Стало известно, что молодой шах в Тегеране вступил в переговоры с турецким и германским послами о присоединении Ирана к их блоку. Конечно, это не могло не тревожить русское правительство, а также англичан.

В такой момент в Тавризе можно было ожидать осложнений. Если бы Гаджи-Самед-хан проявил твердость, если бы он мог опереться на имеющиеся в его распоряжении местные вооруженные силы, а также на отряды, которые можно было бы стянуть из провинций, он сумел бы воспрепятствовать продвижению русской армии в Иран. Но Гаджи-Самед-хан надеялся на благоволение русского царя, не зная известного изречения: "Мавр сделал свое дело, мавр может уйти". В результате Гаджи-Самед-хан на сопротивление не решился.

В три часа дня Нина принесла из консульства краткое содержание ультиматума, который английский и царский консул предъявили Гаджи-Самед-хану. В нем говорилось:

"Принимая во внимание Ваше заявление, поданное на имя царского правительства и на основании ряда причин, вами указанных, царское правительство разрешило вам уйти в отпуск. Но вы, не считаясь с создавшимся международным положением, игнорируете наше предупреждение и заставляете нас вторично обратиться к вам по этому вопросу.

Если вы в течение одной недели, считая со дня нашего вторичного предупреждения, не покинете пределы Тавриза, царское и английское консульства вынуждены будут обратиться к средствам принуждения".

После такого резкого предупреждения у Гаджи-Самед-хана исчезли всякие иллюзии, его надежды рухнули, и он очутился перед неумолимой необходимостью покинуть Тавриз. Через день после получения ультиматума он оставил дворец Низамуддовле и удалился в Нейматабад. В течение пяти-шести дней караваны мулов тащили в Марагу богатства, награбленные в Тавризе и во всем Азербайджане этим хищником и мракобесом. Наконец, на пятый день после предъявления ультиматума Гаджи-Самед-хан выехал из Нейматабада в Тифлис.

Назначенный на пост тавризского губернатора Сардар-Рашид покинул Баба-баг и с большой помпой вступил в Тавриз. Несмотря на грязь и сырость на улицах, царские агенты, чалмоносцы с вечера сновали вокруг Баба-бага, желая утром проводить нового губернатора в Тавриз, показаться ему на глаза и выслужиться перед ним. Дервиши, которые пели гасиды* у дверей Саттар-хана, Рагим-хана, Гаджи-Самед-хана, поэты, писавшие им оды, теперь толпились у Баба-бага, стоя ели хлеб, принесенный с собой, в ожидании церемонии переезда нового губернатора. Когда Сардар-Рашид со своими приближенными в одиннадцать часов утра вышел из сада, эти люди подобострастно склонились перед ним в глубоком поклоне. Царский консул выслал свой автомобиль для переезда губернатора в новую резиденцию.

______________ * Гасида - ода.

Сардар-Рашид не торопился садиться в автомобиль. Он раскланивался и приветствовал сеидов, молл, мучтеидов, купцов, интеллигенцию, собравшихся у ворот его дома. Новый губернатор внимательно всматривался в лица своих поклонников, подхалимов, готовых к его услугам. Дервиш Сулейман, стоящий за толпой блюдолизов, пел гасиду. Сардар-Рашид, здороваясь, прислушивался к пению, желая убедиться, упоминается ли в гасиде его имя.

О светлейший правитель, да будет вечна слава твоя,

Да пышно расцветет сад жизни твоей!

Пропев последнюю строфу, дервиш глубоко вздохнул. Сардар-Рашид что-то шепнул своему слуге, тот подошел к дервишу и опустил в его кешкюль* один туман. Окружающие стали один за другим подходить к дервишу и бросать ему деньги.

______________ * Кешкюль - копилка, сделанная из скорлупы кокосового ореха.

Заметив успех дервиша, поэт Султанушшуара в надежде на подачку протиснулся вперед, нацепил очки и стал читать стихотворение, посвященное Сардар-Рашиду:

Благодаря тебе зимой расцвел для нас

благоуханный сад,

начал было поэт-проходимец, но его прервали раздавшиеся со всех сторон возгласы: "Да здравствует Сардар-Рашид, да здравствует его превосходительство!"