Тавриз туманный

В Энджумене наступила мертвая тишина, которую нарушало только тяжелое и взволнованное дыхание Гаджи-Мехти.

- Настоящее положение таково, - начал я, взяв слово, - что многие вопросы разрешаются самостоятельным ходом событий. Что будет завтра, предвидеть нельзя. Поэтому оставим в стороне поднятые гаджи вопросы и перейдем к настоящему делу. Опасность приближается. Через день на улицах свободного города вы услышите голоса царских казаков, так как Мамед-Али-шах дал согласие на занятие Тавриза царскими войсками...

Члены Энджумена переглянулись, но никто не решался говорить. Некоторые молча вставали и оставляли собрание.

Каждый дрожал за свою шкуру. На всех лицах был написан страх за себя и желание спастись какой угодно ценой. Некоторые шептались со своими соседями.

После минутного молчания заговорили все разом.

- Господа, чем же все это кончится?..

Мундштуки кальянов выпали из рук. Люди заволновались в страхе. Саттар-хан, Багир-хан, кавказцы и верные революционеры Тавриза выслушали мое сообщение с полным спокойствием.

Началось обсуждение новой обстановки в связи с ожидаемым прибытием русских войск, но большинство выступавших выражало пустые надежды, боясь прямо взглянуть в глаза надвинувшейся опасности. Слышались неуверенные голоса:

- Великие державы не согласятся на это.

- Мы обратимся ко всему миру.

- Второй интернационал поможет нам.

Потом обратились ко мне:

- А вы что предлагаете?

- Царская армия находится на пути к Тавризу, - сказал я. - Она будет преследовать руководителей революции. Если генерал Снарский, идущий во главе царской армии, и не будет лично делать это, то преследование революционеров будет осуществляться руками того, кто будет назначен правителем Тавриза. Поэтому мы должны в первую очередь позаботиться о безопасности руководителей революции. Сегодняшнее наше заседание - последнее и историческое. Пусть господа, предлагающие сдать бразды правления Энджумену, не ждут почета со стороны царской армии. Будем откровенны, первый акт тавризской революции закончился... За это время мы узнали и достойных и недостойных. Видели и тех, кто в дни опасности прятался по домам, а в дни удач кричал о своей верности революции и бросал шапки вверх!..

- Не надо переходить на личности, - прервали меня с мест.

- Я не буду переходить на личности, только скажу, что порою отдельные личности и в революции и в контрреволюции играли важную роль. Не будем удаляться в сторону. В то время, когда Тавриз горел в революционном пламени и революция торжествовала победу, не так уж трудно было говорить: "я революционер!". Значительно труднее оставаться революционером в тяжелые для революции дни, когда она переходит в подполье. Тогда она требует еще большей искренности. К сожалению, среди нас есть такие, что стоят одной ногой в Энджумене, а другой - в царском консульстве!

- Не переходить на личности! - опять раздались голоса.

- Мы выражаем пожелание, чтобы те, кто говорил "Красное знамя революции мы понесем по всему Востоку" - не стали под трехцветное знамя русского царя и не продали своих вождей. Если случится такая измена, ее не забудет история иранской революции. Такие люди не должны забывать, что иранские бедняки отомстят за это. Кто хочет уйти, пусть уходит, я не возражаю, но пусть они не выдают своих старых единомышленников и товарищей по оружию. Революция не кончена, она только переносит место своих действий в центр...

Когда я кончил говорить, многих уже не было. В зале остались только верные и непоколебимые сыны революции.

Все целовались, трогательно прощаясь. Некоторые плакали...

Мы направились в военно-революционный совет обсуждать дальнейшие действия.

КНИГА ВТОРАЯ

ТАВРИЗ В РУКАХ ЦАРСКИХ КАЗАКОВ

Через Амрахиз, где помещался штаб Саттар-хана, мне надо было пройти в район Лилава. На улицах попадались совершенно новые лица. Сегодня в Тавриз должны были вступить пехотные части царской армии. Двери домов русско-подданных были разукрашены трехцветными флагами. Семьи, бежавшие из охваченных революцией районов, возвращались.

Аристократия с чемоданами, узлами и саквояжами перебиралась из армянской части города в свои жилища.

Скрывшиеся от революции и спасавшие свою жизнь в русском, английском, австрийском консульствах, словно проснувшиеся от зимней спячки черепахи, осторожно высовывали головы из своих нор.

То и дело слышались различные и в то же время похожие друг на друга фразы:

- Да укрепит аллах мощь императорского оружия!

- Да сохранит нам всевышний его единственного сына! Избавились-таки от этих голодранцев!

- Да, мы не этого хотели! Такая конституция нам не нужна!

- Все они еретики, подонки, шайка проходимцев с Кавказа.

- Сударь, где видано, чтобы кавказец ни с того ни с сего стал помогать тавризцу!

- Клянусь вашей головой, все это сплошной обман. Все это было сделано с целью привести в страну русских.

Несмотря на наступившие сумерки, на улицах попадались иностранки. Разодетые в легкие нарядные платья, женщины спешили навстречу царской армии.

На улице я встретил Тутунчи-оглы. Он был бледен и взволнован.

- Где ты был? - спросил я.

- Был у русского консульства. Наблюдал суматоху. Масса народа.

- Кого там видел?

- Кого? Тех, кто восседал в Исламие, контрреволюционных вождей в чалмах, шпионов-сеидов, продавшихся Петербургу. Видел в тех, кто еще вчера стоял с нами плечом к плечу и кричал: "Да здравствует конституция!". Эти-то мерзавцы возмутили меня больше всего.

Мне надо было пройти мимо ворот консульства. Я не хотел расставаться с Тутунчи-оглы, не хотел лишать себя возможности провести лишний час в обществе этого серьезного юноши, одного из самых упорных, суровых и решительных бойцов революции.

- Пойдем, пойдем, проведем вместе последние часы, - сказал я, беря его под руку. - Я никогда не забуду ни тебя, ни Гасан-агу, вас будет помнить и история революции Ирана. У меня осталось одно желание: еще раз услышать взрыв бомб, брошенных вами в контрреволюцию.

Тутунчи-оглы обнял меня. Мы расцеловались. На его глазах сверкали слезы.

Пройти мимо консульства не представляло большой опасности, мы были переодеты в костюмы английских должностных лиц, к тому же было уже достаточно темно.

На прилегающих к консульству улицах было необычайно оживленно. Здесь была открыта даже специальная лавочка для продажи царских флажков, за которыми стояла длинная очередь.

- Подходите, досточтимые, покупайте, уважаемые! - громким голосом тянул нараспев продавец. - Это флаги императора! Лучшее украшение дверей! Доблесть, краса мужей! Берите, торопитесь! Последние, на завтра ни одного не останется!

Я внимательно посмотрел на продавца, который казался мне знакомым.

- У этого мерзавца, - сказал Тутунчи-оглы, - при входе в медные ряды есть лавка, где он торгует косметикой, побрякушками и прочей мелочью. Сам же он числится в списках добровольцев революционной армии.

Мы прошли дальше. У ворот консульства толпились вожди контрреволюции, лазутчики, лицемеры, все те, кто, приняв царское подданство, обирал иранский народ, все сеиды и моллы.

Они стояли группами; в каждой группе, при свете фонаря, составлялись какие-то списки.

Всяк спешил протиснуться вперед, чтобы занести свое имя в списки. То и дело слышались голоса:

- Сударь, запишите и меня, вашего покорного слугу!

В одной группе составлением списка был занят Гаджи-Мир-Магомет, известный контрреволюционер, шпион царского консульства, занимавшийся гашением извести. Лицо его было мокро от пота. Один из стоявших рядом, услужливо сняв с его головы чалму, почтительно держал ее в руке.

В другой группе составлял список его брат Мир-Курбан.

- Сударь, да стану я жертвой твоих святых предков, запиши и меня в эту бумажку, - подобострастно просили его те, кто спешил перейти в царское подданство.

- Подождешь еще!

- Почему же? Чтоб погибнуть мне у твоих, ног, ведь сам знаешь, отцы и деды наши служили при консульстве в нукерах.

- Господин мой, запиши и Мешади-Неймата Казвини.

- Записал.

- Запиши и Исфаганских.

- Младший брат не будет записан.

- Зачем, ага, да перейдут на меня все твои недуги?

- Всякий, кто во дворе Энджумена бил себя в грудь и ратовал за конституцию, в списки не попадет!

- Сударь, что за клевета! Тебе отлично известно, что туда я пошел не по своей воле! Меня послали, и я подчинился.

- Об этом мы поговорим после...

- Запишите господ Васминчи.

- Сию мунуту!

- Гаджи-Саттар-Агу из Хамене...

- Записан.

- Гэвгани...

- Сейчас.

- Хиябани и братьев...

- С удовольствием!

- Фишенгчиляров...

- Нельзя!

- Почему?

- Все, кто продавал порох добровольцам, - враги ислама.

- Пусть будет оплевано лицо святых предков лжеца.

- Молчи, подлец!

- От подлеца слышу.

- Убирайся, банщик ты эдакий!

- Эй, малый, кого ты назвал банщиком?

- Тебя!

- Меня?!

- А то кого же еще!

Лица, попадавшие в список, торопливо доставали из кармана именные печати и скрепляли ими свои имена в списке.

Многие, обшарив карманы и не найдя при себе печати, в глубоком волнении окликали в толпе сыновей или братьев:

- Мамед-ага! - кричали они. - Беги скорей домой. Печать осталась в "гелэмдане", а "гелэмдан" в чемодане. Если и там не окажется, посмотри в стенном шкафу, а если и в стенном шкафу не найдешь, поищи за шкатулкой, что на полке, рядом с окном. Живей же, мой удалый, не мешкай... Не такие теперь времена... Умри, но выручи!..

Пройдя дальше, мы наткнулись на новую группу, которою руководил Мирза-Ага, сын Гаджи-Фараджа. Наконец, мы подошли к дверям консульства. Тут, в ожидании седоков, стояли сотни ослов, покрытых белыми попонами. Было очевидно, что в здании консульства собрались все вожди контрреволюции.

Немного спустя из консульства показался штаб контрреволюции - "герои" Исламие.

Оправляя белые чалмы, моллы садились на белых ослов.

Сын аптекаря Кязим, пройдоха из района Девечи - кебабчи Гасан, безухий Алескер и другие придерживали стремена, почтительно подсаживая священнослужителей. Моллы тронулись под звуки "салавата", а за ними последовала толпа поклонников.

С такой торжественностью они шли навстречу царской армии, спешили вручить судьбы революционного Тавриза в руки царского генерала Снарского.

Став в стороне, мы молча наблюдали это шествие. Толпа скрылась, но издали все еще доносились звуки "салавата".

Мы пошли обратно и встретили новую толпу, двигавшуюся по направлению к мосту Аджикерпи.

Мы были задумчивы. Внезапно во мне созрело решение, и я, обратившись к Тутунчи-оглы, сказал о своем намерении покинуть Тавриз.

- Обнимемся, дорогой товарищ. Кто знает, быть может, больше не увидимся. Мы покидаем Тавриз. Он теперь не наш, в руках контрреволюции.

Мы горячо поцеловались и разошлись.

Ночь...

Иду по тихим улицам, вспоминая героические подвиги Тутунчи-оглы. Кругом ни души. Улицы, кишевшие в дни революции подобно муравейнику, безмолвствуют, как руины после землетрясения. Этот город, привыкший к грохоту орудийных залпов и свисту пуль, сейчас погружен в дремотное забытье.

Тишина... Лишь при поворотах с улицы на улицу до меня доносится легкий шорох. То - прохладный ветерок, дующий с гор "Ичан", струится по улицам, обнимая верхушки деревьев и нежно лобзая едва распустившуюся листву; то ласкающий душу шелест шелковистой одежды природы.

Этой ночью Тавриз таинственен и страшен. Одетый в непроницаемую броню политических туманов, город этот, дремлющий, словно курильщик опиума, охваченный дурманом грез, находится в руках тысяч царских шпионов и местных агентов сыскной полиции.

Погруженный в размышления, я подошел к дому Нины. Меня встретил хозяин дома Минасян и сообщил о болезни Нины. Глубокое волнение охватило меня при этом известии: я должен был выехать во что бы то ни стало, а болезнь Нины могла осложнить положение.

Минасян говорил о своей боязни выйти наружу, о бегстве дашнаков в Урмию и Хой и их намерении поселиться там в армянских селах. Он рассказал также об обращении армянского духовенства к своей пастве с призывом выйти встречать генерала Снарского.

При входе в комнату, мне, прежде всего, бросилась в глаза кровать. Намочив платок, маленький Меджид собирался приложить его к голове Нины.

- В этом ребенке теперь вся моя надежда, - проговорила Нина, приподнявшись и сев на постели.

Время шло.

Я должен был без всяких обиняков сообщить Нине о нашем уходе из Тавриза.

- Нина, первый этап революции завершен, - сказал я, приложив руку к ее лбу. - Действующая революционная часть временно приостановила здесь свою работу и переходит в центр. Военно-революционный совет распущен. Постановлено перейти на подпольную работу.

Нина погрузилась в глубокое раздумье.

- Не знаю, чем все это кончится, - проговорила она, наконец, прислонясь головой к моему плечу.

- Потерпи, - принялся я утешать ее. - Пусть твое сердце будет сердцем революционера. Ты ведь - Нина, Нина, прошедшая через тысячи опасностей, не отступавшая ни перед какими преградами. И сейчас, перёд этой временной неудачей, ты не должна проявлять малодушие и терять достоинство революционера. Пусть это - последние минуты нашего свидания, но я надеюсь, что революция вновь соединит нас.

- Да, но разве завтра мы больше не увидимся? - воскликнула девушка в страшном волнении.

- Я пришел проститься с тобой, Нина.

- Ты не останешься в Тавризе?

- Нет, сегодня мы должны покинуть город. Все товарищи уходят.

- Куда?

- Туда, куда требует революция. Я вернусь, Нина, но до того я напишу тебе. Мы должны присоединиться к наступающим на Тегеран частям.

- Ты член партии? - спросила она, испытующе взглянув на меня.

- Да, - ответил я.

Нина обняла меня. Незабываемый огонь поцелуя обжег мои губы.

Не помню, как я покинул дом Нины. Помню только, как, сунув в руки Меджида пачку русских кредиток, я бросился к дверям.

Этой ночью Саттар-хан давал прощальный ужин, на который были приглашены кавказцы и члены иранской социал-демократической организации.

Саттар-хан был крайне взволнован и грустен. Он беспрерывно курил кальян. Его густые изогнутые брови то и дело вздрагивали. Дугообразно поднятые ряды морщин на лбу говорили об обуревавших его тяжелых думах. Этот мужественный человек, свободно преодолевавший любое препятствие, теперь был в почти безвыходном положении. В комнате царило молчание, прерываемое частыми вздохами потерпевших поражение революционеров. Густые клубы дыма подымались к потолку.

- Выступить против русских, - при всеобщем молчании заговорил Саттар-хан, - и отстоять Тавриз не так трудно. Будь я уверен, что наше выступление против русской армии спасет революцию, будь я уверен, что восседавшие в Исламие негодяи - сеиды и мучтеиды - не используют нашего конфликта с русскими, я бы выступил и дрался.

- Друзья мои! - продолжал он через минуту. - Дорогие товарищи по оружию! Наше выступление бесполезно, им воспользуется контрреволюция. Вот что вынуждает нас сдать победивший в революции Тавриз, но это не умаляет значения одержанных нами побед. Мы никогда не забудем помощи, оказанной нам товарищами кавказцами и особенно бакинскими рабочими. Товарищи кавказцы, передайте мой привет бакинским и тифлисским рабочим. Передайте от моего имени: Саттар никогда не изменит революции, он твердо стоит на своем пути! Верьте, что мы вырастим детище революции пятого года.

Эти искренние слова Саттар-хана произвели глубокое впечатление. За недостатком времени, я не мог ответить сардару пространной речью и ограничился несколькими словами.

- Мы покидаем Тавриз с неизгладимыми воспоминаниями в душе, - сказал я. - Мы даем слово поделиться этими воспоминаниями и особенно впечатлениями от героических действий Сардара с кавказскими рабочими. Рабочие Кавказа, особенно рабочие города Баку, питают чувство бесконечной симпатии и глубокого сочувствия к иранской революции и ее вождю Саттар-хану. Братские чувства, связывающие нас, кавказских рабочих, с иранским крестьянством и беднотой, будут вечны и неизменны. Пока существует в мире идея революции, друг угнетенных Ирана Сатар-хан будет жить в сердцах и памяти человечества.

После моих слов сардар еще раз оглядел присутствующих.

- Друзья, собравшиеся сегодня, - испытанные борцы революции, - сказал он. - Обманщики не явились. Льстецы и подхалимы, еще вчера считавшие за честь лизать порог жилища Саттар-хана, сегодня стучатся в иные двери.

Ужин закончился в час ночи. Мы простились, расцеловались и дали друг другу необходимые поручения. Все нужные для дороги приготовления были сделаны заранее. Явились и четверо товарищей, назначенных сопровождать нас до города Хоя.

Из дома Саттар-хана мы захватили с собой маленькие наганы русского образца и ручные гранаты.

Саттар-хан проводил нас до самых ворот.

- Я расстаюсь с истинными героями революции! - сказал он нам на прощание.

Выйдя от сардара, я направился к себе. Меня ожидали Тахмина-ханум и ее сын Гасан-ага. Узнав каким-то образом, что я собираюсь выехать из Тавриза, они пришли попрощаться со мной. Я подарил им все бывшие в моей комнате вещи и попросил Тахмину-ханум переселиться к Нине. Мать и сын были очень огорчены участью девушки.

Я поручил Гасан-аге регулярно заниматься с членами кружка, стараться расширить их число и не разглашать их тайны.

- Не бойтесь! - добавил я. - Вы снова победите. Ваши идеи - идеи пролетариата всего мира. Наступит день, когда ваши имена, имена участников первых политических кружков, будут занесены на страницы истории. Ты и Тутунчи-оглы - первые иранцы, бомбившие контрреволюцию. Не расставайтесь друг с другом.

Нине я оставил коротенькую записку:

"Дорогой друг! Сейчас я уезжаю. На мою просьбу перебраться к тебе, Тахмина-ханум ответила согласием. Ты не должна покидать Тавриз. Мы спишемся. Возможно, положение изменится. На это много надежд. Тогда мы снова увидимся в Тавризе. Целую твоего маленького Меджида и утешаю себя надеждой, что мое имя не будет им забыто. Я уезжаю без тебя, но с тобой. Будьте счастливы! До свидания!".

Наш путь лежал через город Хой, а дальше - через реку Аракс и селение Шахтахты мы должны были проследовать в Тифлис и Баку.

Неразлучные товарищи, подобно неразрывным звеньям одной цепи, мы шли один за другим по безлюдным улицам Тавриза.

Мы шли...

Мы шли, молчаливо прощаясь с безвестными могилами многих товарищей кавказцев.

Несколько месяцев тому назад нас было много. Немало мы сделали и многих потеряли. Мы шли, не досчитывая в своих рядах многих бойцов, неутомимых, храбрых, беззаветно преданных революции.

На окраине города мы остановились. Обнажили головы. И еще раз простившись с погребенными в тавризских окопах друзьями, двинулись дальше...

"Тавриз!? думал каждый из нас, охваченный скорбью. - Знай, что при первом же зове покоящихся в твоих объятиях героев мы вновь придем к тебе на помощь. Грохот бомб, брошенных ими в горы Эйнали и Зейнали, будет раздаваться в ушах иранской контрреволюции до того дня, когда она будет раздавлена и развеяна по ветру. Хорошенько же охраняй их! Это первые жертвы молодой революции Тавриза!".

Тавриз спит... Спит погруженная во временное молчание грозная революция. Но есть и бодрствующие, лишенные сна. И Саттар-хан, потрясший Иран до самого основания, и Нина, скрывающаяся от царских наемников и шпионов, лежат с сомкнутыми глазами, но без сна...

Обернувшись, я в последний раз взглянул на Тавриз. Города не было видно. Подобно мрачной грезе, он вновь покоился в объятиях непроницаемо таинственных туманов.

- Ура!.. Ура!.. - донеслось до нашего слуха...

Это кричали входившие в сад Шахзаде части русской царской армии.

ПИСЬМО К НИНЕ

"Дорогой друг Нина!

Сегодня мы достигли города Хоя. По узким улицам города нас сопровождал оркестр. Губернатор вместе с иранскими социал-демократами проводил нас до здания ратуши.

Улицы были полны народу. До нас долетали трогательные слова женщин, закутанных в чадры или вышедших с открытыми лицами.

- Это кавказские добровольцы...

- Среди них есть и мусульмане...

- Это друзья Саттар-хана...

- Ведь и у них есть семьи, и у них есть матери, сестры, невесты...

- Стреляй хоть в упор, они не струсят!..

- Они приехали из тех мест, откуда прибыл и Гейдар-Ами-оглы...

- Интересно, зачем они приехали?..

- Они приехали познакомиться со здешними добровольцами...

Моя дорогая Нина! В этом городе, где мы сейчас находимся, авторитет царя пока не утвержден. Здесь еще не подозревают о занятии Тавриза царскими казаками. После банкета мы отправились осматривать город.

Прежде всего нам показали крепость. Крепость довольно прочная, хотя ее стены возведены из глины. Город со всех сторон омывается каналами. На крепостных бойницах установлены старинные иранские орудия. Мы отправились в арсенал. В арсенале много старинных иранских пушек и ружей, русского, английского, немецкого и французского образцов.

Мы инструктировали местных социал-демократов в отношении хранения оружия.

Город довольно красив и живописен. Благодаря проведенным от Готурчая канавам, по всем улицам протекают ручейки.

И все же, несмотря на обилие воды и зелени, город грязен; поверхность воды ничем не ограждена, и весь выносимый из домов мусор сметается прямо в канавы.

Дорога из крепости в Урмию представляет собой длинную, широкую аллею, но из-за полного отсутствия надзора деревья вырубают.

Часть города, называемая Шивен, расположена в стороне от крепости. Несмотря на здоровый климат здешних мест, зловоние, идущее от расположенных тут кожевенных предприятий, лишает возможности не только жить, но и проходить по этой местности.

Здесь, как и в Тавризе, есть "бест", в котором скрываются преступники, обанкротившиеся купцы или люди, бежавшие от тирании и преследуемые законом. Мы осмотрели "бест". Моллы, в ведении которых он находится, любезно приняли нас.

Закончив это письмо, я тронусь дальше. Предстоящий путь небезопасен. Мы должны из Маку тайно перейти Аракс и направиться в расположенное на русской границе селение Шахтахты, а оттуда по железной дороге проехать в Тифлис и Баку.

Нина, я поручил Мешади-Кязим-аге помогать тебе. В случае нужды, обратись к нему.

Старайся избегать подлецов из консульства. Слушайся Тахмины-ханум. Если Гасан-Ага и Тутунчи-оглы будут нуждаться в деньгах, поддержи их.

Не следуй по стопам твоей сестры Ираиды и не слушайся ее советов, старайся, сколько можешь, влиять на нее. Консульство хочет использовать ее в своих целях, но на этом пути ее ждут позор и гибель. Если тебе не удастся избавить ее, береги себя от несчастья. Царский консул старается завербовать ее, как свою помощницу в грязных делах. Привет всем. Целую маленького Меджида".

АРАБЛЯРСКИЙ ХАН

К западу от Нахичевани на иранском берегу Аракса расположено селение Арабляр.

В сумерках мы дошли до этого села, где обнаружили обилие чайханэ.

Остановившись тут, мы, при содействии контрабандистов из Шахтахты, Норашена, Ховека и Гывраха, должны были перебраться в Шахтахты.

Шли проливные дожди. Аракс, выйдя из берегов, затопил окрестные поля. Контрабандисты посоветовали нам переждать сутки в селении Арабляр, и мы разошлись по разным чайханам, чтобы, в случае чего, не попасться всем сразу.

Я остановился у старика по имени Гулам-Али. Его чайханэ представляла собой донельзя тесную, грязную и закопченную хату с глиняными нарами у стен, покрытыми рогожей.

Рядом со мной устроился молодой контрабандист по имени Муслим.

- Вы тоже контрабандист? - обратился он ко мне.

- Нет! - ответил я.

- Да не бойтесь, здесь у всех одно ремесло.

- Возможно, но я не контрабандист.

- Ты на меня не обижайся, я сказал это потому, что встречаю тебя впервые и хотел предупредить тебя.

- О чем?

- Тут каждый контрабандист обязан прежде всего явиться к здешнему хану за разрешением, иначе не разрешают переправляться через реку и перевозить свои товары.

- Кто же хан? - спросил я.

- Хан селения Арабляр - Шукюр-паша, двоюродный брат макинского хана Муртуза-Кули-хана Икбалуссалтанэ.

- А он богат?

- Очень. Кроме селения Арабляр, у него немало и других сел. Только он не в ладах с Муртуза-Кули-ханом. Они на ножах. Люди макинского хана не смеют показываться в здешних краях.

После этих объяснений я немного успокоился и принялся за свой чай, но не успел отпить и полстакана, как в чайхану вошел незнакомец лет за пятьдесят.

- Дядя Гулам-Али, новых постояльцев много? - спросил он хозяина.

- Только один, остальных ты знаешь.

- А кто новый?

- Вот этот, братец, - ответил хозяин, указывая на меня.

Незнакомец подошел ко мне. В руках он держал большую суковатую палку и фонарь.

- Пожалуйте, племянничек, хан вас к себе требует.

Мной овладело какое-то оцепенение.

"Что нужно от меня этому бездельнику?" - подумал я.

- Не беспокойся, - нагнувшись, зашептал мне на ухо Муслим, - ничего дурного быть не может. Он думает, что ты контрабандист. В случае чего, мы здесь; пойдем к хану и переговорим с ним.

Не возразив ни слова, я поднялся и следом за пожилым мужчиной направился к жилищу хана.

При тусклом свете фонаря, осторожно ступая с камня на камень, я пошел по грязной улице.

Время от времени проводник указывал мне дорогу:

- Пожалуйте сюда, племянничек.

Улицы, прилегавшие к дому хана, были вымощены. Двор хана кишел слугами, выполнявшими самые разнообразные обязанности. Мы переходили со двора во двор. По дороге, тускло мерцая желтоватыми огоньками, поблескивали небольшие фонари. Наконец, мы взошли на террасу. У дверей ярко освещенной передней мне приказано было остановиться.

- Этого племянничка хан потребовал к себе, - сказал сопровождавший меня мужчина часовому, стоявшему у входа, и, сдав меня, удалился.

- Доложи хану, что требуемый человек доставлен, - сказал часовой молодому слуге и, повернувшись ко мне, добавил:

- Кажется, вам придется немного обождать. Хан пирует.

- Это канцелярия хана, - сказал часовой, немного погодя. - Хан лично разбирает дела преступников.

- А какие у вас тут преступники? - спросил я.

- Да разные бывают.

И, понизив голос, сказал с лукавой улыбкой:

- Вот скажет кто-нибудь ханской кошке или собачке, "брысь", или зашикает на цыплят, - значит, преступник. Это все ханские крестьяне.

Вошел молодой слуга и с поклоном пригласил меня к хану.

- Пожалуйте, сударь. Хан просит вас к себе.

Мы вошли, в устланную коврами переднюю. Заметив в углу сложенную рядами обувь, разулся и я, и мы перешли в огромный зал. У окна на шелковом тюфячке сидел сам хан. Рядом с ханом на другом тюфячке сидел мужчина в тонкой черной абе, оказавшийся ханским визирем. У входа, в ожидании приказаний, стояли с почтительно сложенными на груди руками слуги.

Оглядев меня быстрым взглядом, хан пригласил сесть.

Я присел у окна по другую сторону хана.

Хан приказал всем, кроме визиря и двух вооруженных слуг, покинуть зал и обратился ко мне с приветствием:

- Добро пожаловать! Рад вас видеть! Не расскажите ли, откуда изволили прибыть в наши края?

- Глубокочтимый хан, я еду из Хоя, - быстро ответил я.

- А туда без сомнения изволили прибыть из Тавриза?

Вопрос хана заставил меня насторожиться. Я решил, что он знает нас, и, не скрываясь, открыл ему правду.

- Да, вы правы, в Хой я приехал из Тавриза.

- Великолепно, - проговорил хан. - Нет нужды спрашивать, чем вы занимались в Тавризе. Без крайней необходимости вы, конечно, не стали бы удлинять и усложнять свой путь. Ведь расстояние между Тавризом и Джульфой не так уж велико!

Я чувствовал, что мы угодили в западню, и с недоумением смотрел в лицо хану. Это был бритый, с тонкими усами, небольшого роста, бледный, худощавый мужчина лет тридцати - тридцати пяти.

Прервав минутное молчание, он заговорил опять:

- Я не враг кавказцам, вы не беспокойтесь. Мне известно, кто вы. Мой тесть Эмир Туман, бывший правитель города Хоя, известный враг революции, но я лично не противник освободительного движения, ибо оно направлено против моих кровных врагов.

- Все во власти хана! - пробормотал я в ответ на признания хана.

- Будьте покойны, здесь вам не угрожает никакая опасность. Разбойники макинского хана также не посмеют явиться сюда; и вы, и ваши друзья можете быть на этот счет совершенно спокойны. Однако я не хотел бы, чтобы вы переходили Аракс в ближайшие ночи, сейчас Аракс многоводен... Ну, прекрасно, а теперь пожалуйте к ужину.

После ужина хан прислонился к подложенной под локоть парчовой подушке. В комнату внесли две жаровни с раскаленными углями. Затем два красивых мальчика принесли подносы с осыпанными бирюзой трубками для опиума и щипчиками.

- Приготовьте трубки! - приказал хан.

Взяв опиум изящными щипчиками, мальчики поднесли его к раскаленным уголькам, чтобы отогреть и смягчить опийные шарики; затем вложили их в трубки и проткнули серебряными иголочками маленькое отверстие.

Одну из трубок подали Шукюр-Паша-хану, а другую визирю Мирза-Джавад-хану, затем взяв теми же щипчиками угольки, мальчики поднесли их к опийным шарикам.

Курильщики принялись с наслаждением втягивать в себя и клубами выпускать из ноздрей дым. Сверкавшие сквозь этот опьяняющий дым глаза обоих мужчин были устремлены на раскрасневшиеся от огня лица мальчиков.

Переводя взгляд с курильщиков на детей, я припомнил увеличенные фотографии этих мальчиков, висевшие в приемной комнате хана, и понял, что это - обычные во всех восточных дворцах ханские фавориты. Одного из них звали Гудратулла-хан, а другого Насрулла-хан.

Еще до начала курения хан был в состоянии опьянения. Мальчики подносили одной рукой угольки к трубкам, а другой кормили курильщиков всевозможными сластями, разложенными на скатерти.

Мне также предложили трубку, но я, поблагодарив, отказался.

Немного спустя, в комнату вошел третий мальчик с тарой в руках.

- Гусейн-Али-хан, начинай! - приказал хан.

Настроив тару, Гусейн-Али-хан повернулся лицом к обслуживавшему хана Гудратулла-хану и запел.

Пропев четыре куплета, он обратился к свечам, горевшим в канделябрах, и продолжал пение.

Окончив пение, молодой музыкант стал переводить спетые на фарсидском языке стихи на азербайджанский язык.

"Я пленен красотой юного мальчика.

Силою усердных молитв я достиг цели и беседую с ним;

Я не скрываю, что влюблен в радость созерцания юного красавца,

Ты должен понять, какой мощью я обладаю.

О свеча, гори же ярче, если ты горишь от горя,

Ибо и я сегодня решил сгореть дотла".

Гусейн-Али-хан пел и аккомпанировал себе. Хан и его визирь Мирза-Джавад заказывали певцу любимые мелодии и газели.

Опьянение достигло своей высшей точки. Глаза хана были полузакрыты. Блуждая на грани бытия и небытия, полураскрыв веки и указывая пальцем в потолок, он запел сам:

"Если колесо мира не будет двигаться по моему капризу, я

поверну его вспять...

Я не принадлежу к тем, кто страшится превратностей судьбы".

Когда курильщики говорили, в словах их нельзя было найти ни связи, ни смысла.

- Быть может, гостю угодно отдохнуть? - сказал вдруг хан, открыв глаза, и снова впал в полудрему.

К опиуму больше не прикасались; опьяненные, они предавались теперь сладким грезам.

От одуряющего дыма опиума мне хотелось поскорей вырваться на свежий воздух. Мальчики сидели в ожидании приказаний.

Музыкант молчал. Малейшее движение, нарушая покой и лишая курильщиков радости опьянения, могло свести на нет затраченную энергию и время.

Так просидели мы несколько часов. Мирза-Джавад очнулся первым. Распрощавшись, он поднялся и вышел. Скатерть с остатками ужина, - мангалы с потухшими углями и трубки были вынесены.

Поднявшись с места и отойдя от продолжавшего плавать в мире грез хана, Гудратулла-хан подошел ко мне.

- Сударь, пожалуйте, я провожу вас, - сказал он и, проводив меня в богато убранную комнату с роскошной постелью, помог раздеться.

- Не будет ли у вас каких-нибудь приказаний вашему слуге? - спросил он и, получив отрицательный ответ, вышел.

Я поднялся очень рано. Дождя уже не было. Небо было чисто и ясно. Слуги хана доложили, что Аракс угомонился.

Хан тоже встал рано. За завтраком он сообщил, что будет сегодня занят судебными делами. Суд хана интересовал меня, и я попросил разрешения присутствовать на нем.

- Пожалуйста, вам не бесполезно было бы ознакомиться с нашим судопроизводством, - заметил хан, любезно приглашая меня следовать за ним...

Мы вошли во двор судилища. На балконе толпились крестьяне. При виде хана, они низко склонились в поклоне.

Войдя в приемную, хан сел на свое обычное место; визирь, заняв вчерашнее место, достал из ящика кипу бумаг.

Я уселся по другую сторону окна.

- Гафур Дурсун-оглы! - позвал Мирза-Джавад.

В комнату ввели молодого курда. Мирза-Джавад читал обвинительный акт. Хан слушал.

"Гафур Дурсун-оглы, житель Дизеджика. Похитил дочь Джафар-аги. Во время перестрелки был убит Осман, один из слуг Джафар-аги".

- Правда ли это? - спросил хан Гафура.

- Правда, да будет все мое состояние принесено в жертву хану!

- А как велико его состояние? - обратился хан к Мирза-Джаваду.

Снова взглянув в бумажку, Мирза-Джавад ответил:

- Пятьсот баранов, восемь коров, четыре лошади, одиннадцать быков.

- Двадцать баранов и одну корову отдать детям убитого Османа, пятьдесят овец, одну лошадь и две коровы взять в уплату штрафа. Заприте его в амбаре и объявите собравшимся волю хана.

- Второй обвиняемый, курд по имени Лелов, - продолжал Мирза-Джавад.

"Во вторник вечером, когда стада хана возвращались с водопоя, пестрая телушка хана, отделившись от стада, вбежала в огород Лелова. Схватив дубину, Лелов так избил телку, что она тут же околела, так что не удалось ее зарезать даже на мясо",

Я взглянул на хана и, не заметив на его лице признаков раздражения и гнева, успокоился за участь несчастного старика.

- За телку привести мне быка, за дерзость дать ему сто палочных ударов, - проговорил хан с полным спокойствием.

После вынесения приговора хан поднялся с места и вышел поглядеть на исполнение его. Мирза-Джавад последовал за ним.

На дворе лежал вытянутый ничком крестьянин без рубахи и со спущенными до колен штанами. Один из слуг хана сел у его ног, а другой у головы.

Заработали розги.

На теле крестьянина после первых же ударов на местах рубцов показалась кровь. Крестьянин, не имея возможности двигаться, душераздирающим голосом молил о пощаде.

Не в силах выдержать картину этой дикой расправы, я сначала отвернулся, но, чувствуя, что силы мне изменяют, попросил у хана разрешения и ушел.

НА РУССКОЙ ГРАНИЦЕ

Плавно несся Аракс в своих берегах; бежавшие друг за другом волны напоминали неразлучных друзей, идущих, держась за полы друг друга.

Спокойно, без приключений мы перешли реку. Проводники вывели нас через железнодорожное полотно к селению Шахтахты.

Нам предстояло провести ночь в чайхане Керим-аги, так как пассажирский поезд из Джульфы в Тифлис должен был быть на станции Шахтахты лишь к трем часам ночи.

Пока мы находились в Шахтахты, через нашу станцию проследовал на Джульфу воинский поезд с последними эшелонами генерала Снарского.

Мы пили чай и в то же время внимательно прислушивались к разговорам посетителей чайханы, говоривших о Саттар-хане и о Тавризской революции.

- Я слышал сегодня, что Мамед-Али-шаха заставили собрать свои пожитки и удрать из Ирана, - сказал один из присутствующих, Уста-Бахшали.

Слова его заинтересовали меня.

- Где вы это слышали? - спросил я.

- Мешади-Али-бек получил газету из Баку.

Послали за газетой. Это была издававшаяся в Баку газета "Каспий".

"...Тегеран. По сообщению агентства Рейтер, находящийся в русском посольстве Магомет-Али-шах чувствует себя превосходно. Бахтияры заняли все правительственные учреждения". Это сообщение изменило все наши планы. Ехать в Решт, чтобы присоединиться к революционным войскам, не имело теперь смысла.

По обсуждении вопроса с товарищами, было решено, что я вернусь в Тавриз.

Я распростился с друзьями. В три часа ночи они должны были уехать по направлению к Тифлису, я же с семичасовым вечерним поездом проследовать через Нахичевань в Джульфу.

Когда мой поезд тронулся по направлению к востоку, солнце, обогнув Макинские горы, клонилось к западу.

Оставляя далеко позади сверкавший Арарат, мы приближались к горе Иланлы, возвышавшейся словно черная статуя древней Нахичевани. Памятники завоевательных походов Тамерлана - глиняные крепостные стены и выглядывавшие из-за них полуразрушенные минареты, окутанные багряными лучами заходящего солнца, выступали навстречу нашему поезду.

Ветер, взметавший с вершин песок и пыль, как бы перелистывал последние страницы осужденной на смерть книги завоеваний.

Разрушенные крепостные бойницы, минареты мечетей и расположенные на вершине холма ханские дворцы, в ожидании чинов и медалей устремившие взоры на север, словно рассказывали эпическую повесть о Нахичевани времен Эхсан-хана.

На станции Нахичевань мы задержались ненадолго. Часть пассажиров сошла; поезд двинулся дальше и через несколько минут, извиваясь змеей, глотая рельсы, тяжело пыхтя на подъеме, шел по берегу Аракса.

Обогнув Ванкский собор, хранящий в своем полусгнившем остове историю прошлых веков, мы подъехали к погруженным в спячку невзрачным постройкам Джульфы.

Справа, с иранского берега, наш поезд обозревали развалины древнего католического монастыря, с оконными нишами, напоминавшими глазные впадины человеческого черепа.

Было одиннадцать часов ночи. На станции царило большое оживление. Жители Джульфы, прячущиеся днем от зноя и пыли, толпились на станции, отдыхая от дневной жары. Служители гостиниц, встречая пассажиров, расхваливали им достоинства своих "чистых, комфортабельно обставленных" комнат.

Я направился в гостиницу "Франция" считавшуюся одной из лучших в Джульфе.

В гостинице было шумно и многолюдно.

Большинство номеров было занято офицерами генерала Снарского. Мне отвели небольшую комнату. Переодевшись, я отправился в летнюю столовую при гостинице, расположенную на террасе.

Столики были заняты офицерами, путешественниками, местными купцами и правительственными чиновниками, приехавшими из Иранской Джульфы. Я уселся за столик перед окном моей комнаты. Ко мне подошел низенький, плотный, чисто выбритый армянин с отвислыми усами - то был хозяин гостиницы Григор-ага.

- Что прикажете? - спросил он по-азербайджански.

Я заказал ужин. Вдруг в коридоре раздался шум, официант ссорился с каким-то иранцем. Потом оказалось, что правитель Алемдара Икбали-Низам кутил в одном из кабинетов с женщинами легкого поведения и после кутежа отказывался платить по счету; самое же скандальное было то, что вместе с брюками правитель нечаянно прихватил и полотенце, принадлежавшее гостинице. Выдернув полотенце, официант издевался над Икбали-Низамом, что и послужило поводом к ссоре.

Столик, расположенный рядом с моим, занимали четыре человека. Из доносившихся до меня фраз я понял, что они купцы. В Джульфе я должен был встретиться с несколькими лицами, которых знал заочно. Без их содействия я не мог получить иранского паспорта и переехать границу. Мне показалось, что незнакомые купцы и есть те самые лица, которых я разыскивал, и, весь превратившись в слух, не заметил, как мне подали ужин.

Вызвав хозяина гостиницы, я заказал свежие огурцы и справился у него о сидящих за столом.

- Это джульфинские купцы, - ответил он, - Насрулла Шейхов, Бахшали-ага Шахтахтинский, Ага-Мохаммед Гусейн Гаджиев и Саттар Зейналабдинов.

Я был очень доволен. Случай этот был счастливом совпадением, и, чтобы знать, о чем они беседуют, я стал внимательно прислушиваться к их разговору.

- Что мы могли поделать, когда в Тавризе начались беспорядки, народ, хлынув потоком, стал принимать русское подданство, а революционный Тавриз оказался бессильным защитить себя, своих вождей и даже горсточку кавказских революционеров? Какую помощь могли бы оказать мы в подобной обстановке?

Не было сомнений, что то был Шейхов. В свое время Нина встречалась с ним и описывала его, как здорового, крепкого брюнета. Второй, худощавый и чуть-чуть сутулый мужчина с мягкими чертами лица, осушив бокал, тихо запел:

"О смерть, явись ко мне на помощь.

Эта жизнь хочет погубить меня".

То безусловно был Гаджиев.

Третий - высокий, краснощекий, представительный мужчина, был, вероятно, Бахшали-ага Шахтахтинский. Он не пил, но беспрестанно курил.

Четвертый из сидевших за столом - Саттар Зейналабдинов - был высокий, худощавый мужчина с небольшими глазами.

Помощь Тавризу с Кавказа могла осуществляться лишь при содействии этих людей.

По-видимому, они сидели здесь уже давно и собирались уходить. Мне надо было воспользоваться счастливым случаем, так как потом разыскать их было бы трудно.

Я послал Шейхову коротенькую записку.

"Мне надо повидать господина Джумшуда".

Прочитав имя Джумшуда, Шейхов удивленно поднял брови; под этим именем он был известен в подполье. Бросив в мою сторону задумчивый взгляд, он прислал ответ:

"Мой дом - за зданием клуба. Клуб вам укажут. Завтра, в два часа дня".

После записки я почувствовал облегчение и принялся за еду. Сидевшие за столом о чем-то тихо заговорили меж собой. Несомненно разговор шел обо мне.

Попрощавшись со мной легким кивком головы, они вскоре встали и вышли. Был второй час ночи. Мне подали кусок только что появившейся на рынке дыни, но я не успел прикоснуться к ней, как в коридоре послышались невероятные крики и шум. То буянили царские офицеры.

Многие иранцы и местные жители поспешили удалиться. Женщины тоже выбежали, спасаясь в других гостиницах.

Оказалось, что офицеры, напившись, набросились на служащих гостиницы с кулаками, требуя женщин, но приведенных женщин оказалось недостаточно, и тогда заварилась каша.

Собранные с разных концов Джульфы пятнадцать женщин толпились в конце коридора. Офицеры, обнажив шашки, требовали, новых.

- Подай баб! - угрожающе кричали они служителям. Перепуганные женщины не знали, куда деваться. Хозяин гостиницы забрал жену и поспешно исчез.

- Здесь живет женщина, - орал один из офицеров, колотя шашкой в дверь четвертой комнаты.

- Это барышня, член американского благотворительного общества. Она направляется в Тавриз, - уверял служитель, но разошедшийся офицер ударом ноги выбил дверь.

Из комнаты послышались испуганный крик, и, немного спустя, в коридор была вытащена молодая девушка в ночном халате. Волосы ее в беспорядке рассыпались по плечам. Дрожа мелкой дрожью, девушка обращалась к окружающим с трогательной мольбой то на немецком, то на английском языке, но никто не обращал внимания на ее призывы.

В головах царских офицеров нераздельно царили два начала: вино и похоть.

Один из офицеров начал держать перед несчастной жертвой, честь которой находилась в руках озверелых дикарей, длинную речь:

- Ради нашего царя мы идем на Восток. Кто знает, быть может, не вернемся. Мадмуазель, вы - культурная девица и должны понять, что мы забираем вас не навсегда. Проведем с вами только одну ночь и уедем. Не волнуйтесь, пожалуйста. Вы имеете дело с интеллигентными, воспитанными людьми. Мы офицеры его величества!..

Нужно было помочь девушке, но я не решался заступиться за нее; хоть у меня и был паспорт, я не хотел рисковать жизнью; обнаженные шашки и пустые бутылки ждали только повода, чтобы обрушиться на чью-нибудь голову.

Среди офицеров было несколько трезвых, но и они вторили пьяным, требуя женщин. Завидев среди военных облеченного высоким чином пожилого офицера, я решил обратиться к нему.

Окинув меня высокомерным взглядом и решив, что перед ним стоит европеец, офицер холодно спросил:

- Что вам угодно?

- Я хотел бы сказать вам пару слов, - ответил я.

- Пожалуйста.

- Вы идете на Восток, - начал я. - Здесь его преддверие. Вы вступаете в Иран, как носители культуры великой России, чтобы водворить в нем мир и спокойствие. Вот с какими намерениями вы вступаете в чужую страну. Согласитесь, что поведение ваших офицеров резко противоречит целям мирной политики, которые ставит перед вами император. Приняли ли вы это во внимание?

- Вы иранец? - спросил офицер.

- Нет, я - кавказец. Я русский подданный и потому мне стыдно видеть поступки, пятнающие честь русского оружия.

При этих словах офицер положил руку мне на плечо.

- Верно! Приветствую ваше благородство и честность, но... девушка так молода и прелестна, что они едва ли захотят от нее отказаться. Я попробую уговорить их, а вы постарайтесь тем временем удалить девушку. Очень вам признателен.

Заметя наши переговоры, девушка заплакала сильней и снова заговорила на незнакомом мне языке.

Не понимая ее слов, я чувствовал, как она молит о помощи. Быстро схватив ее за руку, я увлек ее в свою комнату. Забрав ручной чемодан, я вместе с девушкой пробрался через окно на террасу и оттуда через черный ход на улицу.

Усевшись в стоявший у входа фаэтон, мы поехали прямо в гостиницу "Ориант". Здесь я встретил товарища Алекбера и крайне обрадовался. И он, в свою очередь, узнав, что мне и моим товарищам удалось благополучно выбраться из Тавриза и ускользнуть из рук царских чиновников, был очень доволен.

Девушка была в одном халате. Я распорядился доставить ее багаж из "Франции".

Не зная языка, я не мог говорить с девушкой и успокоить ее; я только чувствовал, что она благодарит меня на различных европейских языках, однако, ни понять, ни сказать в ответ хотя бы одно слово я не умел.

- Говорите ли вы по-фарсидски? - спросила, наконец, девушка на чистейшем фарсидском языке.

Я удивленно взглянул на нее.

- Немного объясняюсь! - ответил я.

Как и где могла эта молодая девушка научиться в таком совершенстве фарсидскому языку?

Кто она? Откуда? Куда она едет?

Возможность объясняться с девушкой облегчило мое довольно затруднительное положение.

- Прежде всего, где вы научились фарсидскому языку? - спросил я.

- Я окончила факультет восточных языков в Нью-Йорке. Мой отец востоковед. Четыре года я работала в американских благотворительных обществах в Тегеране, Южном Ираке, Хорасане и Кирмане.

- Вы англичанка?

- Нет, я немка из Америки.

Девушка снова поблагодарила меня.

Я знал, что не сумею уснуть. Нервы были натянуты до крайности.

Алекбер, заказав ужин, сидел за маленьким столиком на балконе.

- Пожалуйте поужинать с нами, - предложили мы девушке.

- С большим удовольствием, - охотно согласилась она. - По правде говоря, сегодня весь вечер я не решалась даже открыть дверь и сидела без ужина, - рассказывала она, присаживаясь к столику.

- Зачем вы едете в Иран? - спросил я, пока нам подавали ужин.

- Нашу миссию и культурно-просветительное общество перебросили из южного Ирана в Тавриз. И я в качестве секретаря следую из Америки в Тавриз.

- А что делает ваше общество в Иране?

- Изучает обычаи и секты, оказывает помощь больным и нуждающимся.

- Наряду с этим будете ли вы изучать политические вопросы?

- Нет, вмешательство в политические дела не входит в круг наших обязанностей и целей. Мы преследуем узко научные и благотворительные цели.

- Великолепно... Как вы себя чувствуете после перенесенного потрясения? Я очень сожалею, что из-за распущенности офицеров вы пережили такие тяжелые минуты.

- О, правду сказать, эту ночь я со страха не сомкнули глаз. Конечно, я никогда не сумею отблагодарить вас за вашу помощь, но вы можете быть уверены, что до конца жизни я не забуду этого случая.

- Я не сделал ничего особенного. Долг каждого порядочного человека защитить беспомощную девушку от пьяной, озверевшей толпы.

- Вы кавказец? - спросила она, с благодарностью и интересом глядя на меня.

- Нет, я иранец, - ответил я, не желая открывать ей правду.

- Чем вы занимаетесь?

- Я разорившийся купец. Что поделаешь? В стране, где революция, нельзя обойтись без убытков.

- Вы едете в Тавриз?

- Да, в Тавриз.

- Ну, что же, наживете снова, - стала утешать меня она. - Я познакомлю вас с американскими торговыми фирмами... Однако, мы сидим за общим столом и до сих пор еще не знакомы, - проговорила она с улыбкой.

Я встал, чтобы представиться. Она протянула мне свою тонкую руку и, крепко пожав мою, назвала себя:

- Мисс Ганна...

Мисс Ганна все еще не могла оправиться от пережитого волнения. Я почувствовал легкий трепет ее холодной руки. Она снова поблагодарила меня за избавление от грозившей ей позорной участи.

Беседа наша затянулась до четырех часов утра.

После ужина девушка отправилась в свой новый номер, а мы с Алекбером устроились в его комнате.

В восемь часов утра в коридоре разыгрался громкий скандал.

Одевшись, мы вышли на голоса. Какой-то офицер в одном белье что-то кричал и требовал к себе хозяина. Несколько других офицеров, окружив его, старались узнать, в чем дело. Когда на шум прибежал хозяин, офицер схватил его за ворот и, пересыпая речь бранью и пощечинами, закричал:

- Эта женщина ограбила меня, сию же минуту подай ее сюда.

Хозяин гостиницы, грузин Димитрий, оттолкнув офицера, вырвался из его рук. Офицер, не устояв на ногах, ударился о стену узкого коридора и замер.

- Эй ты! - раздались угрожающие окрики офицеров. - Не смей давать рукам волю!

- Ведь я же предупредил вас, - оправдывался хозяин, - что приводить в гостиницу неизвестных женщин не годится! Со всех концов они съехались в Джульфу, чтобы обобрать таких простаков, как вы. Но вы твердили: "Я сам отвечаю за все" - и не пожелали слушать меня. А теперь требуете от меня эту женщину. Не мог же я до утра стеречь ее для вас?

В ответ на эти слова офицер ударил его по щеке. Тогда Димитрий дал знак собравшимся на шум железнодорожным рабочим и своим служащим, и те, собравшись в группу, заняли угрожающую позицию, всем своим видом давая понять офицерам, что дальнейшее хулиганство встретит дружное сопротивление. Офицеры притихли и сразу переменили тон. После водворения мира решено было обыскать и проверить все номера. Когда очередь дошла до номера мисс Ганны, перепуганная девушка отказалась открыть дверь. И только после моих слов:

- Мисс, не бойтесь, откройте, я здесь, - она осторожно приоткрыла дверь.

Не протрезвившийся офицер со вспухшими, налитыми кровью глазами, с похожим на пустой бурдюк лицом и трясущейся головой, взглянул на перепуганную девушку и со словами: "Не она! - отошел от двери.

- Ничего страшного нет. Успокойтесь! - сказал я девушке.

- Теперь уже все равно я больше не усну. Ах, если б я могла поскорее уехать в Иран и избавиться от этих кошмаров, - воскликнула мисс Ганна в сильнейшем волнении.

- Успокойтесь, никакой опасности нет. Пока мы с вами, вам ничего не угрожает. Что касается подобных случаев, то на иранской границе их будет еще больше. Царские офицеры не стесняются и в самом Иране.

Мы умылись и вышли к завтраку. Через некоторое время показалась и мисс Ганна в изящном, белом шелковом платье и, сев за столик, принялась разливать чай.

- Я крайне сожалею о причиненном господам беспокойстве, - сказал, подойдя к нам, хозяин гостиницы. - Но что поделаешь? Вот уже несколько дней, как такие безобразия происходят по всей Джульфе. В нашей гостинице еще сравнительно спокойно. Нас побаиваются. Лишь для того, чтобы несколько обуздать господ офицеров, я кормлю, пою и держу у себя отборнейших силачей из железнодорожных рабочих. В других гостиницах не то. В гостинице "Англия" офицеры изнасиловали жену хозяина и судомойку. В другой гостинице избили управляющего. Разгромили несколько винных магазинов. Хозяин гостиницы "Франция" Григор-ага Франкулов со вчерашнего дня скрывается со своей женой у меня... С ними могут справиться только такие женщины. Она стащила у него три тысячи деньгами и золотые часы. И Русская и Иранская Джульфа кишат ими. Я предупреждал его, но он не послушался и на мое предложение сдать в кассу деньги и ценности заявил, что у него ничего нет, а теперь он буянит.

К двум часам я должен был пойти к Шейхову. Алекбер знал об этом, и мы решили отправиться вместе.

Условившись в пять часов встретиться в гостинице к обеду, мы поручили девушку хозяину. Мисс Ганна сама просила об этом. Она прошла к себе и заперлась, а я с Алекбером вышел из гостиницы.

У Шейхова я застал всех вчерашних товарищей, ужинавших в гостинице. Мы познакомились.

После обеда началась деловая беседа. Несмотря на всю рискованность задуманной мною поездки, они одобрили мое решение, так как настроение в Тавризе падало день ото дня. Шейхов прочел нам письмо Гаджи-Али.

"Русские принялись за работу, - писал Гаджи-Али. - Сегодня арестовали кавказца Мирза-Алекбер-Мамед-Кули-заде - брата издателя журнала "Молла-Насреддин" и Гаджи-Мирза-Алескера. Революционное настроение падает с каждым днем. Для поддержания колеблющихся и прекращения перехода иранцев в русское подданство необходимо организовать тайное общество".

Все, довольно длинное, письмо Гаджи-Али было написано в этом духе. Поэтому вопрос о моей поездке в Тавриз и об организации там тайного общества был решен без возражений, и мы перешли к обсуждению вопроса о паспорте.

Решив, что с русским паспортом прожить в Иране будет трудно, Шейхов взялся лично уладить вопрос с паспортом и добавил, обращаясь ко мне:

- Завтра вы получите от меня готовый иранский паспорт.

Решено было, что со мной отправится и Алекбер. После этого мы с Шейховым пошли знакомиться с некоторыми интересовавшими меня лицами.

В большинстве они принадлежали к купечеству и интеллигенции. То были Наги Исмаилов, Алескер Гасан-заде, Аскер Наги-заде, Мирза-Ибрагим Акберов, Сеид-Мохаммед Берар, Мирза-Али Мохаммед-заде (по прозвищу Лысый), Ага-Рза Махмудов, Гаджи-Абас Гаджи-Фарзали-оглы, Молла-Гасан Мамедов (из иранских революционеров), Мохаммед Ахундов, Ага-Гусейн Рагимов, Аббас Тагиев, Аббас Фаратов и другие.

- Школьный товарищ моего покойного брата Фараджуллы, - говорил Шейхов, представляя меня им.

Я познакомился и с несколькими армянами, в том числе с нефтеторговцем Алексан-агой Шамхаловым, уроженцем Джульфы, Арсеном Артаровым и другими.

Возвращаясь в гостиницу, мы увидели обозы армии генерала Снарского, двигавшиеся к мосту через Аракс.

- Они не успели вступить в Иран, - сказал при виде их Шейхов, - как уже игнорируют все таможенные правила. Рядом с воинскими обозами тянутся повозки, доверху нагруженные товарами. И никто не смеет задержать их.

- А на письмах уже красуется почтовый штемпель "Тавриз. Эриванская губерния", - заметил Алекбер.

Мы долго ходили по городу и опоздали к назначенному мисс Ганне сроку. В гостинице нас встретил хозяин Димитрий.

- Барышня от страха заперла двери и с утра не выходит из комнаты.

- Она права. С царскими офицерами шутить не приходится, - заметил я и постучался к мисс Ганне.

Та отозвалась по-английски. Я заговорил по-фарсидски. Узнав меня по голосу, она тотчас же вышла к нам.

На ней было красивое платье, густые золотистые волосы были зачесаны назад; от ее рук и шеи исходил аромат тонких духов. Ночной испуг прошел, и она словно собиралась на какое-то празднество во всеоружии красоты.

Я представил ей Шейхова.

- Эта девушка быстро заставит вас забыть Нину, - шепнул он мне.

Мисс Ганна еще не обедала, ожидая нас.

Не подавая виду, что мы уже обедали у Шейхова, я занял столик на открытом балконе и заказал обед.

Солнце клонилось к западу, было прохладно.

За обедом собралось большое и интересное общество. Совершенно неожиданно к нам присоединились Амир Хашемет, иранский революционер Энделиб, поэт Мирза-Али-Кули, известный под псевдонимом Гамгюсар, и другие. Американка была слегка ошеломлена роскошью нашего стола. На обращенные к ней вопросы она отвечала на чистом фарсидском языке.

За столом не было ни одного человека, который бы не владел фарсидским языком. Сыпались стихи, остроты, тосты.

Вина было выпито мало. Мисс Ганна почти совсем не пила. Налив полбокала вина и разбавив водой, она после каждого тоста едва прикасалась к бокалу.

Мирза-Али-Кули Гамгюсар взял слово.

- Я прошу у мисс Ганны разрешения прочесть стихи тавризского поэта Саиба, - проговорил он.

- Пожалуйста, пожалуйста, - поспешила ответить девушка.

Мирза-Али-Кули процитировал отрывок из Саиба, и действительно содержание стихотворения как нельзя больше соответствовало моменту.

Вокруг меня все освещено лучезарной красотой возлюбленной этой ночью.

И если я впаду в безумие, не удивляйтесь, я буду прав.

Бокал полон, напиток розов, льются песни, возлюбленная при мне,

И кубок обходит всех беспрерывно этой ночью.

Мисс Ганна была тронута и отметила необычайное мастерство чтеца. Тогда поднялся Энделиб и в свою очередь попросил разрешения прочесть стихи. Разрешение было дано. Для того, чтобы не возбуждать подозрений сновавших повсюду царских шпионов, нам необходимо было держаться за столом именно так. Энделиб прочел подражание Саибу поэта Везира.

Вспомнив об алых губах твоих, я отбросил догматы веры

И ты отбрось свое покрывало этой ночью.

Мирза-Али-Кули ответил ему на это стихами поэта Эда: Энделиб отозвался подражанием Мэюса, и пошли сыпать стихами разных иранских поэтов. Наконец, Гамгюсар прочел на азербайджанском языке свои собственные импровизированные в честь мисс Ганны стихи. Мне запомнилось лишь одно двустишие:

В твоих томных взглядах гармония, пленяющая сердце.

Твои кудри, как тучи красавицы небес...

Мы перевели стихи мисс Ганне на фарсидский язык. Она улыбнулась и, подумав немного, сказала:

- Такие сравнения имеются, правда, и у немцев, но на Востоке они как-то особенно изысканны и изящны.

Наш обед затянулся до полуночи. По уходе гостей, мисс Ганна, Алекбер и я принялись обсуждать вопросы, связанные с переездом границы.

Американка относилась ко мне с большой искренностью и словно искала случая, чтобы выразить мне свою признательность.

Сегодняшний обед, устроенный в мою честь друзьями, произвел на нее большое впечатление. Она убедилась, что тот, кто спас ее, - не просто случайный человек, а культурный, прогрессивный иранец, имеющий большой круг друзей и знакомых.

Паспорт мисс Ганны был визирован русским жандармским полковником Штраубе, и она могла переехать границу хоть сегодня.

- Я получила паспорт, - сказала она радостно. - Теперь мы можем ехать дальше.

- К сожалению, я не сумею ехать завтра.

- Почему?

- Мой паспорт просрочен, новый я еще не выправил.

- А долго ли придется ждать?

- Дня два, три! Если хотите принять мою дружбу, подождите меня, и я снова к вашим услугам, - ответил я.

- Если мое общество вас не затруднит, с удовольствием, - отозвалась девушка без колебаний. - В этом путешествии мне не хотелось бы расстаться с вами.

Девушка признательно пожала мне руку и сказала, что будет ждать меня.

Я был приглашен на обед к Саттару Зейналабдинову. Роль Саттара в иранской революции была значительна. Он никогда не уклонялся от оказания самой широкой материальной поддержки делу революции.

Мне хотелось взять с собой на обед и американку, чтобы познакомить ее с женой Саттара; это развлекло бы девушку, и она получила бы возможность до выезда из Джульфы проводить время в знакомой семье. Но я не решался заговорить с ней об этом, боясь получить отказ.

Так или иначе надо было сделать ей это предложение. Оставлять ее в гостинице одну было бы невежливо.

- Мисс, - начал я осторожно, - я хотел бы сказать вам пару слов, но не знаю, как вы к ним отнесетесь.

- Я приму каждое ваше слово, как слово друга, - живо отозвалась девушка.

- Один из моих ближайших друзей пригласил меня на обед. Мне хотелось, чтобы вы также присутствовали на нем и познакомились с его молодой женой.

- Я с удовольствием принимаю ваше предложение, - с готовностью ответила девушка. - Чем больше я узнаю вас, тем больше убеждаюсь в вашем благородстве и мужестве. Вы хотите идти сейчас?

- Да, нам надо двигаться.

- В таком случае дайте мне четверть часа на туалет, - сказала она, поднимаясь с места.

Я вышел на балкон. За нами явился сам Саттар Зейналабдинов, и мы стали ждать мисс Ганну.

Через несколько минут показалась и она в белом платье. Ослепительная белизна ее лица выгодно оттенялась золотистыми волосами и темно-синими глазами.

Познакомившись с Саттаром Зейналабдиновым, девушка взяла меня под руку.

- Теперь мы можем идти.

Дом Саттара был расположен за "Ориантом".

Тут, в ожидании нас, уже сидели за столом Али-Кули Гамгюсар, Шейхов, Алекбер, Ага-Мохаммед-Гусейн, Бахшали-ага и Наги Исмаилов.

Девушка первым долгом обратилась к Саттару:

- А где ваша супруга?

Тот смутился, не зная, что ответить.

- Хозяйка находится на своей половине, чтобы предоставить гостям возможность провести время, как можно свободнее. Она следит и распоряжается всем сама, - поспешил ответить я, стараясь скрыть, что хозяйка дома ходит под чадрой и появиться на мужской половине не может.

- Я хотела бы с ней познакомиться, - попросила девушка.

- Пожалуйста, я провожу вас к ней, - сказал Саттар и пошел с мисс Ганной на женскую половину.

Обед был подан, но мы ждали мисс Ганну. Спустя несколько минут девушка вышла.

- Не ждите меня, - извинилась она. - Я обедаю у ханум.

По уходе мисс Ганны мы принялись за едой обсуждать вопрос о моем паспорте. Мне было неизвестно, каким путем собирается Шейхов достать мне паспорт. Вопрос этот сильно тревожил меня.

- Абульгасан-бек, брат местного купца Джебраиль-бека, один из моих ближайших друзей, - начал Шейхов. - Он обещал получить паспорт на свое имя и передать его мне. Иранский консул в Джульфе - русский шпион и находится в тесном контакте с жандармским полковником Штраубе и приставом Ящолтом. Поэтому рисковано обращаться к нему за паспортом на имя самого товарища.

При этих словах Шейхов достал из кармана паспорт и положил передо мной. Мне оставалось приклеить к паспорту свою фотокарточку, без чего он считался недействительным.

Шейхов позвал слугу Саттара.

- Разыщи Гасана, секретаря консула, и скажи, что его просит к себе Шейхов.

Мы еще не кончили обедать, как появился Гасан. Протянув ему мой паспорт, Шейхов распорядился:

- Приложи к карточке печать и возвращайся сюда.

Гасан, улыбнувшись, вышел и через полчаса принес окончательно оформленный паспорт. Впоследствии я узнал, что этот юный секретарь консула не кто иной, как племянник Абульгасан-бека.

Теперь я был Абульгасан-бек из Шебстерского района, двадцати семи лет, получивший новый паспорт по истечении срока старого.

Обед кончился. Немного спустя к нам вышла довольная и смеющаяся мисс Ганна. На ее шее красовалась нить жемчуга. Очевидно, она получила это в дар от жены Зейналабдныова.

Девушка поблагодарила Саттара за гостеприимство и выразила удовольствие, что имела возможность познакомиться с его женой.

Было около пяти часов вечера, когда мисс Ганна пошла попрощаться с супругой Саттара, и мы вышли. Нам надо было немного отдохнуть, так как на ужин мы были приглашены к Мохаммед-Гусейну Гаджиеву.

- Отдохните немного, - посоветовал я, проводив девушку до дверей ее комнаты.

- Ну, а как ваш паспорт? - спросила она с любопытством.

Вынув из кармана паспорт, я показал его мисс Ганне. От восторга она запрыгала.

- Значит, завтра едем? - сказала она и, схватив меня крепко за руки, принялась кружить по комнате.

- Да, едем, готовьтесь, - ответил я.

"ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ ИБРАГИМ-БЕКА"

К девяти часам вечера мы должны были постучаться к мисс Ганне, но, выйдя из комнаты, мы застали ее в коридоре уже ожидающей нас.

- Неужели вы не отдыхали? - спросил я с удивлением,

- Очень мало. От радости я не могла сомкнуть глаз. Так трудно дождаться минуты, когда мы, наконец, уедем с вами отсюда, - сказала она и, смутившись от невольного своего признания, опустила голову.

- Я никак не предполагал, что вы придаете такое значение нашей совместной поездке, - начал я, желая вызвать ее на более откровенный разговор. - Во всяком случае я постараюсь сделать все зависящее от меня, чтобы путешествие наше прошло благополучно. Мне хотелось только подчеркнуть, что в отношении вас я не сделал ничего особенного. Ваше одиночество, - ваша молодость, беспомощность, а главное, то обстоятельство, что из далекой страны вы едете в край, где происходит революция, требуют от каждого сознательного человека предупредительности и внимания к вам.

Девушка шла молча, держа меня под руку. Она снова заговорила об оказанной мной ей услуге и добавила:

- Я чувствую, что вы какое-то особенное и очень важное лицо, но не могу еще точно определить это. Вас все уважают, но это не то уважение, которое оказывается обычно купцу. Признаюсь откровенно, вы произвели на меня настолько глубокое впечатление, что я не могу овладеть собой и ограничить свое чувство определенными рамками, придать ему определенную форму. Кто знает, возможно, тут некоторую роль играет и то, что я женщина.

Мисс Ганна в смущении умолкла. Я почувствовал, легкий трепет ее руки, покоившейся на моей, и ее волнение передалось мне.

Весь остальной путь до дома Гаджиева она прошла в молчании и ни разу не взглянула на меня.

Войдя в комнату, мы застали среди собравшихся несколько незнакомых. После выяснилось, что это паломники, направляющиеся из Ирана в Мекку. Хозяин дома, Гаджиев, представил нас им.

Знакомясь с Искендер-ханом и Мохаммед-ханом Мучтеид-заде, мисс Ганна подала им руку, когда же очередь дошла до мучтеида Насириль-Ислама, она не то заколебалась, не то смутилась.

- Подойдите, ханум, - обратился к ней Насириль-Ислам. - Не стесняйтесь меня. Хоть я и духовное лицо, но не принадлежу к числу косных приверженцев старины.

Насириль-Ислам протянул девушке руку. Мисс Ганна пожала ее и, отойдя, уселась между мной и Алекбером.

- Вероятно, ханум - супруга этого господина, - сказал Насириль-Ислам, указывая Мохаммед-Гусейну на меня и мисс Ганну.

- Нет, - пояснил тот. - Это путешественница. Они познакомились в дороге и едут в Тавриз.

- Очень хорошо, очень хорошо. Она обходительная, скромная барышня и прекрасно воспитана, - похвалил Насириль-Ислам и принялся курить кальян.

- Не верьте его словам! - сказал я шепотом мисс Ганне. - Хоть он и говорит, что он не из косных приверженцев старины, но, как бы там ни было, он - молла, человек духовного звания, следовательно, сторонник старины.

- О, в этом я не сомневалась! - громко сказала она, улыбнувшись.

Услыхав безукоризненную фарсидскую речь девушки, мучтеид вынул изо рта трубку.

- Браво, барышня, браво! - восторженно проговорил он.

Завязалась оживленная беседа на фарсидском языке.

Я понял, что мисс Ганна искала случая заговорить с мучтеидом, и этот случай предоставил ей сам Насириль-Ислам.

- Сначала я было подумал, - сказал он, - что ханум - супруга молодого человека, но наш уважаемый хозяин разъяснил, что вы путешественница.

Все с интересом ожидали ответа мисс Ганны. Девушка улыбнулась.

- А почему вы решили, что я супруга этого господина? - спросила она, взглянув на мучтеида. Тот замялся, не зная, что сказать.

- Хотя бы потому, что вы оба красивы, молоды и как нельзя лучше подходите друг к другу. Особенно прелестны вы, ханум. Вы хорошая и прекрасно воспитанная девушка.

- Но все-таки, из чего вы заключили, что я и хорошая и прекрасно воспитанная? - настаивала девушка.

Придвинув кальян и раза два глубоко затянувшись, мучтеид сказал:

- Ваше лицо открыто. И красота, и характер ваш написаны на нём.

Не успел мучтеид произнести последние слова, как девушка, перейдя в наступление, решительно поставила один из коренных вопросов общественной жизни Востока.

- А раз легче определить, - сказала она с молодым задором, - и душевные, и физические достоинства женщины, когда она открыта, почему вы, господин Мучтеид, не разрешаете им ходить с открытыми лицами?

Насириль-Ислам усиленно заморгал глазами, он был в большом затруднении. Воцарилось неловкое молчание.

- Если господин мучтеид разрешит, - прервал я молчание, - я отвечу на вопрос ханум.

- Прошу вас, сын мой, - сказал мучтеид. - Прошу, прошу!

- Я не имею чести знать мнения господина Насириль-Ислама по данному вопросу, - начал я, - но могу сказать одно, что в Иране наряду с вопросом о раскрепощении женщины необходимо выдвинуть и вопрос о поднятии на должную высоту культурного уровня мужчины.

Мои слова словно развязали язык мучтеиду.

- Спасибо, сын мой, браво, мое дитя. Ваши слова прекрасны. Наши мужчины более некультурны, чем женщины.

Ужин был сервирован по иранскому обычаю. Насириль-Ислам и его собратья с улыбкой посматривали на суфру. Быстро поняв причину этих улыбок, хозяин дома заметил:

- Из уважения к господам паломникам я не решился подать напитки.

- Я же с самого начала заявил, что не принадлежу к косному и отсталому духовенству, - усмехнулся Насириль-Ислам. - Что касается господина Мучтеид-заде, я должен заметить, что этот господин сам держит у себя винный погребок. По-моему, и Искендер-хан не свободен от подражания ему. Наше паломничество в Мекку также не является препятствием. Святой владыка Мекки настолько велик и милостив, что не станет обращать внимания на такие мелочи и не зачтет нам эти легкие прегрешения.

Все общество рассмеялось. По знаку Мохаммед-Гусейна подали напитки. Насириль-Ислам пил только коньяк. Предварительно он снял чалму и отложил ее в сторону. На его бритой голове оставалась только легкая белая тюбетейка.

- Снимать за едой головной убор - долг каждого культурного человека. Я приветствую этот европейский обычай, - проговорил он при этом.

Я понимал, что поведение мучтеида имеет совершенно иной смысл. Он считал, что, сидя в чалме за суфрой, где подаются напитки, он косвенно оскверняет, оскорбляет эту чалму, - символ святости. Не желая дать нам это понять, он старался замаскировать свой поступок ссылкой на европейский обычай.

Спутники мучтеида последовали его примеру. По распространенному в Иране обычаю, их головы были выбриты от середины лба до самого затылка.

Во время ужина мучтеид старался занимать американку, затрагивая самые разнообразные темы, причем его беседа с красивой молодой девушкой не носила чувственного и похотливого характера; он говорил с ней, как вполне культурный и интеллигентный человек.

Зато Искендер-хан и Мучтеид-заде чересчур пристально и упорно разглядывали девушку, словно собираясь пересчитать золотистые завитки волос, обрамлявших ее изящную головку.

После ужина Насириль-Ислам потребовал кальян, а мы с Мучтеид-заде встали походить по залу.

- На самом деле, это передовой, прогрессивно настроенный молла, сказал я, кивнув в сторону Насириль-Ислама. - Он разговаривал с девушкой, как интеллигентнейший человек.

- Мой уважаемый друг, - умехнулся Мучтеид-заде, - наша болезнь смертельна, она кроется в голове. Больны наши главари. Болезнь, о которой я имею честь, сударь, говорить вам, порождается теми самыми чалмами, что в начале ужина были отложены в сторону. Из этих сорокаметровых марлевых повязок и вытекают все наши злосчастья. Правда, Насириль-Ислам был крайне корректен с девушкой, но этого далеко не достаточно, чтобы назвать его человеком культурным и интеллигентным. Он не переносит эмансипированных женщин. По самой природе своей он чужд и враждебен им. У него дома жены, но он даже не смотрит на них. Его обуревают противоестественные страсти, он их раб. Оттого-то его юные жены бесплодны.

- Почему? - спросил я.

- Он держит в своем доме пять-шесть красивейших юношей. Даже сейчас, в это "святое" паломничество в Мекку, он взял одного из них с собой. Даже там, у святой гробницы пророка, он не хочет обуздать свою грязную похоть. Все это я рассказываю вам, сударь, как порядочному иранцу. Точно так же поступал этот подлец и при поездках на поклонение в Кербалу и Хорасан, а теперь тащит за собой своего юношу и в Мекку. Это он, а не кто иной, принудил нас к этому путешествию. "Вы должны ехать, чтобы замолить свои грехи", - твердил он нам, чтобы повлечь и нас за собой в Аравийские пустыни.

В это время дверь отворилась, и в комнату вошел необычайной красоты юноша лет семнадцати-восемнадцати, с кальяном в руке. Он приблизился к Насириль-Исламу и, поставив перед ним кальян, стал в ожидании.

- Молодец, гаджи, спасибо тебе! - приветствовал его Насириль-Ислам.

- Вот тот самый юноша, - продолжал Мучтеид-заде, - о котором я вам говорил. До сих пор у ага-мучтеида их было немало. Как только они подрастали, ага расставался с ними.

Гаджи все еще продолжал стоять перед мучтеидом.

Устремленные в упор на юношу глаза Насириль-Ислама напоминали налитые кровью круглые чаши. Наконец, после долгого молчаливого созерцания, он разрешил юноше удалиться.

Молча наблюдавший эту немую сцену Мучтеид-заде заговорил снова.

- Друг мой, вы не знаете наших главарей. Все они одержимы этим пороком.

- Да, но какова дальнейшая судьба несчастных детей? - спросил я, желая проверить, насколько глубоко он понимает социальный смысл этого порока.

- Проведя юность в объятиях этих развратников, они при их же содействии устраиваются затем на государственную службу. Так, по настоянию Насириль-Ислама, такие развратники, как правитель Мараги Гаджи-Самед-хан, пристраивают этих юношей на государственные должности. Ведь и сам Самед-хан в свое время состоял при отце Насириль-Ислама и затем им же и был определен на государственную службу. В настоящее время он имеет титул Шуджауддовле, то есть - отвага государства. Вы можете судить теперь о нашем правительстве, о мучтеидах, о наших сановниках. Выросшие среди разгула и привыкшие к разврату, эти люди, став во главе правительственных учреждений, творят с другими то же самое, что некогда проделано было с ними. Вот почему страна наша погрязла в разврате.

Слова Мучтеид-заде произвели на меня огромное впечатление.

- Вы обязаны бороться с подобными явлениями, должны разъяснять их народу, должны разоблачать эти бесстыдства, - сказал я горячо.

Мучтеид-заде взял меня под руку и вывел из комнаты. Мы стали прохаживаться по небольшому садику. Понизив голос, Мучтеид-заде продолжал:

- К сожалению, мы больше не увидимся. Мы уезжаем. Если бы не трусость, не страх перед укором невежественной толпы, я бросил бы все это и вернулся бы в Иран. Там я провел бы с вами некоторое время. Сударь, мы не бездействовали. Того, что совершили мы, еще никто в Иране не сделал! Нас не страшили ни гонения, ни пытки, ни виселицы. Ага-Мохаммед-Гусейн нас хорошо знает. А этот бесчестный Насириль-Ислам, пользуясь нашими взаимоотношениями, осмелился остановиться с нами в этом доме. Мы создали такие творения, как "Путевые записки Ибрагим-бека"*, в которых мы до конца разоблачили распущенность и бесстыдство, царящие в Иране, а читатели приняли наш труд, как сборник легких рассказов увеселительного характера. Такие развратники, как Насириль-Ислам, убили в обществе всякое политическое чутье.

______________ * Ибрагим-бек (Джахангиров) - участник иранской революции.

Слова Мучтеид-заде колючими иглами вонзались в мое сердце. Мой собеседник был автором исторического произведения. Я встрепенулся, взял его за руку и, притянув к себе, поцеловал.

- Какая счастливая встреча, - сказал я взволнованно. - Какое удачное путешествие!

В моей памяти пронеслось все содержание этого великого по своему общественному значению произведения, автор которого мне до сих пор не был известен. Я вспомнил, как, читая его, я смеялся сквозь горькие слезы. И теперь глаза мои невольно увлажнились.

Мучтеид-заде также был сильно взволнован.

- Эту книгу составили я и Гаджи-Зейналабдин из Мараги. Расходы по изданию ее в Египте мы оплатили из собственных средств. Газета "Первериш"*, издаваемая в Египте Мирза-Али-Мохаммед-ханом Кашани, выходила также при нашей поддержке. Статьи "Гаджи-Нэмэдбал", - войлочник-гаджи - и "Мадери девлэт" - мать государства - были написаны одна мной, а другая Гаджи-Зейналабдином. В конце концов, дело дошло до того, что подлецы, вроде великого визиря Мирза-Алескер-хана Атабека, перестали пропускать газету в Иран. Али-Мохаммад-хан был юн и не вынес удара. К тому же у него был туберкулез легких, и он умер, а газету прикрыли. Все наши начинания, сударь, остались незавершенными, а теперь, прикинувшись простаками, мы едем с этим пройдохой в Мекку.

______________ * "Первериш" - название газеты, издававшейся в Каире, издателем этой газеты был Алимамед-хан Кашани.

Мы говорили долго. Наступила ночь. Нас попросили в зал. Мисс Ганна скучала и предложила пойти домой.

- Господа паломники завтра выезжают, нужно дать им отдохнуть, добавила она.

- Когда мы должны будем завтра двинуться отсюда? - спросил Искендер-хан Мохаммед-Гусейна. - Поезда ходят ежедневно или через день?

- Господин гаджи, вам надо завтра в семь часов сесть на поезд, ответил хозяин.

- Господин Мохаммед-Гусейн-ага, вам небезызвестно, что для нас, покорных слуг, сопровождающих достопочтенного Насириль-Ислама, лишних сотни две рублей не деньги. Нельзя ли заплатить немного больше и потребовать подать вагоны к воротам, ибо для господина Насириль-Ислама будет затруднительно отправиться на вокзал.

Слова эти свидетельствовали о том, что Искендер-хан не только никогда не путешествовал в поезде, но и о железной дороге не имел никакого представления.

- К сожалению, это невозможно, иначе я охотно исполнил бы ваше желание, - почтительно ответил Мохаммед-Гусейн, скрывая улыбку.

Была полночь, когда мы попрощались и вышли. Проводив нас до самых дверей гостиницы, Мучтеид-заде еще раз крепко пожал мне руку.

В ИРАНСКОЙ ДЖУЛЬФЕ

На мосту через Аракс, как и прежде, стояли часовые и караульные посты. Иранский таможенный чиновник Махмуд-хан восседал на своем стуле, но как он, так и путешественники не обращали друг на друга никакого внимания. Он сидел здесь не как блюститель государственных интересов, а скорей как сторонний наблюдатель. Впечатление, произведенное царской оккупацией на таможенных чиновников, было ошеломляющее; они воочию увидели условия военной колонизации. Наш фаэтон проехал мост беспрепятственно. Никто не поинтересовался или не осмелился остановить его и справиться, куда он следует.

Я был одет по-европейски, а моя спутница походила скорей на русскую, чем на американку. Быть может, именно поэтому никто не решился приблизиться к нам, не желая умалить величие царского авторитета и неуместными вопросами нанести оскорбление царскому подданному.

Однако мы обязаны были зарегистрировать свои паспорта, выданные не русским правительством. В паспортном отделе нас должны были подвергнуть осмотру и допросу.

Выйдя из экипажа, мы поднялись на второй этаж, где нас встретил один из мелких таможенных чиновников. Он принялся лебезить перед нами, говоря на смешанном русско-фарсидско-азербайджанском языке.

- Пожалуйте, сударь, мы к вашим услугам.

Мы вошли в маленькую канцелярию. Стоявший в углу грубо сколоченный из простых досок стол был покрыт густым слоем джульфинской пыли. Кроме простой чернильницы, ручки и печати для визирования паспортов, ничего на столе не было.

Сидевший за столом молодой чиновник при виде нас поднялся с места.

- Я иранец, - обратился я к нему, желая разъяснить, что мы не чиновники и не подданные царя. - А барышня - американка. Мы просим вас завизировать наши паспорта.

Чиновник уселся, просмотрел наши паспорта, вздохнул и, поставив свою визу, вернул их нам.

- Имея в паспорте такую подпись, - сказал он, указывая на подпись царского жандарма, - вы можете проехать в любое место, а вот наши никакого значения не имеют. Одной этой подписи достаточно.

Мы вышли. На лицах иранских купцов было написано нечто новое. Прислушиваясь к воинственному пению русских солдат, они говорили с чувством глубокого удовлетворения:

- Если б не царское правительство, с нас давным-давно содрали бы шкуру.

- Торговля наконец-то стала оживляться...

- Да так оно и должно быть. От наших толку мало...

- Отец мой, да какая там родина? Какое будущее? Это нас не прокормит...

Мы слышали немало таких фраз. Эти мелкие капиталисты, приютившиеся под крылышком оккупантов, изменили даже свой внешний облик. Невзирая на летнюю жару, они были в пиджаках и при галстуках. Через руки у них были перекинуты демисезонные пальто.

На каждом шагу можно было видеть торжество тех, кто, приняв покровительство русского учетно-ссудного банка и опираясь на царских жандармов, спокойно обирал иранских крестьян.

Мы сели в экипаж.

- Где мы остановимся? - спросила девушка.

- Здесь нет хорошо оборудованных гостиниц. Джульфа превращена в штаб-квартиру, - ответил я.

- А что же делать?

- Мы остановимся в знакомой семье.

- Да, но это можете сделать вы. Насколько удобно сделать это мне? Как могу я остановиться у совершенно незнакомых лиц? - возразила мисс Ганна.

- Для них достаточно того, что вы - знакомая их близкого друга, успокоил я ее.

Наш фаэтон остановился у дома начальника почты. Сыновья и Слуги начальника вышли навстречу и, узнав меня, радостно забрали наши чемоданы и внесли в дом. Дети, обгоняя друг друга, помчались вверх по лестнице, торопясь известить мать. В дверях дома мы столкнулись с хозяином, который возвращался с охоты и был нагружен трофеями. После радостной встречи я представил его мисс Ганне, и мы поднялись наверх.

Увидя меня с американкой, жена начальника улыбнулась и, любезно встретив гостью, провела ее на свою половину - умыться, освежиться с дороги и переменить туалет.

Я сразу понял улыбку хозяйки и заметил, обращаясь к начальнику:

- Ваша супруга, вероятно, подумала: "Наш друг не очень постоянен, он каждый раз приезжает с новой барышней".

Тот подтвердил мои слова,

- О, да, ханум очень симпатизирует Нине. Она права, если, при виде вас с другой, ее охватывает сомнение. Ведь она не имеет понятия о нашей работе.

Приглашенные сидели в ожидании шашлыка из дичи. Разбившись на группы, гости обсуждали различные вопросы, но главной темой разговоров была политика.

- Газета "Манчестер Гардиэн" при мне. Она находит, что вмешательство России и Англии во внутренние дела Ирана противоречит договору седьмого года. Она протестует против оккупации, - говорил один из присутствующих, пытаясь доказать, что русское вторжение в Иран - явление временное. Это был Мирза-Гусейн-хан*, веривший в скорое избавление Ирана от царских оккупантов.

______________ * Мирза-Гусейн-хан - сын известного поэта южного Азербайджана Дехила.

- "Дейли Ньюс" и некоторые социалистические газеты в резкой форме выступают против вторжения русских в Иран. Надежда на избавление растет. Нельзя поработить народ, вкусивший плоды свободы. Русский посол господин Саблин и английский - сэр Брэкли дали Мамед-Али-шаху категорические заверения, что, как только в стране наступит успокоение, русская армия очистит Иран.

Молодой человек, веривший в заверений русских и английских дипломатов, был не кто иной, как Рустам-хан*.

______________ * Рустам-хан - сын Мирзы Али Кули-хана, редактора сатирического журнала "Азербайджан", издававшегося в Тавризе.

Им возражал какой-то брюнет, Мирза-Махмуд, оказавшийся тем самым таможенным чиновником, что сидел сегодня на мосту.

- Чтобы добиться свободы, мы не должны ждать и верить в постороннюю помощь. Каждое правительство, берущееся защищать нашу независимость, преследует свои цели, которые не могут быть полезны нам. Мы должны мобилизовать свои собственные силы и искать помощи у самих себя. Надо помнить, что, несмотря на взаимные противоречия, Капиталистические державы могут войти в любое соглашение, когда ставится вопрос о разделе такого лакомого куска, как Иран. Настоящее соглашение между Россией и Англией как нельзя лучше подтверждает правильность моих слов.

После этого разговор перешел к Тавризу.

- Кавказцы разъехались...

- От наших никаких сведений...

- Багир-хан, Саттар-хан, Таги-заде и Гусейн Багбан* находятся в турецком консульстве...

______________ * Гусейн Багбан - известный тавризский революционер. Занимался садоводством.

- Постоянно болтавшие о свободе англичане не приняли в свое подданство ни одного человека и закрыли двери перед революционерами...

Из этих разговоров я понял, что Саттар-хан находится под покровительством турецкого правительства, и новость эта далеко не утешила меня. Турки были слабы, не пользовались авторитетом, и я боялся, как бы под давлением русских и англичан, они не были вынуждены выдать Саттар-хана.

Между прочим, рассказывали о том, как солдаты и офицеры царской армии под предлогом обыска врывались в дома и чинили всевозможные насилия и безобразия.

Прислушиваться к разговору других групп я не мог, так как мы сами составили небольшую группу из Амир Хашемета, его брата Мирза-Абульгасан-хана, Мирза-Мохаммед-хана и начальника почты.

Иной темы, иных разговоров не было.

- Чтобы побить и уничтожить внешнего врага, пресечь его наглую политику, необходимо народное восстание, всенародное выступление! - говорил смуглый, с длинным, худощавым лицом и жилистой шеей Амир Хашемет.

Гостей пригласили в столовую. Разговоры прекратились. Жена хозяина вместе с мисс Ганной присоединилась к нам.

Только мы начали есть, как слуга принес копию приказа главнокомандующего оккупационной армией генерала Снарского.

Содержание приказа было таково:

"Тавриз и азербайджанские города, расположенные по Тавризской дороге, объявляются на военном положении.

Ввиду учета населения, пассажирское движение временно приостанавливается. Впредь до особого распоряжения въезд в Тавриз и другие города запрещается.

Главнокомандующий азербайджанской действующей армией генерал Снарский".

Новость была не из приятных. Не подлежало сомнению, что, производя перепись населения, царские жандармы преследовали иную цель. Генерал Снарский имел списки участников революционного движения.

Для нас, меня и мисс Ганны, было всего два выхода: или вернуться на русскую территорию или оставаться в удушающей жаре и пыли иранской Джульфы.

Возвращаться в русскую Джульфу мне не хотелось; я боялся возможных неприятностей и осложнений с паспортом.

Положение мисс Ганны было тоже затруднительно. Я советовал ей отложить решение вопроса на более удобное время, но американка не могла успокоиться.

- Я осталась совсем одна, оторванная от всего мира, что мне делать? растерянно говорила она, чуть не плача.

- Во-первых, вы не одни и не оторваны от мира. Я сделаю все, чтобы вам было возможно лучше, - говорил я, стараясь успокоить ее.

В глазах девушки загорелась искра надежды.

- Мисс, не беспокойтесь, - утешал Ганну Алекбер, - наше селение расположено поблизости. У нас большой, вместительный дом, прекрасный воздух. К счастью, у нас есть возможность предоставить вам все необходимые удобства.

- Члены миссии давно уже в Тавризе, - не унималась девушка, - а я здесь. Им и горя мало. Конечно, и деньги у них, и консульство окажет им любую помощь. А мне каково? Я застряну на полпути. Как быть? Что делать? тревожно говорила мисс Ганна, глядя полными слез глазами.

- Все ваши опасения лишены основания. Во-первых, мы не в силах изменить хода событий, отменить приказ оккупационной армии. Во-вторых, вы абсолютно не должны беспокоиться о деньгах и способе передвижения. Хоть я и не обладаю крупным капиталом, но пользуюсь достаточным влиянием, чтобы безбедно содержать и вас, и себя в течение ряда лет. Где бы вы ни остановились, вы будете приняты, как самая дорогая, желанная гостья моих близких друзей. В-третьих, в нашем распоряжении имеется достаточная сумма, и мы в течение нескольких месяцев можем просуществовать и на свои средства. Не думайте ни о чем. Мы позаботимся о всех ваших нуждах.

Мои убедительные доводы и уверенная речь подействовали на мисс Ганну, и ее печальное лицо посветлело.

НА ЛИВАРДЖАНСКОМ ЭЙЛАГЕ

В Джульфе стояла нестерпимая жара. Дальнейшее пребывание там становилось невозможным. Для тех, кто был непривычен к местному климату, жара казалась особенно невыносимой; тяжело действовали духота и пыль. Тучи пыли окутывали в ветреные дни этот торговый узел, через который проходили тысячи повозок и фаэтонов.

Посоветовавшись с начальником почты, мы решили до открытия движения поехать на Ливарджанский эйлаг, утопающий в зелени.

Помимо всего, мое пребывание в Джульфе было небезопасно.

Я сообщил о своем намерении мисс Ганне.

- Там будут и жена начальника почты, и товарищ Алекбер. Мы проживем там неплохо, - добавил я, подробно разъяснив девушке преимущества поездки на эйлаг.

- Я вам верю. Я знаю, что больше, чем о себе, вы будете заботиться обо мне. Но мне совестно, что я никогда, никогда не буду в состоянии отблагодарить вас за все ваше добро. Если у меня и есть сильное желание, оно в том, чтобы наше знакомство и дружба были вечны.

С этими словами девушка пожала мне руку. Трепет ее нежных, горячих рук сказал многое, о чем молчали ее уста.

Весть о согласии мисс Ганны обрадовала начальника и его жену.

Поездка наша не требовала особых приготовлений.

У начальника почты был собственный экипаж; оставалось нанять в караван-сарае еще два фаэтона.

Фаэтоны были наняты, и мы решили выехать из Джульфы еще до восхода солнца и наступления жары.

В одном из фаэтонов поместился начальник почты с женой, в другом - дети с няней, а третий заняли мисс Ганна и я.

Экипажи тронулись.

Алекбер еще до нас выехал в свое село Шуджа, расположенное на пути к Ливарджану, и ждал нас к обеду.

Я с мисс Ганной ехал впереди.

- Я не могу себе представить, - сказала девушка, рассматривая свои тонкие пальцы, - что бы я делала, если бы не встретила вас. Я и не думала, что путешествие в Иран сопряжено с такими затруднениями.

- Мне кажется, что, кого бы вы ни встретили на своем пути, кроме уважения к культурной и одинокой девушке, иного отношения вы не нашли бы.

- Возможно, нашлись бы порядочные люди, но они не были бы такими, как вы, - возразила девушка.

- Почему вы так думаете?

- Потому что вы... какой-то особенный. Вас все любят, все ценят. Я убедилась в этом с первого же дня и потому прониклась к вам таким глубоким уважением, какого ни к кому еще не испытывала. Как жаль, что я не восточная девушка, или вы не американец, - закончила она задумчиво.

- Сожаление тут ни к чему. В настоящее время мы оба на Востоке, ответил я, засмеявшись.

- Я думаю, что разница лет между нами не велика, - застенчиво продолжала она.

- Да, и тут случайное совпадение, - ответил я и погрузился в раздумье.

Несколько месяцев тому назад я ехал по этим дорогам с Ниной. Что теперь с ней? Как ей живется? Не стряслась ли с ней беда? Если с ней приключится какое-нибудь несчастье, виновником буду я.

Мысль моя снова вернулась к американке. И тут я был виновником ее злоключений. Если бы я не решил использовать знакомство с этой юной особой в интересах нашей работы, если бы на целых два дня не задержал ее отъезда из русской Джульфы, она не пережила бы столько неприятностей и давно уже находилась бы в Тавризе.

По-видимому, моя задумчивость вызвала у девушки подозрение.

- Вы обиделись на мои слова? - спросила она взволнованно.

- Какие?

- Возможно, я нечаянно сказала что-нибудь такое, что вас опечалило?

- Нет, кроме искренности, я ничего от вас не видел. Ведь это самая обыкновенная беседа.

- Нет, - возразила девушка решительно. - Наш разговор не совсем обычен. То, что я говорю, исходит из глубины моего сердца. Воспоминание о вас запечатлеется в моей памяти, как выгравированный на камне перстня девиз... Как жаль, что вы не американец, - снова повторила она.

Я сделал вид, что не слышал последних слов, и снова вспомнил Нину. Я знал, что Нина не станет сидеть в Тавризе сложа руки, что она снова примется за работу, и боялся последствий.

Однако молчание становилось слишком продолжительным.

Я чувствовал, что мисс Ганна нервничает, объясняя мое молчание равнодушием или нетактичностью.

- Ваш отец жив? - спросил я, чтобы прервать молчание.

- Да.

- А матушка?

- И она жива. Она еще молода. Я ее первый ребенок и поэтому она безгранично любит меня.

- В таком случае, как они могут отпускать вас в такой дальний путь?

Девушка бросила на меня удивленный взгляд.

- Именно потому, что они любят меня, они хотят, чтобы путешествие принесло мне пользу. Я окончила восточный факультет и для практического изучения Востока избрала страны Ближнего Востока.

- Имеет ли ваше путешествие какое-нибудь значение для Америки?

Девушка взглянула на меня искоса.

- Я понимаю, что вы хотите сказать... Вы, отчасти, правы, но насколько подозрение ваше основательно в отношении к английским и русским колонизаторам, настолько оно ошибочно в отношении Америки.

- Почему же?

- Вот почему. Прежде, чем колонизировать страну, изучают обычаи, традиции, религию, обряды, настроение населения колонизируемой страны, анализируют влияние идей на массы и тогда уже на основе этих материалов приступают к колонизации. Однако, эти условия удобны и приемлемы не для всякого колонизатора. Всестороннего изучения какой-либо страны и народа еще недостаточно для колонизации, в которой огромную роль играют географические и этнографические условия. Этих условий и нет у Америки для проведения в Иране политики колонизации.

- Если так, то какое значение может иметь ваше пребывание в Иране.

- Огромное. Как для Америки, так и для Ирана. Я вам с самого начала говорила, что мы далеки от политики, теперь же незаметно для самих себя, мы коснулись в разговоре деликатных тем.

- Мне кажется, что наш разговор не затрагивает политических вопросов. Это обыкновенная искренняя беседа. Мы же говорим не на митинге, не на собрании...

Девушка засмеялась.

- А верите ли вы в искренность так же, как вы искренне это заявляете?

- Заверяю вас в этом честью. Пока длится наше знакомство, искренность, возникшая между нами, будет расти и крепнуть.

- И Америка, и Германия имеют в Иране - первая внешнюю, а вторая внутреннюю выгоду, - начала девушка, немного подумав. - Германия принимает меры против усиления русского влияния в Иране, она выступает конкуренткой России почти во всех концессиях. В результате, Иран хоть и предоставляет России много льгот, но и сам получает немалую пользу, потому что Россия, видя перед собой соперницу в лице Германии, вынуждена бывает идти на некоторые компромиссы. Вот почему тяжелое ярмо, надетое на Иран, становится чуть легче. Американцы также не бесполезны для вашего отечества. Выступая, как и Германия, против "законных властителей" Ирана - Англии и России, Америка, правда, урывает у них часть лакомого куска, но вынуждает их идти ради своих выгод на некоторые уступки Ирану...

- В сущности, и они принадлежат к тем же колонизаторам, - прервал я речь мисс Ганны.

- Верно, - живо согласилась девушка, - но все же германские и американские колонизаторы сейчас менее алчны. Завоевательная политика, которую ведет Германия в Турции, также направлена против английской гегемонии на Востоке. Багдадская железная дорога нужна Германии потому, что проникнуть в Индию через Россию и Афганистан она не может. Багдадская дорога имеет особенно важное значение для Германии, так как по этой дороге германская армия может непосредственно постучаться в ворота Индии.

Девушка умолкла в ожидании моих возражений, но я не мог пространно ответить ей, так как мы подъезжали к Шудже.

- Все это так, мисс, - сказал я коротко, - однако, не мешало бы подумать и о положении Турции, через которую Германия будет победоносно шествовать в Индию. Не очутится ли она в том же положении, в каком была сама Германия, когда Наполеон двинулся на Россию.

Впереди показались четыре всадника, скакавших нам навстречу. Это был Алекбер со своими двоюродными братьями.

Мы въехали в село Шуджа. Перед двухэтажным домом Алекбера фаэтоны остановились. Было свежо; дул прохладный ветерок. Умывшись и сев на открытом балконе, мы стали постепенно забывать джульфинскую жару.

Согласно обычаю, хозяева приготовились обмыть гостям ноги.

Мисс Ганна запротестовала.

- Таков обычай, ваш отказ оскорбит их, - шепнул я ей.

Ноги мисс Ганны обмыла молодая жена Алекбера, а мои - женщина, закутанная в черное покрывало, оказавшаяся вдовой покойного Хакверди.

Эти траурные одежды воскресили в моей памяти первое крестьянское восстание в Иране и гибель повстанцев от рук подлых убийц. Я глубоко, вздохнул. Жена Хакверди начала плакать. Присутствовавшие при этом скорбно опустили головы.

- Скажите, случилось какое-нибудь несчастье? Да? - удивленно спрашивала мисс Ганна, не понимавшая причины слез женщины и нашей грусти.

Я прошел в комнату. Мисс Ганна последовала за мной.

- Объясните же, в чем дело, что случилось? - умоляла она.

- Слушайте, мисс! - начал я. - В декабре 1907 года в Джульфе было крупное крестьянское восстание против помещика, которому принадлежала Джульфа, вот это самое село Шуджа, соседний город Гергер и до пятидесяти других сел и деревень. Помещик был царским подданным и потому игнорировал местные законы. Забирая у крестьян почти весь урожай, он обрекал их на нищету и голод. В последнее время этот помещик пытался наложить свою лапу и на ближайший город Алемдар. Муж этой женщины - Хакверди, известный местный революционер. Он возглавил вооруженное восстание крестьян против помещиков. Будучи человеком необразованным, он обладал блестящим организаторским талантом. Он сумел поднять народ против помещиков, которые почитались до того, как божество. Желая приостановить растущую волну крестьянских восстаний, помещики съехались в декабре из Тавриза в Джульфу, но возглавлявший движение крестьян Хакверди не захотел идти ни на какие уступки. Во время одного из столкновений царский подданный Ага-Рза, брат ганджинских помещиков, убил Хакверди. Уважаемая мисс! Такие случаи в Иране не редки, я привел вам лишь один. В настоящее время ставленники тех же помещиков - кулаки - не оставляют в покое вдову, семью и всех родных покойного. Алекбер, двоюродный брат убитого, также подвергается их преследованиям. Даже ближайшие родственники Алекбера - Гаджи-Гусейн, Мешади-Таги и другие, являются шпионами помещика*.

______________ * См. "Тавриз туманный", книга первая.

После этих слов мисс Ганна еще раз оглядела меня с ног до головы.

- Знайте, вы не просто иранец, и я не просто американка, - произнесла она многозначительно.

- Будущее покажет все, - ответил я, взяв руку девушки и гладя ее. Сегодня всего пятый день нашего знакомства, а это слишком короткий срок, чтобы двое молодых людей могли изучить друг друга.

И с этими словами я взял девушку под руку и проводил ее на балкон.

На дворе были зарезаны бараны. Самовар кипел, но нам не хотелось чаю, каждый просил воды. Поэтому на стол был поставлен огромный кувшин с ледяным айраном.

- Что это такое? - спросила мисс Ганна у Алекбера.

- Это холодный айран, разбавленная с ледяной водой простокваша. Летом мы почти не употребляем воды.

- А разве лед не вреден?

- Мы не кладем лед в айран, а охлаждаем его на льду.

- А где вы достаете лед?

- Его привозят из Ливарджана. Лед, виденный вами в Джульфе, также подвозится оттуда.

Мисс Ганна попробовала айран, и он ей очень понравился, но жена начальника почты не позволила ей выпить больше одного стакана. Она боялась, что айран повредит мисс Ганне, еще не привыкшей к нему.

Обед затянулся до самых сумерек.

На стол без конца подавались самые разнообразные блюда, начиная с шашлыка, кончая пловом и всевозможными напитками.

На балконе становилось свежо, и жена начальника почты накинула на себя теплую русскую шаль; мисс Ганна принялась доставать из чемодана пальто, но жена Алекбера предупредила ее, укутав ее плечи редкой и дорогой кирманской шалью.

- Хотя эта шаль, поднесенная вам моей супругой, не представляет большой ценности, все же она будет вам изредка напоминать о вашем пребывании у нас с моим дорогим другом, - сказал Алекбер, указывая на меня.

Девушка поблагодарила и еще раз внимательно посмотрела на шаль. Несомненно, она понимала ценность полученного подарка, потому что бывала и в Хорасане, и в Кирмане. Солнце еще не зашло, когда экипажи были поданы к воротам. Мы распрощались. Жена Хакверди снова начала было плакать, но мать Алекбера ласково остановила ее.

- Дочь моя, - сказала она наставительно. - Вслед отъезжающим плакать не годится.

Мы уселись в экипаж. Алекбер и трое его двоюродных братьев, вооруженные, сопровождали нас верхом до самого Ливарджана, так как наступила ночь и дорога шла между скал, по узким и крутым горным склонам.

ГАДЖИ-ХАН

Владелец Ливарджана, Гаджи-хан, в сопровождении обоих сыновей и нескольких слуг встретил нас у эйлага. Дорога была освещена ручными фонарями, которые держали слуги.

Мы поздоровались. Начальник почты, я и наш гостеприимный хозяин, сойдя с фаэтона, пошли пешком; женщины следовали в экипажах. По обеим сторонам дороги выстроились крестьяне хана, почтительно приветствовавшие гостей. Эта картина напоминала мне времена рабства в Иране.

Длинные улицы указывали на то, что Ливарджан довольно крупный поселок.

Наш фаэтон остановился у высоких, освещенных фонарями ворот. Это был дворец Гаджи-хана. Тут же, перед каждым фаэтоном, было зарезано по барану. Мы ждали окончания церемонии, так как нам предстояло перешагнуть через тела жертвенных даров. Начальник почты уступил мне дорогу, приглашая сделать этот шаг первым. Я не мог отказаться, так как отказ мой мог оскорбить Гаджи-хана. Я перешагнул через тело барана, моему примеру последовала мисс Ганна; несомненно, девушка-востоковед не могла не знать об этом распространенном на Востоке обычае. Мы вошли в огромный парк, напоминавший лес. Несколько минут мы шли по освещенной большими фонарями широкой аллее с правильно рассаженными по бокам деревьями. Наконец, мы дошли до дома и поднялись на просторный каменный балкон, по которому мы шли мимо огромных, освещенных канделябрами и лампами покоев. Нам и женщинам были отведены отдельные комнаты. Умывшись и сменив дорожные костюмы, мы перешли в роскошно убранный большой зал.

Великолепные ковры, портьеры, канделябры, бра напоминали не то багдадские дворцы, описания которых я читал в сказках "Тысяча и одна ночь", но о существовании которых в действительности не подозревал, не то дворцы аббасидов. Все это богатство было значительно больше того, что мог иметь самый крупный помещик. Такую роскошь мог позволить себе не помещик, обладающий всего несколькими деревнями, а властитель, поработивший такую богатую страну, полную памятников старины, как Иран.

Мисс Ганна с женой начальника почты появилась в зале позже всех. Жена, дочери и невестки хана, окружив девушку, не хотели отпускать ее от себя.

Американка была прелестна; падая на ее ослепительно белое шелковое платье, золотые отблески свечей сверкали тысячью оттенков.

Мне было интересно, как будет держаться мисс Ганна с Гаджи-ханом?

Сделав общий поклон, мисс Ганна подошла к Гаджи-хану и, здороваясь с ним, поцеловала ему руку. Гаджи-хан погладил голову почтительно склонившейся перед ним молодой девушки.

- Спасибо, дочь моя! - проговорил он.

Тонкое чутьё, такт и гибкость ума этой девушки были поразительны; одновременно я не мог не изумляться подготовленности капиталистических стран, желавших изучить и покорить Восток. Знакомство этой двадцатилетней девушки с нравами и обычаями Востока, ее умение держать себя, как подобает истинной дочери Востока, были занимательны, как игра хорошего артиста.

- Добро пожаловать! - сказал Гаджи-хан, обращаясь к девушке. - Своим посещением вы осчастливили нас. Простите, что живя в глухой провинции, мы не в состоянии предоставить вам все удобства, к которым привыкла наша дорогая гостья из далеких стран. Это все, чем мы обладаем, и мы просим вас чувствовать себя, как в отеческом доме.

Мы с интересом ожидали ответа мисс Ганны. Гаджи-хан говорил с девушкой в изысканной старинной форме восточного гостеприимства и любезности. Как ответит на это официальное восточное приветствие девушка?

Гаджи-хан знал, что девушка понимает по-фарсидски, но не подозревал, что она владеет этим языком в совершенстве. Вот почему, когда мисс Ганна заговорила, на лице хана отразилось глубокое удивление.

- У Востока свои особенности, которых не имеет ни одна страна в мире, начала девушка. - Эти особенности - гостеприимство, любезность, дружба, доброта, снисходительность к младшим и уважение к старшим. Все эти черты, свойственные Востоку, не встречались мне ни в одной стране. У нас, в Америке, желая подчеркнуть любезный прием и гостеприимство хозяина, говорят, что такой-то принял гостя, как истинный сын Востока. И не только сегодня, а с того дня, как я познакомилась с одним из уважаемых сынов Востока, я чувствую себя, как в родной семье. Но у Востока есть и другая особенность, отметить которую я хотела бы с вашего разрешения, - сказала девушка, задумавшись.

- Пожалуйста, дочь моя, - попросил хан.

- Человек быстро и легко сходится с людьми Востока, но насколько сближение с ними приятно, настолько же тяжело расставание, - закончила она.

Хан и его сыновья были тронуты последними словами девушки.

Подали чай. Во всем чувствовалась особая роскошь и необычайная изысканность.

Мисс Ганна, нагнувшись, шепнула мне:

- Почему дочери и невестки хана не явились к столу?

Гаджи-хан уловил ее движение.

- Что хочет маленькая ханум? - спросил он.

- Я затруднялся ответить хану, так как девушка коснулась вопроса, который окончательно еще не был разрешен и не везде на Востоке принял форму обычая.

Словно почувствовав вопрос, хан, не дожидаясь ответа, сказал:

- Они так воспитаны, но я за уничтожение этого обычая. В нашем доме все европеизировано: одежда, внешность, уклад жизни. Но вопрос о чадре остается в прежнем виде. И это лучшее доказательство того, что мы пока усвоили культуру только внешне, а внутренне остаемся на первоначальной ступени. Должен, однако, заметить, что в этом отношении мои дочери всецело зависят от воли матери, а невестки от моих сыновей.

Сыновья хана не садились за стол, они стояли в стороне, ожидая распоряжений отца.

По словам начальника почты, ни сыновья, ни дочери, ни невестки Гаджи-хана еще ни разу без позволения хана не садились в его присутствии.

- Садитесь! - обратился он к своим сыновьям.

Приглашению отца последовал сперва старший сын Мохаммед-Али-хан Аминуль-Эялэ, а затем второй - Фатали-хан Самсамуль-Лашкэр.

Немного спустя хан вновь обратился к сыновьям:

- Разрешаю вашим супругам и сестрам явиться к столe. Об этом просят и присутствующие здесь дамы.

Сыновья хана, поклонившись, вышли, и через некоторое время в зал вошли две невестки и две дочери хана и, поклонившись присутствующим, стали в ряд. Высокие, стройные, одетые в роскошные шелковые платья, сшитые по последней моде, они напоминали четырех лебедей. Невестки, как две капли воды, были похожи друг на друга.

Начальник почты объяснил потом, что они родные сестры, вышедшие замуж за двух братьев.

Не успел Гаджи-хан вымолвить:

- Дети, займитесь чаем, - как все четверо поспешили исполнить его приказание.

Я обратил внимание на то, что, пока невестки находились в зале, ни один из сыновей не подошел к столу.

Мы пили чай, а Гаджи-хан, начальник почты и Алекбер курили кальян. До конца чаепития молодые женщины оставались в зале. В них не было заметно обычного в таких случаях смущения и замешательства, и они чувствовали себя совершенно свободно.

Из разговоров выяснилось, что невестки хана жили и воспитывались в Тегеране.

Лето они проводили в Ливарджане. Старшую невестку звали Сервиназ-ханум, а младшую Cеменса-ханум.

Старшую дочь хана звали Мешкибу-ханум, а младшую Ирандухт-ханум. Сыновья Гаджи-хана служили в Тегеране, один в министерстве финансов, а другой - по военному ведомству.

Было за полночь, когда мы сели ужинать. Среди блюд не было ни одного, приготовленного из зарезанных у наших ног баранов: весь ужин состоял из куриц и дичи. Вместо напитков подавали душистый шербет.

- Я имею обыкновение немного пройтись после ужина, - сказал Гаджи-хан, когда мы встали из-за стола.

Мы вышли на террасу.

Погуляв с полчаса, мы разошлись по своим комнатам.

ДВОЮРОДНЫЙ БРАТ ШАХА

Начальник почты и я поднялись утром очень рано, но, выйдя на балкон, мы застали там Гаджи-хана.

Вскоре явился к хану слуга и доложил с поклоном:

- Ваше сиятельство, баня готова!..

- Еще с вечера я распорядился никого в баню не пропускать. Пока дамы не встали, вы можете пойти и искупаться.

Вернувшись к себе, мы захватили белье. Слуги хана подхватили наши свертки, и мы направились в баню.

Это была роскошная, выстроенная из белого мрамора баня. Когда мы уселись на разостланных на лавочке коврах, к нам подошли двое служителей, чтобы помочь нам раздеться, но мы отказались. Они предложили свои услуги и при одевании. Видно было, что они привыкли прислуживать хану и его сыновьям.

Когда мы вернулись, чайный стол был уже сервирован, но никого пока не было.

Вскоре вышла мисс Ганна и стала расспрашивать меня о бане. Описав ей баню, я посоветовал ей идти купаться.

До возвращения дам мы осмотрели сад.

- Государи мои, - говорил Гаджи-хан, - сказать правду, я потерял вкус и любовь к своим поместьям, потерял вкус к господству и власти. Вот почему я распродал за бесценок четырнадцать деревень. Оставшиеся пять причиняют мне столько хлопот, что я не знаю, как и быть.

- Почему это, ваше сиятельство?

- Чтобы быть помещиком в Иране, - вздохнул он, не следует быть иранцем. Надо быть царским подданным. Среди моих деревень расположена разоренная деревушка одного царского подданного, ганджинца Мамедова. Весь доход с этой деревни не превышает и пятидесяти халваров пшеницы и ячменя. Но благодаря этой захудалой деревушке, ганджинцы захватили у меня мои деревни с доходом в тысячи халваров пшеницы и с тысячей душ крестьян. Я спросил о причине этого явления.

- Они прекратили доступ воды в мои владения, - стал объяснять хан. Подучив своих крестьян, они пустили скот на потраву моих полей, клеветой добились ареста моих крестьян. Короче говоря, они довели моих крестьян до нищеты. Я-то знал их конечную цель. Они домогались скупить мои села за бесценок. И я ничего не мог с ними поделать. Сказать правду, мне было тяжело видеть положение моих крестьян. Несчастные из-за меня переносили неслыханные бедствия. Запуганные, забитые, они боялись показаться у себя в саду или на пашне. Крестьяне ганджинцев избивали крестьян Гаджи-хана, где бы их не встретили.

- А почему вы не обращались к правительству? - спросил я.

- Из кого состоит правительство? Правительство - это мы. Моя мать дочь Аббас-мирзы Наибис-Салтанэ. Так как она появилась на свет после смерти отца, вся династия Каджар любила, баловала ее, носила ее на руках. Гаджи-ханум известна всему Ирану. Величая ее тетушкой, Насреддин-шах целовал ей ручки, а Музаффереддин-шах, еще будучи наследником в Тавризе, не садился за трапезу без моей матери. К нему я и отправился с жалобой на бесчинства ганджинцев. В Тавризе я всегда останавливался в доме Музаффереддина... Но и он не мог помочь мне. "Продай деревни и избавься от них. Они подданные царя, наглые клеветники и ябедники", - уговаривал он меня. Немного спустя, я вторично обратился к нему. "Продай свои поместья им, а я пожалую тебе другие владения", - сказал он. Короче, чтобы распродать свои земли, я отправился в Тавриз, но кому бы я ни предлагал их, ответ был один: "твои соседи подданные царя, нам эта сделка не с руки, мы с ними не сладим", - и никто не хотел мне дать настоящую цену. К тем, кто, несмотря на это, проявлял к моему предложению малейший интерес, эти ганджинцы подсылали своих людей с предупреждением и угрозами. В конце концов, я вынужден был продать три села самим ганджинцам за сто тысяч туманов, тогда как доход с них только за год равнялся ста пятидесяти тысячам.