Я пошел за фаэтоном.
Не успел я войти за ней в комнату, как она взволнованно бросилась ко мне.
- Сегодня всему конец! Эйнуддовле вступает в Тавриз!
- Не волнуйся, - сказал я. - Расскажи спокойно, в чем дело?
- Дело в том, что Эйнуддовле вступает в Тавриз! - повторила она.
- Ну, что же? Пусть попробует. Революция еще живет. Не бойся, милая, бомбы наши готовы заговорить снова.
- Как? Вы приготовились? Ведь сегодня начнется общее наступление. Девечинские контрреволюционеры, и те, кому покровительствует русское консульство, устраивают в честь Эйнуддовле банкет. В консульстве составляли список приглашаемых гостей.
Выслушав Нину, я попросил ее пойти к Мирза-Алекбер-хану и узнать последние новости, а сам поспешил в военно-революционный совет, чтобы рассказать о случившемся.
Саттар-хан тотчас же затребовал сведения о расположении наших сил, еще раз проверил по телефону, где и как расставлены военные отряды. От Хиябана и Гёй-мечети до Амрахиза на протяжении семи километров были устроены окопы и траншеи.
Вокруг Стамбул-дарвазаси были установлены шесть крупных и мелких орудий. У сада Гаджи-Мир-Багира были поставлены две пушки последней системы, а далеко впереди еще два легких орудия.
Чтобы обеспечить свой фронт, Багир-хан выставил пять орудий на линии Маралан и Гёй-мечети.
На башне арсенала также были поставлены тяжелые и легкие орудия. Таким образом, все пути наступления Эйнуддовле были поставлены под обстрел из орудий.
Проверка сил еще продолжалась, когда зазвонил телефон.
Говорил Багир-хан. Кончив с ним беседу, Саттар-хан повесил трубку и обратился ко мне:
- Не будь серьезной опасности Багир-хан не просил бы бомбометчика. Вы знаете, дорогой товарищ, что фронт Багир-хана самое опасное и уязвимое для нас место. Туда надо послать самого опытного товарища-бомбометчика.
Саттар-хан не решался прямо предложить мне идти к Багир-хану; в опасные моменты я сам без приглашений ходил на передовые позиции и участвовал в сражениях. Саттар-хан не раз говорил:
- Мы не хотим, чтобы вы подвергали себя риску. Вы нужны нам в более серьезных делах.
Сегодня же он явно хотел, чтобы я пошел на позиции к Багир-хану, но стеснялся прямо сказать мне об этом.
- Как-то я был в сражении вместе с господином сардаром и видел его героизм. Теперь же я хочу повоевать вместе с господином Багир-ханом. Если господин сардар не будет возражать, я пойду сам.
Сардар был растроган.
- Да не разлучит нас аллах! - сказал он, целуя меня.
- Это лучше русской винтовки, - продолжал он, передавая мне австрийское ружье, стоявшее в углу. - Если нужно взять ружье - берите это.
Я взял ружье и пояс с патронами.
- А кто будет с вами из бомбометчиков? - спросил сардар.
- Никого не надо, я возьму своих учеников.
- Кто ваши ученики?
- Гасан-ага и Тутунчи-оглы.
- Как, они умеют метать бомбы? - спросил сардар с удивлением. - Смогут ли они усидеть в окопе, пока неприятель подойдет достаточно близко?
- Они искусные бомбометчики и очень славные ребята.
- Тогда их надо взять, - сказал сардар и тихо добавил - это понравится Багир-хану.
Когда мы прибыли на фронт, Багир-хан находился на позициях между Мараланом и Гёй-мечетью. Резервные части были расположены слишком близко к окопам. Я обратил на это внимание Багир-хана и посоветовал отодвинуть их подальше, чтобы перелетающие через окопы неприятельские снаряды не попадали в них.
Затем мы вместе обошли все близлежащие бойницы и решили установить между ними телефонную связь. Багир-хан дал распоряжение, и через час все бойницы имели телефонную связь. Кроме того, между ними стали рыть траншеи.
Тутунчи-оглы я посадил в бойнице Маралан и сказал ему на прощание:
- Следи, чтобы никто из муджахидов при приближении врага не оставлял своего места. Если увидишь, что не слушают тебя и хотят бежать, бросай бомбу и взрывай их без разговоров.
Услыхав мои слова, Багир-хан подозвал одного из своих испытанных героев - садовника Гусейна и назначил его в бойницу Тутунчи-оглы.
- Теперь можете быть покойны! - сказал он мне.
Гасан-Ага с запасом бомб поместился в бойнице между Мараланом и Гёй-мечетью. Тут сидела исключительно молодежь, из них пятнадцать человек были рабочие-ковроткачи, поэтому я был спокоен за участок Гасан-аги.
Я с Багир-ханом заняли свои места. Он закурил кальян и сознался, что не может никак отвыкнуть от него.
Был четвертый час, когда начался артиллерийский обстрел наших позиций. Тавриз дрожал от грохота орудий. Вся линия революционного фронта в семь километров от Хиябана до Амрахиза была охвачена огнем орудий Эйнуддовле.
В окопах Саттар-хана и Багир-хана молчали все орудия. Об этом мы договорились еще раньше, так как некоторые наши пушки во время стрельбы так дымили, что неприятель легко мог определить их местонахождение. Кроме того, недостаток в снарядах заставлял нас быть экономными.
После получасовой бомбардировки показалась конница, причем были видны одни лошади, всадники же, защищая себя от пуль, припали к брюху своих коней.
По телефону был отдан приказ открыть ружейный и орудийный огонь. В черном тумане и пыли задрожал теперь контрреволюционный лагерь, пылая в огне.
Я и Багир-хан, не отрываясь от биноклей, следили за наступающими. Снаряды, выпущенные из наших орудий, разрывались у самых копыт лошадей шатранлинской конницы. Лошади валились десятками.
Атакующая конница приближалась к нашим окопам, и неприятельские орудия замолкли.
Семь тысяч муджахидов, защищавших революционные окопы, осыпали атакующего неприятеля градом пуль, но и шатранлинцы, искусные наездники, показывали чудеса храбрости. Мы с интересом наблюдали, как они с изумительной ловкостью соскакивали со своих раненых коней и, вскочив на коней убитых товарищей, вихрем неслись на нас.
Около Багир-хана лежало четыре ружья; когда нагревалось одно, он брал другое. Но, казалось, ничто не может остановить лавины шатранлинцев, быстро двигавшихся на нас с шакалиным воем. Они были уже настолько близко, что можно было различать молодых всадников от старых. Сидевшие в бойнице со мной то и дело поглядывали на меня; их умоляющие взоры как бы говорили:
- Пора начинать!..
Но было еще рано.
- Товарищ, не пора ли? - спрашивал Багир-хан, не переставая стрелять.
- Нет, сударь! Наступление идет врассыпную, еще есть возможность обстреливать из ружей. Бомбы пустим в следующие за ними густые ряды конницы. Тогда потеря врага будет больше, и испуганные кони внесут беспорядок в их ряды.
Салар больше не говорил. Я вызвал к телефону Тутунчи-оглы. Он сказал мне то же, что я говорил Багир-хану.
Я вызвал Гасан-агу и сказал, чтобы пока воздерживался от метания бомб.
- Пусть пока стреляют из ружей. Одной бомбой ты можешь испортить дело, неприятель не подойдет близко.
Услышав мои распоряжения, Багир-хан с удивлением спросил:
- Неужели вы экономите бомбы? Ведь они могут причинить неприятелю большой урон.
- Господин салар, прошу вас иметь немного терпения. Пусть враг смелее двинет вперед все свои силы, и тогда мы пустим бомбы в самую гущу их. Если мы поспешим, враг насторожится и оттянет свои силы.
Перестрелка продолжалась. Густые отряды конницы неслись к нашим окопам.
Зазвонил телефон; то был Тутунчи-оглы.
- Всадники подошли на прицел бомбы. Товарищи волнуются. Я начинаю.
Отложив бинокль, я вскочил на ноги, так как неприятель уже не стрелял, видимо, желая взять нас живьем.
- На, получай! - крикнул я, бросая бомбу.
При взрыве бомбы поднялись дикие крики и стоны людей, ржание лошадей.
Я метал бомбу за бомбой.
Перед нашими окопами все смешалось: обезумевшие кони в беспорядке неслись во все стороны, многие из них вместе с седоками влетали прямо в наши окопы.
Из других окопов также слышались взрывы бомб. Достаточно было мне выпустить девять бомб, чтобы отогнать шатранлинскую конницу, упорно старавшуюся взять нашу позицию.
Когда свежий тавризский ветер разогнал пороховой дым и пыль, из окопов революционеров неслись вслед убегающему врагу одинокие пули.
Я сел и вытер пот со лба. Оглянувшись вокруг, я увидел лишь Багир-хана и еще одного муджахида. Все остальные, думая, что окоп будет взят неприятелем, перебежали по траншеям в тыл.
Я вызвал к телефону Тутунчи-оглы и Гасан-агу. Они передали, что сидевшие в их окопах муджахиды чуть не напали на них, говоря: "Вы хотите погубить нас..."
Похоронив большую часть своих сил в вырытых бомбами воронках, неприятель совершенно очистил фронты Маралан и Хиябан.
Во время сражения, продолжавшегося два часа, я дважды видел Саттар-хаиа, объезжавшего на белом коне фронт и отдававшего приказания.
Неизгладимое впечатление произвел на меня и Багир-хан. Несмотря на близость атакующих, он стоял, как непоколебимая скала, не сдвинувшись с места и не изменив своей гордой осанки.
Хиябанский бой прекратился, но у Стамбульских ворот шла ожесточенная орудийная пальба. Весь район Амрахиза был окутан пороховым дымом.
Оставив в окопах Тутунчи-оглы и Гасан-агу, я поспешил к линии Амрахиза. За это время товарищи грузины уже свели счеты с карадагской и марандской конницами.
До двух часов ночи мы не оставляли позиций; мы и не предполагали, что это поражение парализует силы Эйнуддовле, который готовился к наступлению целый месяц.
В конце концов, не видя признаков наступления, мы оставили в окопах охрану и разошлись по домам.
Ночь я провел у Багир-хана, так как идти домой было поздно, и занялся перевязкой раненого пальца.
На другой день с раннего утра мы были заняты распределением раненых по больницам, перетаскиванием убитых во дворы ближайших мечетей и другими, обычными после боя, делами. Трупы неприятелей уносили девечинцы, чтобы похоронить в своем районе.
Только к одиннадцати часам ночи я получил возможность пойти к Нине и нашел ее в крайнем волнении.
Она имела основание волноваться, так как вчерашний бой был решительный и очень кровопролитный; с обеих сторон было много жертв.
Нина сильно беспокоилась за меня, хотя Гасан-ага успел уже сообщить ей, что я невредим, но она не поверила ему, и теперь, увидав меня, вся засияла от радости.
После первых минут радостной встречи она стала рассказывать новости из консульства:
- Расставшись с тобой, я пошла к Мирза-Алекбер-хану. Он был в полной парадной форме и собирался в консульство, чтобы оттуда поехать с визитом в ставку Эйнуддовле. С ним вместе поехала в консульство и я. Там было большое оживление. Парадно одетые представители других держав собрались здесь, чтобы приветствовать Эйнуддовле, когда он въедет в город. На столе консула стоял серебряный поднос. На подносе орден и тут же приказ, написанный крупными буквами:
"Его императорское величество преподносит этот орден его высочеству принцу Эйнуддовле за самоотверженность, проявленную им при водворении в Азербайджане тишины и спокойствия".
Представители проявляли нетерпение, так как назначенное для общего наступления время уже истекло. Собравшиеся на плоской крыше консульского дома, вооружившись биноклями, смотрели в сторону Маралана, Хиябана, Амрахиза и других позиций. Вдруг раздался потрясающий гул орудий. Русский консул перекрестился. Все обратились к богу, призывая его благословение на Эйнуддовле. Военный атташе консульства Дьяков удивленно заметил:
- Странно, огонь односторонний. Мятежники не отвечают на выстрелы Эйнуддовле...
- И отлично, и хорошо! - радовался консул.
- Нет, радоваться нечему, - ответил офицер. - Их молчание имеет свои расчеты. Они обороняются, а наступление ведет Эйнуддовле, который вынужден для подготовки конной атаки взорвать окопы неприятеля. Мятежники не стреляют, чтобы до поры до времени не открыть своего местонахождения и сэкономить снаряды. Когда Эйнуддовле перейдет в атаку, мятежники, пожалуй, не будут молчать.
Орудийный огонь все усиливался. Вдруг загремели орудия с другой половины Тавриза.
- Вот заговорили орудия мятежников, - сказал офицер. - Видимо, наступление началось.
Вскоре консулу подали телефонограмму. Все его обступили.
"Шатраилинцы наступают со стороны Хиябана и Маралана на Багир-хана, карадагцы и другие - со стороны Амрахиза и Стамбульских ворот стремятся занять резиденцию Саттар-хана".
- Господа, - сказал консул, - будьте готовы; не пройдет и получаса, как они будут здесь.
Немного спустя, орудия Эйнуддовле замолкли.
- Наступающие приблизились к окопам неприятеля, - взволнованно объяснил офицер, - вот почему прекратилась стрельба из орудий.
- Так и надо! - сказал консул.
- Нет, - возразил офицер, - надо было передвинуть пушки вперед и обстреливать тыл противника, чтобы создать смятение.
Когда от взрыва бомб задрожали дома Тавриза, консул начал нервно кусать губы.
- Наши главные враги не мятежники, а эти бомбометчики, - говорил он, считая взрывы бомб и каждый раз ругая бомбометчиков.
Наконец и бомбы перестали взрываться. Наш консул и другие представители радостно потирали руки, но австрийский офицер и русский атташе напряженно прислушивались к ружейной пальбе, доносившейся со стороны революционеров.
- Господа, - сказали они, наконец, - ждать больше нечего. Мы можем заняться своим делом.
Все были в восторге. Русский консул снова перекрестился. Мирза-Алекбер-хан, взяв в руки серебряный поднос, приготовился.
- В этом уже нет надобности, - сказал ему Дьяков. - Войска Эйнуддовле потерпели поражение. Мятежники стреляют по беспорядочно бегущим его отрядам.
Многие не поверили этому. Спустившись с крыши, все собрались в большой приемной консула, где просидели до полуночи, ожидая сообщений о результатах сражения. Наконец, было получено письмо от Эйнуддовле, которое все разъяснило.
Эйнуддовле сообщал "его превосходительству, господину консулу великой российской империи", что первое наступление носило характер пробных маневров и преследовало цель проверить боеспособность стянутых к Тавризу правительственных войск, а также мятежников. Эти маневры доказали никудышность правительственных войск, осаждавших город.
Эйнуддовле не упускал случая просить консула об избавлении Иранского государства от кавказских бомбометчиков. О подготовке нового наступления Эйнуддовле писал, что по прибытии в Тавриз отрядов из Шахсевана, Маку, Хоя, Тегерана, Бахтияра, Дорана, Кейкавенда, Хемса, Сараба количество правительственных войск дойдет до сорока тысяч, тогда и начнется решительное наступление.
"Надеюсь, - писал Эйнуддовле в заключение, - что господин консул примет решительные меры к очистке Тавриза от кавказских бунтовщиков, вмешивающихся во внутренние дела Ирана".
В самом конце письма сообщалось о том, что военная ставка переходит с сегодняшнего дня в Неймет-абад.
ИСПОВЕДЬ НИНЫ
Ночь была темная. Не слышно было ни одного выстрела. Глинобитные и кирпичные дома Тавриза, укрытые густым туманным покровом, спокойно спали. Ничто не напоминало вчерашнего Тавриза, сотрясавшегося от взрывов исторических беев.
Тишина. Усталые герои вчерашних сражений предавались сладкому покою, заслуженному отдыху, а побежденные контрреволюционеры удрученно дремали... Нина, радостно ликующая Нина, не могла сомкнуть глаз. Не спал и маленький Меджид, слушавший сказку о лисице и петухе, которую рассказывала ему няня Сельтенет.
Стрелки часов обнялись на двенадцати. Ресницы Меджида тоже незаметно находили одна на другую. Наконец, они сомкнулись, и он заснул на руках няни.
Взглянув на ребенка, Нина вздохнула.
- Не знаю, что будет с нами, - произнесла сна свою обычную фразу и склонилась ко мне на плечо.
- Не бойся, мы идем по верному и славному пути, - сказал я.
Нина ждала не этих слов. Ей хотелось услышать о наших личных отношениях, но, как всегда, она стеснялась открыто говорить об этом.
В сущности она была права. Я не имел времени ни приласкать ее, ни заниматься ею. Эта девушка, столько времени знавшая меня и работавшая со мной, как товарищ, до сих пор не знала даже, как меня зовут и откуда я? Мое настоящее имя ей не было известно. Вся ее жизнь проходила в выведывании секретов в консульстве и в занятиях с Меджидом, а между тем влюбленные в нее иранские богачи могли предоставить ей все радости светской жизни с ее балами, вечерами и выездами в общество.
Мирза-Фатулла-хан, Мирза-Алекбер-хан и другие влюблено подбирали бумажки, оброненные ею, стелили ей под ноги шелковые ковры, я же не имел досуга, чтобы поговорить с ней, расспросить о ее сомнениях, разделить ее горе.
Эта неопределенность беспокоила и мучила ее.
В последние дни она совершенно не находила себе места: то ходила по комнате, то, открыв шкаф, переставляла в нем вещи с места на место, то вздыхала, то задумчиво смотрела вдаль, как бы желая заглянуть в неизвестное будущее.
В этот вечер она была в таком же состоянии.
Усевшись рядом, она заговорила задумчиво и тревожно.
- Я ни от чего не устаю, но думы подавляют меня.
- О чем же ты думаешь? Чего тебе не хватает? - спросил я.
- Мне не хватает многого, - раздраженно отвечала она. - Все, что есть у меня, есть у каждого. Есть все, и в то же время нет ничего.
- Почему нет?
- Ты спроси об этом себя, а не меня... С каждой минутой ее волнение росло. Лицо ее то бледнело, то покрывалось густой краской. Я был в том же состоянии нервного напряжения и, загляни я в этот момент в зеркало, увидел бы эту смену красок и на своем лице: и я был захвачен мыслями о Нине.
"Кто такая эта красивая девушка? - спрашивал я себя. С чего она так привязалась ко мне? Кто ее родные, откуда она? Не любовь ли ко мне так тесно связала ее с революцией? Да, наконец, любит ли она меня?"
Я начинал сердиться на себя: "Зачем я признавался ей в своей любви, если теперь не могу утешить ее? Какое я имел право лишать ее душевного равновесия, лишать ее удовольствий молодости? Разве не смогла бы она устроить свою жизнь с любимым человеком? Разве не нашлись бы сотни мужчин, готовые связать свою жизнь с нею?"
Я думал обо всем этом, и мне становилось стыдно за свое отношение к Нине, за то, что я злоупотребил ее любовью.
Почему-то Нина напоминала мне пленницу или порабощенную женщину Востока; она была похожа на женщину, не сумевшую устроить свою жизнь и лишившуюся всего.
Печальные мысли проносились в моей голове. Я машинально перелистывал лежавший на столе альбом, к которому я никогда еще не притрагивался.
В альбоме я заметил карточку Нины, еще школьницы. Она невинно улыбалась. Тут были и другие ее карточки в разных позах, снятые в разные годы. На многих из них у Нины было обиженное или задумчиво-грустное лицо.
Перелистав альбом до половины, я увидел портрет преждевременно состарившегося, истощенного человека в потрепанном костюме.
Ставя передо мной стакан чаю, Нина увидела карточку.
- Этот бедняк, этот оборванный рабочий - мой отец, глава несчастной семьи, которая никогда не была счастлива, не имела ни одного светлого дня. И я не буду счастлива. Видно, несчастье досталось в удел всем членам нашей семьи.
Глаза Нины затуманились безнадежной грустью.
Она нервно вздрагивала. У меня больно защемило сердце. Мне было стыдно за мою подозрительность, за недоверие к ней. И это открытие сильно смутило и в то же время обрадовало меня - Нина была дочерью рабочего.
Нина достала из шкафа коробку и, вынув из нее кипу карточек, стала показывать мне снимки отца, матери, сестры и теток.
Сопровождая эти карточки краткими справками, она как будто перелистывала передо мной грустные страницы своей жизни.
Я начинал убеждаться в том, что она происходит не только из простой, бедной семьи, но из семьи много пережившей, не мало перестрадавшей.
- Нина, а отец твой жив? - спросил я.
- Мы не знаем, жив он или умер.
- Почему? Расскажи мне о нем, - попросил я.
- Он работал в Риге на текстильных фабриках и был зачинщиком и организатором всех забастовок. Он был чахоточный и большую часть года лежал больным, когда же бывал здоров, сидел по тюрьмам. Жизнь наша проходила в тяжелых условиях. Редко мы имели горячий обед, а о новой одежде и не мечтали. Директора фабрик ненавидели отца за его упорство в защите рабочих и часто выгоняли его с фабрики. У отца были две сестры, очень красивые. Им удалось очень удачно выйти замуж. Младшая тетка вышла замуж за судебного пристава, а старшая - за морского капитана.
- Они не помогали вам?
- У капитана не было детей, и он удочерил меня с сестрой. Отец не соглашался отдавать нас, но мать настояла на своем, - "не стану я губить детей", говорила она. А муж младшей тетки нас и на порог свой не пускал. Он нас терпеть не мог и даже тетке не позволял посещать своего брата. Несколько раз на этой почве у них бывали скандалы, и он даже хотел разойтись с теткой. Он часто говорил, что не будь у него детей, то и дня не стал бы жить с нею, сестрой такого низкого изменника. Но капитан не был такой. Он нас очень любил. Иногда, сердясь на отца, он уговаривал его "бросить эти дела, от них не будет проку". Капитан питал страсть к музыке и отдал нас в музыкальную школу. Мы отлично окончили ее. Учебу свою мы кончили в страшном 1905 году. Отец принимал в революции активное участие. После поражения революции отца арестовали. И что с ним стало, так мы и не узнали. Вот почему я так боялась революции и очень жалела революционеров. Мы видели все, что переносил отец. Капитан постоянно предостерегал нас от участи отца и даже не позволял нам читать газеты. Мы занимались в школе музыкой и читали книги. Я находила в библиотеке капитана приключенческие романы и увлекалась их героями. Капитан сам любил такие романы и всегда, отправляясь в плавание, набирал с собой целый чемодан их.
- Жив теперь капитан?
- Нет, он умер. Уже после того, как отец пропал без вести, капитан отравился рыбой и умер в Данциге. Мы могли бы работать и содержать его жену, но не находили работы. Нас никуда не хотели принимать из-за отца. Жить на ничтожную пенсию тетки было невозможно. Мать работала поденщицей на железной дороге, выгружала каменный уголь и получала гроши. Мы совсем обносились, дошли почти до нищенства. Тогда обратились к мужу младшей тетки с просьбой помочь нам в приискании работы, но он прогнал нас, боясь за свое собственное благополучие.
- Нельзя было найти частные уроки?
- Да и уроков нам не давали. Мы имели такой ободранный вид, что никто не хотел впускать нас в свой дом. Мы готовы были идти в няни, в горничные, в прачки, лишь бы получить кусок хлеба. Наконец, нам удалось найти такую работу, но не надолго...
- Почему?
- Часто красота является несчастьем для женщины. Наши хозяйки ревновали нас к своим мужьям и выгоняли из дому. Или же самим приходилось спасаться бегством от приставаний и гнусных предложений хозяина дома или его сына. Таким образом, мы переменили много мест. И вот однажды вызывает нас к себе муж младшей тетки, судебный пристав. Он показал нам газету и сказал, что русскому консулу в Тавризе нужны две учительницы для детей, но видимо никто не решается ехать туда из-за дальности расстояния, и к тому же боятся. Народ там очень дикий. Это объявление повторялось в газете уже несколько раз, значит желающих не было. Муж тетки обещал помочь нам устроиться на это место, если мы захотим. Он, видимо, хотел избавиться от нас. Признаться, я боялась ехать, но Ираида уговорила меня. На другой день нам выдали двести рублей, мы купили себе подходящие костюмы, оделись и, оставив немного денег матери и тетке, с маленькой суммой двинулись в путь. На границе Ирана мы уже были без денег, нечем было заплатить даже за фаэтон или автомобиль. Мы были в безвыходном положении. Когда встретили тебя, мы не знали, что нам делать. Уезжая из Риги, мы все старались представить себе Иран. Нам он казался страной дикарей; кругом горы, леса, пещеры, полные страшных разбойников. Ты был первым жителем Востока, которого я узнала, и ты первый познакомил меня с Ираном. Я никогда не предполагала, что примкну к революции, но, видимо, кровь отца потянула меня на его путь. В этом, конечно, и ты сыграл роль.
- Какую роль?
- Какою бы ни была женщина, любовь господствует над всеми ее мыслями. Я не могу представить себе женщину, которая способна была бы освободиться от этого господства. С первого же дня я старалась бороться с этим господством. Не смогла. Твоя революционная деятельность еще больше привязала меня к тебе. Но ты...
Нина не закончила своей мысли, но я понял ее и без слов.
...но ты любишь меня не так, как я тебя, - хотела сказать она.
Нина не могла не знать, что я искренне люблю ее, но, кто знает, быть может, она любила сильнее.
Как бы то ни было, Нина предстала передо мной в новом свете, она не была уже вчерашней неизвестной, загадочной девушкой с туманным прошлым. Путь, на который стала эта Нина, не чуждый, а родной ей путь, унаследованный от отца-революционера.
Беседа наша затянулась. Петухи пропели, когда я позвал Сельтенет запереть за мной ворота и расстался с Ниной.
БЛЕСТЯЩАЯ ПОБЕДА
Оправившись после поражения, Эйнуддовле стал готовить новое наступление.
Уже несколько дней мы с Саттар-ханом и Багир-ханом обсуждали вопрос о том, как отразить это наступление, которое по нашим расчетам должно было быть грозным и для города опасным; мы думали о необходимости выбить неприятеля из его позиций, и перенести поле военных действий за город.
Это надо было для того, чтобы оградить город от разрушения бомбардировкой неприятеля и не вызывать недовольства населения и беспорядка в городе.
Кроме того, отогнав неприятеля от города, мы могли бы открыть дорогу к близким селам и упорядочить подвоз снабжения.
Наконец, мы остановили бы усилившееся за последнее время бегство населения из города.
Этим мы не дали бы повода и русскому консулу поднимать целую историю за причиненный войной копеечный убыток русским подданным.
Саттар-хан, Багир-хан и другие согласились с этим планом. Мы уже привели наши силы в полную готовность, но по многим соображениям не хотели начинать наступления первыми, чтобы оградить себя от провокаций контрреволюционеров.
Что же касается Эйнуддовле, то он, избегая вторичного поражения, рыл окопы и, по всей видимости, не думал прибегать к открытой конной атаке.
Пятого числа месяца шабана, к вечеру, неприятель начал обстрел наших окопов. Это было подготовкой к большому бою.
Стрельба продолжалась до самого рассвета. Революционеры все время находились под ружьем, никто не сомкнул глаз, тавризские женщины бесстрашно разгуливали в окопах, разнося пищу своим мужьям, сыновьям, братьям.
Бомбометчики были расставлены в определенных местах.
Когда рассвело, на Хиябан к резиденции Багир-хана двинулся полк неприятельской кавалерии и полк пехоты, одновременно полк неприятельской пехоты ворвался в лагерь революционеров со стороны Пурхасан и Мирза-даланы.
Такого ожесточенного боя не видали не только тавризские революционеры, но и весь Иран.
Бросалось в глаза организованное движение пехоты Эйнуддовле, прошедшей военное обучение.
К полудню победа была на стороне правительственных войск, занявших некоторые важные пункты.
Воины революции должны были пройти испытание сегодня впервые; до сих пор они только оборонялись, сегодня же надо было идти в наступление.
Движение неприятеля приостановилось. Эйнуддовле пополнял свои поредевшие ряды из резервных частей. Во главе неприятельской кавалерии шли Рахим-хан и другие.
Ровно в полдень телефонные провода разнесли по окопам боевой приказ:
- Выходить из окопов! В атаку!
Расставленные в разных пунктах сорок пять орудий, очищая дорогу революционным аскерам, открыли беспрерывный огонь по густым рядам наступающей неприятельской конницы.
Неприятель вынужден был отодвинуть свою конницу и вместо нее двинуть вперед пехоту.
Рассыпая свинцовый град, аскеры революции без передышки двигались вперед. Орудия, передвинутые вперед, теперь ожесточенно обстреливали тыл неприятеля.
Навстречу революционным аскерам двигались части неприятеля. Расстояние между ними быстро сокращалось, Эйнуддовле надеялся, что вооруженные разносистемными ружьями муджахиды, состоящие исключительно из добровольцев, не решатся пойти в рукопашный бой с регулярной пехотой правительства.
Это было близко к правде, но Эйнуддовле не учел одного.
Войска двух лагерей уже сходились, когда революционным войскам был дан сигнал отступления и они пошли назад.
Думая, что революционеры отступают, испугавшись боя, неприятель отозвал пехоту и двинул в атаку кавалерию.
Вот когда наступила очередь бомбометчиков.
Правительственная конница неслась густой массой.
Не успевал умолкнуть огненный хохот одной бомбы, как начинала хохотать другая...
Я слышал, как один всадник, увидав в воздухе летевшую на него бомбу, крикнул: "ой, матушка!"
Конница в панике повернула обратно, давя свою пехоту.
Достойно было внимания, что и бежавшие, и преследовавшие ругали Мамед-Али-шаха.
Правительственные войска остановились у Сарбаз-ханэ и пытались перейти в контратаку, но без всякого успеха. С большими потерями они очистили все пространство до линии Магазалар, Топхана-мейданы и Ала-гапы.
Велика была наша победа, но и жертвы были многочисленны.
Меня сильно беспокоило отношение к этой победе английского и русского консулов.
После кровопролитных боев был взят и Шешгилян, что вызвало большую радость.
Во время этих боев я четыре раза видел непосредственно в бою Саттар-хана и три раза Багир-хана. Каждый из них проявлял чудеса героизма и самоотверженности. Их появление среди своих аскеров наполняло бойцов бодростью и поднимало боевой дух.
Я находился в отряде, который наступал со стороны Гаремханэ. Мы должны были занять улицу Мучтеид и ее окрестности. На этой улице жили Мирза-Керим-ага Имам-Джума, его брат Ага-Мирза-Али и много других богатых мучтеидов и контрреволюционеров, поэтому для защиты этого района были выставлены лучшие силы контрреволюции.
После непродолжительного боя, засыпав неприятеля бомбами, мы заняли район мучтеидов. Защитники района, конные и пешие части, вынуждены были отступить. Благодаря удобному для нас расположению улиц, потери наши не были велики, но одно обстоятельство значительно отравило радость нашей победы.
МАРОДЕРЫ
Когда мы заняли район, населенный мучтеидами, местное население, воспользовавшись этим, ворвалось в дома и начало грабить имущество мучтеида Мирза-Керим-аги и его брата Мирза-Али. И тут произошло то, что испортило наше торжество: к грабителям присоединились и многие муджахиды.
Не закрепив за собой победы и позабыв о военном фронте, эти муджахиды занялись мародерством.
Мы пытались остановить их призывами, упреками, мольбами, но ничего не помогло; остановить их от грабежа было уже невозможно. Боясь вызвать вооруженное столкновение в среде своих войск, мы вынуждены были отказаться от серьезных мер.
Грабители ни на что не обращали внимания. Никто не хотел замечать валяющихся под ногами трупов, каждый стремился войти в дом и вытащить что-нибудь.
С бомбой в руке я вынужден был стоять в стороне и смотреть на грабителей.
Из дома мучтеида вытаскивали ценные и редкие вещи. Самое удивительное было то, что в погроме участвовало больше женщин, чем мужчин.
Среди ценных вещей, вынесенных из дома мучтеида, я заметил красивый коврик с вытканными на нем героями любовной легенды "Фархад и Ширин". Коврик не поддавался никакой оценке.
За него ухватились двое, и каждый тянул к себе. Коврик был раскрыт, словно для показа, и я успел прочесть на кайме его следующую надпись:
"Ковер соткан по приказу Мирза-Керим-аги Имам Джумы на ковровой фабрике ганджинцев".
Вид ковра заставил меня глубоко задуматься, и мысли мои унеслись далеко. Я думал не о тех, кто его заказывал, и не о тех, на чьей фабрике его ткали. Я думал о тех, кто, не разгибая спины, своими руками создавал это бесценное произведение искусства.
Как-то я бывал на фабрике ганджинцев и вид ковра, вынесенного грабителями, оживил мои невеселые воспоминания об этой фабрике. Я представил себе длинный, узкий, душный подвал, в котором сидят работницы - девушки от пятнадцати до двадцати лет. Тысячи зубьев чесальных гребней впиваются в их сухие со вздутыми голубыми жилками пальцы, на которые склонились изнуренные голодом и тяжелой работой чахоточные лица; эти лица глядели теперь на меня с портрета очаровательной Ширин. А вытканный на ковре юноша Фархад напомнил мне участь юношей Тавриза, которые начинали трудовую жизнь с восьми лет и, харкая кровью, с трясущимися от голода руками выводили узоры на этих коврах. Вся жизнь угнетенной и эксплуатируемой молодежи приносилась в жертву прихоти самодуров, ожиревших от безделья господ и мучтеидов.
Я содрогнулся от жутких воспоминаний и, оглянувшись, увидел Гасан-агу.
- Этот ковер ткали мы в 1320 году*, - сказал он.
______________ * Год 1320 по мусульманскому летоисчислению соответствует 1908 году нашей эры.
Драка за ковер все еще продолжалась. Наконец, один из спорщиков вытащил кинжал и, ударив другого по руке, унес ковер.
Раненый, не унывая, зажал рану здоровой рукой и побежал в дом за новой добычей.
В грабеже принимали участие и дети лет десяти-двенадцати, таща подушки, одеяла и другие легкие вещи.
Из дома, давя друг друга, вышла группа нищих; они несли глиняные банки с маслом и медом и жадно облизывали пальцы. Дотащив свою добычу до камня, они разбили банки и стали тут же облизывать черепки.
Из дома доносились крики и выстрелы. Это дрались из-за ценных вещей.
Многие выходили из дома с разбитыми и окровавленными лицами, но с добычей. Некоторые выходили с пустыми руками, но одетые в дорогие наряды.
Многие из вооруженных грабителей, устроившись у входа, отнимали понравившиеся им вещи у выходивших из дому.
Вот вышла из дома группа пьяных, видимо, побывавших в винном погребе мучтеида. Забрав тару, кеманчу и бубен мучтеидовских жен, они шли весело играя и танцуя. Вслед за ними пробирался амбал с большим ящиком на спине. У выхода на него напали и сбросили ношу. Ящик разлетелся, и из него высыпались бутылки с коньяком. Подбежавшие мужчины и женщины в один миг расхватали их и рассовали по карманам.
В это время вышла из дома высокая стройная женщина в белом покрывале. В руках у нее ничего не было. Она шла быстро, но какой-то мужчина, уцепившись за чадру, пытался удержать ее. Женщина повернулась и толкнула его. Тот упал, но быстро вскочил и опять ухватился за ее чадру. Я не мог понять причины их драки.
Увидав, что мужчина не отстает от нее, женщина вышла из себя. Она скинула чадру, открыв лицо, и, словно тигрица, набросилась на мужчину и принялась колотить его.
Эта женщина с перевязанным белым платком лбом, наклеенными к щекам подрезанными локонами, болтающимися в ушах крупными серьгами, была воплощением красоты и мужества. Избив своего преследователя, она опять накинула на себя чадру, еще раз повернулась к мужчине, уже не закрывая лица, и пригрозила пальцем:
- Сукин сын, сегодня же я прикажу отрезать тебе уши!
С этими словами она повернулась уходить.
- Дильбар, - завопил вслед ей мужчина, поднимая шапку с земли, - прости меня, ради праха Гани, я не узнал тебя.
Выяснилось, что женщина взяла дорогую шаль-тирме и обвязалась ею под чадрой, а мужчина хотел отнять добычу.
- Эта женщина известная Дильбар с улицы Лилавы, - начал объяснять мне Гасан-ага. - Она распоряжается судьбой всех женщин легкого поведения. Всевозможные плутни проходят через ее руки. У нее был любовник Гани, который был убит во время перестрелки с полицией Мамед-Али-шаха.
Ценные вещи были уже расхищены. Теперь выносили дрова, пустые банки и бутылки, хлеб, веники, детские игрушки и всякую мелочь.
Рядом с нами стоял какой-то мужчина. Он сам не участвовал в погроме, но все время повторял:
- Громите, громите этих безбожных, подлых сукиных детей!
- Кто это? - спросил я Гасан-агу.
- Это - известный Келляпез-оглы. Будучи мальчиком, он приглянулся главарю этого района Аскеру Даваткер-оглы, который всячески старался взять его к себе. Наконец, защищая свою честь от Аскера, он убежал к Мирза-Керим-аге. Но в ту же ночь сам мучтеид его обесчестил. Об этом известно всему Тавризу.
Пока Гасан-ага рассказывал мне эту позорную историю, Келляпез-оглы руководил уже погромом дома брата мучтеида, Мирза-Али.
Итак, мы оказались бессильны в прекращении мародерства. Вызвать новые воинские силы мы не могли; мы боялись, что вызванные части присоединятся к грабителям.
Около Стамбульских ворот ожесточенные бои продолжались. Нам передавали о больших успехах наших частей, овладевших многими районами.
Мы опасались, как бы и там муджахиды не увлеклись погромом жилищ контрреволюционеров.
Узнав о погромах в районе мучтеидов, неприятель поспешно пополнил свои ряды и начал наступление, чтобы вытеснить нас отсюда. Положение наше было серьезное; многие муджахиды разошлись по домам, унося награбленные вещи, а оставшиеся совершенно растерялись от неожиданного появления врага.
Враг наступал упорно. Остановить его было невозможно, Приходилось отступать, так как в революционных войсках конницы не было, и неприятельская конница в открытом бою могла растоптать нашу пехоту или захватить ее в плен.
Кончились и бомбы. Остались только две у меня и одна у Гасана-аги. Перед неожиданно появившимся врагом мы спрятались за дверьми ближайшего дома. Гасан-ага бросил свою бомбу, и под прикрытием пыли и дыма муджахиды бежали; за ними побежали и мы. Когда дым рассеялся, конница опять пустилась за нами, и когда она уже нагоняла нас, я вбежал в ворота какого-то дома. Гасан-ага, бывший уже безоружным, присоединился к бегущим муджахидам. Я бросил одну из своих бомб, которая разорвалась в самой гуще наступавших и нанесла им большой урон.
Я выскочил, побежал вперед и снова спрятался в воротах, так как дальнейшее бегство было невозможно, меня все равно бы настигли. У меня оставалась последняя бомба, которую я и собирался бросить, а затем оставался наган с десятью патронами.
Когда оправившаяся от взрыва неприятельская конница вновь поравнялась со мною, я бросил последнюю бомбу и, скрывшись за дымом, побежал вперед. Преследователи остановились, думая, что за каждой дверью спрятаны бомбометчики.
Таким образом мы совершенно очистили занятые у неприятеля места. В революционном лагере чувствовался упадок настроения, как если бы мы потерпели поражение, или готовились к постыдной сдаче.
Я встретил Тутунчи-оглы, который искал меня. Он был весь черный.
- Мы все проиграли, - сказал он. - У Стамбульских ворот тоже все рухнуло...
- Как рухнуло? - спросил я встревожено.
Тутунчи-оглы рассказал, что и там начался погром и в то время, когда громили дом Гаджи-Мир-Багнр-Саррафа, контрреволюционеры вновь перешли в наступление и выбили нас оттуда.
На другой день на улицах Тавриза были расклеены краткие, но вразумительные объявления:
"Каждый муджахид, замеченный в грабеже, будет расстрелян на месте преступления"
О БОЛЬШЕВИКАХ
- Несмотря на неорганизованность революционных войск, Эйнуддовле все еще не верит в свою победу, - говорила Нина. - Он решительно настаивает на выселении кавказцев из Тавриза. Открытое участие кавказцев в войне он приписывает хладнокровному отношению консула к интересам государства шахин-шаха. Поэтому сейчас в консульстве составляются списки кавказцев, проживающих в Тавризе. Особенно строго относятся к тем, кто прибыл недавно. Кстати, я давно собиралась спросить тебя...
- О чем?
- Не кавказец ли ты?
Я стал отшучиваться:
- Я еще не знаю своей родины.
- Как так? Почему?
- Потому что я еще не женат.
- Что это значит? - спросила Нина с недоумением.
- У тюрок есть поговорка: "Родина жены станет твоей родиной". А я еще не женат и, следовательно, не знаю своей родины.
Нина рассмеялась, а потом серьезно спросила:
- Неужели тюрки придают женщине такое значение?
- А почему нет?
- Если бы так, и я была бы довольна.
Сказав это, Нина опять перешла к прерванному вопросу.
- Мне интересно, откуда ты, так как они будут штрафовать, арестовывать, высылать...
Нина достала блокнот и стала читать список кавказцев:
- Мешади-Гаджи Кавказлы, Ага-Али Карабаглы, Гасан-ага, Мешади-Гасан, Мамед-Али, Фарадж-ага, Мирза-Алекбер*, Абдулла Кавказлы и другие. Я боюсь, что в этом списке имеется и твое имя.
______________ * Мирза-Алекбер - видный деятель иранской революции. Родной брат редактора нашумевшего в 1906-1912 годах сатирического журнала "Молла-Насреддин" и крупнейшего азербайджанского писателя Джалила Мамед-Кули-Заде.
- Нет, - ответил я смеясь. - Моего имени в списке нет, а если бы и было, ты не бойся - консул не посмеет арестовать нас, еще не настало то время. Что касается перечисленных тобой людей, то за малым исключением они все родились и постоянно живут здесь.
- Консул, - продолжала Нина, - разыскивает членов революционной партии, приехавших из Тбилиси и из Баку. Ты знаком с ними?
- Я много о них слышал, но лично с ними не знаком. Говорят, они очень интересные люди, закаленные в революционном движении. Не зная устали, они борются за рабочих и крестьян, против помещиков и капиталистов. Их лозунг земля крестьянам, фабрики и заводы рабочим.
- Как интересно их увидеть! - сказала Нина, вызывая меня на более откровенные разговоры.
- К сожалению, я и сам их не видел. Их трудно узнать, они никому не доверяют своих тайн. Пока они не узнают человека, не изучат его со всех сторон - не назовут его своим товарищем.
- И отец мой был такой же, - с грустью вздохнула Нина. - Душа его была, что железный сундук под тремя замками. Никому не выдавал своих тайн. Дома от него ничего нельзя было выведать или услышать.
- Ты права, Нина! Что-нибудь у них выведать невозможно, условия сделали их очень недоверчивыми. Смерть не страшит их. Они верят в свою партию и революционное дело ставят выше всего на свете.
Глаза Нины заискрились радостью.
- Поэтому-то Саттар-хан поручает им ответственные дела! - сказала она.
- А ты откуда знаешь об этом?
Нина подошла к печке и достала из нее какой-то лист бумаги.
- На, смотри, - сказала она, передавая мне лист, - вот этот список, присланный Эйнуддовле в русское консульство.
Я просмотрел список, в котором значилось:
1. В окопах Нобер - Гасан-ага Кавказлы.
2. В окопах Хиябан - Мешади-Гаджи и Гасан.
3. Во главе революционного совета и защиты базара - Мамед-Али Кавказлы.
4. Контроль всех фронтов - Али-Мусье, Фарадж-ага, Мирза-Алекбер, Абдулла и другие кавказцы.
- Все написанное здесь, правда, - сказал я, - но здесь нет приехавших из Баку и из Тбилиси. Они не такими делами занимаются. Ни Эйнуддовле, ни консул, ни lругие не могут их найти, не сумеют узнать их. Если ты хочешь, Нина, узнать большевиков, то не старайся узнавать их со слов их врагов. Враги ничего положительного о них не скажут. Изучить большевиков можно только одним способом, это - стать самому большевиком и войти в их среду.
- Где мне изучать их, когда я за это время не изучила своего дома, не смогла изучить человека, столько месяцев живущего бок-о-бок со мной и владеющего всеми моими мыслями и тайнами?
- Это меня-то?
- Да, тебя!
- Неужели тебе неясно, кто я? Неужели до сих пор ты еще не определила, кто я?
- Если и определила, то все-таки неуверенно. Ты такой же, как мой отец, железный человек с сильной волей. Он был большевиком и никакая сила не могла сломить его волю. Я не знаю, у всех ли большевиков такая воля?
- Не знаю, - ответил я, - я не встречался с большевиками.
- Как знать? Может, все эти месяцы я жила рядом с большевиком? Девушки больше всего ценят мужчин с сильной волей; такие мужчины и в любви, и в семейной жизни бывают постоянны. Скажи правду, ты не большевик?
- Будь я большевиком, то счел бы себя счастливым человеком. По-моему, такие люди, как я, не могут быть большевиками. Да и не всякий достоин носить это имя, так как большевик берет на себя управление большой массой людей, он играет роль руководителя и создает новую жизнь. Конечно, это не всякий может. Большевику мало иметь сильную волю; для того, чтобы выполнить порученное ему дело, он должен иметь и много знаний. От большевика требуется не только сильная воля, искренность, преданность, но и умение руководить. Каждый большевик обязан уметь самостоятельно управлять, чтобы не быть обузой для другого большевика. Исполнение партийного долга, это первое для большевика, остальные же дела занимают второстепенное место.
- Этого не может быть, - возмутилась Нина. - Неужели у большевиков, как у всех людей, любовь и семья не занимают первого места?
- Любовь и семья занимают у большевиков первое место в их личной жизни. А мы говорим об общественных обязанностях, которые для большевика выше личной жизни.
- Признают ли большевики любовь?
- Как не признать! У большевиков это чувство еще сильнее, еще искреннее, так как без любви не может быть ни прогресса, ни культурного развития...
- Я знаю, перебила меня Нина, - что во всякой работе, во всяком ремесле требуется любовь. Знаю и то, что когда человек не любит своей работы, то она не дает никаких результатов. Но я говорю не о том. Я говорю о любви к женщине, ты отвечай на мой вопрос: может большевик любить женщину?
- Я об этой любви и говорю. Любовь большевика самая искренняя, самая нежная любовь. Между любовью большевика и обыкновенного человека есть большая разница.
- Разве мужчина, не будучи большевиком, не может жить для любимой женщины?
- Недостаточно только жить для любимой женщины. Есть еще нечто другое, что можно встретить у большевика, или у человека с характером большевика.
- А что это?
- Для женщины и для ее любви нужно создать такие условия, чтобы она могла жить самостоятельно и независимо. Женщина должна отвечать мужчине не только взаимностью, но принимать участие во всем, что может обеспечить условия для ее любви. Женщина должна вместе с мужчиной участвовать в борьбе за новую жизнь, за новый мир. Такая женщина - большевичка. Такая женщина должна придавать своим общественным обязанностям то же значение, что и своей любви, так как личная жизнь большевика неотделима от общественной, эти две жизни тесно связаны у большевика друг с другом.
- Значит, и женщина должна делать то же, что и мужчина?
- Безусловно, все, что знает, умеет и делает мужчина, должна знать, уметь и делать женщина.
- Что же женственного останется тогда у такой женщины?!
- Большевики предоставляют женщине быть женственной как ей угодно, но требуют лишь одного...
- Чего же? - сделав большие глаза, спросила Нина.
- Чтобы женщина не была прихотью и игрушкой для утоления мужской страсти, чтобы не была она бесправным существом.
Нина не задавала больше вопросов. О чем-то напряженно думая, она играла блестящим камнем своего кольца.
- Сколько ни думаю, - проговорила, наконец, она, подняв голову; ничего не выходит. Большевики все кажутся мне какими-то фантастическими героями романов, и я не могу представить себе их живыми людьми.
- Я тоже раньше думал так, но книжка, которую я достал как-то у одного знакомого, хоть и немного, но все же разъяснила мне их образ.
- Ты можешь найти мне эту книгу? - обрадовано сказала Нина.
- Если я найду того товарища, то обещаю взять ее и принести тебе.
- Пожалуйста! - попросила она.
- Будь покойна! Постараюсь найти.
В ЭНДЖУМЕНЕ
Из телеграммы русского консула на имя русского посла в Тегеране и министра иностранных дел в Петербурге о событиях последних дней было видно, что надо ожидать решительных боев.
"Правительственная армия оправилась, - писал консул. - Тегеранская армия собралась в местечке Васминч. По донесению военных работников консульства, армия эта выглядит хорошо.
Макинская армия в составе пяти тысяч конных и двух тысяч пеших солдат при пяти новых австрийских и нескольких старых орудиях подходит к Аджи-керпи. Командует армией Иззетулла-хан, двоюродный брат макинского сардара Икбалус-салтанэ. Кроме него в числе командиров имеются Гейдар-хан из Аваджага и Насрулла-хан; Марандские ханы - Заргам-Низам, Гаджи-Муса-хан, Мамед-Али-хан и Гусейн-хан со своими конными отрядами находятся под Тавризом.
Заняв после незначительного боя мятежное село Сехлан, макинская армия предала его огню. Убив двадцать восемь человек, макинская армия всех остальных противников взяла в плен.
Сгорели большие хлебные амбары, что еще более обострит продовольственный кризис в Тавризе. Все запасы хлеба, находившиеся в близких селах и невывезенные мятежниками в Тавриз, попали в руки правительственных войск.
Все это дает нам возможность в скором времени ликвидировать беспорядки в Тавризе, голодное население которого, несомненно, восстанет против власти мятежников.
Правительственная армия количественно превышает силы мятежников. Деятельность на стороне мятежников опытных бомбометчиков в предыдущих боях испугала впервые участвовавших в сражениях правительственных солдат. Ввиду этого надо оказать содействие правительственным войскам.
Эйнуддовле не придает значения советам наших офицеров, считая это вмешательством в его дела. Если возможно, надо повлиять через его величество шаха на Эйнуддовле, так как в тавризских боях военная тактика должна занимать одно из важных мест".
Эту телеграмму я передал в военно-революционный совет еще накануне.
Сегодня, по предложению Саттар-хана, я и некоторые другие товарищи пошли в Энджумен, где с участием Саттар-хана обсуждались вопросы об осаде города, прибытии войск из Тегерана, Маку и Маранда, взятии села Сехлан и поджоге зерновых складов. Каждый старался свалить вину во всех неудачах на другого, и никто не хотел разобраться в создавшейся обстановке.
Гаджи-Мехти Кузакунани ругал других, а те его. Но заниматься этим было не время, так как положение было крайне серьезно и опасно.
Я объяснил Саттар-хану, что есть новые вопросы, требующие обсуждения, и что теперь поздно искать виновных и оплакивать умерших.
Собственно говоря, Энджумен уже давно изжил себя. Здесь сидели сторонники семи держав, и каждый старался защищать интересы того государства, которому сочувствовал, не забывая при этом и о своих личных выгодах.
Наиболее вредными и одновременно наглыми были сторонники царской России, действовавшие по инструкции консульства. Цель их была создать в Тавризе голод и этим подготовить победу осадившим город шахским войскам. Вследствие трусости, проявленной другими членами, им удалось в свое время провалить вопрос о перевозке запасов хлеба из близких сел в Тавриз.
Я счел излишним вступать в спор с членами Энджумена и давать им какие-либо советы.
Будь я уверен в стойкости революционной организации и не бойся последствий, не долго думая, арестовал бы многих членов Энджумена, даже уничтожил бы их. Заседавшие здесь депутаты местного купечества и богатеев в большинстве были на стороне контрреволюции, а Энджумен - тайной организацией врага в революционном лагере. Но среди членов Энджумена были и такие, которые искренне воображали, что все действия Энджумена направлены на пользу революции.
Как мы ни старались перенести все дела в военно-революционный совет, предоставив Энджумену всевозможные словопрения, чаепитие и курение кальянов, нам это не удавалось.
Я еще раз намекнул Саттар-хану, что надо покинуть Энджумен и пойти в военно-революционный совет, чтобы обсудить там вопрос большой важности.
Он может быть и не захотел бы еще встать, но одно обстоятельство заставило его немедленно подняться.
С минарета мечети Сахибеззамана раздался азан, призывавший к молитве Тавриз, в грудь которого готовы были вонзиться сорок тысяч штыков контрреволюционной армии.
Для заседавших в Энджумене членов, старавшихся ради своих интересов, настало время просить аллаха о помощи, настало время молитвы.
При первых же звуках азана один из сидевших на почетном месте чалмоносцев, торжественно провозгласив:
- Аллаху-экбер! Кебирен кебира*, - встал на ноги.
______________ * Аллаху-экбер! Кебирен кебира - велик аллах! Изречение из Корана.
Теперь все они с кувшинами в руках потянутся освобождать в желудке место для плова; затем, как белые утки, присядут на корточках у бассейна совершать омовение, после чего, выстроившись за старшим моллой, станут класть земные поклоны, прикладывая лоб к круглому кусочку глины.
Со словами "мы решаем судьбу революции", эти "руководители" будут умолять невидимого аллаха помочь им получить у семи держав, в услужении которых они находятся, ожидаемое ими вознаграждение.
Вот почему Саттар-хан вынужден был встать, иначе ему пришлось бы участвовать в общей молитве.
РЕШАЮЩИЕ БОИ
Среди всех материалов, которые нам удавалось получать из консульства, самым значительным был план, который Нина принесла вчера вечером. В этом плане подробно указывались все пункты наступления Эйнуддовле и состав наступающих сил.
Эйнуддовле сообщал консулу, что тегеранская армия привезла с собой двенадцать новых орудий.
Салар-Эрфэ, Сейфулла-хан и Эйваз-Али-хан должны были наступать со стороны Карамелика, а макинская конница и пехота, разместившая свои орудия вокруг Аджи-чая, - со стороны Гамышвана и Аджи-Чая; одновременно с этим тысяча марандских всадников во главе с Заргам-Низамом, Гаджи-Муса-ханом, Мамед-Али-ханом и Гусейн-ханом должны были занять район Айранчилар, со стороны гробницы Сеид-Ибрагима.
Одна рота пехоты должна занять Лекляр, а другая, наступая со стороны Саман-мейданы, взять Стамбульские ворота.
Для того, чтобы взорвать резиденцию Саттар-хана - Амрахиз - и уничтожить военные силы Саттар-хана, был дан специальный приказ двенадцати орудиям, размещенным у подножья горы Сурхаб.
Шатранлинские и тегеранские полки, а также кейкавендцы должны были разбить Багир-хана. Им приказано было наступать на районы Хиябан и Маралан; тут должна была орудовать и карадагская конница.
Сообщая эти сведения в Тегеран русскому послу и в Петербург министру иностранных дел, консул добавлял от себя:
"Отдан секретный приказ о переселении русско-подданных и находящихся под русским покровительством на нейтральную зону, но консульства других держав не знают об этом. Нам неизвестно, поставил ли Эйнуддовле в известность и их.
Завтра или через несколько дней Тавриз будет взят. Жду ваших дальнейших распоряжений".
Ознакомившись с содержанием донесения, Саттар-хан снял папаху, пригладил волосы и по обыкновению почесал выбритую середину головы.
На лбу его вздулись жилы. Видно было, что Саттар-хан понимает всю серьезность положения и напряженно думает.
Мы стали подсчитывать наши силы.
Находящихся под ружьем было не больше десяти тысяч. Снарядов было достаточно, после отступления Рахим-хана из Сахиб-диван-баги нам досталось пятьсот снарядов.
В ружьях, в патронах и в других средствах тоже не была недостатка.
- Опять нам грозит беда со стороны Хиябана и Маралана, - сказал сардар. - За Карамелик, гробницу Сеид-Ибрагима, Аджи-чай и Гамышван я спокоен, там буду руководить боем я сам. Господин салар может взять для защиты Хиябана и Маралана любую силу по своему усмотрению.
Саттар-хан кончил.
- Мы многим обязаны товарищу, - отвечал Багир-хан, важно приподняв брови и посмотрев в мою сторону. - Хотя и неприлично утруждать его, но защита революции вынуждает нас к этому.
- Что прикажет товарищ? - спросил, улыбаясь Саттар-хан.
- Я не возражаю, - сказал я. - Я готов положить свою судьбу на одну чашку весов с судьбой господина салара. Но с одним условием...
Саттар-хан и Багир-хан взглянули на меня с таким страхом и удивлением, как будто я собирался сказать нечто ужасное, но я сразу понял причину их удивления. Во-первых, Багир-хан не привык в своих делах принимать условия и до сих пор никто не ставил ему их, а, во-вторых Саттар-хан боялся, как бы я не поставил Багир-хану тяжелого условия и не вызвал недоразумения.
- В чем заключается условие товарища? - спросил Багир-хан, вперив глаза в неопределенную точку.
- Условия мои касаются не господина салара, а господина сардара.
После этих слов лица моих собеседников совершенно изменились.
- Пожалуйства! Пожалуйста! - сказал сардар, с радостью в голосе.
- Господин сардар должен разрешить нам пользоваться всеми взрывчатыми веществами.
- Кто же запрещает вам пользоваться бомбами? - спросил сардар.
- Одних бомб недостаточно. Нам нужно использовать динамит и адские машины.
- Ради аллаха, не посылайте эту беду на людей! Этого не приемлет ни совесть, ни человечность, ни революция.
Сардар повторял старые слова, но нужно было выбить эту мысль из его головы, так как положение было крайне тяжелое. Тавризу угрожала очень большая опасность.
- Если человечность и совесть и не приемлют адских машин, то интересы революции требуют этого, - твердо сказал я. - Ради будущих благ бедняков и крестьян Ирана я беру на себя весь грех за эту жестокость.
Багир-хан поддержал меня. Саттар-хан больше не возражал.
- Еще что хотите? - спросил он.
- Я возьму с собой Гасан-агу и Тутунчи-оглы.
- Пусть контрреволюционеры не упрекают нас, - сказал, рассмеявшись, Саттар-хан, - пусть не говорят, что Саттар-хан и Багир-хан убивают их бомбами грузин и армян!
- Даю слово господину салару и господину сардару, что перед взрывом каждой адской машины я буду произносить "бисмиллах"!* - ответил я шуткой на шутку сардара.
______________ * Бисмиллах - начало каждой молитвы из Корана. Значит - "во имя бога". Религиозные мусульмане всякое дело начинают этими словами.
Они рассмеялись.
Мы с Багир-ханом направились к Хиябану и Маралану, а Саттар-хан - к Аджи-керпи и другим фронтам.
Наступление началось с мелких перестрелок.
Как только Салар-Эфре, Сейфулла-хан и Эйваз-Али-хан собрались в Карамелике, макинские войска перешли в наступление со стороны Аджи-чая и Гамышвана с целью занять Шеб-газан и Кара-Агач.
Заргам-Низам, Гаджи-Муса-хан, Мамед-Али-хан и Гусейн-хан с тысячей всадников, пройдя гробницу Сеид-Ибрагима заняли район Айранчилар.
Заняв Лекляр и Саман-мейданы, неприятель перешел в наступление на Стамбульские ворота.
Разместившийся на Сурхабских холмах неприятель угрожал Амрахизу. Наступление на Маралан и Хиябан еще не было начато, но по всем данным неприятель усиленно готовился к нему.
Бои у Аджи-чая и Гамышвана все более усиливались и неприятель захватывал все лучшие позиции.
В девять часов вечера Саттар-хан позвонил к Багир-хану и сообщил, что он решил заманить макинцев в город и устроить им здесь ловушку; предупреждая об этом салара, он просил его не беспокоиться.
Этим своим маневром Саттар-хан спасал от бомбардировки Хокмавар, Кара-Агач и Шеб-газан. Саттар-хан знал, что, получив возможность войти в город, неприятель прекратит бомбардировку.
Не прошло и часа, как Саттар-хан позвонил вторично и сообщил Багир-хану, что неприятель уже в городе и занял Эмир-Карвансарасы.
Бои на нашем фронте усиливались. То и дело перед нашими окопами взрывались ядра, засыпая нас землей. Конница и пехота правительственной армии без всякой команды неслись на Хиябан, как селевой поток.
Смерть витала над нашими головами, благо еще по неопытности артиллеристов неприятеля снаряды не попадали в окопы.
Вступили в бой и наши орудия. До десяти часов вечера весь Тавриз сотрясался от беспрерывной орудийной и ружейной пальбы...
Окопы и фронты сообщались меж собой только телефонами. Беспрерывно поступали сообщения, что неприятель продвигается вперед, что наши части вынуждены переходить на некоторых фронтах во вторые окопы, а в других - и в третьи.
После десяти часов вечера до самого рассвета перестрелка несколько утихла; отдельные выстрелы давали знать, что окопы не спят и готовы к бою.
С рассветом Маралан и Хиябан, как и другие позиции, вновь были объяты огнем.
Прорвав сильным напором фронт у Гуру-чая, неприятель ворвался в Хиябан. Его орудия, быстро перевезенные на холм, начали ожесточенный обстрел наших окопов.
Положение было безвыходное, надо было оставлять окопы, но Багир-хан на это не соглашался.
- Раз уж нас победили, - говорил он, - то лучше умереть тут же!
- Господин салар! - сказал я. - Нас еще не победили, но окоп, не подающий надежды на нашу победу, должен быть оставлен. Вы согласитесь и увидите, как неприятель будет побежден в этих же самых окопах.
Багир-хан перешел в задние окопы.
Нам предстояло заложить мины в трех больших окопах, оставленных нашими частями.
В одном из них орудовал Тутунчи-оглы, в другом Гасан-ага. Далее, нам удалось в разных местах разместить и адские машины.
Когда все было кончено, мы достали ручные бомбы.
Мы не хотели сдавать неприятелю окопов, не причинив ему большого урона. Не обращая внимания на град сыпавшихся на них пуль из задних окопов, неприятельские всадники, надвинув папахи на лоб, подгоняли лошадей. Они думали, что окопы полны защитниками и хотели взять всех живьем.
Когда они были близко, заработали бомбы. Убитых было много, лошади шарахались назад, но всадники поворачивали их и продолжали наступление. Бомбами мы отбили четыре атаки, но дальше оставаться, в окопе было уже нельзя. Тогда я позвонил Гасан-аге и Тутунчи-оглы.
- Бросайте дымовые бомбы, чтобы скрыться от врага, - приказал я, забирайте с собой телефонные аппараты! Будьте готовы! Бросаю последнюю бомбу!..
Я бросил бомбу. Кругом все застлало дымом. Захватив телефонный аппарат, я по траншеям перешел во второй окоп.
Неприятель занял минированные окопы. В этот момент три пальца нажали кнопки трех адских машин и заложенных в окопах мин.
- Бисмиллах! - проговорил я, нажимая кнопку.
- Подальше от глаз Саттар-хана! - смеясь сказал Багир-хан.
Раздался ужасающий взрыв и площадь на протяжении пятисот метров как будто перевернулась вверх дном. Кроме пыли, земли, камней ничего нельзя было видеть. С воздуха летели войлочные шапки, руки, ноги, головы, ружья, даже кишки лошадей и дождем осыпали наших людей. От этого взрыва притихли бои не только в районе Хиябан, но и на всех остальных фронтах, так как иранская армия впервые слышала грохот адских машин.
Когда солнце, поднявшись, выглянуло из-за разваленных стен исторической Гёй-мечети, памятника господства Джахан-шаха, Багир-хан высунул голову из окопа. Он не узнавал этой местности, которую знал в продолжении сорока лет, которую он видел всего две минуты назад. Перед ним расстилалось кладбище, покрытое свежими, еще теплыми трупами. Этот вид разрушения и смерти, видимо, навел его на грустные размышления, и он задумчиво проговорил:
- Кто они? Наши? Зачем умирают эти сотни людей? Зачем мы убиваем их?
В его голосе послышалась нотка жалости и отчаяния, и я поспешил разогнать это, ободрить его.
- Мы умираем и убиваем, - сказал я твердо, - ради блага миллионов бедных и угнетенных людей, а они умирают и убивают ради счастья одного угнетателя. Мы не должны сожалеть о смерти сотни людей, когда эта жертва дает свободу миллионам трудящихся. Убивая одного, мы создаем счастье тысячам других. Садитесь, салар, начинается новая атака врага.
Багир-хан, очень удрученный, сел на свое место и, достав обойму с патронами, стал заряжать ружье.
- Прав был сардар!.. - сказал он, беря на прицел показавшегося из-за холма первого неприятеля.
Сражение продолжалось круглые сутки. У Маралана и Хиябана с неприятелем уже было покончено.
Орудийная стрельба в Амрахизе к четырем часам дня приняла угрожающий характер, и я, оставив Тутунчи-оглы в Маралане, направился с Гасан-агой в Амрахиз.
Здесь упорно наступали Мамед-Али-хан, Муса-хан и Гусейн-хан. Видимо, они хотели любой ценой овладеть Амрахизом и уничтожить резиденцию Саттар-хана.
На этом фронте в боях участвовали закавказские рабочие, благодаря которым каждый угол дома становился могилой десятков всадников. Среди этих революционеров также были ощутительные потери, я увидел трупы двух товарищей грузин, бомбометчиков, убитых ударившейся об стену бомбой, осколок которой ослепил также и наступавшего Гусейн-хана, одного из командиров неприятельской армии.
К пяти часам нам удалось отбросить неприятеля и от Амрахиза. В городе наступила тишина, и тотчас же началось движение.
Я не знал, как обстоят дела у Аджи-чая и Гамышвана. Но, узнав, что Саттар-хан вернулся, я успокоился, решив, что и там с неприятелем покончено.
Когда я вошел к Саттар-хану, он уже привел себя в порядок и был в приемной. Поздоровались. Он был очень оживлен и весел. Я рассказал ему о бое в Маралане и Хиябане.
- Много ли потерь? - поспешно спросил Саттар-хан, - Уж наверное не мало, ведь битва продолжалась целые сутки.
- Да, сардар, много. Мы потеряли около сотни хороших товарищей.
Сардар встал и заходил по комнате.
- Я так и знал, но мы должны были принести эти жертвы. Я догадался об этом, как только увидел вас.
Весь мой костюм, даже волосы были облеплены кровавой грязью. Не имея возможности выносить из окопов своих раненых, мы тут же делали им перевязки. Их кровь мочила платье, а пыль, поднятая неприятельскими снарядами, обсыпала сверху.
- А потери врага каковы? - спросил Саттар-хан.
- Много. При взятии наших трех окопов неприятель оставил до пятисот человек убитыми. А сколько раненых и убитых он забрал с собой, отступая, нам неизвестно.
- Я кончил свою операцию без особых потерь, - начал рассказывать сардар. - Как я сообщил вам по телефону, после недолгой перестрелки я отвел свой отряд и заманил неприятельские части в город. Они въехали, словно к себе домой, и расположились в Эмир-Карвансарасы и в других местах. Ввезли с собой и весь свой обоз. Тогда я приказал разрушить стены и провел к Эмир-Карвансарасы двести человек и нескольких бомбометчиков. Хотя макинцы бились до самого вечера, но ничего не смогли сделать и, наконец, оставив весь свой обоз, обратились в бегство. Вы можете быть спокойны: знамя революции опять развивается на мосту.
- А что случилось с войсками Салар-Эрфе и Эйваз-Али-хана в Карамелике? - спросил я.
- После отступления макинцев отошли и они. Нам досталась большая добыча. Мы выиграли и это сражение. Ожидания царского консула не оправдались. Посмотрим, что он теперь скажет. Но я все же боюсь. Царское правительство не простит нам этой победы.
Целые сутки мы ничего не брали в рот. Бои, начавшиеся с пяти часов вечера, закончились в пять часов следующего вечера.
До десяти часов ночи мы заняты были перетаскиванием из окопов трупов убитых товарищей и распределением раненых по больницам.
Трупы неприятелей были снесены во дворы мечетей.
Придя к себе в десять часов, я умылся, переоделся и к одиннадцати часам, в поисках еды, пошел к Нине.
Увидав меня, она расплакалась, но при работнице ничего не спросила. Я взял Меджида на руки. Ребенку хотелось, чтобы я поиграл с ним, но я не был в силах забавлять его.
Я не мог забыть кровавых сцен, луж крови, взрывов, огненного хохота бомб, оглушительного грохота адских машин; особенно памятными остались умиравшие на наших руках товарищи и их последние поручения. Можно ли было забыть эти окровавленные губы, завещавшие до конца защищать революцию?
Не мало встревожили меня и слова Саттар-хана: "Царское правительство не простит нам нашей победы". Я все время повторял эти слова и начинал понимать, что царское правительство вмешается в это дело. Это волновало меня больше всего.
Нина ни о чем не спрашивала. Она чувствовала мое состояние и, взяв Меджида, поцеловала его и отнесла в спальню.
Сельтенет подала чай, который сейчас был мне нужнее всего, так как пересохшее горло, надышавшись пороховым дымом, было грязнее папиросного мундштука.
Я выпил чаю и стал постепенно приходить в себя. Сельтенет подала ужин, и Нина отпустила ее спать.
- Как прошли бои? - спросила Нина за ужином.
- Как могли пройти? Мы потеряли сотни товарищей и убили сотни людей неприятеля. В конце концов победили мы, но еще неизвестно, сумеем ли мы удержать в руках эту победу, стоившую нам так дорого.
Нина опять расплакалась.
- Я потеряла всякую надежду увидеть тебя живым. В консульстве были уверены в победе правительственных войск. Ведь они и числом превышали вас и подготовкой. Там говорили: "Правительственное войско перебьет революционеров всех до единого". Консул даже просил Эйнуддовле не разрешать всеобщего избиения, чтобы не было несчастных случайностей с русскими подданными и с покровительствуемыми иранцами. И я не была уверена, что ты вернешься с фронта.
Успокоившись немного, Нина стала рассказывать, как в консульстве встретили результаты сегодняшнего сражения.
- Прежде всего я расскажу тебе, как консул принял известие о вашей победе.
Нина вскочила с места и, схватившись обеими руками за голову, зашагала по комнате и стала передразнивать консула:
- Мерзавцы, бараны, подлая свора собачья, не могли справиться с кучкой голодранцев. Я обманул и посла, и министра, послав им телеграмму, что Тавриз накануне падения...
Мы весело смеялись. Сев около меня, Нина продолжала рассказывать:
- Победа ваша большая, но консул все же не теряет надежды и поражение правительственных войск не считает окончательным поражением. Сегодня будут вести переговоры с представителями Эйнуддовле. Консул потребует от Эйнуддовле защиты интересов России и скорейшей ликвидации мятежа.
Мы еще не успели отужинать, как город задрожал от нового грохота орудий.
Я наспех передал Нине захваченные для нее книги и побежал в революционный совет.
Саттар-хан был уже на месте бея. Оказалось, что конный полк Эйнуддовле, неожиданно напав на наших, занял Мешкмейданы.
Бой продолжался до рассвета. Кто кого убил, кто победил, кто был побежден, стало известно лишь после того, как из-за стен крепости выглянуло солнце и осветило лица мертвецов. Вместе с темной ночью убегали и разбитые части неприятеля, унося с собой горечь поражения и несбывшихся надежд.
НОВЫЕ ВЕЯНИЯ
Незначительные перестрелки происходили каждый день, но серьезных боев уже не было, да и не могло быть, так как правительственная армия была разбита, а макинские войска вовсе оставили Тавриз.
Обращения русского и английского консулов к руководителям правительственной армии о скорейшей ликвидации "тавризских беспорядков" не имели результата. Поэтому в телеграмме, посланной Мамед-Али-шаху, Супехдар советовал "согласиться на мир с мятежниками, начать областные выборы и созвать парламент".
Нине удалось списать содержание этой телеграммы, попавшей к Мирзе-Алекбер-хану через консульских шпионов на почте:
"Ваше Величество!
Консулы великих держав советуют созвать парламент и скорее начать областные выборы, дабы этим усмирить мятежников. Если покровитель вселенной окажет милость согласиться на областные выборы, то и народ успокоится, и царство Вашего Величества будет крепко и нерушимо из рода в род.
Ничтожный раб Вашего Величества Супехдар.
21 числа месяца шабана".
Эта телеграмма нисколько не обрадовала нас. Мы знали, что выборы в парламент являются новым оружием против революции.
Саттар-хан и Багир-хан были в нерешительности. Сардар все не переставал твердить: "надо уменьшить человеческие жертвы". Саттар-хан не мог знать, что Мамед-Али-шах простая игрушка в руках русских и английских империалистов, пешка, которую два искусных игрока передвигают по шахматной доске.
Он не сознавал того, что Мамед-Али-шах не сможет дать конституцию и успокоить страну. Сардар заставлял прочитывать себе газеты всего мира и собирал сведения, но не умел делать из них выводы, не мог определить политическую физиономию империалистов.
Саттар-хан не знал, что ни царской России, ни англичанам невыгодно, чтобы Иран был самостоятельной, конституционной, мирно и спокойно управляемой страной. Он плохо понимал политику двух империалистических держав, старавшихся еще более ослабить иранское государство беспорядками и создать опасность для престола и короны шаха, чтобы заставить шаха ради своего спасения и спасения своей династии прибегнуть к их помощи, которая будет оплачена впоследствии выгодными концессиями.
Всего этого военный борец и полководец Саттар-хан не понимал, но телеграфный ответ Мамед-Али-шаха на имя Супехдара произвел решающий поворот в настроении Саттар-хана.
Через два дня после телеграммы Супехдара Нина принесла краткое содержание ответной телеграммы шаха:
"Господин Супехдар! Я не ожидал от вас, что вы, не сумев наказать десяток бунтовщиков, предложите мне провести в Тавризе областные выборы. Как я дал угодную шариату конституцию, так же будет существовать и Энджумен.
С божьей милостью Тегеран очищен от бандитов, еретики понесли должное наказание.
Пока Азербайджан не успокоится, я не разрешу выборов в Энджумен. Примите строгие меры к возвращению бежавшей из-под Тавриза макинской армии.
Мамед-Али-Каджар.
23 числа месяца шабана".
Телеграмма эта сильно подействовала на Саттар-хана. Выслушав ее, он глубоко задумался.
- Я обращаюсь ко всем тут сидящим, - сказал он, наконец, твердо, пусть они будут свидетелями и запомнят мои слова. Быть может, я скоро умру. Быть может, настанет время, когда заговорят о нас, несчастных, и вспомнят наши дни. Пусть же все знают мое решение. После этого я не признаю конституцию, данную Мамед-Али-шахом и ему подобными. Я теперь понял, что конституции и всякие свободы, дарованные падишахами, не более, как один из способов защиты короны и престола. До сих пор я думал, что Мамед-Али-шаха обманывают его окружающие. Оказалось не так. Пусть слышат это и наши товарищи, сторонники конституции: я проливаю кровь за их идеи, но если после нашей победы я увижу, что они довольствуются одной конституцией и одного Каджара заменяют другим, я отделяюсь и от них. Как знать, быть может я паду как раз от их руки.
После этих слов Саттар-хана, Багир-хан вынул изо рта мундштук кальяна.
- Господин сардар прав, - сказал он, - и я того же мнения.
Я готов был кричать от радости. Теперь я чувствовал, что вижу перед собой разумного, идейного, здравомыслящего вождя, а не первобытного героя, лезущего в огонь и воду, не понимая, ради чего.
УРОКИ ПОЛИТГРАМОТЫ
Неожиданно войдя в комнату, я заметил, как Нина торопливо что-то спрятала. Она старалась казаться спокойной, но по тому, как пульсировала кровь в жилах, выступивших на ее белой шее, чувствовалось учащенное биение ее сердца. Она держала в руках книгу.
Нина сильно увлеклась принесенными мною книгами. Особенно ее интересовали вопросы классовой борьбы, и она усердно изучала методы этой борьбы.
Нина по обыкновению начала обсуждать со мной прочитанное.
- Меня очень интересуют основы классовой борьбы. Вот я читаю эту книгу и совершенно ясно понимаю историю русской революции, значение политической борьбы для завоевания диктатуры пролетариата и причины поражения революции пятого года. Но я не могу разобраться в основных причинах Иранской революции и в ее классовых противоречиях.
- Конечно, тебе трудно будет разобраться в этом, так как это не промышленная страна. Здесь на стороне революции выступают городская беднота, разорившиеся переселенцы-крестьяне, мелкие торговцы, кустари, хозяева мелких промышленных предприятий и мелкая буржуазия. Против же революции борются крупные помещики, мелкие феодалы и аристократия. Сравнивать эту борьбу с борьбой в России в пятом году нельзя, так как в иранской революции не участвует основной элемент революции - промышленный пролетариат. Эти два вида борьбы как по своей форме, так и по содержанию, совершенно различны. В соседстве с Ираном нет крупных промышленных стран; это же имеет немалое значение для характера революционного движения. Именно потому, что руководители иранской революции не связаны с революционными организациями промышленных стран, теперешнее движение приняло форму первобытного, неорганизованного восстания.
Каждый раз, как я приходил к Нине, она наряду с устаревшими рассуждениями о любви, заводила разговор и о политике, о методах классовой борьбы.
Последние дни я часто не заставал ее дома. Она говорила, что ходит к Тахмине-ханум провести время с ее дочерьми и невесткой Назлы-ханум.
Такие отлучки Нины стали обычным явлением, и я решил проследить, куда она ходит.
Однажды, когда Тахмина-ханум пришла убрать мою комнату, я завел с ней разговор о Нине и между прочим сказал, что она каждый день бывает у них и очень любит ее семью. Тахмина-ханум подняла голову и сердито взглянула на меня.
- Да, очень часто бывает, - сказала она сурово и опять продолжала свою работу.
Краткий ответ Тахмины-ханум, похожий на намек, еще больше усилил мое подозрение.
"Женщина что-то знает", - подумал я и решил выведать у нее тайну. Я имел основания подозревать Нину, так как выследил, что к Тахмине-ханум ходят еще какие-то молодые люди, и именно в то время, когда там находится Нина.
Меня беспокоила не ревность - я не признавал односторонней любви. Но я должен был знать любит ли девушка кого-нибудь другого, и причину ее измены. Больше всего меня огорчало участие Тахмины-ханум в этой измене.
Прежде всего я решил разузнать о молодых людях, посещающих этот дом. Я вызвал Тутунчи-оглы и поручил ему собрать сведения о молодежи, посещающей дом Тахмины-ханум, причем строго запретил ему говорить об этом Гасан-аге. Через несколько дней Тутунчи-оглы принес мне список семи молодых людей. Все они оказались старыми товарищами Гасан-аги по ковровой фабрике.
Нина держала в своих руках нити всех наших тайн и могла причинить нам непоправимый ущерб. В случае чего, надо было немедленно принять меры, чтобы обезвредить ее.
Я решил задобрить Тахмину-ханум и заставить ее выболтать тайну этих сборищ.
По дороге домой я купил на платья ей и ее дочерям, ходившим в лохмотьях.
При виде подарков Тахмина-ханум растерялась от радости.
- Сын мой, дай бог нам одеть эти платья на твою свадьбу! - сказала она со вздохом.
Эти ее слова дали мне возможность тотчас же приступить к выполнению моего замысла.
- Тахмина-ханум, я уж не жду для себя этого, - сказал я с деланной грустью.
- Почему, мой сын?
- На ком я могу теперь жениться? Какой девушке можно доверить, чтобы связать с ней свою жизнь? Характеры их изменились, а сердца, что зеркало, сегодня отражают одного, а завтра - другого.
- Я думаю, что Нина-ханум не из таких девушек, - сказала Тахмина-ханум серьезно, - она прекрасная девушка. Таких девушек я мало встречала среди чужеземок. И тебя она любит всем сердцем.
- Это правда, Тахмина-ханум, но то, что вы говорите, было раньше, теперь же... - и я многозначительно замолчал.
- Как это "теперь"?! - удивленно спросила Тахмина-ханум. - Что случилось теперь? Ты ли состарился, или Нина-ханум состарилась? Слава аллаху, вы оба молоды и как нельзя лучше подходите друг к другу.
Зная ее любовь к Нине, я решил еще больше разжечь ее.
- Нину никогда нельзя найти дома, - сказала я, - целыми днями она пропадает у вас в компании молодежи.
Я попал в цель. Спичка была брошена в порох. Тахмина-ханум швырнула веник и, вплотную подойдя ко мне, устремила на меня возмущенные глаза.
- Если ты еще раз повторишь эти слова, то ноги моей не будет в этом доме. Думать о Нине-ханум плохое, не верить в ее чистоту, честность и в ее верную любовь - бессовестно. Особенно не подобает это тебе. Ты отлично знаешь ее. В моем доме ничего плохого не может быть, у меня свои дочери. Я не хотела говорить тебе, я дала клятву, но я не хочу, чтобы расстраивалась ваша жизнь, и вынуждена сказать все. Только ты должен поклясться, что никому, даже самой Нине-ханум, ничего об этом не скажешь. Если Нина-ханум узнает, что я выдала ее тайну другому, она перестанет разговаривать со мной.
- Я не скажу никому, - ответил я равнодушно. - Какое мне дело? Раз девушка любит другого, а не меня, что я могу поделать?
Тахмина-ханум рассердилась еще больше.
- Пусть я увижу смерть своего единственного сына Гасан-аги, если говорю неправду: здесь нет никакой любви и измены. Раз ты не веришь, я скажу правду. Только скажи, что поверишь.
- Конечно, поверю! - успокоил я ее.
Она придвинулась ко мне и зашептала:
- Уже несколько дней, как Нина-ханум, собрав товарищей Гасан-аги, занимается с ними. Раньше она занималась с Гасан-агой, а потом позвала и его товарищей. Она учит их.
- Чему она их учит?
- Этого я не знаю. Они держат в секрете. У нее две книжки.
После этих слов Тахмины-ханум я понял, что Нина открыла кружок для рабочих ковровой фабрики и ведет с ними политические занятия.
Теперь уже я сам стал просить Тахмину-ханум:
- Раз это так, то никому не открывайте этой тайны, даже дочерям не говорите.
- И дочери, и невестка учатся, - сообщила Тахмина-ханум.
Нина усиленно занималась политикой, читала книги, задавала вопросы.
Как-то разговор зашел о Саттар-хане и Нина спросила о его "классовой физиономии".
Я понял, что ей хотелось знать. Очевидно, Нина хотела разъяснить этот вопрос в своем политкружке, поэтому надо было серьезно задуматься над ответом.
- Я давно хотел поговорить с тобой относительно Саттар-хана и Багир-хана, - сказал я, - но прежде чем познакомиться с ними, надо познакомиться с некоторыми обычаями феодального Востока. В восточных городах каждый район имеет своего главаря, который имеет большое влияние на население района. Все жители этого района, даже аферисты и воры, должны считаться с этим главарем, который участвует во всех добрых и худых начинаниях района. Он должен защищать права и честь жителей своего района не только внутри района, но и вне его. Когда району угрожает опасность извне, главарь собирает вокруг себя молодых людей и выступает с ними на защиту своего района. Каждый район Тавриза имеет таких главарей, например, Саттар-хан в Амрахизе, Багир-хан в Хиябане, Наиб-Магомет в Карамелике, Аскер Даваткер-оглы в Девечи и так далее. На Востоке с этими главарями считаются не только жители района, но и правительственные власти. Примерно, если в районе неспокойно, происходят грабежи, воровство, то правительство поручает главарю навести порядок в своем районе. Это практикуется, пожалуй, не только на Востоке, но и во всех феодальных странах. В тавризской революции создались два основных лагеря. В одном лагере очутился район Девечи, где живут сеиды, помещики-мучтеиды, банкиры, чиновники и все контрреволюционные элементы. Во второй же лагерь вошли крестьяне, бедняки, кустари, мелкие торговцы, считающие феодальный строй невыгодным для себя, а также лица, недовольные правительством, и прогрессивно настроенные мучтеиды. Во главе контрреволюционного лагеря стало организованное реакционным духовенством общество "Исламие". А лагерь революционеров возглавил Энджумен. Общество "Исламие" пыталось перетянуть на свою сторону всех районных главарей, особенно же известного во всем Тавризе Саттар-хана. Но Саттар-хан отказался примкнуть к контрреволюционной организации, поддерживающей правительство. Саттар-хан происходит из крестьян. Отец его Исмаил-хан, всю жизнь вел борьбу с правительством и, наконец, был убит по приказу губернатора Тавриза Гасан-Али-хана. Саттар-хану трудно было бы примириться с правительством, так как и сам он выступал против правительства и большую часть своей жизни провел в тюрьмах и ссылке. Это одно. Вторая причина более интересная. Здесь ты познакомишься с очень важной традицией народных героев. Район Саттар-хана - Амрахиз - стал на сторону революции, и Саттар-хан, как глава района, не мог пойти против воли района, так как по старым традициям Востока воля народа обязательна для его главы. Вот еще почему Саттар-хану пришлось стать во главе революции. Третья причина имеет личный характер. В Тавризе имеются четыре наиболее известных и влиятельных районных героя. Один из них Саттар-хан, другой Багир-хан, третий Наиб-Магомет, а четвертый Аскер Даваткер-оглы. Наиб-Магомет и Аскер Даваткер-оглы все время соперничали за первенство с Саттар-ханом и Багир-ханом, но не могли добиться успеха. Опираясь на контрреволюционную организацию, они оба хотели свести счеты со своими старыми врагами Саттар-ханом и Багир-ханом, а те подошли к вопросу иначе. Они заявили - "Мы уничтожим не только вас, но и ту организацию, за которой вы прячетесь". После этих объяснений тебе легче будет разобраться в движущих силах иранской революции, в причинах, вызвавших ее и в антагонизме разных политических группировок.
Классовая борьба в иранской революции крайне сложна. Тут мелкие помещики ведут борьбу с крупными помещиками, возглавляющими контрреволюционный лагерь. Берется и мелкое купечество, не умеющее защитить себя от нажима крупных капиталистов. Ведут борьбу также иранские капиталисты, не имеющие, возможности а условиях феодального строя эксплуатировать свой капитал в желаемой форме и доведенные до крайности взяточником шахом и его ставленниками. Все эти группы стараются свергнуть шаха и создать выгодное для себя правительство. В иранской революции участвуют и настоящие революционеры. Крестьяне, бедняки и мелкие торговцы, начавшие борьбу против шаха, не сумели выдвинуть руководителя из своей среды. Здесь играют роль два обстоятельства, но они требуют подробного разъяснения, и потому оставим это до следующего раза.
- Нет, расскажи! - стала просить Нина. - Я первый раз слышу от тебя такой подробный анализ иранской революции.
Чувствуя, что Нина нуждается в материале для своего кружка, я продолжал:
- В иранской революции и вообще в политической и экономической жизни Ирана очень важную роль играют Россия и Англия. Находясь под вечным страхом направленных на нее английских штыков с юга и русских с северо-востока и запада, Иран не в состоянии направить свою революцию так, как ему самому хочется.
- Если это так, - взволнованно спросила Нина, - то зачем вы проливаете столько крови и помогаете революции, которая выгодна одной буржуазии?
- Пусть результаты этой революции будут выгодны для буржуазии и аристократии Ирана. Революционные крестьяне и бедняки Ирана тоже немало выиграли в революции.
Глаза Нины заискрились.
- А что они выиграли? - спросила она.
- Бедняки Ирана, поняли, что можно пойти против шаха и помещиков, можно воевать, умирать, убивать и с оружием в руках требовать и защищать свои права. Если сегодня иранские революционеры свергнут одного и возведут на престол другого шаха, т.е. Мамед-Али-шаха заменят его сыном Ахмедом, то завтра они прогонят их обоих и поведут борьбу по новому пути.
- Значит, - прервала меня Нина с досадой, - эта революция погибнет, и все труды пропадут совершенно даром?
Чувствуя, что Нина начинает терять надежду на революцию, я стал разъяснять ей:
- Еще одной из особенностей революционного движения является то, что оно непрерывно растет и развивается, несмотря на временные поражения, несмотря ни на какие репрессии. Наоборот, чем сильнее репрессии, тем быстрее идет нарастание революции. Смерть существует только для отдельных участников революции, но когда гибнет один революционер, на его место встают несколько, и таким образом идея революции живет вечно, пока не победит.
Был час ночи. Редкая перестрелка на фронтах сменилась непрерывными залпами и орудийной канонадой.
Когда, попрощавшись с Ниной, я вышел на улицу, все говорили о сильных боях в Хиябане и Маралане.
ТЯЖЕЛЫЕ СОМНЕНИЯ
Когда я вошел в комнату, глаза Нины были заплаканы. Она быстро отвернулась, чтобы скрыть свои слезы. Я понял, что у нее какое-то горе, которого я не знаю. Она старалась всячески отвлечь мое внимание, принуждая себя улыбаться и казаться веселой, но это ей плохо удавалось.
Нина была уже не прежняя веселая и жизнерадостная девушка. Она часто говорила невпопад, забывала конец начатой фразы.
Темно-синее платье соответствовало ее настроению.
Я не стал расспрашивать ее о причине слез: как весеннее облако, она готова была от малейшего дуновения разразиться дождем слез.
Тем более, что и сам я, только что вернувшись с фронта, был сильно утомлен и находился под впечатлением наспех просмотренных английских и русских газет, из которых было видно, что русское и английское правительства ищут повода для вмешательства в дела Ирана. Мысля мои были так же путаны и сложны, как пути иранской революции. Мы потеряли сотни достойных товарищей, погубили тысячи людей, завоевали победу, и вдруг Англия и Россия сговариваются о том, как бы задушить наше движение. Эти мысли не давали мне покоя. Я так хотел отдохнуть, что отказался даже от обеда.
Меджид спал. Работница Нины сегодня не вышла на работу.
- Если ты хочешь отдохнуть, - попросила меня Нина, - то я выйду в город, у меня есть маленькое дело. Я не могла оставить ребенка одного.
- Иди, я буду здесь, - сказал я.
Она вошла в свою комнату, переоделась во все черное и, попрощавшись со мной, ушла.
Опять подозрения стали одолевать меня. Что это за печаль у нее, по ком она одевает траур? Неужели оплакивает проведенные со мной дни юности? И тут же я начинал успокаивать себя. Можно ли сомневаться в девушке, которая соединила свою судьбу с моей и вся отдалась моему делу?
Чего только я не передумал!
А не потому ли она удручена, что видит приближение наших последних дней? Ведь все-таки мы не сумели прогнать из Тавриза правительственные войска, не смогли восстановить в крае спокойствие, а теперь еще готовится вмешательство других государств, которые просто-напросто разгонят нас. Не оттого ли ее печаль и раскаяние, что она связалась с человеком, не имеющим определенного положения. Быть может, она постеснялась прямо сказать мне об этом и решила дать понять слезами, траурным костюмом и печалью.
Я был в большой тревоге. Старался заснуть, но ресницы иглами впивались в глаза, постель, как колючий кустарник, колола меня, дом, в котором я проводил радостные, счастливые дни, словно обратился в гнездо змей.
Это вечный удел людей, отравленных ревностью или завистью. Эти два чувства грызут человека, терзают душу и тело, отнимают покой, часто доводят до трагедии.
Я всячески старался отогнать сомнения в верности Нины, но не мог. Стоило мне закрыть глаза, как я представлял себе ласки Нины, и мысль о том, что эти ласки принадлежат теперь другому, сводила меня с ума.
В этих размышлениях я провел не более получаса, но как тяжелы, невыносимы были эти тридцать минут!
Только теперь я понял, что я еще не установившийся, слабый человек, не способный освободить себя от ненужного, вредного чувства ревности. Значит, все мои разговоры о революции исходили не из глубины души, а были простой болтовней.
Я стал размышлять о том, как бы мне избавиться от этого недостойного революционера чувства.
"Никто не может любить, не ревнуя: не ревнует лишь тот, кто неспособен любить", - говорил я себе, в то же время думая: "самый счастливый человек на свете тот, кто смотрит на любовь, как на обыкновенное, скоропреходящее событие в жизни. А таким может быть только настоящий революционер".
Раздираемый сомнениями, я встал, оделся, приготовил чай и стал искать что-нибудь почитать, чтобы отвлечь свои мысли.
Я начал перебирать любимые книги Нины, которые она показывала мне по дороге в Тавриз.
Вот "Три мушкетера". Перелистывая книгу и просматривая иллюстрации, я незаметно углубился в чтение смелых похождений героев. "Нина любила этих героев, восторгалась их похождениями", - вспомнил я и почувствовал, что я начинаю их любить.
"Что за странное чувство? - подумал я. - Как могут нравиться мне эти выдуманные автором фантастические герои?"
И тут же отвечал себе: "потому что они нравятся любимой девушке".
Выходило так, что я собственного мнения не имею, что друзья моей возлюбленной, кто бы они ни были, должны стать моими друзьями, а ее враги моими врагами. Так думать может только беспринципный человек, обыватель, мещанин.
Но что делать? Всякий, кто отдает сердце любви, неизбежно приходит к этому. Порою любовь лишает слабохарактерных людей принципов, идей, даже самолюбия. Любовь упряма и требовательна. Она - причина многих бед, часто приводящих даже к смерти. Она сладка и ядовита...
Я терялся в этих размышлениях.
Зачем она оставила меня дома? Куда она ушла? Зачем ушла? Я начинал подозревать, что Тахмина-ханум познакомила ее с кем-нибудь другим.
"Брось подозрения!" - сказал я себе твердо и продолжал перелистывать книгу. Вдруг выпало из нее чье-то письмо. Все мои мысли сплотились вокруг него. Вот где я найду разгадку тайн Нины.
Я знал, что девушки часто доверяют свои тайны письмам, а письма прячут в любимых книгах.
Я поднял письмо. Оно было прислано из Риги в адрес консульства. Письмо было от матери на имя "сотрудницы консульства Розины".
Возбуждение мое достигло высшей точки.
Значит любимая мною девушка не Нина, а Розина?! Итак, я был обманут, как мальчишка?! Все эти месяцы, без конца повторяя "прекрасная Нина", я называл вымышленное, чужое имя!
"А разве любовь не есть обман сердца?!" - подумал я с тяжелым вздохом.
Девушка, казалось, любившая меня, жившая для меня, жертвовавшая ради меня собой, до сих пор не открыла мне своего настоящего имени. Значит, ее наивность, простота, быть может, и любовь были игрой, притворством, чтобы скрыть свою тайну, не показать своего настоящего лица.
Но кто же эта девушка? Несомненно одно - она не контрреволюционерка и в любви своей не лгала. Будь она контрреволюционеркой, не выдала бы нам столько важных тайн. Будь она лжива в своей любви, до сих пор хоть раз дала бы почувствовать неискренность, фальшивость своих чувств. Этого не было.
"Нет, она революционерка, - решил я, наконец. - Она стойкая революционерка, проявлявшая себя с самой лучшей стороны. Не я ли всегда говорил ей, что большевик не должен быть доверчивым, не должен выдавать свою тайну ни одному человеку, пока не изучит его до конца? Не по этой ли моей директиве она действует, желая еще глубже изучить меня. Я не имею права обижаться на нее за то, что она скрыла от меня свое настоящее имя, ведь я сам скрываю от нее свое имя. Несомненно, она любит меня и любит искренне. Но как? Может быть, она любит меня, как революционерка? Если это так, то я прав был, говоря, что очень часто наивная во всем, даже в своей любви, непостоянная женщина бывает очень стойким, очень выдержанным и верным революционером. Эти мои утверждения всегда вызывали смех товарищей. Но Нина оправдывала мою точку зрения. Она быстро изучила меня, а я до сих пор еще не смог ее узнать.
"Что делать, - думал я, - если она не постоянна в любви, то в революции будет постоянной".
Я перелистываю книгу дальше в надежде найти еще что-нибудь. В книге было еще несколько бумажек. Из них меня больше всего заинтересовал "список членов политкружка".
Список начинался именем Розины Никитиной.
Скрыв свое имя от любимого человека, она не скрыла его от своей партии и в списке написала свое настоящее имя. Девушка, организовавшая в Иране первый политический кружок, еще больше заинтересовала меня.
Я стал читать список:
1. Розина Никитина.
2. Гасан-ага Гейдар-оглы.
3. Шафи Шабан-оглы.
4. Али-Акбер Кязим-оглы.
5. Багир Гаджи-оглы.
6. Салех Мусеиб-оглы.
7. Явер Халил-оглы.
8. Гаджи-Ага Аваз-оглы.
9. Дадаш Гулу-оглы.
Обнаруженный мною список был копией того, который принес мне, по моему поручению, Тутунчи-оглы. Вся эта молодежь собиралась у Тахмины-ханум. Узнав, зачем Нина ходила к Тахмине-ханум, я совершенно успокоился, но одно обстоятельство заставило меня призадуматься. Имена Гаджи-Ага Аваз-оглы и Дадаш Гулу-оглы были зачеркнуты.
Почему они вышли из кружка? Или сама Нина прогнала их? Не оказались ли они предателями? Если так, то они могут выдать тайну кружка и погубить Нину, а вместе с ней и членов кружка.
Я решил поговорить с Ниной и кое-что сказать ей об этом, но потом раздумал, решив, что она достаточно умна, чтобы выйти из затруднительного положения.
Я положил книгу на место, налил себе стакан чаю и только собирался пить, как проснулся Меджид.
- Тетя! Тетя! - позвал он Нину.
Я поднял его, одел, умыл и посадил за стол. В это время пришла и Нина. Она была очень задумчива, но, увидав нас, невольно рассмеялась.
- Если бы я знала, что ты проснешься так скоро, я пришла бы раньше, сказала она.
- Я не мог заснуть. Мешали всевозможные мысли. Да и Меджид проснулся.
Меджид бросился обнимать Нину.
- Куда ты уходила, зачем оставила нас здесь? - приставал он к ней с расспросами.
- Я ходила по делу, - сказала она и отвернулась.
Приласкав ребенка, Нина прошла в свою комнату переодеться и вышла в другом, тоже черном платье.
Мы молчали. Даже забавный лепет Меджида не мог вывести нас из состояния тяжелой задумчивости.
- Почему ты в черном платье? - прервал я, наконец, молчание.
- Сегодня Сельтенет не было, и мне пришлось заняться хозяйством. Белое платье очень маркое, а на черном не видно пятен.
Я уже был на ногах, собираясь уходить. Надо было сказать ей что-нибудь такое, чтобы она поняла мои сомнения, мое недовольство. Я вовсе не хотел оскорблять ее, но не мог сдержать себя.
- Дело не в черном платье, но нехорошо все то, что скрывает пятна, бросил я ей в ответ.
Оскорбленная Нина взглянула на меня полными недоумения глазами и, закрыв лицо руками, убежала в свою комнату.
Без сомнения, пошла плакать...
- Нет, этого не может быть! - сказал я громко, входя в свою комнату.
- Сын мой, с кем ты говоришь? - вдруг окликнула меня Тахмина-ханум, которой я не заметил.
Я вздрогнул от неожиданности. Не зная, что ей сказать, сел на кровать.
- С кем ты говорил? - вторично спросила Тахмина-ханум.
- От долгих размышлений человек делается мечтателем. Он думает о том, что все непостоянно, что никому нельзя верить... Я не пессимист, не люблю пессимистов, не терплю и ревнивцев. Расставаясь с любимым человеком, я не чувствую тяжести, но человек, отказывающий мне в своей любви, должен заявить мне об этом открыто, а не проявлять это всевозможными фокусами.
Тахмина-ханум слушала поток отрывистых слов и понимала меня столько же, сколько тюрок понимает коран, написанный на арабском языке.
- Слава аллаху, тебя никто не бросил и другого не полюбил. Нина-ханум скорее умрет, чем расстанется с тобой, - сказала она, отвечая на дошедший до нее смысл моей бредовой речи.
Я решил, что настал удобный момент для откровенных расспросов.
- Тахмина-ханум, старой Нины уже нет. Она совершенно изменилась. О прошлых днях остались одни воспоминания. Я не нахожу ее дома. А сегодня она оставила меня с ребенком и ушла куда-то. Все время плачет и ходит в черном... Разве все это не говорит о ее новом любовном приключении?
- Теперь я поняла в чем дело, - сказала Тахмина-ханум. Все мужчины таковы: своей тени боятся, всегда стараются создать дело из ничего. Мой муж, покойник, был точно такой же. Другого такого ревнивца, я думаю, бог не создавал. Вот, послушай. Доходило до того, что он подслушивал меня во сне. Как-то он будит меня среди ночи и давай допрашивать: "Скажи правду, с кем ты говорила?" Я клялась, божилась, что не знаю, не помню. Но разве его уверишь? "Нет, - говорит, - ты заснула с мыслью об этом мужчине, потому он и приснился тебе. Ты должна сказать, кто он? Не скажешь, убью". - И он стал бить меня. Дети проснулись, начали плакать, на голоса собрались соседи, стали упрекать его. И вот после того он до смерти уже не любил меня, даже видеть меня не хотел. Все мужчины таковы... Сын мой, теперь времена не те. С тех пор прошло много лет. Все изменилось, и люди изменились. Ты тоже должен измениться. Не стыдно ли тебе сомневаться в такой чистой девушке, как Нина-ханум. Рассказ этой простой, темной женщины словно пробудил меня от тяжелого сна. "Какая же разница между мной и невежественным мужем этой женщины?" - подумал я возмущенно, но все же не хотел поддаться первому впечатлению и, как бы оправдываясь перед собой, сказал:
- Повод к подозрениям дает мне поведение Нины.
- Ты не должен думать так, - сказала Тахмина-ханум, качая головой, если хочешь жениться на Нине-ханум. Ты ничего у нее не спрашивай. Женщина ничего не скроет от мужа. То, чего не скажет сегодня, скажет завтра. А придирки мужчин ко всякой мелочи толкают женщин на обман. Теперь послушай, я расскажу тебе, почему она изменилась за эту неделю и почему одела черное платье. Двое из ее учеников, кажется Гаджи-Ага Аваз-оглы и Дадаш Гулу-оглы убиты в Мараланской битве. Сегодня четверг. Со дня смерти их прошла неделя. Смерть их сильно огорчила Гасан-агу и Нину-ханум. Сегодня по восточному обычаю Нина-ханум приготовила халву и, одев черное, вместе с нашими девочками пошла на могилу этих несчастных. Вот и все.
Тахмина-ханум принялась за прерванную работу. Подозрения мои, словно дым, разлетелись, не оставив и следа. Я был смущен, и перед глазами возник список членов кружка Нины с двумя вычеркнутыми именами. То были честные юноши, геройски павшие под Мараланом.
Затем предстала предо мной картина смерти двух юношей в окопе. Один из них умирал на руках Багир-хана, другой - на моих. Оставляя окоп, мы унесли их трупы с собой, так как должны были взорвать окопы.
Я вспомнил теперь, что забыл свой товарищеский долг перед ними и до сих пор не передал их завещания родным.
Сев за стол, я стал по памяти записывать их предсмертные пожелания, вновь переживая эту сцену и как бы вновь слыша эти слова:
"Скажите матери, что сын ее ничего не хотел, только бы увидеть ее, поцеловать и умереть спокойно. Дом наш перед кладбищем Геджиль. Похороните меня в моей одежде и в общей товарищеской могиле. Я горжусь тем, что умираю на ваших руках в окопе революции. Передайте матери, что сын ее Гаджи умер без единого вздоха и стона... Я вырос среди бедняков Тавриза и, отдавая свою жизнь за них, умираю довольный!".
ЦАРЬ НЕ ПРОСТИЛ ТАВРИЗСКОЙ ПОБЕДЫ
Во взгляде, которым меня встретила Нина, я прочитал беспокойство, она не сомневалась, что я продолжаю сердиться на нее.
Я поздоровался с нею и по обыкновению сел на диван, но она не решалась, как всегда это делала, подойти и сесть рядом со мной.
Я был уверен, что Тахмина-ханум ничего ей не говорила. Инстинктивно почувствовав что-то неладное, Меджид стал тащить Нину за юбку к дивану и, посадив ее около меня, сел между нами.
Сегодня Нина была в обычном наряде. Я заговорил о черном платье, чтобы разъяснить вопрос и покончить все миром. Починку каждой вещи надо начинать со сломанного места.
- Зачем ты сняла черное платье? - спросил я.
- А что это за слова были сказаны вчера тобой? - в свою очередь спросила она, бросив на меня недовольный взгляд.
- Какие слова?
- Те слова.
- Какие те слова? Нельзя ли яснее?
- Разве не помнишь? Ты сказал: "дело не в черном платье, а нехорошо все то, что скрывает пятна". Что это значит? Мне думается, что мы уже пережили период мечтаний и должны учиться всему из опыта нашей жизни. В личных отношениях нужно отказаться от мелочности. Согласная жизнь может строиться только на доверии и для сохранения этого согласия надо верить. Когда есть это основное условие - доверие друг к другу, то заниматься мелочами и разбираться в деталях нет никакой надобности. Сейчас мы переживаем такой серьезный момент, что копаться в личных переживаниях нельзя. Дело революции приняло чрезвычайно серьезный оборот.
- А что? Есть новые вести? - спросил я, забыв обо всем остальном.
- Да, есть! Мамед-Али-шах в конце концов согласился, чтобы русские солдаты заняли Тавриз. Послы Англии и России передали правительству Мамед-Али-шаха ноту; они указывают на опасность, угрожающую европейцам в Тавризе, и требуют пропуска в Тавриз русских войск, которые восстановят порядок, после чего снова уйдут из города.
Нина кончила и посмотрела на меня, но я не изменился в лице, так как я давно был подготовлен к этому.
- Я знал об этом и тебе неоднократно говорил. Даже Саттар-хан боялся. "Царская Россия не простит нам этой победы", - говорил он. Это последняя ставка царя, чтобы подавить революцию.
- Почему же до сих пор он не вмешивался? - спросила Нина.
- Как не вмешивался? А все действия консула, разве это не было вмешательством? До последней минуты царь не верил в победу иранской революции, считая ее вспышкой бунта. Он надеялся, что мелкие интриги погубят тавризское движение. А теперь он хочет занять город победивших революционеров, которые добились разгрома правительственных войск. Это доказывает, что русский царь понял значение этой революции и боится ее. Царь потерял свою последнюю опору в Тавризе. "Исламие", организованное духовенством, уничтожено. Мы уничтожили это гнездо шпионов в чалмах, и они разбежались во все стороны. Район Девечи, защитник этой организации, побежден и взят нами. Мы открыли дороги для подвоза хлеба. В городе восстановилась нормальная жизнь. Царю не удалось придушить Тавриз голодом, теперь он решил испытать последнее средство - вооруженное вмешательство. Он хочет занять весь Иранский Азербайджан, чтобы обеспечить свои права и интересы. Не надо забывать, что мы начали это движение не в самостоятельной стране, а в царской полуколонии. Царь пытался добиться своих целей всевозможными дипломатическими интригами, но иранская беднота и ее любимцы Саттар-хан и Багир-хан расстроили все его начинания. Нина вздохнула.
- Как жаль, что все эти труды будут растоптаны под копытами коней царских казаков, - сказала она.
- Я не боюсь этого. После передышки иранская революция вновь возродится, но более оформившаяся, более организованная. Чувствуя эту грядущую опасность, Россия спешит поскорее занять Тавриз. Она знает, что не сегодня-завтра Тегеран будет взят революционерами и тогда некому будет подписывать требование о занятии Тавриза, так как Мамед-Али-шаха уже не будет.
- В таком случае, надо принять меры, - сказала Нина. - Если падение Тегерана - вопрос нескольких дней, нельзя ли немного задержать вступление царских войск в Тавриз?
- Оружием тут ничего не сделаешь, это было бы царю на руку. Есть только одна возможность, которая находится за пределами Ирана, и воспользоваться ею очень трудно, уж слишком сильна реакция в России. Для того, чтобы оттянуть занятие Тавриза русскими, надо разрушить мосты и разобрать железнодорожные пути.
- Царское правительство, заняв Тавриз, никогда больше не выйдет из Ирана, - сказала Нина. - Этой страной, не имеющей хозяина, интересуются все государства.
- Царское правительство из Ирана выйдет, но его приговорят к смерти не иранские бедняки, а рабочие самой России. Иранская революция будет жить. Я же говорил тебе, Нина, что идея революции бессмертна.
- Я не увижу этого. Это так далеко...
- Почему?
- Потому, что я не останусь в Иране.
- А почему ты не останешься?
- Для чего и для кого мне оставаться здесь? Не для того ли, чтобы видеть разгром революции, ряды виселиц и трупы повешенных революционеров? Кто захочет видеть вождей революции в плену? Нет революции - нет и меня! решительно сказала Нина и с тихой грустью добавила, - да и тебя здесь не будет.
- Разве ты не сможешь вернуться в старый мир, Нина?
- Очень трудно, я слишком далеко отошла от него. Я вошла в новый мир, прониклась новыми мыслями. В этих мыслях и ты имеешь свое место. Кроме того, я уже привыкла к борьбе.
- Борьба всегда возможна!
- Нет, есть и другие элементы, двигающие жизнь и связывающие ее с борьбой! Каждое движение имеет свой двигатель. В моей личной, хотя и незначительной, революционной жизни двигателем явился ты. Я знала этот путь и раньше, но не шла по нему, а теперь я бесстрашно иду на борьбу и готова с улыбкой встретить смерть.
- Я верю, что мы, снова встретимся и вспомним дни, проведенные под густыми туманами Тавриза.
Нина с рыданиями убежала в свою комнату. Я поцеловал на прощание Меджида и пошел в военно-революционный совет.
ПОСЛЕДНЕЕ ЗАСЕДАНИЕ
По дороге в революционный совет я зашел домой. Меня ждала телеграмма от одного из членов джульфинского революционного комитета Насруллы Шейхова.
"Сегодня отправили пять тысяч мешков. Мешки переправлены за границу. Заберешь товар в Тавризе и привезешь с собой".
Это означало, что пять тысяч русских солдат перешли границу и направляются в Тавриз.
Я взял телеграмму и пошел к Саттар-хану, но его не было, он уехал, оставив мне маленькую записку о том, что он в Энджумене и ждет меня там.
Когда я вошел в Энджумен, шум кальянов уже начинал стихать. Собрание было многолюдное, многие члены, боявшиеся до сих пор показываться в Энджумене, теперь выползли из своих домов и пришли на заседание, так как опасность уже миновала. Гаджи-Мехти-ага все также говорил о революции и также клялся до смерти служить ей.
Обсуждался вопрос об отзыве правительственных войск из-под Тавриза и о дальнейших шагах в связи с этим. Некоторые революционеры предлагали перебросить часть тавризских сил на помощь отрядам, идущим на Тегеран с северного Ирана.
Лично я был против этого, так как в Тавризе конницы не было, а пехота состояла исключительно из добровольцев. Для того, чтобы подготовить их к походу, нужно было хотя бы месяц времени и очень много денег. О транспорте говорить не приходилось.
Выслушав мои соображения, Саттар-хан поддержал меня.
- Мы должны отказаться от этой мысли, так как наша помощь будет только обузой коннице, - сказал он. - Кроме того, пока наша пехота дойдет до Казвина, вопрос о Тегеране так или иначе уже будет решен.
Представители купцов и помещики вносили свои предложения. С напыщенной речью от их имени выступил Гаджи-Мехти.
- Слава всевышнему, мы, благодаря усердию и мудрости его светлости сардара, избавили Тавриз от беды. Правительственные войска сняли осаду и ушли. Восстановилась нормальная, свободная жизнь.
Тут он задумался, как бы припоминая что-то, и продолжал:
- Что же теперь нам остается делать? Прежде всего надо сказать муджахидам: вы помогли революции, раздавили деспотизм, спасибо вам за это. А теперь сдайте ваше оружие в арсенал правительства и ступайте по домам. Это раз! Во-вторых, принеся глубокую благодарность некоторым господам, я должен сказать: тавризские революционеры очень вам благодарны и не могут согласиться на ваше дальнейшее беспокойство. Это два! В-третьих же, по моему мнению, надо распустить военно-революционный совет и передать все дела правительству и Энджумену, так как его светлость сардар и его светлость салар чрезмерно устали и нуждаются в отдыхе.
Я уже догадывался, что предложение Гаджи-Мехти будет принято без голосования; так как во время его речи все члены Энджумена отпускали одобрительные реплики: "Правильно... Гаджи говорит правду... Действительно так... Мы все согласны с этим..."
Саттар-хан сидел черный, как туча. Наконец, он поднял руку; это означало, что сардар хочет говорить сам и прекращает дальнейшие разговоры. Гаджи-Мехти тотчас же умолк. Сардар был невероятно разгневан, но сдерживал себя. Он начал говорить медленно и твердо, под тон гаджи.
- И мы также не можем согласиться на дальнейшее беспокойство гаджи и разрешить ему разглагольствования. Мы не нуждаемся ни в советах гаджи, ни в его планах на счет дальнейших мероприятий. Во-первых, муджахиды собирались не вокруг гаджи и распустить их по домам могут только те, кто их призвал и организовал. Это раз! Во-вторых, приехавшие к нам на помощь не господа, а рабочие и наши товарищи. Я думаю, что они также не нуждаются в благодарности гаджи, так как они приехали сюда не ради гаджи, а ради революции. Это два! Что же касается предложения о роспуске военно-революционного совета и о предоставлении отдыха сардару и салару, то это не что иное, как бесстыдство и горлодерство; это называется - совать нос не в свое дело... Пока что сила в моих руках, и я могу за одну только ночь очистить Тавриз от всех и всяких двуличников!
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги