Тайная жизнь

Глава сороковая Отрицательная нога

Прежде всего Мазаччо написал разрушенное небо.

По правде говоря, что касается неба, пришлось ждать ровно триста тридцать три года, чтобы в 1747 году архитектор пожелал разместить на тридцать сантиметров выше фрески новый поддерживающий свод в круглой арке. Таким образом он укрепил вход в капеллу Бранкаччи церкви Санта-Мария дель Кармине во Флоренции, и именно тогда пропала голова ангела.

Крылья были подрезаны.

Меч сломан[121].

Во второй день 1414 года, с самого края, слева, по-прежнему болтаясь на лесах перед фреской, Мазаччо приступил к изображению двери, через которую первый человек покинул первый мир.

Он начал с правой ноги Адама, стоящего в дверях рая.

На третий день вслед за этой ногой художник написал все тело первого человека.

Черты человека Мазаччо позаимствовал у «Искушения Адама в раю», которое уже написал его учитель Мазолино (и которое по-прежнему находится напротив, на правой стене часовни): выдающийся подбородок, сильные плечи, сутулая спина, круглые ягодицы, плоский живот, тело, едва поросшее волосками, короткий член, продолговатые бедра, бледные тонкие щиколотки.

Четыре столетия спустя ученый из Вены доказал, что Адам Мазолино, которого повторял Адам Мазаччо, в свою очередь, позаимствовал черты у римской статуи I века, изображающей императора Тиберия.

Тринадцатого марта 37 года император Тиберий умер после того, как вонзил рогатину в бок кабана. Тут он ощутил колотье. Он приказал принести носилки и лег на них. Его левую руку свела судорога, и он не мог ее разжать. Невозможно было забрать у него перстни и печать. Он умер в своей спальне на вилле в Мизене, с подушкой на лице, потому что Макрон хотел приглушить испускаемые им вопли.

На четвертый день 1414 года Мазаччо изобразил рыдающую Еву — она направляется в мир, который обнаружила еще до того, как Адам его заметил.

Адам держится позади нее.

Любопытно, что во всей сцене именно дряблый член Адама освещен ярче всего. Ева бледна. У нее тяжелый живот. Лицо ее обращено вперед, к небу. Мужчина прячет свое лицо — склоненное к земле. Его плечи согнуты. Лицо первой женщины вытягивается, она открывает рот, рыдает при виде этого мира. А он — первый мужчина и ничего не хочет видеть. Первый мужчина лишен лица — таков же он и на стенах случайно сохранившихся самых древних пещер, которые старше земледелия, старше истории.

Любовники всегда воображают, что находятся у истоков человечества: как в первый день, они умеют пользоваться его древнейшим отличительным признаком, который обнаруживают у себя между ног и, того и гляди, пустят в ход опять и опять, пока глаза их блестят от непонятного нетерпения.

Но глубинная суть этой фрески, по-моему, состоит не в этом слепом взгляде первого мужчины, противопоставленного рыдающей женщине на первом плане. Вся тайна картины — нога в проеме дверей, из которых он выходит, и во взгляде, на который наложено табу. Видно, что правая рука человека давит ему на глаза и ослепляет его. Видно, как правая нога застряла на пороге райских дверей. Вот о чем говорит картина: бежать из рая означает, что одной ногой ты еще там, внутри. Причем нога — та, что нужно. Нога написана. Значит, речь идет о положительной ноге. Теперь я хочу поговорить об отрицательной ноге.

Специалисты по истории первобытного общества называют положительной рукой след приложенной к стене, а затем отнятой, намазанной краской руки, которая оставляет красочный след. Отрицательной рукой у них принято называть пустой отпечаток, который оставляет после себя приложенная к стене голая рука, после того как человек сдул краску с пальцев, припечатав ее к стене пещеры, чтобы войти в контакт с невидимой и темной силой, которая там прячется. Руки входили в стену. То, что мы видим на стенах спустя десятки тысяч лет, — не знаки, а следы действий. Это сама рука, однажды покрытая кровавой краской, приклеивавшей ее к стене, — рука, проникающая в другой мир.

Слева у самой двери капеллы Бранкаччи во Флоренции правая пятка Адама еще на пороге райских дверей. Ева опережает его, все ее тело уже вне рая, в реальном мире.

(Или, вернее, в мире двух миров. В мире, где нагота покрыта краской, надрезами или одеждой. Всякий мир, где нагота может быть прикрыта, или надсечена, или раскрашена, сразу становится двумя мирами. С того момента, когда начинается разговор, несказанное и сказанное разделяются. Человеческий мир двояк, как мужчина и женщина.)

Талия Евы не уже, чем у Адама. Возможно, это отсутствие талии свидетельствует о том, что в момент, когда она покидает Эдем, первая женщина уже беременна. Образ говорит: сексуальное объятие — райское. Всякая женщина — вполне женщина, лишь когда она наполнена. Всякая женщина внушает всем мужчинам, что только это состояние, только этот этап, который им всегда будет неведом (хотя они приобретают какой угодно опыт, делают какие угодно сравнения), позволяет всем женщинам превзойти всех тварей, которые попробовали бы подражать им или бросить им вызов.

Правая рука женщины прикрывает ее грудь; ее левая рука скрывает половые органы. Они как будто принадлежат самой обычной, а не первой женщине потому, что она удалила с них волосы (хотя они удалены и у Евы Мазолино), но главным образом потому, что она скрыла их из виду. Плача, она делает шаг вперед правой ногой, опережает Адама, подняв к небу лицо с закрытыми глазами, не глядя, куда идет, и рыдает в страхе перед человеческим миром, который ее ждет.

Рыдает в страхе перед будущим, которое ждет младенца, которого она ждет.

Позади нее Адам делает шаг левой ногой, также не глядя ни на Эдем, который покидает, ни на безлюдную, непредсказуемую, реальную землю, на которую идет. Он даже не пытается спрятать свою наготу. Он поднес к глазам правую руку и прижал ее левой, чтобы закрыть глаза еще плотнее. Он плачет. И не хочет, чтобы мир, в который он проникает, видел, что он плачет.

Версия Мазаччо проста: фигура первого человека отделяется от стены, одна нога еще там, но он еще видит закрытыми глазами.

Сутулая спина объясняется тем, что он понурил голову.

Наклоненная прямо вперед голова Адама, закрытая руками, — это думающая голова. Это внутренняя голова, вспоминающая о потерянном мире.

Двумя руками он впечатывает в свой взгляд воспоминание о мире, который вынужден покинуть: эти две руки, так сильно прижатые к глазам, торопят его взгляд к другому миру, который он увидит после того, как полностью войдет в мир смертных, полностью войдет в атмосферный воздух, окрашенное пространство, коричневую землю, войдет в голубое небо.

Ева целиком влита в видимое, толстая, а то и беременная, рыдающая, крупная и бледная. Она заброшена одновременно и в мир видимого, и в мир звуков: она рыдает. Ее тело целиком в пустыне вне рая. Адам освещен скупо, белый свет падает ярче только на две его ляжки, гораздо более темные, чем кожа Евы, на пенис, на правое яичко, на плоский живот, вокруг пупка, на правое плечо, на правую руку, на обе ладони и прижатые к глазам пальцы. Голова Евы откинута назад, она кричит всему реальному миру о своем страхе, а реальность уже окружает ее искаженное лицо; женщина уже кричит о своем страхе, обращаясь к тому, что видит в этом свете и в скорби, и во всем этом больше последовательного реализма, чем в любом ностальгическом воспоминании, о котором свидетельствует ее жест, которое сквозит в ее лице и душе.

Нам неизвестно, прячет ли Адам слезы, пролитые из-за вечного одиночества (того, что христиане называют первородным грехом), или тяжестью собственных рук, с силой прижатых одна к другой, он удерживает другой мир в глазах, позади глаз, в темноте черепной коробки, где у смертных во время сна разворачиваются сновидения.

Его правая нога отпечаталась в раю.

Ни один человек не стоит у своего истока. Всякий человек, вопя, выходит из женщины, которая тоже вопит. Мы с воплем бежим из рая. Мы вопим, испытывая оргазм. Мы покидаем этот мир вопя. Все истинное уходит. Чистый уход — это оргазм.

Мазаччо написал в перспективе, слева, эту дверь рая, вписанную в дверь часовни. Дверь рая кажется очень узкой дверью, очень незначительной. Она кажется щелью.

Многие старинные китайские сказки упоминают эту трещину в стене, через которую мужчина и женщина находят друг друга в полной темноте. Они сами соотносят ее с щелью в теле женщины, через которую соединяются их тела.

Животные обращены к недрам земли, которая впитывает их, втягивая в расселины пещер, — глубина засасывает их.

Аргумент. Человек без лица, человек Мазаччо не двигается вперед. Его засасывает назад.

Адам — это, возможно, Нукар.

Иногда обнаженным животным доступно нечто более ценное, чем речь, и более глубокое, чем мир.

Истина проста и нисколько не непристойна. Все наши чувства — это наши удовольствия. Все наши нужды — это наши обряды. Все наши действия — это наши радости.

Эта фреска на левой стене маленькой капеллы Бранкаччи представляла для меня косвенное доказательство.

Возможно, мы обретаем другой мир, настоящий другой мир, вопреки здравому смыслу, возвращаемся вспять, покидая то, что нас одевает, избегая того, что сковывает нас не в наготе, но в обнажении наготы.

Не в завороженности, а в вожделении.

Мазаччо об этом свидетельствует. Господь это подтвердил.

Ведь смысл сцены из часовни Бранкаччи в церкви Кармине во Флоренции не только в том, что на ней изображено. Фреска иллюстрирует текст Книги Бытия. И соответствующие изображению стихи считаются наиболее странными среди древних текстов. Тора полагает, что это мгновение обретения человеческой наготы. Стих 7 гласит: «И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги…» Текст делится на три такта:

«…открылись глаза» — это завороженность.

«…они наги», они сбросили с себя чары — это второй такт.

И сразу они скрываются: третий такт. Они скрываются: 1) в одежды: «…и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания» (Быт. 3, 7); 2) за деревьями леса. Трактовка святого Иеронима говорит: «Et aperti sunt oculi amborum: cumque cognovissent se esse nudos» (И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги). Сразу после случившегося Адам объясняет Предвечному, что с обнаружением наготы к нему пришел страх и необходимость спрятаться, «настолько он казался себе нагим». Тогда Господь спрашивает у него: «Кто сказал тебе, что ты наг?» («Quis enim indicativit tibi quod nudus esses?») Именно это мгновение предшествует первородному греху. А первородный грех заключается именно в мгновении, предшествующем этой сцене: когда, изгнанные из рая земного, первый мужчина и первая женщина впервые внезапно увидели свои половые различия там, где они всегда были, но прежде еще не разделяли их. И это открытие принесло с собой стыд, тревогу, чувство лишения, желание, страх перед голосом Господа.

Что такое голос Предвечного?

Это речь.

Это речь изгоняет их в форме голоса, который они услышали в тревоге, и стыд, предшествующий падению, оказывается и его причиной: человеческая нагота — это падение в человеческие времена. Открытые глаза — это глаза обнажения и сокрытия под фиговыми листьями и в лесной чаще, когда начинает звучать голос вечного Языка.

Cognovissent se esse nudos. «И узнали они, что наги…» Если только слова имеют смысл, что это означает? Это означает, что они впервые узнали друг друга без образа. Пятка еще не оторвалась от божественной двери, и Адам впервые вот-вот предстанет без образа. Это мгновение человеческой живописи. Первый человек вот-вот воспримет наготу как недостаток, и он прижимает ладони к глазам. Выход за пределы мира — это обнажение тела, до сих пор бывшее всего лишь наготой.

Резвящиеся в ветвях птички и садовая лужайка наги, но не ощущают своей обнаженности. Прыгающие и валяющиеся на диване котята наги, но не ощущают своей непристойности. Плавающие в аквариуме и высовывающие свои толстые губки над поверхностью воды золотые рыбки не ощущают своей наготы.

Нагота другого, индивидуальная нагота, а не их собственные тела, — вот что обнаруживают любовники в своих телах. Они становятся ненасытными органами ненасытного любопытства. Это любопытство никогда не может получить удовлетворения, потому что это всегда любопытство другого к самому себе. Обнимаясь, мужчина и женщина едва успевают заметить человеческую наготу. От целомудрия. От поспешности. От стыда. А главное, от удовольствия: наслаждение лишает нас способности видеть наготу, порождающую вожделение. Сладострастие ничего не хочет знать. Я уже однажды об этом упоминал: наслаждению свойственно пуританство. Мы закрываем глаза, как будто не хотим видеть, чтобы насладиться полнее. Тогда прижатые к глазам ладони Адама придают сцене в церкви Кармине еще более всеобщий смысл: восприятие требует закрытых глаз. Контакт нуждается в упразднении всех дистанций и всех соображений. Я написал: ладони, прижатые к глазам. И плавники рыбы прижаты к глазам. Лапки котенка с убирающимися коготками прижаты к глазам. Лапки воробья прижаты к глазам. Писатель никогда не видит страницу, которую пишет. Почему? Они стремятся в мир, который идет к ним.

Мы выходим из тепловатой, почти прохладной и молчаливой часовенки итальянской церкви, где долгие часы отдавались завороженности. Под действием воспоминаний мы встали на колени.

Сначала из-за яркого света мы ничего не видим. Нас охватывает головокружение. Одной ногой мы еще на пороге.

Свет мира столь ослепителен и прозрачен, что мы жмуримся.

Мы трем глаза — так обжигает жара, на которую мы вышли.

Писатель — это человек, который беспрестанно желает отделиться от тьмы, которому никогда не удается полностью выйти из тьмы; так, шаман — это человек, выходящий из пещеры, как о том повествует библейская притча о святом Илье. Мы зажмуриваемся и уже совсем ничего не видим. Именно так. С ослепшими, зажмуренными, лишенными зрения глазами мы рассеиваем чары даже успешнее, чем если бы смотрели во все глаза. Мы рождаемся. Рождаясь, мы не начинаем жить, потому что мы жили до рождения, но, живыми выйдя из тени, мы обнаруживаем свет. И это тоже результат рождения — эта жизнь в двух временах, эта двойная жизнь, которую невидимое видимое снова соединяет, как две створки двери. Как веки на глазах. Мы зажмуриваемся. Мы ничего не понимаем. Мы движемся вперед, твердя себе, что мы увидим… что мы увидим то, что увидим… что скоро мы увидим то, что увидим. Но ничто не подготавливает взгляд к зрелищу, дошедшему из такой дали. Ничто не подготавливает взгляд к приключению, которое повторялось так часто и чья давность такая давняя, что оно осталось далеко позади. А само это приключение, от истоков своих, заложено в спектакле, который с тех пор, когда еще не было жизни, без конца репетируют небесные созвездия.

В любом случае у каждого из нас приключение началось уже в тот самый миг, когда те, кто произвел нас на свет, уверили нас, что мы начинаемся. Может быть, само прошлое выбрасывает нас на свет — тем, что повторяется.