Тайная жизнь

Глава сорок шестая Соитие

Человеческая общность — это плоть, рожденная от плоти. С начала истории и раньше, от начала времен, людей объединяет не что иное, как чувственные связи, образующиеся ночью. Различает людей лишь смерть (которой пренебрегают герои и которая вновь воплощает их собственное имя) и заря (которая нарушает видимость и ставит свойственную каждому задачу).

Заря проливает свет. Заря разъединяет. Бледное утро одну за другой выделяет из сердца тьмы влажные формы и окружает их тишиной. Дневной свет несет с собой цвет, а заря — бледность, которая ведь тоже один из видов обнажения. Она выбеливает; она порождает туман или облако, обволакивающее деревья, которые потом дневной свет вырывает из пелены.

Белизна усиливается. Запахи усиливаются. Ароматы усиливаются. Цвета расцвечиваются. Это заря.

Есть нечто более обнаженное, чем нагота. Это страх. Нагота страха, порой прорывающегося во взгляде, когда он внезапно возникает и пронизывает все тело, представляется мне более непристойной, чем просто нагота. Потому что нагота снимает покровы с тела, а страх — с личности, а значит, и с обезличенности.

Страх — это единственная непристойная нагота человечества.

Все остальное — это denudatio.

Coire — это латинский глагол, означающий «любовь». Ire значит «идти». Coire означает «идти вместе». Аргумент I: я утверждаю, что соитие — это единственное перемещение человека из зоны видимости. Потому что даже во сне, ночью, человек и многие млекопитающие остаются видимы, несмотря на окружающую их темноту и на то, что они погружены в сон.

Эротическое наслаждение выявляет различия тех, кто в нем соприсутствует. Соприсутствие двух alter ego и разделение полов идут вместе. (Согласно латинскому слову sexus — секс, — вид «рассечен» на две «секции» половыми признаками. Homo разрезан надвое.)

Тот же самый и не тот же самый пригоняются друг к другу, но ego и alter «идут вместе».

Это совместное путешествие и есть со-путствие, соитие.

Желание — это alter, возбуждающий его не своей наготой, а обнажением, denudatio. <…>

В доисторические времена размеры другого мира и, соответственно, перемещение в пространстве, возможное в этом мире, определяются шаманским путешествием.

Но куда они вместе идут в соитии? Этого никто не знает.

Соитие: путешествие с другим.

Уход: путешествие вовне. Смерть.

Coitus и exitus обозначают сексуальность и смерть.

Внезапный (sub-ire): который идет, оставаясь невидимым.

Про двоих любящих в просторечье говорят: «Они ходят вместе». Иногда в момент наслаждения случается, что любовник говорит любовнице: «Осторожно, сейчас улечу». Два самых расхожих выражения для любовной связи и сексуального наслаждения носят активный характер: уходить, выходить, улетать.

Со-итие связано прежде всего с глаголом «идти».

Любить — я когда-то видел это в Париже, в Люксембургском саду, в черноватой тени фонтана Марии Медичи, — это, возможно, следовать за тем, кого любишь, рискуя надоесть. Это быть не в силах отдалиться от предмета своей любви. От любви можно стать докучливым, назойливым. Это связь в ее чистом виде. Это та же изначальная завороженность, но к тому же еще и бродячая. Ходить как на привязи. Ходить вместе. Мы следуем за другим по пятам. Цепляемся за другого. Хотим взять его за руку. Мы не можем обходиться без его вида, запаха и т.д.

Аргумент II. Я сочетаю «ходить» и «улетать» и объединяю их одним более общим глаголом: «исходить». Надеюсь, это поможет мне обосновать асоциальность любви.

<…>

Я только теперь понимаю, почему должен был забыть Неми. И даже почему мне следовало опасаться о ней вспоминать. Она влекла к смерти. Была в этой дивной любви, в самой сути этой дивной любви, какая-то ошибка. Эта ошибка имела отношение к тайне. Неми была идолопоклонницей. Ее идолом была тайна. Она искала некое «здесь», которое надеялась обогатить тем, что прятала его. Всякое «здесь» — это смерть. <…> Только мертвые «здесь». Даже кошкам, или цветам, или облакам, или волнам неведомо это «здесь»: они приближаются, струятся, выгибаются, прыгают. Настоящая тайна не отрезает себя от мира, потому что не боится ни его взгляда, ни суждения. Настоящей тайне не нужна бдительность. Когда уже достаточно пожил, знаешь, что никто никого не интересует. Знаешь, что нет необходимости таиться, чтобы спрятаться.

Расщепленная шахматная доска — единственный знак, полученный королевой Гиневрой от рыцаря Ланселота.

Индия посвятила себя исходу.

Индийское общество — единственное из известных мне, в котором те, кто его избегал (изгои, отшельники, отступники, трудновоспитуемые, сумасшедшие), не подвергались преследованиям.

Более того, были уважаемы и почитаемы.

Дхаммапада говорит, что каждый по примеру Будды должен стать самому себе Господином.

Момент, когда принц Сиддхарта становится «самому себе Господином», так описан в буддистских книгах: и восстал Господин в темноте супружеской спальни.

Он поднимается, стараясь не шуметь, заносит ногу над царственным ложем, он покидает свою уснувшую супругу, перешагивает через спящего подле нее младенца.

Он уходит.

Пословица, услышанная в Нормандии, утверждает, что целью человеческой жизни является не плодовитость, не добродетель и не богатство.

Итог прожитых лет заключается в том, чтобы стать Sire de Se[139].

Мы становились Sires de Se, становясь хозяевами тишины.

«Sire de Se» можно с таким же успехом перевести и как «сам себе хозяин», и как «сам себе господин». Но старинная и нормандская форма представляется мне более загадочной и более мощной.

Язык и его последствия не очень-то тесно связаны с сознанием.

Душу волнует всегда то, что передает другой душе нечто необычное, что в ней заложено.

Чтобы быть хозяином самому себе, не следует быть своим собственным рабом. Подчас закрадывается подозрение, что наша индивидуальность дальше от нас, чем та зависимость, в которую нас ставит социальное устройство, и менее для нас существенна, чем наше тело.

Быть означающим тела, отделить себя от его рождения, отделиться от места, где мы родились, отлучить себя от языков первого лепета, проживать жизнь как вечное рождение.

Жить, как будто мы еще не попали под влияние такого-то и такого-то языка. Как будто смысл еще не оторвался от услышанного, которое нападает на нас во тьме ночи.

Аргумент III. Уходить — это основа вселенной. Метафизика предпочитала возвращаться. Возвращаться домой было основой существования. Как герои у Гомера. Как Сократ, отказавшийся уйти; как Платон, который вернулся; как Иисус, отвергший предложение уйти.

Как Гегель, как Ницше, как Хайдеггер. Все nostoi[140] все возвращения. Люди, пораженные ностальгией. Больные возвращением. Улисс — человек, страдающий от nostos.

Все мы лосось. (Социальные. Дети.)

Вернуться — это поддаться ворожбе и впасть в завороженность.

Изойти — это сбросить чары.

Любовь — это упоение внешним: другой в другом. Это выход для уходящего.

Чтение — это, скорей, упоение внутренним: другой в себе.

Читать. Любить. Думать. И чтение, и любовь приносят радость, когда встречаешься с мыслью другого человека — и при этом никакого соперничества, и никто не пытается подчинить себе ваш разум.

Мы разделяем знания другого.

Чтение — это удовольствие размышлять вместе с мертвыми. Читать, со-четаться с мертвыми. Со-четаться с преджизнью. Когда мы хотим сказать «они любят друг друга», мы говорим «они вместе». Любовь — это удовольствие думать вместе с другим полом. По-латыни мы бы сказали не «быть вместе», а «идти вместе»: co-ire с другим полом.

Они идут вместе. Они подходят друг другу. Они вместе.

Совпадение и бескорыстная взаимность.

В любовном соитии, в том, что мы узнаем от мертвых, в немыслимом любовании сценой, предшествующей рождению, наша радость родится из победы над расставанием (прежде всего из победы над разлукой с другим человеком, потом над разницей полов и, наконец, над чертой, которую провела смерть).

Мы входим в контакт с другим. Все наши чувства и ощущения делятся на двоих. И это не столько восхищение, admiratio, и уж тем более не столько смешение, confusio, сколько слияние, fusio.

Чтение выволакивает мертвого из смерти (выкапывает другое, alter, из Другого, Alter). Любовь заставляет идти вместе тех, чьи органы разделены.

Я не знаю, с чем сталкивается в соитии женщина и как далеко она путешествует. Мужчина в соитии обретает место, откуда он вышел (исход). И проникает в прошлое.

Коагуляция, створаживание, присутствует в соитии еще больше, чем исход.

Ut coeat lac. чтобы молоко сгустилось, створожилось. Коагулировалось.

Встреча заставляет сгуститься индивидуальность, которая обогащается новым разделенным чувством и тем, что соединяется с чем-то совершенно не похожим (женщина, смерть).

Чтение придает форму тому, что не поддается изображению, преобразовывает опыт читающего, вовлекает его в общение поверх времени; к нам возвращается впечатление уже виденного, уже передуманного, которое не могло высказаться само, без нас, языком, утратившим свою силу, как отпущенная пружина. Впечатление слова, попавшего точно в цель. Верно найденного слова. Слова проникновенного. Слова исступленного. Sed tantum die verbo et sanabitur anima mea. Слово помогает принять и сгустить все, что ты прожил. Возьми книгу, и твоя жизнь сразу же выйдет из изоляции, освободится от пут, изменится, преобразится. Чтение неподвластно слуху. Читать и любить — это познания, ниспровергающие знание; это бунт против того, что полагается делать или думать; это выход из семейной или групповой изоляции. Это значит отстраниться от общества с его нормой, и в то же время это значит примкнуть к сообществу мертвых — тех, кто писал и все делал вопреки этой норме. Это значит с помощью мертвых стряхнуть с себя воспитание. Тот, кто размышляет над книгой, и тот, кто размышляет в книге, встречаются, когда перед ними обоими внезапно возникает мысль, свободная, без тиранства. Страница за страницей встреча с мыслью приводит к тому, что вспыхивает восхищение этой новой мыслью, не совершающей насилия, не дорожащей силой своего воздействия.

Как мать и дитя, когда между ними нет ненависти.

<…>

Так же и в любви: согласимся, что оргазм, застилающий глаза и сотрясающий спальню разговором двух душ, — все это доказывает, что между любовниками нет непроницаемой перегородки. Сквозь эту щелку мы проникаем за стену половых различий и за грань смерти.

Расщелина, через которую мы выходим, через которую рождаемся на свет.

Эта расщелина приоткрытой книги. <…>

Неожиданно налетает затерянное в душе чувство — а за ним ошеломляющая разрядка. Внезапная, экстатическая ясность. Двое, слившиеся в объятиях, гетерогенны, и все, что до этого было рассеяно или отталкивалось, тянется друг к другу словно намагниченное.

Оба вышли из себя. Выход из себя по-гречески называется ekstasis, по-латыни — existentia. То, что двое разделили между собой, — не объятие, не оргазм, не размножение, весьма гипотетическое и, скорее всего, незамеченное, а экстаз. Экстаз гораздо важнее наслаждения.

Вместе выходят из этого мира те, кто любит друг друга. Эти двое ходят вместе. Вдвоем — вместе. С тем же успехом можно так сказать о читателе и писателе.

Изойти и впасть в экстаз — это одно и то же. Это суть тайной жизни.

Аргумент IV. Сообщить тайну — это значит отодвинуть засов, на который заперто сообщничество (тайны другого, alter, принимающей облик тайны соития). Сообщничество — это место, где хранится нагота другого. Это древнее хранилище не разделяет endo (близость позади глаз) и exo (близость впереди живота). Обе эти тайны может сглазить магия (и тогда наступит половое бессилие или духовное изнеможение).

Акт соития — это ключ. (То, что отмыкает тело, отмыкает душу. Полная откровенность — это подоплека соития.)

Следствие. Мужчина никогда не должен доверяться женщине, которая не отдалась ему в своей наготе. Женщина никогда не должна доверяться мужчине, который не отдался ей в своей наготе.

Это следствие точно совпадает со словами Цирцеи Улиссу. И соответствует тому, что в конечном счете Улиссу говорит Пенелопа.

Любовь узнается по тому, готовы ли влюбленные пожертвовать стыдливостью: каждый выставляет напоказ свои половые органы, осмеливается на бесстыдные действия, подчиняется непристойным прикосновениям. Это шаг за грань жертвы. Сожительство по данному Цирцеей определению толкает два пола к бесстыдству (обрекает на привыкание к бесстыдству).

Любовь узнается по тому, готовы ли влюбленные пожертвовать неприкосновенностью тела.

Она приносит в жертву покров, положение, род. Это принесение в жертву тайны тела. Обнажение вызывает чувство неловкости и утраты.

Сексуальное изучение тела возлюбленного ведет к покорению огромного мира, живущего напряженной жизнью. Нет в живом мире возбуждения, которое не вовлекло бы в возбуждение живой мир. Только некрофилы, почти трупы, завороженные, неспособные удивляться, наблюдают пассивно. Дети встают и подражают. Цветам нравится, чтобы на них смотрели. Солнце обожает ослеплять, чтобы любили его свет и его само (фотосинтез представляет собой яркий пример нарциссизма). Латук, руккола, салат-ромэн, шпинат и кресс-салат — все это его амурчики, его путти.

Связь между любовью и соитием очевиднее, чем между копуляцией и размножением.

По правде говоря, размножения не существует. Равенство между зачатием и соединением двух половых клеток не может служить определением любви.

Соитие изолировано во времени. Ни предвосхищение зачатия, ни то, что соитие предшествовало родам, не имеет ничего общего с плотским влечением и удовлетворенным сладострастием.

Связь между рождением и объятием ненадежна. Она недавняя. На протяжении тысячелетий о ней, возможно, не имели понятия. И даже если знали, то часто предпочитали ее не признавать. Она всегда или вывод, или логическое обоснование. Это всегда «будущее в прошедшем»: беременность и роды скажут о соитии.

Объятие не может ощущаться как неплодотворное. Его нельзя воспринимать как мертворожденного.

У всех животных, включая людей, не размножение толкает самцов и самок громоздиться друг на друга.

Долгое время ни роды, ни весна не были последствиями.

Они были самим временем. Первым временем времени. Primus tempus. Единственным временем.

Именно весна лежит в основе пятого аргумента. Соитие влечет за собой: 1) тургор пениса (метаморфозу чаровника); 2) ускорение двух несинхронных ритмов (сердце и дыхание), которое его сопровождает.

Этот тургор и это ускорение стремятся к синхронизации, а потому вводят в состояние, чреватое будущим, полное отзвуков будущего. Это ликование неотвратимости. Это движение, направленное на поиск синхронности, устремленное к объятию, которое само себя подстегивает и заводит, — назовем его стремительностью. Мы можем избавить стремительность от ее отрицательной репутации. Не эякуляция преждевременна. Преждевременна радость. Всякий оргазм — это внезапно настигающая неотвратимость. Наслаждение всегда вырывают силой.

Жадный захват: хриплое дыхание, кружение крови в венах, пот, слюна, руки и ноги, сокращение женской вульвы.

Этот тургор-ускорение надламывается на самом своем подъеме в один миг.

Одним-единственным «вдруг», которое, на мой взгляд, олицетворяет всю внезапность на свете. Это Exaiphnes[141] последних древнегреческих метафизиков. (Эта внезапность резче всего настоящего. Именно она вдруг захватывает врасплох настоящий момент.)

Это «вдруг», свойственное латинскому «coit».

Человеческое «хождение вместе» (со-итие) характеризуется внезапно ломающимся, экстатическим ритмом. (Это особенно важно для музыки, которой он придает нечто дикое, нечто нечеловеческое.)

1. Тургор. 2. Ускорение двух ритмов, непроизвольно захватывающих человека. 3. Стремительность объятия. 4. Неотвратимость, внезапно настигающая врасплох. 5. Резкое впадение в телесную неподвижность, в физическое полузабытье (в отдохновенные полуявь или полусон).

(Пункты 4 и 5 имеют также значение для нереалистических фигуративных изображений античных фресок: на них показано мгновение до неподвижности, акме, цветок, augmentum[142], это максимум желания, проявленного перед внезапностью или смертью.)

Любовь сопряжена с тайной, потому что добавляет ко всякой тайне загадку половых различий, которая пронизывает всю нашу жизнь. Любить — значит отступить за границы своего нарциссизма; это значит стать чужим самому себе; это изойти, вырваться из своего пола и из своего «я». Это исход, свойственный человеку.

Это сношение, более стремительное, чем раскат грома, или молния, или поток, или стрела охотника (Эроса), или пикирующий полет грифа (Зевс), втайне связано с оргазмом, а оргазм неизбежно подчинен детородным органам — во имя размножения.

Что есть символ? Два кусочка четырехугольной таблички, которую кто-то разломил, чтобы половину отдать другу. Это способ признания в philia.

При следующей встрече два кусочка совпадали, потому что они были те же самые.

Каждый фрагмент разломанной таблички вписывался в выемки другого фрагмента.

Но половые различия не являются символическими.

То, что одна рука сжимает другую, стало необыкновенным человеческим изобретением.

Это изобретение символа. (Изобретение лжи.)

Всякая печать, всякая символизация берут начало в объятии соития лицом к лицу. Для symbola это зазубрины разбитых горшков, смыкающиеся в единое целое. Для запечатывания, вмуровывания (как для рукопожатия) это ладонь и стена, которые плотно соприкасаются по всей своей поверхности. Для акта человеческой любви, совершаемого лицом к лицу, объятие — это впечатывание.

Стяжение тел.

Совокупление лицом к лицу началось с ракообразных. Не знаю, было ли это хорошим решением.

Одно из самых древних стихотворений, возникшее на устах человека в этом мире, сочиненное на шумерском языке, сравнивает человеческое соитие с исступлением, охватывающим терпящих бедствие, когда лодка идет ко дну во время шторма.

Руки хватаются за обломки судна.

Они цепляются, чтобы их не поглотило слияние, ностальгия по которому осталась у них с рождения. И эта ностальгия давит на них, точно море.

Самый, на мой взгляд, чудесный момент итальянского Возрождения — это когда Поджо обнаруживает экземпляр поэмы Лукреция.

При жизни Лукреций был безвестным.

И после смерти остался безвестным.

Эта утрата не нанесла ущерба просвещенному миру. О Лукреции упоминала единственная строчка Цицерона. И все. Республика презирала его, империя не знала. Средние века не имели даже возможности сожалеть о том, что не сохранилось ничего от этого автора, потому что едва подозревали о его существовании.

В описании Лукрецием человеческого соития есть нечто шумерское. Оно поразительно по своей жестокости. Объятие описано как отчаяние. Джордано Бруно вдохновился им и изобразил его еще отвратительнее, а его гомосексуализм еще добавил изображению пуританский блеск. Шопенгауэр использовал это описание в своем труде «Мир как воля и представление».

Леонардо да Винчи нарисовал и описал человеческое объятие как законченное уродство. Он ополчился на неэстетический, с его точки зрения, вид половых органов. Аргумент Леонардо да Винчи следующий: применяемые члены и их малоубедительное соединение столь отвратительны, что лучше бы человек вообще никогда не размножался. Согласно Леонардо да Винчи, то, что могло бы помочь человечеству преодолеть ужас обоюдного обнажения, — красота лиц, украшения, непроизвольная и нетерпеливая эрекция пениса, желание, бесконечно заставляющее сокращаться вульву молодых женщин.

Только обнаженная продырявленная кожа с отверстиями — живая. Это продырявленная стена, в которую погружаются отрицательные руки. Они смотрят, но они не знают себя. Это растворенное одиночество, потерянное родовое имя — вот так, когда завывает ветер, причины этого завывания не в самом ветре.

Это настоящее родовое имя.

Следует видеть то, чего не следует видеть, потому что наш удел — искать то, что нас создало и чего увидеть нельзя.

Надо молчать, потому что нашим источником была тишина.

К чему скрывать от себя истину? Мелюзина[143] — рыба. Ее тело всегда будет выскальзывать из рук господина Лузиньяна, как выскальзывал его собственный член, когда он был молод и когда он был один, и вцеплялся в него, и покрывал его слюной, чтобы он разбух и чтобы вырывать его из своего живота, воя от наслаждения.