Тайны кремлевских жен

Чайка над миноносцем

Такса моей подруги погибла под колесами автомобиля.

Семилетняя дочка подруги не могла думать ни о чем другом, кроме погибшего песика. Чтобы как-то отвлечь ребенка, мы пошли кормить уток. Знаете этих городских уток? Они только сидят и ждут, чтобы их накормили. Мы стали бросать им хлеб, и тут же прилетели чайки. Замелькали красные лапы с острыми когтями, белые тела, шоколадного цвета головы с пронзительными глазами. Резкие вскрики чаек звучали устрашающе. Они вились над нами, чуть ли не выхватывая хлеб из рук.

— Они такие злые, — удивилась моя подруга.

— И это в центре города. А представь себе морских…

А чайки все летали над нами, кричали, а нам стало страшно.

— Они похожи на агрессивных женщин, — заметила я. Быстрые, смелые, цепкие, жадные, сильные, безжалостные, всегда готовые к нападению… И вдруг вспомнила, что есть такое имя, которое так и переводится — Чайка. Имя это — Лариса. Подходящее имя для авантюристки.

Авантюристки были во все времена, у всех народов. И в первые годы после Октябрьского переворота для особ, которые имели склонность ко всякого рода авантюрам, наступило золотое времечко.

«Народные» герои возвышались на грудах человеческих жертв, и тем выше и славнее были герои, чем выше и огромней были эти груды-могилы… Человеческая кровь лилась всюду, лилась реками, реками и едва не морями… Это было время криков и стонов, застенков и насилия.

Лариса Рейснер. Белые руки, красивое, тонкое, нервное лицо…

Немногочисленные свидетели вспоминают ее то на моторном катере-истребителе под «пулеметно-кинжальным» огнем врагов. То в ночной разведке. То на борту миноносца, по которому из засады открыли артиллерийский огонь.

«Вся в белом, — подчеркивает очевидец, — резко выделяясь среди экипажа миноносца, стоя во весь рост на виду у всех… Лариса Михайловна одним своим видом, несомненно, способствовала и водворению, и поддержанию порядка».

Почему в белом, а не в зеленом, не в коричневом? Да потому, что был июнь. Волга, молодость. Потому, что Лариса умела любить жизнь между двумя боями. Потому, что холодящая сладость риска была ей мидее.

В 1914–1916 годы Лариса Рейснер — студентка Психоневрологического института. После штурма Зимнего ей была поручена охрана историко-культурных ценностей дворца. Весной 1918 года вступила в коммунистическую партию. В июле 1918 года была назначена комиссаром генштаба Волжско-Камской (затем Волжско-Каспийской) флотилии.

Мужеподобного в ней не было ни капли: она со вкусом одевалась, отлично танцевала. Но большевизм плюс сексуальность были невыносимы.

В короткой шубке или в шуршащем кожаном пальто, с коньками или теннисной ракеткой в руке, она была хороша, молода, собиралась жить и жить, совершить поездку по Кавказу, Закавказью и Ирану, поехать в Париж..

Она хотела многого…

Представляет интерес единственная в своем роде анкета, на которую Рейснер ответила по просьбе одного из друзей. Вместе со всем архивом она хранится в отделе рукописей Государственной библиотеки имени В. И. Ленина.

«Вопрос. Где бы вы предпочли жить?

Ответ. Никогда не жить на месте. Лучше всего на ковре-самолете.

Вопрос. Ваши любимые композиторы?

Ответ. Очень люблю плохую музыку. Шарманки, бродячие оркестры, таперы в кино. Сверх того Бетховена и Скрябина.

Вопрос. Ваше любимое кушанье?

Ответ. Господи, конечно, мороженое, миндаль, жаренный в сахаре, кочерыжка от капусты».

Среди этих ответов есть и серьезные. На вопрос о ее нынешнем душевном состоянии Рейснер отвечает: «Разрушилось, и все-таки думаю, что обломков моих хватит на новое…» Она действительно была наделена поразительной способностью к возрождению из огня, наподобие сказочной птицы феникс.

Рейснер была замужем за Федором Раскольниковым (настоящая фамилия Ильин). В 1919–1920 гг. он командовал Волжско-Каспийской военной флотилией, в 1920–1921 гг. командовал Балтийским флотом, в 1921–1923 — полпред в Афганистане. Лариса Рейснер везде была с ним. Но в старых книгах о Ларисе Рейснер нет ни слова о ее любимом муже. Как нет его и в словарях и справочниках, вышедших до 1990 года. Почему? Раскольников написал знаменитое письмо Сталину, обвиняя его в массовых репрессиях. Ввиду угрозы ареста остался за рубежом. Был заочно исключен из партии, лишен советского гражданства, объявлен «врагом народа». Реабилитирован посмертно. Поэтому во всех советских книгах его жена выступает в качестве незамужней девушки.

«Комсомольская правда» опубликовала одно из писем Ларисы Рейснер к родителям, открыто назидая молодым: учитесь ценить, понимать и почитать старших.

Действительно, отношение Рейснер к отцу и матери удивительно. Ее письма к родителям могут составить отдельную книгу. Но и родители не оставались в долгу.

Отец, мать, которые, по словам Ларисы, нередко ложатся грузом на всякое движение, «на всякий прыжок вдаль», были ее первыми учителями, главными вдохновителями. Еще в 1915 году профессор Петербургского психоневрологического института Михаил Андреевич Рейснер на свои скудные средства начал издавать резко оппозиционный журнал «Рудин», направленный против угара шовинизма, против ренегатов революции.

В незаконченной автобиографической повести Лариса Рейснер так передает разговор двух героев, в которых легко угадываются ее отец и мать:

«— …Мы будем первыми, которые нарушат ужасающую тишину… Почему не доставить себе этой последней радости и не крикнуть королю, что он голый?

— А дети?

— Дети с нами».

Журнал «Рудин» просуществовал очень недолго, исчерпав все средства семьи Рейснер и вогнав ее в долги. Но для двадцатилетней Ларисы, делившей с отцом все тяготы по выпуску журнала, это была школа журналистики.

Памфлет на Керенского, вышедший летом 1917 года из-под пера Ларисы Рейснер, не на шутку испугал некоторых ее коллег, но отнюдь не родителей. Она пошла дальше своего отца, жившего в николаевской России с «почетным клеймом отщепенца, одиночки, чужака». Но пошла с его благословения. Ненадолго выбравшись на фронт — к дочери, политкомиссару Волжско-Камской флотилии, Екатерина Александровна Рейснер нашла в себе мужество написать домой: «У нее хороший период Sturm und Drang, если выживет, будет для души много, и авось творчество оживет, напившись этих неслыханных переживаний…» Родители-единомышленники! Всегда желаемая, но не всегда достигаемая гармония, которая тут была достигнута!

Вот почему в ее письмах родителям, где столько личного, шаловливого, почти всегда врываются торжественные слова присяги жизни, революции, избранному пути:

«…Мои родители, мой отец и мать, мой очаг, мое творчество, если б вы знали, с какими нежными слезами я о вас сейчас думаю…»

«…Помнишь, мама, чайку перед миноносцем в бою — она все со мной, пролетает, белая, над пропастями. О жизнь, благословенная и великая, превыше всего зашумит над головой кипящий вал революции. Нет лучшей жизни…»

«…Па, слово моей лени, никто не поверит, — буду учиться, давать отчеты, прирастать к чужому народу и его истории (письма из Германии. — Г. К) и писать — не под давлением денежной необходимости, но по строгим велениям своей литературной совести…»

«Я так ясно и весело предчувствую, сколько мы еще с вами вместе наделаем!.. Ведь мы не какой-нибудь, а восемнадцатый год».

«…Очень иногда без Вас и милой единственной России скучаю…»

Москва. Лето 1918 года. В гостинице «Красный флот» та походная обстановка, которая предшествует отправлению на фронт. К Ларисе Рейснер пришел молодой поэт, знакомый по «Рудину», по предреволюционным литературным кружкам.

Чувствуя себя очень уверенно среди этого бивуака, Лариса встретила слегка растерянного поэта весьма скептически. В руках она держала газету «Вечерний час» с любовными стихами незадачливого гостя.

— «Мы встретились на лестнице с прелестницей моей», — насмешливо процитировала она. — В последний раз встретились, я надеюсь? Скоро мы эти «Вечерние часы» закроем. И не стыдно вам писать такие стишки?

В комнату вошел матрос.

— Познакомьтесь, это товарищ Железняков. Тот самый, который сказал: «Караул устал». И разогнал «Учредилку»…

Этот эпизод рассказывает в своих воспоминаниях писатель Лев Никулин, автор «прелестницы». Рейснер тогда жила интересами матросов и партии, в которую недавно вступила, уже говорила «мы» — местоимение, которое чаще других встречается в ее книгах.

Отправление Рейснер на фронт предваряли многие события. Летом и осенью 1917 года она работала в Петроградской межклубной комиссии, в Комиссии по делам искусств при исполкоме Совета рабочих и солдатских депутатов. Охрана музейных ценностей…

Эмигрантские газеты в Берлине, Париже, Шанхае писали о полном разграблении большевиками Зимнего. И даже Джон Рид в книге «Десять дней, которые потрясли мир» писал: «…Те, кому на протяжении последних нескольких дней разрешалось беспрепятственно бродить по его (Зимнего. — Г. К) комнатам, крали и уносили с собой столовое серебро, часы, постельные принадлежности, зеркала, фарфоровые вазы и камни средней величины».

Из воззвания Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов к гражданам России, 1917 г.: «ГРАЖДАНЕ!

Старые хозяева ушли, после них осталось огромное наследство.

Теперь оно принадлежит народу.

Берегите это наследство.

Берегите картины, статуи, здания — воплощение духовной силы вашей и предков ваших…

Не трогайте ни одного камня, охраняйте памятники, старинные вещи, документы — это ваша история, ваша гордость.

Помните, что всё это почва, на которой вырастет наше новое народное искусство!»

А вот документы, относящиеся к осени 1918 года.

19 сентября.

Документ о запрещении вывоза и продажи за границу предметов особого художественного значения.

«Воспретить вывоз из всех мест республики и продажу за границу, кем бы то ни было, предметов искусства и старины без разрешений, выдаваемых Коллегией по делам музеев и охране памятников искусства и старины в Петрограде и Москве при комиссариате народного просвещения или органом, Коллегией на то уполномоченным.

Комиссариат по внешней торговле может давать разрешение на вывоз за границу памятников старины и художественных произведений только после предварительного заключения и разрешения Комиссариата народного просвещения».

В чем подтекст, в чём загадка этого документа?

В том, что Наркомвнешторгу предоставлено право вывозить за границу памятники культуры, а за Наркомпросом закреплялась монополия на «культурную торговлю».

5 октября.

Декрет о регистрации, приеме на учет и охранении памятников искусства и старины, находящихся во владении частных лиц, обществ и учреждений.

Впервые в мировой истории брались под государственную охрану и учет все памятники культуры, кому бы они ни принадлежали.

Ценности брались под охрану, чтобы удобнее было продавать. Не ради музеефикации понадобился тотальный учет ценностей. Этот строгий закон открыл дорогу работе экспертных и конфискационных комиссий.

21 ноября Декретом Совнаркома при ВСНХ была образована Комиссия использования материальных ресурсов, в задачи которой входило: установление общего товарного фонда республики; установление и определение размеров специальных фондов, предназначенных для промышленного потребления, для распределения среди населения, для экспорта и для образования государственного резерва; составление планов использования товарных ресурсов страны. В ведении этой комиссии находились все экспортные фонды, включая антикварный.

Кроме учета и контроля музейных ценностей пришлось Рейснер и некоторое время секретарствовать у А. В. Луначарского. В обязанности секретаря входил прием посетителей, чей состав был неописуемо пестр: это мог быть крестьянин, или священник-расстрига, или недоумевающий профессор…

Зинаида Гиппиус писала: «Вот, переходя к индивидуальностям, — большевик Луначарский: кто скажет, что не девица? И кокетство и мины, и «ах, искусство!» и глазки подрисованные, а чуть что — истерика».

Канцелярское писание бумаг, которое так не вязалось с авантюрной натурой Ларисы, видимо, не было для нее обузой. Ведь эти бумаги тогда, в первые месяцы переворота, обладали магическим свойством немедленного воздействия! В архиве Рейснер хранится письмо Луначарского о реорганизации петроградских театров и создании театра для пролетариата. Оно написано рукой Рейснер и лишь подписано Луначарским. Так все и делалось в то время: документы имели убийственную силу, а написать и подписать их мог любой приближенный к «новой власти».

Драматург Всеволод Вишневский, бывший в гражданскую матросом, спустя 14 лет вспоминал: «1 октября 1918 года наш корабль погиб. В живых осталось 30 человек. Нас встретили страшно заботливо. Мы сидим, греемся, дают кофе, спирт. Подходит Лариса: «Расскажите». Меня толкают: «Валяй, ты умеешь». Рассказал. Она выслушала. Потом подошла и… поцеловала в лоб. Парни заржали, она посмотрела, и все утихли. Это было просто, и у меня осталось в памяти на всю жизнь».

Память о восемнадцатом годе вылилась у Всеволода Вишневского в «Оптимистическую трагедию», главная героиня которой имеет немало общего с Ларисой Рейснер. Нельзя, конечно, отождествлять два эти образа. Рейснер — не единственный прототип комиссара. В ее жизни не было той трагической ситуации, которая положена в основу пьесы. Но необходимость утвердить себя среди команды была. Минуты отчаяния были.

Поездка в 1921 году в Афганистан, которая так радовала Ларису Рейснер поначалу, томительно затягивалась. Караванная тропа, соединявшая чужую страну с родиной, казалась тонкой, ненадежной нитью. Газеты и письма из Москвы шли почти месяц и сообщали о тревожном: разруха, голод.

«Голод! Радио уже принесло это проклятое слово, и среди сытости и рабьего услужения оно бьет нас по щекам», — записывала она. Жизнь «под вечным бдительным надзором целой стаи шпионов» требовала от нее, не привыкшей молчать, молчания, от нее, слишком прямой, — дипломатической гибкости. Поражала забитость афганского народа, и в особенности женщин, отделенных от мира «складками своей чадры». Воительница за будущее, Лариса оказалась в глубоком прошлом…

Ко всему этому она жестоко страдала от приступов тропической малярии, которые повторялись в непривычном климате очень часто.

— Эта болезнь,'— призналась она как-то Вере Инбер, — мучит не только тело. После припадка у меня остается ощущение полной пустоты, как будто пришло какое-то злое животное и объело всю зелень, которую я развела у себя в душе.

Оазисом в пустыне была творческая работа, но и тут Ларису связывали ограничения. В письме А. М. Коллонтай она жалуется на искусственно суженный радиус наблюдений. Природа и женская половина двора — как это мало было для ее закаленного в гражданской войне революционного темперамента!

И вот из этих как будто отрывочных впечатлений завязывается книга «Афганистан». Книга, в которой есть все: и тоска по родине, и воинствующий дух автора, сам Афганистан — выжженная солнцем страна.

Достаточно ей было посетить первую афганскую больницу, чтобы сделать безошибочный вывод: «Реомюр под мышкой… афганца — пограничный столб, единица, с которой начинается новое культурное летоисчисление». Выпускница женской годичной школы, публично сдающая свой первый и последний в жизни экзамен, в ее глазах не просто трогательный объект для наблюдения, а знамение времени, ибо «из этой первой задачи, решенной афганской девочкой, некий бес истории втихомолку приготовляет нечто… имеющее взорвать на воздух и этот вал с колоннами, и непроницаемые занавески гарема».

Осенью 1923 года Германия была взбудоражена революционными событиями. Очень скоро Рейснер оказалась в Берлине. Ей хотелось написать книгу «пеной и трепетом» девятого вала германской революции, а его так и не было. Чтобы понять причины этого, чтобы разобраться в уроках Гамбургского восстания, необходимо было глубокое знание жизни страны. Рейснер начинает изучать Германию и «все, что в ней живого и мертвого», читает множество книг, участвует в берлинских демонстрациях. Прорвавшись в Гамбург, поселяется в рабочих кварталах, «по потухшим разрозненным уголькам» восстанавливает хронику недавних событий.

Три цикла очерков о Германии — «Гамбург на баррикадах», «Берлин в октябре 1923 года» и «В стране Гинденбурга». О Гамбурге и гамбургских рабочих Рейснер пишет влюбленно.

«Героиня» второго цикла — дочь зажиточного рабочего маленькая Хильда. «Хильда кушает хлеб, намазанный салом, и когда очень сыта, то прополаскивает свое сытое брюшко водой». Девочка Хильда, которая по просьбе матери поет сначала «Интернационал», «потом про рождественское дерево, потом из избранного венка псалмов».

Товарищи по Афганистану рассказывают, как она пугала и ошеломляла их, когда, встав наутро после изнурительного припадка малярии, садилась на коня, непременно верхом, по-мужски, и часами ездила по знойному Кабулу. Афганцы изумлялись меньше, чем следовало, так как принимали ее за юношу.

Смерть все опрокинула, положила всему.

Бацилла брюшного тифа оказалась коварнее снарядов, мучительной лихорадки, ледяной воды афганских рек, которую Лариса, лишенная всякого чувства самосохранения, пила так легкомысленно, так долго и жадно, словно хотела напиться на много лет вперед…