Тайны кремлевских жен

Разъяренный критик Горбачева

Нина Андреева была той женщиной, которая должна была разбудить и стимулировать реакционные силы КПСС.

Перед вами интервью Нины Андреевой, данное ею московскому корреспонденту влиятельной американской газеты «Вашингтон пост» Дейвиду Ремнику.

Нина Александровна Андреева выглянула в окно. Экскурсионные автобусы все утро с ревом подъезжали к царскому дворцу и уезжали вниз по дороге. Раздавались радостные возгласы плавающих в мутном бассейне, где часто купались Романовы. Но на улице Коминтерна было тихо. Магазины закрыты. Воздух недвижим, пахнет жасмином и бензином.

Она стала знаменитой. Или скорее печально известной — после публикации в «Советской России» 1988 ее длинного письма, в котором она оправдывала великие чистки («их слишком раздули») и задавалась вопросом об искренности сидящих ныне в Кремле. Имя Нины Александровны стало синонимом реакционера, сталиниста, антисемита. Она уже не была незаметной провинциальной преподавательницей химии. Она была Ниной Андреевой, мрачным мстителем Петродворца, голосом прошлого.

И кто же за ней стоял? Людям хотелось знать. По чьему темному сценарию она разыгрывала спектакль? Сколько еще людей думало так же, как она? Весь мир хотел знать. В ее маленькую квартирку пришло 7 тысяч писем, большая часть приветствующих ее, но некоторые — с угрозами.

И все же, казалось, она не создана для роли спорщика хотя бы внешне. Завитые волосы, узкие, глубоко сидящие глаза, одутловатое лицо — она скорее похожа на старшую медсестру: чопорная, сердитая женщина 51 года, пытающаяся, когда позволит случай, выглядеть милой.

Ожидался гость, американский репортер. Нина Александровна полтора года избегала советских журналистов, чувствуя, что ни одна газета в ее родной стране не осмелится выслушать ее беспристрастно. Они не напечатают ни ее писем, ни ее новую статью «Время не ждет», где она нападает на Кремль и «сбившихся с пути» западников и сионистских шпионов. Ее высмеяли. Один комментатор назвал ее по всесоюзному телевидению бандершей. Но она, по ее словам, «настоящий коммунист», истинно верящий в эпоху опасных «уклонений». И теперь, когда ей есть что рассказать, например об образовании группы под названием «Единство», чья цель — сохранить власть пролетариата, она решила рассказать об этом прежде всего капиталистам.

«Так получилось, — говорит Нина Александровна. — Для советских людей общение со мной означает, что они поддерживают Андрееву, а этого нельзя допустить. Все равно что дразнить красной тряпкой быка. Я стала символом, и многие люди зарабатывают себе на жизнь просто упоминанием моего имени».

Ее гость прибыл, представился. Натянуто улыбаясь, она повторила его имя, смещая ударения, казалось, пытаясь уловить в фамилии этнические корни. Но все же вежливость не позволяла ей задавать вопросы впрямую. Так ничего и не обнаружив, она улыбнулась и пригласила гостя выпить чаю с конфетами.

Журналист преподнес ей коробку немецких шоколадных конфет и бутылку бордо.

«Как мило», — сказала Нина Александровна.

Разговор перескакивал с предмета на предмет, бессвязно и сумбурно, как полет шмеля между двумя оконными стеклами. Наконец темой беседы неожиданно стал рок-н-ролл.

«Вам очень нравится рок?» — спросил репортер.

Глаза Нины Александровны расширились, она была шокирована. Рок — ведь это «безумные ритмы», песни, которые можно было назвать только «полуживотными непристойными имитациями секса».

Она прочла в ленинградских журналах о певце Юрии Шевчуке. «Он поет песню «Предчувствие гражданской войны». Господи, да что же это такое? И я видела его фотографию. На нем пара рваных джинсов и распахнутый жилет. Ладно, пускай, но извините, все расстегнуто, грудь видна и ниже, половой орган торчит! Он танцует с выпирающим членом перед всеми этими девчонками. О какой же чистоте можно говорить после этого?» Вопрос остался без ответа и, казалось, повис в воздухе.

Потом Нина Александровна изложила свою точку зрения. «Все дело в том, что нам, может, и не нужна железная рука, но в любом государстве должен быть порядок, — сказала она, повышая голос, касаясь этой более высокой темы. — Это не государство, это словно сборище анархистов. А при таком сборище нет ни государства, ни порядка, ничего нет. Государство — это прежде всего порядок, порядок, порядок».

Ярлыки политической жизни давно ничего не означают в Советском Союзе. Если бы Михаил Горбачев был политиком в конце 20-х и говорил о переходе ферм в частное владение, демократизации управления и Коммунистической партии, свободном рынке, он был бы записан в «правые уклонисты». И тогда его поставили бы к стенке. «Левая оппозиция», последователи Троцкого, тоже были «врагами народа». Их тоже ссылали или пристреливали.

«Сейчас «правые» стали «левыми», а «левые» — «правыми», и никто не знает, что все это означает. Кто есть кто?» — говорит Нина Александровна. Глаза ее бегают, как у раздраженного подростка.

Она выпивает чай и несколько рюмочек коньяка. Ее муж Владимир Иванович Клушин, ученый, ничем не примечательной внешности, сидел за столом, часто прерывая разговор, давая жене возможность собраться с мыслями. Потом она продолжала: «Володя, тише. Я расскажу дальше сама, спасибо».

С 85-го года, говорит она, страна ждала результатов реформы Горбачева. Где же они? «Под руководством Ленина страна за четыре года успешно сделала революцию, победила в гражданской войне и отразила нападение иностранных захватчиков. За четыре года при Сталине народ разбил фашистскую армию и встал во главе мирового рабочего движения. Ровно столько же времени потребовалось, чтобы залечить раны, нанесенные войной, и достичь предвоенного уровня производства».

А каковы результаты перестройки, «детища мысли либеральной интеллигенции»? Сплошной обман, вздор.

«Политическая структура общества антисоциа-диетического движения выражается в форме демократических союзов и народных фронтов. Растет число экологических катастроф. Уровень морали падает. Существует культ денег. Упал престиж честного, производительного труда. Обострилась ситуация в социалистическом содружестве. Польша и Венгрия бегут впереди нас — и прямо в пропасть».

Именно эти отчаянные мысли — что страна свернула с истинного пути и мчится к пропасти — заставили Нину Александровну написать свое знаменитое письмо. Она защищала «традиционные ценности» — уютные сталинские истины о коллективизации, централизованной власти, господстве пролетариата, предательстве шпионов-«космопо-литов».

Она стала думать, не написать ли ей письмо после двух статей Александра Проханова об Афганистане и политике. Эти статьи были опубликованы в консервативной газете Союза писателей «Литературная Россия» и рабочей газете «Ленинградский рабочий». Она их одобрила, но решила, что «этого недостаточно». Написала несколько длинных писем, изложив волнующие ее вопросы, и разослала по разным изданиям. В газете «Советская Россия» ее попросили сделать статью из двух писем. Вопреки слухам, что редакция кардинально переделала статью, Нина Александровна сказала: «Это все мое». По ее словам, все, что исправили, так это убрали несколько цитат и добавили первый абзац о политических спорах со студентами.

Письмо называлось «Не могу поступаться принципами» и стало политическим событием сезона не столько из-за самой статьи, сколько из-за реакции на нее. По сей день многие в стране убеждены в том, что был заговор…

Это был решающий момент вечной игры большевиков в «кто есть кто?», и все же ни один из тех, кто об этом говорит, не знает всех фактов по «делу Андреевой», а те, кто знает, молчат.

Нина Александровна улыбнулась — грубоватая усмешка человека, притворяющегося, что скрывает секрет, который ни за что не выдаст, а, что еще вероятнее, она его и не знает.

«Я не могу быть на сто процентов уверена», — сказала она, но поняла «из московских источников», что «Лигачев читал и одобрил ее письмо к публикации». «Более того, и Горбачев читал статью еще до публикации. И не возражал».

Ее муж поднял руку, рискуя разрушить семейное спокойствие.

«Я не думаю, что Горбачев читал, — сказал он. — Ему просто принесли, показали, и он сказал: прекрасно, давайте. Не посмотрев даже. Потом из Монголии, где проходила встреча идеологических работников, приезжает Яковлев, и…»

И так далее. Если с письмом Андреевой и были связаны какие-то темные делишки, ни автор письма, ни ее муж не знали ничего, кроме сплетен. Все, что могла сказать Нина Александровна: да, из всех лидеров Кремля Егор Лигачев — единственный, «кто стоит на твердой марксистской позиции». Горбачев, наоборот, говорит о выкорчевывании старых деревьев и посадке новых. А так не пойдет.

Нина Александровна оставила гостя с мужем, повязала на своей полной талии фартук и ретировалась на кухню. Она готовила шикарный обед — салаты, жареная картошка, овощи, мясо и лишь изредка заглядывала в комнату, чтобы контролировать слова мужа.

Пока жена готовила, Владимир Иванович прямо ожил.

Он говорил мало, осознав знаменитость и строгость жены. В ее отсутствие он стал посвободнее, но как только он начал нудно рассказывать об «огромном значении Сталина», появилось ощущение, что он выступает за себя и за нее. Он не был знаменитостью, и это развязало ему язык. Там, где она бы сдержала эмоции, Владимир Иванович был непримирим.

«Что молодое поколение узнает из «Юности» и «Огонька»? Что Сталин был параноик, садист, пьяница, убийца, — начал он. — Его пытаются отождествить с Мао Цзэдуном, как будто при Сталине не было достижений.

Что касается репрессий, я не могу говорить об их " масштабе. Ведь сейчас многие запросто подменяют цифры, когда речь идет о прошлом. Хрущев, работая в комиссии по расследованию репрессий, назвал число репрессированных — 870 тысяч. Это много, но не 20 или 50 миллионов, как некоторые пытаются сейчас выставить. Сейчас все основано на выдумке и подтасовке фактов.

Ведь борьба без жертв не бывает.

Но я был на фронте в 43-м году. Я знал простых солдат и офицеров. Они по-разному относились к Сталину… Большинство колхозников и интеллигенции уважало его. На любом празднике первую рюмку пили за главнокомандующего, за Сталина. Никого не заставляли этого делать.

И мой отец был репрессирован, по 58-й статье. И что из того?» Владимир Иванович рассказывает, как его отец, инженер, потерял «какие-то бумаги, государственную тайну… что-то в этом роде» во время войны. Жестокое наказание «за ошибку, — заключил он, — но в конце концов обвинение было не напрасным».

«Вы, — сказал он, указывая на гостя, — из более молодого поколения. Спросите своих родителей, может быть, они воевали. В то время человеческая жизнь была совсем не так ценна, как сейчас. В нашей стране войны шли с 14-го по 17-й год, потом опять с 18-го по 21-й. И во время войны людей казнят даже тогда, когда, может быть, нестрогого наказания было бы достаточно. Это очень жестоко… но если бы такой жестокости не было, все просто разбежались бы в разные стороны. Иногда и жестокость оправданна».

Обед был горячим, длинным и сытным. Как правило, русские реакционеры прекрасно готовят. Нина Александровна готовила исключительно. Если еще принять во внимание, что продуктов в Ленинграде практически нет, а в провинции, за городом, дела обстоят еще хуже, обед действительно был чудом кулинарного искусства. Поев, Нина Александровна стала рассказывать о своей жизни.

«Я родилась 12 октября 1938 года в Ленинграде, в простой семье, — начала она. — Меня крестили, и я до сих пор помню звон колоколов на Пасху. Они возвышали душу… Но я верю в реальность. Религия — лишь красивая волшебная сказка о том, что пусть мы здесь страдаем, зато на том свете будет лучше. Коммунизм же основан на твоих реальных действиях, на том, что ты сделал сегодня.

Мои родители были крестьянами из Калининского района центральной России. В 29-м, когда начался голод, они переехали в город. Отец, мать и старший брат стали рабочими. У отца было только четырехклассное образование, а мама прошла ликбез. Ее семья считалась середняками. У них было 10 детей, лошадь и маленькая моторная лодка. Была еще и корова, но дети всегда ходили полуголодными.

В начале войны мать рыла окопы в Ленинграде. Она и одна из моих сестер работали в госпитале, где лежали раненые солдаты. Мне было три года, когда мы с двумя братьями и их школьным классом эвакуировались. Мама уехала из Ленинграда последним поездом, выходящим из города. После этого вся связь с Ленинградом прекратилась.

Старшая сестра ушла на фронт и погибла в 43-м году в Донбассе. Ее муж, комиссар противотанкового батальона, погиб через неделю после нее. Отец был на Ленинградском фронте, и старший брат тоже воевал.

Сестры, мать и я жили в местечке под названием Углич до 44-го года. Квартира коммунальная, 22 или 24 квадратных метра, мы ее делили еще с двумя семьями. Был только стол — я всегда удивлялась, почему его не пустят на дрова, — пустая кровать и больше ничего. Ни чашек, ни ложек, ни тарелок. Абсолютный ноль. Однажды пришли и сообщили, что мой брат и мой отец, воевавший в артиллерийском батальоне, погибли.

В 53-м, вернувшись в Ленинград, мы узнали о смерти Сталина. Я была в 6-м или 7-м классе. Объявили общий траур. Все ребята стояли на линейке, а директор говорил нам о Сталине. Все учителя плакали. Мы все стояли там, еле сдерживая слезы. День был серым, весенний день без солнца. Мы надели пальто и вышли на Невский проспект к памятнику Екатерины Великой, по радио играла траурная музыка. Все были печальны, и все думали об одном: «Что же мы теперь будем делать?» Казалось, ожиданий Нины Александровны никто не оправдал.

Хрущев был неудавшимся реформатором, пытавшимся развенчать Сталина. Брежнев был продажен и глуп. А сейчас она переживала время, когда голоса Солженицына, Медведева и Сахарова зазвучали легально, а Сталина по всесоюзному телевидению сравнивали с Гитлером. Когда Нина Александровна коснулась этого, ее глаза потемнели от холодной ярости.

«Сталин — вождь, под предводительством которого страна построила социализм за 30 лет, — говорит она. — Мы были бедны и неграмотны. Большинство крестьян были бедны настолько, что едва перебивались от урожая к урожаю.

Сегодня средства массовой информации все время лгут о Сталине. Они чернят нашу историю, вычеркивают миллионы людей, строивших социализм в очень тяжелых условиях. Мы говорим: «Смотрите, как ужасно мы жили». Ну что ж, жизнь была нелегкая, но каждый верил, что будет лучше, а уж дети и внуки будут жить совсем хорошо. Люди, у которых ничего не было, могли чего-то достичь. А что теперь? Есть ли сейчас вера в будущее? Я думаю, за четыре года перестройки вера рабочих людей пошатнулась — я подчеркиваю, рабочих, честных, обычных людей, — потому что наше прошлое оплевано.

Непредсказуемое будущее не может быть основой нормального рабочего состояния. Раньше человек, ложась спать, знал, что утром он пойдет на работу, и медицинская помощь для него бесплатна. Не очень квалифицированная помощь, но тем не менее бесплатная. А сейчас у нас нет даже этих гарантий».

После обеда втроем спустились по улице Коминтерна через небольшой парк к Петергофу, царскому дворцу.

Чезаре Ломброзо пишет: «Очень часто преступления, совершаемые женщинами из ненависти и мести, имеют очень сложную подкладку. Преступницы, подобно детям, болезненно чувствительны ко всякого рода замечаниям. Они необыкновенно легко поддаются чувству ненависти, и малейшее препятствие или неудача в жизни возбуждают в них ярость, толкающую их на путь преступления. Всякое разочарование озлобляет их против причины, вызвавшей его, и каждое неудовлетворенное желание вселяет им ненависть к окружающим даже в том случае, когда придраться решительно не к чему. Неудача вызывает в их душе страшную злобу против того, кто счастливее их, особенно если эта неудача зависит от их личной неспособности. То же самое, но в более резкой форме, наблюдается и у детей, которые часто бьют кулаками предмет, толкнувшись о который они причинили себе боль».