Тайны кремлевских жен

Полпред в шляпке со страусиным пером

В конце ноября 1914 года король Швеции Густав V подписал указ, в котором говорилось, что из пределов страны за пропаганду вредных идей высылается «навечно» русская социал-демократка Александра Коллонтай.

Стокгольм, 30 октября 1930 года.

К гостинице «Гранд-отель» подъехала золоченая карета, запряженная четверкой темных лошадей. Ее прислали за советским полномочным представителем Александрой Коллонтай.

В черном бархатном платье, на которое была накинута меховая шубка, сопровождаемая церемониймейстером королевского двора Луи де Геером, отправилась Коллонтай во дворец вручать свои верительные грамоты Густаву V.

В министерстве иностранных дел Швеции были обеспокоены: ведь король еще никогда не принимал женщину в ранге посланника. Как она должна быть одета? Как пройдет вручение верительных грамот? Как избежать непредвиденных нарушений веками сложившегося этикета? Все это очень тревожило шефа протокольного отдела, и при встрече с Александрой Михайловной барон Барнеков доверитель-::о сообщил ей о своих опасениях.

— Если это не противоречит традиции, я буду в черном бархатном платье, а на голове у меня будет шляпка со страусовым пером, — сказала, улыбнувшись, Александра Михайловна.

— Шляпка? Со страусовым пером? — опытный чиновник постарался скрыть недоумение. — Я прошу меня извинить, но уместно ли это?..

На лице Коллонтай снова появилась странная улыбка.

— Когда я выйду из кареты и буду идти во дворец, может подуть ветер. Ведь он нередкий гость в Стокгольме. А оказаться перед его величеством королем Швеции с испорченной прической — этого я позволить себе не могу.

Не найдя никаких доводов для возражений, Барнеков согласился:

— Что ж, пусть будет шляпка со страусовым пером…

…По беломраморной лестнице поднялась А.М. Коллонтай в зал приемов. Густав V приветствовал ее стоя.

После вручения верительных грамот должна была состояться беседа. По шведскому обычаю король и посланник разговаривают стоя. Но тут посланником была женщина. И король решил нарушить традицию — он предложил Коллонтай кресло.

Его величество король Швеции необыкновенно любезен. Он не был так любезен шестнадцать лет назад, когда «навечно» выслал Коллонтай из своей страны. А старый указ между тем до сих пор еще в силе.

…Ночью на квартире шефа протокольного отдела зазвонил телефон. Ему сообщили: одна из популярных шведских газет готовит сенсационное сообщение. Содержание его-. Коллонтай лишена права появляться в Швеции.

«Нужно срочно отменять старый указ, — пронеслось в голове чиновника, — иначе будут разговоры… неугодные комментарии, нежелательный резонанс…»

Через два дня в одной из маленьких газет — «Посток-Инрекес Тидненгар» среди прочих объявлений было напечатано крохотное сообщение о том, что «указ об изгнании Коллонтай» отменяется.

В детстве с ней, дочерью старого генерала, любил играть бывший у них в доме дипломат. Пройдет много лет, и она встретит его в парке в Тифлисе. Старый дипломат спросит, помнит ли она его фокусы. И когда она ответит, что помнит, он скажет: «Я знал, маленькая девочка угадывала, в чем состоит фокус, но продолжала улыбаться, делая вид, будто ничего не понимает, — сохраняла выдержку и самообладание. Жалею, что женщины не могут быть дипломатами. Из вас бы вышел прекрасный дипломат».

Дипломат из нее действительно вышел, вопрос только в том, насколько «прекрасный».

Октябрь 1917 года. Коллонтай идет в Смольный. В боковой комнате, где располагался Петербургский комитет, за столом сидит Ленин.

Увидев Коллонтай, он встает и направляется навстречу.

— Поезжайте сейчас занимать министерство государственного призрения. Это надо сделать сейчас же, — отдает он приказ своей приятельнице.

Ее назначение народным комиссаром госпри-зрения произошло так, как происходило во время октябрьского переворота.

Через два дня после окончания II съезда Советов Коллонтай отправилась на Казанскую улицу, дом 7, где до Февральской революции помещалось филантропическое ведомство императрицы Марии Федоровны, заботившееся о бедных, заброшенных детях, неимущих старцах и старухах, а после февральской революции — министерство госпризрения.

Солидный швейцар с седой бородой, в галунах, оглядев Коллонтай с ног до головы и решив, что перед ним одна из многих назойливых посетительниц, отказался впустить ее.

— Я пришла не как просительница, а по государственному делу.

Но швейцар неумолим, не пропускает и все! Так она и уехала.

Как же все-таки занять министерство? Силой? Но сначала нужно попытаться найти опору среди младших служащих. И она решила обратиться в профессиональный союз, который объединял курьеров, сторожей, истопников, нянь, сестер милосердия, фельдшеров, счетоводов и т. д. Председателем союза был бывший путиловский рабочий, большевик-подпольщик И. Г. Егоров. Он созвал собрание, на котором был избран совет младших служащих. На следующее утро члены совета вместе с А. М. Коллонтай пришли на Казанскую. Швейцар, недоброжелательно посмотрев на наркома, все-таки пропустил ее.

«Подымаемся по лестнице, а навстречу нам рекой людской потекли чиновники, машинистки, бухгалтеры, начальники…

Бегут, спешат, на нас и глядеть не хотят. Мы — вверх по лестнице, они — вниз. Саботаж чиновников начался. Осталось всего несколько человек. Заявили, что готовы работать с нами, с большевиками».

В канцеляриях царил разгром. На столах валялись в хаотическом беспорядке груды бумаг, неисполненные дела. Касса заперта, ключи унесены.

Побродив по пустым залам министерства гос-призрения день-другой, Александра Коллонтай решила начать деятельность наркома в Смольном. На дверях пустой комнаты, где стоял только один стол, вывесили от руки написанное объявление:

«Народный комиссариат государственного призрения. Прием посетителей от 1 до 4 часов».

И вот начался первый день наркома: в комнату, где сидела Александра Коллонтай, вошел какой-то безрукий рабочий, бывший фронтовик, он требовал денег на покупку машин для организации вязальных мастерских. Говорил, что его направил сюда Ленин. Не успел он уйти, как явились представители от Союза увечных воинов: грозили демонстрацией, если им тут же не выплатят пособия. Курьер из богадельни требовал дров. Объяснял, что старушки бунтуют. Едва закрылась дверь за ним, как вошла делегация, сообщившая наркому, что няньки в одном из приютов решили разойтись по домам и бросить на произвол судьбы малышей, которых нечем кормить. Александра Михайловна, сев в машину, направилась в приют. Успокоив взбунтовавшихся нянь, она помчалась на делегатское собрание младших служащих учреждений госпризрения. Собрание было бурным, все говорили разом. Требовали, спорили, но требовали не для себя, а для учреждения, хотели спасти его от развала. Няни, курьеры, сиделки, истопники на этой первой встрече с наркомом проявили большее понимание общегосударственных интересов, чем бывшие ответственные работники министерства.

«Петроградский листок» в те дни писал: «Талантливая Коллонтай нашлась и тотчас обратила в чиновников своей канцелярии всех сторожей и курьеров».

Наркомату госпризрения досталось сложное хозяйство. Он ведал делами увечных воинов и воспитательными домами, институтами для благородных девиц и колониями прокаженных, богадельнями для старух и государственной фабрикой игральных карт, приютами для сирот и протезными мастерскими, санаториями для туберкулезных, родильными домами и пансионными делами. «У меня целое государство в государстве», — шутила Александра Михайловна.

Когда к девяти часам утра Коллонтай приходила на работу, ее уже у входа осаждали десятками самых разнообразных требований и просьб. В коридорах толпились матери с детишками на руках, бездомные сироты, старики, старухи, инвалиды войны. Кто без рук, кто без ног, без глаз.

«В село бы назад, да кто меня теперь такого там примет, кто кормить станет?» — нередко слышала Александра Михайловна. Матери со слезами в голосе кричали, что их дети голодают. «Отчего нет приютов?», «Отчего нет молока!».

Положение было поистине трагическим. К тому же и зима у порога. Значит, не только голод, но и холод… Надо было действовать. Прежде всего нужны были средства.

В министерстве в специальном сейфе хранятся деньги и ценности, но ключи у начальника финансового управления, а он не является на работу. Александра Михайловна послала за ним красногвардейцев. Начальник финансового управления в комиссариат явился, но ключи не отдал. Его арестовали. Просидев три дня в милиции, он ключи вернул, но на работу все же не вышел.

Вечерами, сидя в обширном, обставленном тяжелой, роскошной мебелью нетопленном кабинете, Александра Михайловна неотступно думала о том, как заставить старых чиновников работать. Вспомним, что писал Ленин в статье «Как организовать соревнование»: «В одном месте посадят в тюрьму десяток богачей, дюжины жуликов, полдюжины рабочих, отлынивающих от работы (…). В четвертом расстреляют на месте одного из десяти виновных в тунеядстве».

Можно ли применять акты насилия к саботажникам? Она вспомнила свой недавний разговор с Лениным, он тогда сказал ей:

— Думаете ли вы, что революцию можно сделать в белых перчатках? Есть только два пути: с нами, за Советы, или с контрреволюцией, против Советов. Иного пути нет, компромиссы в данном случае невозможны.

И она заглушила голос совести. Не надо думать — с нами Ленин, который все за нас решит.

В одну из ноябрьских ночей Александра Михайловна собрала старших чиновников. Чинно сидели они в тяжелых кожаных креслах. Им, всю жизнь проработавшим в благотворительных организациях, было трудно разобраться в той ахинее, которую несла женщина-нарком:

— Все сиротские приюты, дома призрения стариков и инвалидов переполнены. Мы должны создать десятки новых, совсем других, таких, в которых детям будет радостно и светло. Мы должны помочь старикам и инвалидам… Мы найдем для этого и средства и силы. Мы научимся строить.

И, подняв руку, она сильным и проникновенным голосом произнесла:

— Мы все можем!

С тех пор прошло много лет. И теперь уже ясно, что ломать — не строить. Старая система госпризре-ния была разрушена. И что? Где эти самые светлые сиротские дома с веселыми детишками, где жизнерадостные инвалиды? Может, они где-нибудь и есть, но только не у нас.

31 декабря 1917 года за подписью Коллонтай было опубликовано постановление об организации отдела по охране материнства и младенчества. Оно предусматривало создание коллегии, которой поручалась разработка вопросов и проведение неотложных мероприятий «по охране материнства, как социальной функции женщины, и по охране младенчества, как прямой обязанности государства».

Постановление возвестило, что охрана материнства и младенчества является не филантропией, не частным делом, а государственным, обязанностью правительства. Основные принципы, на которых покоилась работа созданного отдела охраны материнства и младенчества, были намечены в докладе Коллонтай на первой конференции работниц Петрограда, перенесенной с 29 октября на 5 ноября 1917 года, на которой присутствовало 500 делегаток, представлявших около 80 тысяч работниц разных профессий.

В ведение наркомата перешли имевшиеся в стране ясли, консультации, приюты, основанные еще до революции благотворительными обществами, бывший Петроградский воспитательный дом. Сюда мать, по издавна заведенному порядку, приносила незаконнорожденного младенца и через окошечко передавала его дежурной. Ребенку надевали номер, записанный на костяшке. Мать расставалась с ним навсегда.

Коллегии по охране материнства и младенчества Коллонтай поручила приступить к созданию Дворца по охране материнства и младенчества как центрального показательного учреждения.

Создание Дворца было очередной утопической идеей новой власти. В одну из ночей Дворец был то ли подожжен, то ли загорелся сам. О том, как Коллонтай реагировала на это событие, рассказывает писательница Е. Фортунато:

«Шура (имеется в виду Коллонтай. — Г. К) вернулась за полночь. Мне ранее не приходилось видеть ее в таком состоянии: растрепанная, не бледная, а белая как мел. Закушены губы, на шее какие-то темные пятна.

— Явный поджог, — устало, монотонно выговаривала она. — Сгорел наш Дворец, все комнаты, залы, библиотека, лаборатории… (можно подумать, все это было «наше». — Г. К). Наш доктор Королев говорит, что пожар начался очень странно: одновременно в нескольких местах основного здания».

Шура в это время была на заседании в Смольном. Приехав к месту пожара, она застала там массу людей. Доктор Королев провел ее по запасному ходу в ту часть здания, куда перевели детей.

«Идем, — рассказывала Александра Михайловна, — а нам навстречу странная процессия: не няни, а страшные, растрепанные ведьмы, спускающиеся с лестницы с младенцами на руках.

— Назад, в свои комнаты! — закричал Королев. — Ведь только там вы в полной безопасности.

Но они слушать ничего не хотели и обступили меня со всех сторон с криками:

— А вот она, Коллонтай, кровожадная большевичка! Это она подожгла наш дом! Да, ты хотела сжечь нас, погубить христианские души…»

«Два миллиона едва затеплившихся на земле младенческих жизней ежегодно гасли в России от темноты и несознательности угнетенного народа, от косности и равнодушия классового государства», — так начиналось постановление об охране материнства и младенчества, изданное 31 января 1918 года Комиссариатом государственного призрения, подписанное А. М. Коллонтай.

И вот развернулась работа. Большевики всё стремились взять под контроль, как же могли забыть о воспитании детей?! Всем известно — в детях будущее. Новая власть стремилась найти опору в молодом поколении. Создавались детские ясли, воспитательные дома, начали отыскивать помещения, добывать инвентарь, продовольствие. Занимали богатые особняки и приспосабливали их для детских учреждений, шили для детей одежду из всего, что попадалось под руку, даже из шелковых драпировок, снятых с окон захваченных особняков.

Работниц и крестьянок спешно готовили для работы в детских учреждениях. На курсах отдела охраны материнства и младенчества Александра Михайловна читала лекции, проникнутые верой в «творческие силы народа».

«Это были горячие и решительные месяцы нашей революции, — вспоминала Коллонтай. — Мы были голодные, редкую ночь удавалось выспаться, но мы работали со страстью, мы торопились строить новую жизнь. Мы чувствовали, что все, что делаем сегодня, нужно обязательно сегодня, пусть даже вчерне, завтра будет поздно, завтра предстоят новые задачи».

Одной из главных забот наркома было создание домов для инвалидов войны. Для этого нужны были помещения, а их не было. Как-то Коллонтай доложили, что найдено помещение на 500–600 человек с пристройками для складов продовольствия, кухней, баней, запасом дров, мужи, растительного масла и другого провианта. Это была Александро-Невская лавра.

Александра Михайловна, не долго думая, подписала приказ о занятии лавры. Что хочу, то ворочу. Но когда назначенная для этой цели комиссия во главе с комиссаром явилась туда, ворота лавры оказались накрепко закрытыми. Тогда решили прибегнуть к помощи красногвардейцев. Не успели те подойти, как раздался оглушительный звон колоколов. Стали сбегаться женщины, дети, лавочники покинули свои лавки, мастеровые — мастерские. Толпа разрасталась. Народ защищал веру своих прадедов, защищал свою культуру.

— Не дадим, умрем за веру православную! — кричали женщины.

Напряжение росло.

Кто-то из толпы отважился и накинулся на ненавистного комиссара, повалил его на землю, другой проломил одному из красногвардейцев голову. Прибежали на помощь печально известные наемники из Латышского батальона. Через некоторое время сопротивление ослабло, и ворота монастыря открылись. К вечеру несколько сот инвалидов уже были размещены в нем. На радостях Шура отправилась в Смольный.

«Ленин встретил меня очень серьезным, — рассказывала она. — «Как вы могли предпринять такой шаг, не посоветовавшись с правительством?»

Я объяснила ему, что у нас не было намерения силой захватывать Александро-Невскую лавру, что все должно было свершиться гладко на основе деловой договоренности. Ленин сказал, что этот шаг был несвоевременным. Каждая ошибка правительства на руку белогвардейцам.

— Вы форсировали необходимость выразить позицию Советского правительства в отношении церкви, хотя было бы лучше подождать и сделать это позже. Но после конфликта с монастырем надо поспешить с декретом об отделении церкви от государства, объявить при этом полную свободу религиозных убеждений».

В ближайшее воскресенье во всех церквах Петрограда Александра Коллонтай была предана анафеме.

Впрочем, Шура не слишком огорчилась. По этому поводу она, улыбаясь, говорила: «Не думаю, что я оказалась в плохой компании. Лев Толстой также был предан анафеме русской церковью».

При ее участии были подготовлены проекты декретов от 19 декабря 1917 года о расторжении брака, от 20 декабря о гражданском браке, устанавливающий полное гражданское и моральное равенство супругов и об уравнении в правах внебрачных детей с законнорожденными.

В ученической тетрадке с синей обложкой она записала: «Что меня всегда радует теперь, это тот сдвиг у нас, — отчасти во всем мире, — который произошел после 1917 года в проблеме раскрепощения женщины.

Мы, наше поколение, пробили стену. Сейчас и стены-то уже нет, за исключением колониальных стран. И есть чувство: капля моей энергии, моих мыслей, моей борьбы и примера всей моей жизни есть в этом достижении.

Это мы, наше поколение, руками проложили пути».

Однажды Коллонтай позвонили из Смольного. Говорил Ленин. Он попросил ее немедленно отпра виться на митинг на Центральный почтамт. Почто во-телеграфные служащие бастовали, они не хотели работать на большевиков. Штрейкбрехеров не было так как работа на телеграфе требует специальной и довольно длительной подготовки.

— Среди служащих много женщин, и именно вам и надо туда поехать, — сказал Ленин.

Когда Шура вошла в помещение, где происходил митинг, атмосфера была накалена. Она прошла к председателю и попросила дать ей слово.

Поднялась на трибуну, в зале стоял неимоверный шум. Из разных концов зала раздались крики:

— Не давайте ей говорить!

С трудом председатель успокоил собрание.

Коллонтай взывала к сознанию служащих, разъясняя им важную роль связи для нормальной жизни страны (как раз об этом телеграфные служащие знали куда больше Шуры). Настроение в зале не менялось. Тогда она стала рассказывать, что Советская власть намерена сделать для улучшения положения женщины, это было совсем некстати, и терпение митингующих лопнуло. К трибуне ринулись люди. С ее головы сорвали меховую шляпку и бросили в зал, оборвали пуговицы на пальто.

И тут она увидела, как в зал вошла небольшая группа рабочих. Они направились к трибуне. Все кончилось благополучно для Шуры. «Как в фильме со счастливым концом», — смеясь, рассказывала она.

Дошла до Смольного. Там Александру Михайловну встретил Свердлов и сказал:

— Я слышал о вашей битве. Но я только что получил информацию, что наша резолюция принята и что работа на почте и телеграфе возобновится завтра.

В конце марта 1919 года Центральный Комитет партии направляет Коллонтай на Украину. Осенью она вернулась в Москву и поселилась в гостинице «Националь», которая тогда была общежитием партийных работников. Ежедневно бывала на Воздвиженке, где помещался Центральный Комитет партии. Снова работа среди женщин. В это время готовился созыв I Международной конференции коммунистов. И Коллонтай с головой ушла в подготовку, не найдя времени съездить в Петроград к сыну. Он получил только ПИСЬМО:

«…Милый, родной Хохля! Нет слов передать, как хотела бы тебя видеть, поговорить… Хотела сразу слетать на сутки в Петроград, но не успела я приехать, как на меня навалилась срочная работа по созыву I конференции коммунисток всех стран. Вот и снова конфликт: душа и сердце рвутся к тебе, а работа держит. И надо себя застегнуть на все пуговички, чтобы не позволить желаниям нарушить деловитую сухость…»

На I Международной конференции она не смогла быть.

Брюшной тиф и заражение крови после перенесенного острого нефрита на многие месяцы оторвали Коллонтай от активной жизни. Лишь в сентябре 1920 года приступила к работе.

И вот она первая в мире женщина-полпред. Норвегия, потом Мексика, снова Норвегия и, наконец, Швеция. Время от времени она шлет в Москву не только официальные послания, но и письма своей подруге детства Зое Шадурской.

«Стокгольм, 6 февраля 1932 года.

Я живу вся застегнутая на все пуговицы, работаю, как запряженная лошадь, не сдавая.

Через час я должна одеваться к официальному обеду. За эту неделю их уже было три и два вечерних приема. Я очень устаю — ведь это огромная затрата сил… Губы устали от официальной улыбки, а душа от мундира».

Глава культурного фонда «Зимний сад» Дмитрий Черниговский предложил вниманию «Известий» документы из Архива внешней политики РФ о деятельности советских спецслужб и дипломатического корпуса, связанной с нелепой возней вокруг Ивана Бунина в 30—40-е годы. Документы печатаются впервые. Советский посол в Швеции Александра Коллонтай в смятении — Бунину присудили Нобелевскую премию.

«В посольстве паника-, — пишет К. Кедров. — Не смогли предотвратить враждебную акцию. В письме-отчете «товарищ посол» стремится смягчить удар. «Присуждение это носило весьма случайный характер. Во всяком случае, швецпра (шведское правительство) бессильно было предотвратить этот шаг международного комитета. Кандидатура Бунина появилась в печати впервые накануне голосования. Я имела частную беседу с минпросвещения на этот счет, но он, будучи сам изумлен таким поворотом дела, объяснил мне, что комитет не поддается никакому воздействию, что «старики» строго оберегают свою независимость от влияний на них со стороны правительства».

Коллонтай понимает, что последнее утверждение вызовет кривую усмешку в Кремле. Мысль о независимости кого-либо от власти звучит для Москвы кощунственно. Пусть даже это не в Москве, а в Стокгольме. Но ничего не поделаешь — их нравы! Коллонтай специально оговаривает, что в буржуазной стране такое возможно. «Я проверила, что в самом деле бывали случаи, когда премию присуждали вопреки явному одобрению швецпра». Трудное положение у советского посла. Как объяснить кремлевским людоедам, что бывают страны, где людей не едят. Где существует независимая мысль и есть свобода.

И снова в отчете посла чисто азиатское подслащивание пилюли. Раз новость плохая, выдадим желаемое за действительное. Изобразим возмущение общественности. Пусть в Москве думают, что шведская пресса мыслит категориями Кремля. Как это характерно для деспотической дипломатии — выдавать желаемое за действительное, дабы усладить слух! Ведь за плохую новость посла могут отозвать, а то и жизни лишить. Поэтому умная женщина пишет несусветный вздор чисто ритуального характера.

«Нехарактерно, что и шведообщественность, и почти вся, даже буржуазная, пресса весьма критически отнеслись к выбору Бунина, как представителя словесности на русском языке, достойного премии Нобеля. Даже «Аллеханда» писала, что неудобно выглядит, что в списке имен, награжденных премией Нобеля, русскую литературу — страну Толстого — представляет Бунин».

33-й год на дворе. Фашизм в Германии, можно сказать, уже пришел к власти. А наш посол в Стокгольме воюет, но не с Гитлером, не с Геббельсом, а с великим русским писателем, увенчанным престижной международной премией.

Судя по отчету Коллонтай, битва идет не на жизнь, а на смерть. Дело в том, что, помимо провинившейся Швеции, Франция тоже совсем отбилась от рук. Появились сообщения в прессе, что французский посланник Гессен будет представлять Бунина при торжествах вручения премии. Для советского посольства открывается широкое поле деятельности. Коллонтай переходит в наступление.

«Я, во-первых, указала на то неблагоприятное впечатление, какое вообще произвело избрание Бунина предметом премий; во-вторых, если уж кабинет не мог этому помешать, я попросила, по крайней мере, воздействовать на прессу, с тем чтобы приезд Бунина не принял бы под воздействием враждебных к нам элементов белой эмиграции характер политической кампании против Союза, выставления Бунина «жертвой» и т. п.

МИД, как я узнала, делал попытки, чтобы Бунин вообще сюда не приехал, но попытки эти не удались. Во всяком случае уже известно, что де-Шассен организовывает вечер иностранных журналистов в честь Бунина. Нашего ТАССа (тов. Зейфертс) на вечере этом, конечно, не будет. Я тоже, разумеется, отказалась быть на торжестве при вручении премии».

Советскому режиму нельзя отказать в неизменности и последовательности. Пройдут годы, умрет Сталин, отбушует вторая мировая война, состоится исторический XX съезд, осудивший сталинизм, но неизменной останется сущность тоталитарной власти. Теперь Нобелевскую премию получит не эмигрант, а писатель, живущий в СССР, Борис Пастернак. А реакция в конце 50-х будет такая же, как в начале 30-х. Там шумели, почему Бунину, а не Горькому. Здесь завопят: почему Пастернаку, а не Шолохову. Снова Советский посол не явится на торжества по случаю вручения премии, а советские газеты напишут такую же ахинею о возмущении мировой общественности решением Нобелевского комитета.

Пройдут годы. Минует эра застоя, наступит перестройка. Нобелевскую премию получит высланный из страны Иосиф Бродский. И опять советский дипломатический корпус за рубежом окажется в шоке. Кто-то заявит, что у него другие эстетические вкусы, кто-то промямлит, что Нобелевский комитет волен принимать какие угодно решения, даже абсурдные. Лауреата уже в третий раз будут чествовать представители всех цивилизованных стран, и только СССР окажется в стороне. Коммунистическая идеология до последнего часа советской власти не допускала и мысли о возможности существования какой-либо несанкционированной литературы.

Уверенность в своем превосходстве над учеными и писателями никогда не покидала вождей».

В 1942 году Коллонтай исполнилось 70 лет, она все еще была полпредом в Швеции. Однажды августовским вечером Коллонтай почувствовала себя плохо. Ее поразил инсульт. Болезнь длилась долго, только к концу января 1943 года ей стало лучше, и она переехала в санаторий Мёссеберг, расположенный на юге Швеции. После года лечения Коллонтай снова приступила к дипломатической работе.

18 марта 1945 года Коллонтай возвратилась в Москву. Ей уже исполнилось 73 года, и в июле — новое назначение советником Министерства иностранных дел. На склоне лет она говорила: «Моя жизнь была богатой и интересной, я пережила много великих событий».

Умерла Коллонтай в 1952 году, в возрасте 80 лет.