Тайны кремлевских жен

Доносчицы-воительницы

Указ Петра I от 28 апреля 1722 года предусматривал, что все подданные были слугами государя и каждый должен был под страхом сурового наказания доносить на своего ближнего, если заподозрил его или застал при совершении государственного преступления. Доносительство стало не только обязанностью, но и профессией, за которую платили деньги.

Эпоха Петра I послужила примером последующим временам. В эпоху сталинизма практика доносов расцвела под сильным воздействием государства, толкавшего людей к доносительству.

Принцип доноса всех на всех подтверждался неоднократно. Доносчикам предлагались если не чины, то различные льготы.

Женщины тоже проявили себя на почве доносов. Причем некоторые из них отличались особой агрессивностью.

Итальянский психиатр и криминалист Чезаре Ломброзо приводит следующие примеры агрессивности и преступности самок в мире животных: «Самки-воительницы муравьев приходят часто в такую ярость, что набрасываются и кусают других самок, личинок и рабынь, которые стараются их успокоить, крепко держа, пока не пройдет припадок бешенства. Одна муравьиная самка убила и сожрала травяную вошь, рассерженная ее сопротивлением».

А знаете ли вы, что первоначально мать пионера-героя Павлика Морозова подозревалась в убийстве сына? Об этом поведал Юрий Дружников в своем исследовании «Вознесение Павлика Морозова». Там же он рассказал о том, что Татьяна Морозова не только поощряла доносы своего сына, но и доносила сама.

«Мать знала о деятельности старшего сына — в этом нет сомнения. В протоколе допроса 11 сентября 1932 года читаем: «Мой сын Павел, что бы только ни увидел или услышал про эту кулацкую шайку, он всегда доносил в сельсовет и другие организации». Она не только поощряла его, но и доносила сама. В приговоре суда об убийстве Павлика говорится: «О краже Кулукановым снопов Павел сказал своей матери, а последняя заявила сельсовету».

Хотя арестованных по делу об убийстве братьев Морозовых было десять, нам приходится проверять причастность к убийству и других лиц.

В печати встречались утверждения, что убийцей Павлика был его отец, Трофим Морозой. Писатель Виктор Шкловский в книге, выпущенной в 1973 году, утверждал, что Павел «выступил против своего отца и был им убит». Версия «отец — убийца сына» появлялась в печати не раз. Мог ли отец это сделать?

Трофим Морозов во время убийства находился в заключении на Крайнем Севере. Он мог бежать, если был к тому времени жив. Те, кто говорит, что Трофим написал письмо жене и детям, утверждают, что он вообще не знал об убийстве. Если он бежал, невероятно, чтобы он пошел на убийство двоих собственных детей. Авторы, обвинявшие отца, как мы выяснили, на месте не были и дела не знали. Версия эта носит скорее всего литературный характер (Сатурн, пожирающий своих детей; Авраам, собирающийся принести в жертву Исаака; герой Николая Гоголя Тарас Бульба, убивающий сына за предательство, и т. д.). К тому же Шкловский нам сказал, что прочитал об отце-убийце в сценарии кино.

Может быть, Павлик был убит собственной матерью? Такое подозрение — не наша выдумка: Татьяну допрашивали 11 сентября в качестве свидетеля, а 23 сентября уже в качестве обвиняемой, и протоколы эти мы имеем.

«Мои дети были убиты 3 сентября с. г. в отсутствии меня, так как я уехала 2 сентября в Тавду и без меня все это произошло, — показала Морозова на первом допросе. — С 31 августа на 1 сентября с. г. во время ночи, часов в 12, кто-то к нам в сенки зашел, избную дверь поткнул, но открыть не могли, так как дверь была закрыта крепко, и опять с 1 на 2 сентября с. г. кто-то приходил ночью, слышно было два мужских голоса, наша собака на них залаяла, потом стала ластиться около них, а собака живет у нас и уходит к Морозову Сергею и Даниле, так как жили вместе». Голосов родных Морозова не узнала, но заявила, что приходили дед с Данилой, хотя во всех соседних домах жили родные и собака туда тоже бежала, конечно, и знала всех.

Поведение матери в эти дни действительно может показаться странным. По рассказам жителей Герасимовки, Павлу угрожали много раз, особенно ближе к осени, когда появился новый урожай и мальчик снова принялся доносить, кто, где и что прячет. Павлик избит. Затем две ночи подряд в дом ломятся неизвестные, а утром мать уезжает на несколько дней в город, бросив четверых маленьких детей, не заявив ничего милиционеру и даже не оставив детям еды. Больше того, понимая, какая опасность нависла над сыном, она уговаривает его в ее отсутствие уйти в лес за клюквой без взрослых, да еще с маленьким братом, и при этом дети одни собираются заночевать в тайге в шалаше.

Морозова уехала в Тавду сдавать теленка на заготовительный пункт. Возила ли она мясо сдавать государству или же на рынок, не проверялось. Если на рынок, то это была столь же незаконная акция, как и те, на которые Павлик и она доносили властям. Кстати, когда точно она уехала, не было установлено, когда вернулась — тоже. Ее не было в деревне со дня убийства до дня, когда нашли трупы детей.

«Мать она была плохая, равнодушная и ленивая, — вспоминает ее двоюродная сестра Беркина. — Детей кто угодно подкармливал. В доме грязь, одежда рваная, дырки не латала. Павлика она после ненавидела за то, что лишил ее мужа». Павлику угрожали, и она могла спасти его: послать на заработки или в детский дом в соседнем поселке. Тогда такие способы подкормить малоимущую семью практиковались широко. Писатель Мусатов в журнале «Вожатый» (1962, № 9) поддерживал эту же мысль: матери было легко спасти мальчика, отправив его на заработки в город.

Спустя полвека Морозова нам рассказывала: «Я мертвых увидела, схватила нож, хотела остальных ребят зарезать и на себя руки наложить, но мне не дали, нож отобрали. Дети от страха плакали… На суде я сказала: «Дайте мне яду, сулемы, я выпью». И повалилась, ничего не помню. Меня под руки вывели».

На следствии Морозова охотно согласилась поддерживать официальную версию убийства и готова была обвинять кого угодно. После допросов в Секретно-политическом отделе ОГПУ ее рассказы об убийстве начинают приобретать все более идеологический характер. Она вспоминала, например, что Павлик говорил: «Я на той точке стал, как говорил товарищ Ленин, взад ни шагу, а вперед — сразу подамся два шага». Фраза Ленина звучит наоборот («Шаг вперед, два шага назад»), но это несущественно, важно, что Павлик — верный ленинец. Очевидная халатность матери в истории гибели сына, несомненно, имела место. Однако тех, кто проектировал процесс, более устраивала мать как жертва. Она понадобилась им в роли свидетельницы обвинения. Вот почему уполномоченный ОГПУ сначала перевел Татьяну Морозову из свидетелей в обвиняемые, а затем, сам или по указанию руководства, в свидетели, хотя она должна была быть потерпевшей.

После двух процессов, расстрела, последующих арестов из большой семьи Морозовых осталась в деревне мать Павлика с младшим сыном Романом. Двое ее детей были убиты, четвертого, Алексея, она сама сдала в детский дом. В газетах Татьяна Морозова значилась Матерью Героя — привилегированная должность в советской стране. Как бы ни оценивали мы поступки Павлика, для матери он остался сыном. А она потеряла тогда двоих. И мертвых она любила их до конца своих дней. Это свято.

О том, что происходило тогда в Герасимовке, мать Павлика помнила хорошо и охотно нам рассказывала. Всенародная любовь к герою, о которой писали газеты, в рассказе этом выглядела не столь рекламно: «Врагов у Павлика было много. Мобилу его затаптывали, звезду ломали, полдеревни ходило туда испражняться».

Смерть ее сыновей была только началом. Через месяц после похорон по случаю 15-летия Октябрьской революции власти организовали в деревне большевистские поминки по убиенным детям. Манифестация протекала жизнерадостно, в соответствии с особой ролью убитых детей. Миф, созданный наверху, пришел в деревню и начал вытеснять реальность. «Оживилась изба-читальня от веселого гомона и песен ребят», — бодро писал журналист Соломеин в «Пионерской правде», назвав статью «На свежей могиле». Вместе с двумя женщинами в сельсовет вошла Татьяна Морозова, худая, постаревшая от переживаний мать Павлика. На столе венок. Ребята поют, веселятся, с гоготом идут гулять на кладбище. Там, возле могилы, заранее сколочена трибуна. С нее приезжие представители произносят речи о подвиге пионера Морозова и кулаках-убийцах. «Небольшой курьез, — читаем далее, — результат культурной отсталости и неграмотности матери Павлика — Татьяны Морозовой. Тела Павлика и Феди Морозовых, конечно, хоронили без попа. На могиле — красная звезда и траурное знамя с надписью: «Братская могила братьев Морозовых». А напротив… стоит крест… Татьяна Морозова понимает, что кулак — «злой человек», но вера в бога, подкрепленная советами набожных соседок, крепко засела в сознании обезумевшей от горя матери». Газета требовала-. «Не плакать, а еще больше сплотиться вокруг партии».

Морозову переселили в большой дом, хозяев которого перед этим арестовали. Она получила часть кулацкого имущества, но в Герасимовке ее ненавидели, оскорбляли. Крестьяне возлагали на Татьяну вину за воспитание ребенка, который причинял столько горя деревне. Привилегии, ей созданные, еще больше озлобили людей. Из деревни ей пришлось переехать в районный центр. «Меня НКВД взял на казарменное обеспечение, — вспоминала Морозова. — Дали комнату, кровать, две подушки, продукты. Я, как мать героя, не работала».

Неприязнь к матери Павлика Морозова сохранилась в Герасимовке и через полвека, мы ее почувствовали, но выражается она сдержанней.

Учительница Кабина вспоминает: «Татьяне дали квартиру на улице Сталина, освободившуюся после высылки врагов народа. Мебель, тюлевые занавески, белье, одежда — все это было чужое, а стало ее. Ей такое и во сне не снилось. Люди везде голодали, а ей выдавали в ОГПУ хорошие продукты, сладости. Сына ее, Алексея, отправляли каждое лето в пионерский лагерь «Артек». Об этом писали и газеты: правительство позаботилось о матери героя, ей назначили пожизненную персональную пенсию, и врачи предложили переехать жить на курорт в Крым. Говорили, что Сталин лично распорядился позаботиться о ней. Но она умела и сама требовать. Входила и заявляла: «Я, мать героя-пионера…» И отказать боялись.

В Крыму еще существовала татарская автономия, но уже выселяли греков и немцев. Воронцовский дворец в Алупке стал правительственной дачей. В округе шла чистка кварталов, и освободившиеся дома заселяли доверенными людьми. Здесь, на южном берегу, Морозова прожила до конца дней.

Третий ее сын, Роман, был в конце войны ранен, умер у нее на глазах, и она осталась одна. Судьба не была к ней милосерднее, чем к другим, скореє наоборот: ведь единственный оставшийся в живых Алексей, который с нею вместе показывал на суде на дедушку и бабушку, требуя их расстрелять, этот ее сын тогда сидел в тюрьме. Вот что писал о родном брате Павлика заведующий отделом культуры райисполкома Фомин писателю Со-ломеину в уже цитированном нами письме: «Алексей Морозов сидел с 1941 по 1951 год. Осенью 1951 года освободился. Работает в городе Нижний Тагил на заводе. Сидел за измену Родине (не выполнил задания командования)». «Алексей был приговорен военным трибуналом к расстрелу, — вспоминает крестьянка Веркина, — но мать за него хлопотала, как брату героя расстрел ему заменили на десять лет».

Причины ареста Алексея Морозова не ясны. Он окончил летное училище. В его воинской части были свои Павлики Морозовы, могли донести на невиновного. Крестьянка из Герасимовки, тетка Алексея, Веркина, к которой он приезжал с женой и сыном после освобождения, рассказала, что ее племянник напился перед боевым вылетом. Ей он сказал, что его тогда подпоили и что с тех пор он не пьет. Родственник же его Байдаков, отсидевший по статье 58-й, рассказывал нам, что повстречался с Алексеем в тюрьме. В летной части Алексея не любили за то, что он требовал особого положения, как брат пионера-героя. Товарищи по части напоили его, а когда он заснул, положили ему за голенище сапога, как криминальный материал, фотопленки с изображением линии фронта. После этого вызвали представителя СМЕРШа — военной секретной полиции.

Тот факт, что брат пионера-героя отсидел десять лет за шпионаж, тщательно скрывается советской печатью. В наши дни Алексей — молчаливый, трудолюбивый человек. Вспоминать о старом не хочет. Два года отработал грузчиком на вредном химическом производстве, чтобы получить пенсию побольше. Сын Алексея назван в честь убитого дяди-героя Павликом — пятое поколение известных нам Морозовых. Он отслужил в армии, где потерял зубы, находясь во вредной зоне, и стал работать слесарем на заводе. Павлик Морозов-младший женился, о чем сообщалось в печати, и вскоре развелся, о чем печать умолчала. «Так теперь молодые живут», — сказала нам Татьяна Морозова, осуждая мораль нового поколения. А Павлик — жизнерадостный молодой человек, живет в свое удовольствие, любит выпить с приятелями, учиться не хочет, из кинофильмов предпочитает иностранные и, в отличие от своего знаменитого дяди, не собирается доносить на родителей и соседей.

На стенах, на шкафу, на столе и на комоде — портреты и бюсты разных размеров ее знаменитого сына-героя. Тут же бюсты Ленина и писателя Антона Чехова, который умер неподалеку в Ялте. А между портретами Павлика — иконы.

Живут оставшиеся Морозовы в уютном доме на горе, омываемой Черным морем. Вокруг, за высокими заборами, стоят санатории и роскошные виллы для советской партийной элиты. Наследники Морозовых вернулись к тому, с чем сверстники Павлика боролись полвека назад, — к скромному предпринимательству. Летом они сдают отдыхающим свой домик и сарайчики вокруг. Это приносит неплохой доход. 22 августа 1956 года, в пору послесталинских разоблачений, в «Курортной газете» Крыма появилась статья. «Бабушка Морозиха, — говорилось в ней, — скупает по дешевке фрукты и продает на рынке втридорога, спекулирует». Газета призывала «сделать выводы». Но власти дело замяли.

«Никто ко мне не едет, — жаловалась Татьяна Морозова в наш последний приезд, — никому я теперь не нужна. Письма приходили раньше по пять, а то и восемь в день. А сейчас мало писем. Пишут дети глупости: «Дорогая Таня, в каком ты классе? Давай с тобой переписываться». А мне-то скоро девяносто!»

До последних дней (она умерла в 1983 году) мать пионера № 1 сидела в президиумах идеологических мероприятий — живой образец преданности делу коммунизма. На нее под аплодисменты надевали пионерский галстук. Единственная трудность наступала, когда надо было выйти на трибуну. «Будьте такими, как мой Павлик!» — произносила неграмотная женщина и умолкала, не умея прочесть текст, который ей заготовили и сунули в руку комсомольские лидеры. Периодически мать героя, соучеников и родственников Павлика власти приглашали на различные торжества в Герасимовку, куда для массовости собирали население всей округи».

Знаменитое «дело врачей» выросло из доноса женщины. Никита Сергеевич Хрущев вспоминал об этом: «Я хотел бы сейчас рассказать о так называемом деле врачей. Однажды Сталин пригласил нас к себе в Кремль и зачитал письмо врача. Какая-то Тимашук, женщина-врач, писала, что она работает в лаборатории врачом и была на Валдае, когда умер Жданов. Она писала в своем письме, что Жданов умер потому, что его неправильно лечили врачи, ему назначали такие процедуры, которые должны были привести к смерти. Она писала, что все это делалось преднамеренно.

Естественно, если бы так было на самом деле, каждый бы возмутился такому злодейству. Это же совершенно противоестественно! Врач должен лечить, оберегать здоровье, а не убивать жизнь, не убивать человека.

Если бы Сталин был нормальным человеком, то он по-другому бы реагировал на это письмо. Мало ли таких писем поступает от людей с ненормальной психикой. Сталин был очень восприимчив к подобной литературе. Я считаю, что эта женщина тоже была продуктом сталинской политики. Сталин внедрил в сознание людей, что мы окружены врагами, что в каждом человеке нужно видеть неразоблаченного врага. Сталин призывал к бдительности и говорил, что даже если в доносе есть 10 процентов правды, то это уже положительный факт. Но это 10 процентов! А поддаются ли вообще учету проценты правды в таких письмах, как подсчитать эти проценты? Это была политика больного человека. Жданова лечили кремлевские врачи. Надо полагать, что все лучшие светила, которые были известны среди медицинского мира Советского Союза, привлекались для работы в Кремлевской больнице. Кто его лечил конкретно, я сейчас не помню.

Был арестован Владимир Никитич Виноградов, которого, когда он был уже освобожден, я больше, лучше узнал. Он не раз консультировал меня.

Арестовали Василенко — крупнейшего врача и профессора. Я мало его знал лично.

Вместе с Виноградовым и Василенко была арестована целая группа крупных врачей, которые тогда работали в Кремлевской больнице и имели какое-то соприкосновение с лечением Жданова.

Арестовали этих людей, и тут же Сталин широко разослал письмо этой Тимашук со своей припиской, где он мобилизовывал гнев масс против врачей, которые «учинили такое злодеяние» и умертвили Жданова.

У Жданова было очень подорвано здоровье. Я не знаю, какими он недугами страдал, но одним из главных было то, что он потерял силу воли и не мог уже регулировать, когда остановиться в питейных делах. На него жалко было смотреть. Я даже помню (а это редкое явление), как Сталин в последнее время другой раз прикрикивал на него, что ему не следует пить. Жданов вынужден был страдать и наливать себе фруктовую воду, когда другие наливали вино или более крепкие спиртные напитки. Нужно полагать, что если сдерживал Сталин, — а это невероятно, — то дома он был уже без контроля.

Этот порок убил Щербакова и в значительной степени предопределил и ускорил смерть Жданова.

Начались допросы. Я сам слышал, как Сталин часто звонил Игнатьеву. Тогда Игнатьев был министром госбезопасности. Я знал Игнатьева. Он был больной человек. Это был человек мягкого характера, вдумчивый и располагающий к себе. Я к нему очень хорошо относился. В то время у него был инфаркт и он сам был на краю гибели. Сталин ему звонит, а мы знали, в каком физическом состоянии он находится. Он с ним разговаривал по телефону в нашем присутствии. Сталин выходил из себя, орал по телефону, угрожал ему, что он его сотрет в порошок, и требовал бить, бить их, кандалы надеть.

Василенко был, кажется, в Китае в это время. Его отозвали из Китая, и как только он переехал советскую границу, ему надели, как говорили, кандалы.

Я не знаю, все ли, но у меня отложилось в памяти, что они сознались в своих преступлениях. Я сейчас не могу осуждать тех, кто оклеветал себя. Слишком много передо мной прошло разных людей, разных характеров, честных и преданных нашей партии, революции, которые сознавались. Примером тому — Мерецков, который доживает свой век, ходит, согнувшись в дугу, и который признал, что он английский шпион. Врачи тоже попали не в лучшее положение, и они тоже признались.

Виноградов лечил Сталина, а его редко врачи лечили. Он не пощадил и его, арестовал, его тоже били. Наверное, били. Всех били. Я сейчас не помню, сознался он или не сознался, но он тоже попал в общую кашу.

Так возникло дело врачей, позорное дело».