Для того, чтобы точно выяснить отношение нашего Я к внешнему миру и определить, что в нашем восприятии мира принадлежит миру и что принадлежит нам самим, мы должны обратиться к элементарной психологии и рассмотреть механизм нашего воспринимательного аппарата.
Основной единицей нашего восприятия является ощущение. Ощущение есть элементарная перемена в состоянии сознания, производимая, как нам кажется, какой-нибудь переменой в состоянии внешнего мира по отношению к нашему сознанию или переменой в состоянии нашего сознания по отношению к внешнему миру. Так нас учит физика и психофизика. Я не буду здесь входить в рассмотрение правильности или неправильности построений этих наук. Достаточно определить ощущение как элементарную перемену в состоянии сознания, как элемент, то есть основную единицу этой перемены. Испытывая ощущение, мы предполагаем, что оно является, так сказать, отражением каких-то изменений во внешнем мире.
Испытанные ощущения оставляют известный след в нашей памяти. Накопляясь, воспоминания ощущений начинают сливаться в сознании в группы по сходству, ассоциироваться, слагаться, противополагаться; ощущения, испытываемые, обыкновенно, в близкой связи одно с другим, будут возникать в памяти в такой же связи. И постепенно из воспоминаний ощущений образуются представления. Представления — это, так сказать, групповые воспоминания ощущений. При образовании представлений ощущения группируются по двум ясно выраженным направлениям. Первое направление — по характеру ощущений: так ощущения жёлтого цвета будут соединяться с ощущениями жёлтого цвета, ощущения кислого вкуса с ощущениями кислого вкуса; и второе — по времени получения ощущений. Когда в одну группу, образующую одно представление, входят разнообразные ощущения, испытанные одновременно, тогда воспоминание определённой группы ощущений приписывается общей причине. «Общая причина» проектируется во внешний мир как объект, причём предполагается, что данное представление отражает в себе реальные свойства этого объекта. Такое групповое воспоминание есть представление, например, представление дерева — этого [конкретного] дерева. В группу входит зелёный цвет листьев, их запах, тень, шум ветра в ветвях и пр., и пр. Всё это вместе взятое образует как бы фокус лучей, идущих из сознания, постепенно наводимый на внешний объект и плохо или хорошо совпадающий с ним.
В дальнейшем усложнении психической жизни с воспоминаниями представлений происходит то же самое, что с воспоминаниями ощущений. Накопляясь, воспоминания представлений, или «образы представления», ассоциируются по самым разнообразным линиям, слагаются, противополагаются, образуют группы и в конце концов дают понятия.
Так из различных, испытанных в разное время (в группах) ощущений у ребёнка возникает представление дерева (этого дерева), а затем из образов представления разных деревьев образуется понятие дерева, то есть не этого дерева, а дерева вообще.
* * *
Образование понятий ведёт за собой образование слов и появление речи.
Начало речи может явиться на самой низкой [ступени] психической жизни, в период жизни ощущениями, и уже значительно усложниться в период жизни представлениями. Но, пока нет понятий, это не будет речь в настоящем значении этого слова.
На низших ступенях психической жизни известные ощущения могут выражаться известными звуками. Таким образом можно передавать общие впечатления страха, гнева, удовольствия. Эти звуки могут служить сигналами об опасности, призывным криком, просьбой, угрозой и т. п. Но много сказать ими нельзя.
В дальнейшем развитии речи, если слова или звуки выражают представления как у детей, то это значит, что данный звук или данное слово обозначает только этот данный предмет. Для каждого нового подобного предмета должен быть другой новый звук или новое слово. Если говорящий обозначает одним и тем же звуком или словом разные предметы, то это значит, что или по его мнению это всё один и тот же предмет, или он называет одинаково заведомо разные предметы. В обоих случаях его понять очень трудно. И такая речь не может служить образцом ясной речи. Например, если известным словом или звуком ребёнок назовёт дерево, имея в виду только это дерево, и совершенно не зная других деревьев, то новое дерево, которое он увидит, он назовёт другим словом, или будет думать, что [это] то же самое дерево. Речь, в которой «слова» соответствуют представлениям, состоит как бы из собственных имён, нарицательных имён в ней нет; при этом не только существительные, но и глаголы, и прилагательные, и наречия тоже имеют в ней характер «собственных имён», то есть приложимых только к данному действию, данному качеству, к данному свойству.
Появление слов общего значения в речи означает появление понятий в сознании.
Речь состоит из слов, каждое слово выражает понятие. Понятие и слово в сущности одно и то же; только одно (понятие), так сказать, внутренняя сторона, [а] другое (слово) — наружная. Или, как говорит д-р Р. Бекк (R. Bucke, автор книги «Cosmic Consciousness», о которой мне придётся много говорить дальше), — слово (т. е. понятие) есть алгебраический знак вещи.
«Тысячи раз было отмечено, — говорит Бекк, — что мозг мыслящего человека не превосходит по величине мозг не мыслящего человека, пропорционально тому, насколько умственная работа мыслителя превосходит умственную работу дикаря. Причина этого лежит в том, что мозгу Герберта Спенсера нужно было работать только немного больше, чем мозгу австралийского дикаря, по той причине, что Герберт Спенсер совершал свойственную ему и избранную им умственную работу при помощи знаков, заменявших понятия, тогда как дикарь совершает почти всю свою умственную работу при помощи громоздких представлений. Дикарь находится в положении астронома, делающего все свои вычисления при помощи арифметики; тогда как Спенсер находился в положении астронома, делающего свои вычисления при помощи алгебры. Первому придётся исписать цифрами много больших листов бумаги и совершить колоссальный труд для того, чтобы получить такие же результаты, какие второму дадут вычисления, которые можно сделать на маленьком конверте с очень небольшой сравнительно затратой умственного труда».
В нашей речи слова выражают понятия или идеи. Идеями называются понятия более широкие, не представляющие группового знака однородных представлений, а охватывающие группы разнородных представлений или даже группы понятий; таким образом, идея есть сложное или отвлечённое понятие.
Кроме простых ощущений органов чувств: цвета, звука, осязания, обоняния и вкуса, кроме простых эмоций удовольствия, неудовольствия, радости, страха, неожиданности, удивления, любопытства, смеха, гнева и многих других — в нашем сознании проходят ряды сложных ощущений и высших (сложных) эмоций: моральной, эстетической, религиозной. Содержание эмоциональных переживаний, даже самых простых, не говоря уже о сложных, никогда целиком не укладывается в понятия или в идеи и поэтому никогда не может быть правильно и точно выражено в словах. Слова могут только намекнуть, навести на него. Передача эмоциональных переживаний и эмоционального понимания составляет цель искусства. В сочетаниях слов, в их смысле, в ритме, в музыке, в сочетании смысла, ритма и музыки; в звуках, в красках, в линиях, в формах — люди создают новый мир и стараются выразить и передать в нём то, что они чувствуют, но чего не могут выразить и передать просто в словах, т. е. в понятиях. Эмоциональные тона жизни, т. е. «чувства», лучше всего выражает музыка, но зато она совсем не выражает понятий, т. е. мысли. Поэзия стремится выражать то и другое вместе. Сочетание чувства и мысли высокого напряжения приводит к интуиции, т. е. к высшей форме сознания. Таким образом в искусстве мы уже имеем первые опыты языка интуиции, или языка будущего. Искусство идёт в авангарде психической эволюции, предугадывает её завтрашние формы.
В настоящий момент у людей есть три единицы психической жизни: ощущение, представление, понятие (и идея), и редко проявляющаяся четвёртая единица — высшая интуиция (которой и служит искусство).
Если идея Канта верна, если пространство с его характеристиками есть свойство нашего сознания, а не внешнего мира — то трёхмерность мира должна так или иначе зависеть от устройства нашего психического аппарата.
Вопрос конкретно можно поставить так: в каком отношении к трёхмерной протяжённости мира стоит тот факт, что в нашем психическом аппарате имеются — и именно в указанном отношении — ощущения, представления, понятия и интуиция?
Мы обладаем таким [как есть] психическим аппаратом, и мир трёхмерен. Как доказать, что трёхмерность мира зависит от такого устройства нашего психического аппарата?
Несомненно доказать или опровергнуть это можно бы было только при помощи опыта.
Если бы мы могли изменить свой психический аппарат и увидели бы при этом, что изменился мир кругом нас, то это было бы для нас доказательством зависимости свойств пространства от свойств нашего сознания.
Например, если бы мы могли высшую интуицию, существующую сейчас только в зачаточном виде, сделать такой же определённой, точной и действующей согласно нашей воле, как понятие — и если бы при этом увеличилось число характеристик пространства, то есть если бы пространство из трёхмерного стало четырёхмерным — то это подтвердило бы наше предположение и доказало бы идею Канта, что пространство с его свойствами является формой нашего чувственного восприятия.
Или, если бы мы могли уменьшить число единиц [степени] нашей психической жизни и произвольно лишить себя или другого человека понятий, оставив психику действовать только представлениями и ощущениями, и если бы при этом уменьшилось число характеристик пространства в окружающем мире, то есть если бы мир для испытуемого субъекта стал из трёхмерного двумерным, а при дальнейшем ограничении психического аппарата, то есть при лишении субъекта и представлений — одномерным, то это подтвердило бы наше предположение, и мысль Канта могла бы считаться доказанной.
Таким образом экспериментально идея Канта была бы доказана, если бы мы убедились, что для существа, обладающего одними ощущениями, мир одномерен; для существа, обладающего ощущениями и представлениями, мир двумерен; и для существа, обладающего сверх понятий и идей ещё высшими формами познания, мир четырёхмерен.
То есть, говоря яснее, положение Канта о субъективности представления пространства можно бы было считать доказанным: a) если бы для существа, обладающего одними ощущениями, весь наш мир со всем его разнообразием форм казался одной линией, если бы вселенная этого существа имела одно измерение, то есть если бы это существо было одномерным по свойствам своего восприятия; и b) если бы для существа, кроме способности испытывать ощущения обладающего ещё способностью образовывать представления, мир имел бы двумерную протяженность, то есть если бы весь наш мир — с голубым небом, с облаками, с зелёными деревьями, с горами и с пропастями — казался ему одной плоскостью, если бы вселенная этого существа имела только два измерения, то есть если бы это существо было двумерным по свойствам своего восприятия.
Короче — положение Канта будет доказано, если мы увидим, что число характеристик мира изменяется для субъекта в зависимости от изменения его психического аппарата.
Проделать такой опыт, вызывая уменьшение психических характеристик, невозможно: ограничивать произвольно свой или чужой психический аппарат мы не умеем.
Опыты с увеличением психических характеристик существуют, но в силу многих очень разнообразных причин недостаточно убедительны. Главная из этих причин та, что увеличение психических способностей даёт прежде всего так много нового в душевном мире, что это новое заглушает происходящие одновременно перемены в прежних восприятиях мира.
Целый ряд учений и религиозно-философских течений ставит своей явной или скрытой целью именно расширение сознания. Это — цель мистики всех времён и всех религий, цель оккультизма, цель восточной йоги. Но проблема расширения сознания требует особого изучения; ей посвящены последние главы этой книги, а более детально она будет разобрана в книге «Мудрость богов».
Пока для доказательства высказанных положений об изменении мира с изменением психики достаточно рассмотреть вопрос об уменьшении психических характеристик.
Если невозможен опыт в этом направлении, может быть возможно наблюдение.
Мы должны поставить вопрос: нет ли на свете существ с психикой ниже нашей в нужном нам отношении?
Такие существа с психикой ниже нашей несомненно есть. Это — животные.
В чём заключается отличие психики животного от психики человека мы знаем очень плохо; в обычной «разговорной» психологии — не знаем совсем. Обыкновенно мы совсем отрицаем у животных рассудок или наоборот приписываем им свою собственную психологию, только «ограниченную», но как и в чём, мы не знаем; и тогда мы говорим, что у животных не разум, а инстинкт, то есть как будто какой-то не сознающий себя, а автоматический аппарат. Вообще, что именно значит инстинкт, мы представляем себе очень плохо. Я говорю не только о публике, но и о «научной» психологии.
Но попробуем разобрать, что такое инстинкт и какова психика животного. Прежде всего рассмотрим действия животного и определим, чем они отличаются от наших. Если это действия инстинктивные, то что это значит?
Какие действия бывают вообще и чем они различаются?
Мы различаем у живых существ действия: рефлективные, инстинктивные, сознательные (и автоматические) и интуитивные.
Рефлективные действия — это просто ответы движением, реакции на внешние раздражения, происходящие всегда одинаковым образом, безотносительно к полезности или не полезности, к целесообразности или нецелесообразности их в данном случае. Начало их и их законы вытекают из простой раздражаемости клетки.
Что такое раздражаемость клетки и каковы эти законы?
Раздражаемостью клетки называется её способность отвечать движением на внешние раздражения. Опыты с простейшими живыми одноклеточными организмами показали, что раздражаемость действует в строго определённых законах. Клетка отвечает движением на внешнее раздражение. Сила ответного движения увеличивается при увеличении силы раздражения, но точной пропорциональности установить не удалось. Для того, чтобы вызвать ответное движение, раздражение должно быть достаточно сильно. Всякое испытанное раздражение оставляет в клетке некоторый след, делающий её более восприимчивой к новым раздражениям. Это мы видим из того, что на повторное раздражение одинаковой силы клетка отвечает более сильным движением, чем на первое. И если раздражения повторять дальше, то клетка будет отвечать на них всё более и более сильными движениями, до известного предела. Дойдя до этого предела, клетка как бы устаёт и начинает на то же самое раздражение отвечать всё более и более слабыми реакциями. Клетка как бы привыкает к раздражению. Оно делается для неё частью постоянного окружающего, и она перестаёт на него реагировать, так как она вообще реагирует только на перемены постоянных условий. Если раздражение с самого начала настолько слабо, что оно не вызывает ответного движения, то оно всё-таки оставляет в клетке некоторый невидимый след. Это мы видим из того, что повторяя эти слабые раздражения можно добиться того, что клетка начнёт реагировать на них.
Таким образом в законах раздражаемости мы видим как бы зачатки способностей памяти, усталости и привычки. Клетка производит иллюзию, если не сознающего и рассуждающего, то во всяком случае помнящего, привыкающего и устающего существа. Если нас почти обманывает клетка, то насколько легче обмануть нас животному с его сложной жизнью.
Но вернёмся к анализу действий. Рефлективными действиями организма называются такие действия, в которых или весь организм, или его отдельные части действуют как клетка, то есть в пределах закона раздражаемости. Такие действия мы наблюдаем и у человека, и у животных. Человек весь вздрагивает от неожиданного холода или прикосновения. Его веко мигает от быстрого приближения или прикосновения какого-нибудь предмета. Свободно висящая нога сидящего человека двигается вперёд от удара по сухожилию ниже колена. Эти движения совершаются помимо сознания, могут совершаться вопреки сознанию. Обыкновенно сознание воспринимает их как уже совершившийся факт. И эти движения не непременно целесообразны. Нога всё равно двигается вперёд от удара по сухожилию, даже если впереди будет нож или огонь.
Инстинктивными действиями называются действия целесообразные, но совершаемые без сознания выбора и без сознания цели.
Они появляются с появлением чувственного тона ощущения, то есть с того момента, когда с ощущением начинает быть связано сознаваемое чувство удовольствия или страдания. И ими управляет, по прекрасному выражению Уэльса, pleasure-pain guidance of the animal life, то есть «удовольствие-страдание, руководящее животной жизнью».
Действительно, до появления самосознания, то есть человеческого интеллекта, во всём животном царстве «действия» управляются стремлением получить или удержать наслаждение, или избегнуть страдания. Шопенгауэр не признавал другого наслаждения, кроме избавления от страдания, и находил, что одно [только] страдание управляет всей животной жизнью. Но эта мысль чересчур парадоксальна и по существу неверна. Наслаждение и страдание не есть различные степени одного и того же. И наслаждение не есть только и всегда прекращение страдания. В нём есть не только погашение минуса, но и активный плюс. Вкус наслаждения от прекращения страдания и вкус самостоятельного наслаждения совершенно различен.
Мы можем с полной уверенностью сказать, что инстинкт есть удовольствие-страдание, которое, как положительный и отрицательный полюсы электромагнита, толкая и притягивая животное то в ту, то в другую сторону, заставляет его совершать целые сложные ряды действий, иногда настолько целесообразных, что они кажутся сознательными; и не только сознательными, но основанными на предвидении будущего, на каком-то почти ясновидении, [напр.,] как перелёты птиц, витьё гнёзд для не появившихся ещё птенцов, нахождение дороги на юг осенью и на север весной и т. п.
Но все эти действия в действительности объясняются одним инстинктом, то есть подчинением удовольствию-страданию.
Периодами, в которых тысячелетия могут считаться днями, путём отбора у всех животных выработался тип, живущий по линиям этого подчинения. Это подчинение целесообразно, то есть результаты его ведут к нужной цели. Почему это так — вполне понятно. Если бы чувство удовольствия шло от вредного, данный вид не мог бы жить и очень скоро вымер бы. Инстинкт — руководитель его жизни. Но только, пока инстинкт целесообразен; как только он перестает быть целесообразным — он делается руководителем смерти, и вид быстро вымирает. Нормально [считать] — «удовольствия-страдания» приятны и неприятны не для той пользы или вреда, которые они приносят, а вследствие этого. Влияния, оказавшиеся полезными для данного вида во время растительной жизни, с переходом в животную начинают ощущаться как приятные; вредные влияния — как неприятные. У двух разных видов одно и то же влияние — скажем, известная температура — может быть для одного полезным и приятным, для другого вредным и неприятным. Ясно поэтому, что подчинение «удовольствию-страданию» должно быть целесообразно. Приятное — приятно, потому что оно полезно; неприятное — неприятно, потому что оно вредно.
Следующей ступенью за инстинктивными являются действия сознательные и автоматические.
Сознательным действием называется такое, которое известно совершающему субъекту до своего совершения; [т. е.] такое действие, которое совершающий субъект может назвать, определить, объяснить, указать его причину и цель раньше совершения. Иногда сознательные действия совершаются так быстро, что кажутся бессознательными. Но всё-таки это сознательное действие, если совершающий его субъект знает, что он делает.
Автоматические действия — это действия, бывшие раньше сознательными у данного субъекта и от частого повторения ставшие привычными и совершающиеся без сознания. Заученные автоматические действия дрессированных животных были раньше сознательными не у животного, а у учившего его человека. Такие действия кажутся часто совершенно сознательными, но это полная иллюзия. Животное помнит порядок действий, и поэтому его действия кажутся обдуманными и целесообразными. И они действительно были обдуманы, но не им. Автоматические действия часто смешиваются с инстинктивными — на самом деле они похожи друг на друга, но в то же время между ними огромная разница. Автоматические действия создаются субъектом в течение его собственной жизни. И они, прежде чем стать автоматическими, должны долгое время быть у него (или у другого лица) сознательными. Инстинктивные действия создаются в течение жизни вида, и способность к ним в готовом виде передаётся путём наследственности. Автоматические действия можно назвать инстинктивными действиями, выработанными данным субъектом для себя. Инстинктивные действия нельзя назвать автоматическими, выработанными данным видом, потому что они никогда не были сознательными у отдельных индивидуумов данного вида, а образовались из ряда сложных рефлексов.
И рефлексы, и инстинктивные и «сознательные» действия можно считать отражёнными, т. е. не самостоятельными. И те, и другие, и третьи идут не из самого человека, а из внешнего мира. Человек только передаточная или трансформаторная станция сил; все его действия этих трёх категорий создаются впечатлениями внешнего мира. Человек в этих трёх родах действия в сущности автомат, бессознательный или сознающий свои действия. Ничто не идёт из него самого.
Только высшая категория действий, т. е. действия интуитивные, по-видимому, не зависят от внешнего мира. Но способность к таким действиям встречается очень редко и только у немногих людей, которых можно определить как высший тип человека.
Установив различие между действиями, мы должны вернуться к поставленному вопросу: чем отличается психика животных от человеческой? Из четырёх категорий действий животным доступны две низшие (и в очень редких случаях высшая, интуитивная). Категория «разумных» действий животным не доступна. Это доказывается прежде всего тем, что животные не говорят так, как мы.
Раньше было показано, что обладание речью неразрывно связано с обладанием понятиями. Следовательно, мы можем сказать, что животные не обладают понятиями.
Верно ли это, и возможно ли обладание инстинктивным разумом без обладания понятиями?
Всё, что мы знаем об инстинктивном разуме, говорит нам, что он действует, обладая одними только представлениями и ощущениями, а на низших ступенях обладая одними ощущениями. Сознание, мыслящее представлениями, должно быть инстинктивным разумом, то есть зависеть от эмоций. Только эмоции дают ему возможность производить тот выбор между имеющимися налицо представлениями, который со стороны производит впечатление суждения и умозаключения. В действительности животное не обдумывает своих поступков, а живёт эмоциями, подчиняясь в каждый данный момент той эмоции, которая в данный момент сильнее. Хотя, конечно, в жизни животного бывают очень острые моменты, когда перед ним стоит необходимость выбора из известного ряда представлений. Тогда его действия в данный момент могут показаться совершенно обдуманными. Например, животное, поставленное в опасность, действует часто удивительно осторожно и умно. Но в действительности действия животного руководствуются только эмоциями. Раньше было показано, что эмоции целесообразны, и подчинение им у нормального существа должно быть целесообразно. Всякое представление животного, всякий образ воспоминания связан с каким-нибудь эмоциональным ощущением или эмоциональным воспоминанием, никаких неэмоциональных, холодных мыслей и образов в душе животного нет. А если есть, то они бездеятельны, не способны подвинуть его ни на какой поступок.
Таким образом все действия животных, иногда очень сложные, целесообразные и на вид разумные, мы можем объяснить, не предполагая у животных существования понятий, суждений и умозаключений. Наоборот, мы должны признать, что у животных нет понятий. Доказательством этого служит то, что у них нет речи.
Если взять двух людей разных национальностей, разных рас, не знающих языка друг друга, и поселить их вместе, они сейчас же найдут способ объясняться. Один нарисовал пальцем круг, другой рядом нарисовал другой круг. Вот они уже и установили, что могут понимать друг друга. Если между людьми поставить толстую каменную стену, это им тоже не помешает. Один стукнул три раза, другой в ответ стукнул три раза — сообщение установлено. Идея сообщения с жителями другой планеты основана именно на проекте световых сигналов. На Земле должен быть устроен огромный светящийся круг или квадрат. Его должны заметить с Марса или откуда-нибудь там и ответить таким же сигналом. С животными мы живём рядом, а установить такого сообщения не можем. Очевидно, расстояние между нами больше и разница глубже, чем между людьми, разделёнными незнанием языка, каменными стенами и огромными расстояниями.
* * *
Другим доказательством отсутствия у животного понятий может служить неспособность животного действовать рычагом, то есть неспособность животного самостоятельно прийти к пониманию значения и действия рычага. Обыкновенное возражение, что животное не умеет действовать рычагом просто потому, что его органы — лапы и пр. не приспособлены для таких действий, не выдерживает критики, потому что любое животное можно выучить действовать рычагом. Значит, тут дело не в органах. Просто животное не может само прийти к идее рычага.
Изобретение рычага сразу отделило первобытного человека от животных, и оно было неразрывно связано с появлением понятий. Психическая сторона понимания действия рычага состоит в построении правильного силлогизма. Не построив мысленно силлогизма, нельзя понять действия рычага. Не имея понятий, нельзя построить силлогизма. Силлогизм в сфере психической буквально то же самое, что рычаг в сфере физической.
Действие рычагом так же сильно отличает человека от животных, как речь. Если бы на Землю смотрели какие-нибудь учёные марсиане и изучали бы её объективно, в телескоп, издали не слыша речи, не входя в субъективный мир обитателей Земли и не соприкасаясь с ним — они разделили бы существ, живущих на Земле, на два разряда: знакомых с действием рычага и незнакомых с действием рычага.
Психология животных для нас вообще очень туманна. Бесконечное количество наблюдений, сделанных над всеми животными от слонов до пауков, и бесконечное количество анекдотов об уме и сообразительности и о нравственных качествах животных ничего не меняют в этом. Мы представляем себе животных или живыми автоматами, или глупыми людьми.
Мы слишком замкнулись в кругу своей психики. Мы не представляем себе другой и невольно думаем, что единственно возможный вид психики это такой, каким обладаем мы. Но это иллюзия, которая мешает нам понять жизнь. Если бы мы могли войти в психический мир животного, понять, как оно воспринимает, понимает и действует, мы увидели бы много необыкновенно интересного. Например, если бы мы могли представить себе, воссоздать мысленно логику животного, то это очень сильно помогло бы нам понять нашу собственную логику и законы нашего мышления. Прежде всего мы поняли бы условность и относительность наших собственных логических построений и вместе с тем условность всего нашего представления мира.
У животного должна быть очень своеобразная логика. Это, конечно, не будет логика в настоящем значении слова, потому что логика подразумевает существование логоса, то есть слова или понятия.
Наша обычная логика, которой мы живём, без которой «сапожник не сошьёт сапога», сводится к простой схеме, формулированной Аристотелем в тех сочинениях, которые были изданы его учениками под общим заглавием Organon, то есть «Орудие» ([инструмент] мысли). Эта схема заключается в следующем:
— А есть А
— А не есть не-А
— Всякая вещь есть или А, или не-А.
Яснее это можно изобразить так:
— Я есть Я
— Я не есть не-Я
— Всё, что есть на свете, должно быть или Я, или не-Я.
Логики, заключённой в этой схеме — логики Аристотеля, вполне достаточно для наблюдения. Но для опыта её недостаточно, потому что опыт идёт во времени, а в формулах Аристотеля время в расчёт не принимается. Это было замечено на самой заре установления нашего опытного знания; отмечено Роджером Бэконом и формулировано через несколько столетий его знаменитым однофамильцем лордом Фрэнсисом Бэконом в сочинении Novum Organum — «Новое орудие» (мысли). Вкратце формулировку Бэкона можно свести к следующему:
— То, что было А, будет А
— То, что было не-А, будет не-А
— Всякая вещь была и будет или А, или не-А.
На этих формулах, сознаваемых или не сознаваемых, построен весь наш научный опыт, и на них же, собственно, построено шитьё сапог, потому что если бы сапожник не был уверен, что купленная вчера кожа будет кожей завтра, то он бы, вероятно, не решился шить сапоги, а стал бы искать какой-нибудь более верной профессии.
Формулы логики, как Аристотеля, так и Бэкона, сами по себе выведены из наблюдения фактов, и ничего другого кроме содержания этих фактов в себе не заключают и заключать не могут. Это не есть законы мышления, а только законы внешнего мира, как он воспринимается нами, или законы нашего отношения к внешнему миру.
Если бы мы могли представить себе «логику» животного, то мы поняли бы его отношение к внешнему миру. Наша главная ошибка относительно душевного мира животных заключается в том, что мы приписываем им свою собственную логику. Мы думаем, что логика одна, что наша логика есть нечто абсолютное, существующее вне нас и помимо нас. Между тем это только законы отношения нашего специфического Я к внешнему миру или законы, которые находит во внешнем мире наше специфическое Я. Другое Я найдёт другие законы.
* * *
Логика животного будет отличаться от нашей прежде всего тем, что она не будет общей. Она будет существовать для каждого случая, для каждого представления отдельно. Общих свойств, классовых, родовых и видовых признаков категорий для животного существовать не будет. Каждый предмет будет сам по себе, и все его свойства будут его специфическими свойствами.
Этот дом и тот дом — это совершенно разные предметы для животного, потому что это — свой дом, а то — чужой. Мы, вообще говоря, узнаём предметы по признакам сходства, животное должно узнавать их по признакам различия. Всякий предмет оно помнит по тому его признаку, который имел для него наиболее эмоциональное значение. В таком виде — то есть с эмоциональными тонами, представления сохраняются в памяти животного. Легко видеть, что такие представления сохранять в памяти гораздо труднее, и поэтому память животного обременена больше нашей, хотя по количеству знаний и по количеству того, что сохраняется в памяти, оно стоит много ниже нас.
Мы, раз увидев предмет, относим его к известному классу, роду и виду, подводим его под то или другое понятие и связываем его в уме с каким-нибудь «словом», то есть алгебраическим знаком; потом с другим, определяющим и т. д.
Животное не имеет понятий, у него нет этой умственной алгебры, при помощи которой мы мыслим. Оно должно знать данный предмет и запомнить его со всеми его признаками и особенностями. Ни один забытый признак уже не вернётся. Тогда как для нас главные признаки подразумеваются в понятии, с которым мы связали этот предмет. И мы можем найти его в памяти по любому его признаку.
Из этого ясно, что память животного отягощена больше нашей, и что именно это есть главная причина, мешающая умственной эволюции животного. Его ум слишком занят. Ему некогда двигаться вперёд. Можно остановить умственное развитие ребёнка, заставляя его заучивать наизусть ряды слов и ряды цифр. В таком положении находится животное. Это и объясняет тот странный факт, что животное умнее в молодости.
У человека расцвет интеллектуальной силы приходится на зрелый возраст, очень часто даже на старость. У животного как раз наоборот. Оно восприимчиво только в молодости. К зрелому возрасту его развитие останавливается и к старости несомненно идёт назад.
Логика животного, если мы попытаемся выразить её в формулах, подобных формулам Аристотеля и Бэкона, будет такова. Формулу «А есть А» — животное поймёт; оно скажет: Я это Я и т. п. Но формулы «А не есть не-А» оно уже не поймёт; не-А — это уже понятие. Животное скажет так:
— Это есть это
— То есть то
— Это не то.
Или:
— Этот человек есть этот человек [(свой)]
— Тот человек есть тот человек [(чужой)]
— Этот человек не тот человек [(чужой — это не свой)].
Дальше мне ещё придётся вернуться к логике животных. Пока нужно было только установить, что психология животных очень своеобразна и коренным образом отличается от нашей. И она не только своеобразна, но и очень разнообразна.
Среди известных нам животных, даже среди домашних животных, психологические различия так велики, что ставят их на совершенно различные плоскости. Мы не замечаем этого и ставим всех в одну рубрику — «животные».
* * *
Гусь наступил лапой на арбузную корку, тянет её клювом и не может вытащить, а поднять лапу у него не хватает соображения. Это значит, что его психика настолько туманна, что он плохо знает своё собственное тело, плохо отличает его от других предметов[6]. Ни с собакой, ни с кошкой этого произойти не может. Своё тело они знают прекрасно. Но в отношениях к внешним предметам собака и кошка сильно различаются.
Я наблюдал собаку, «очень умного» сеттера. Когда у неё сбивался коврик, на котором она спала, и ей было неловко лежать, она понимала, что неудобство вне её, и что оно заключается в коврике, и именно в положении коврика; и она хватала его зубами и вертела, и возила туда и сюда, и при этом ворчала, и вздыхала, и стонала, пока кто-нибудь не приходил помочь ей. Но сама расправить коврик она никогда не могла.
У кошки не явилось бы даже подобного вопроса. Кошка хорошо знает своё тело, но всё вне себя она принимает как должное, как данное. Исправлять внешний мир, приспособлять его для своего удобства кошке никогда не приходит в голову. Может быть, потому, что она больше живёт в другом мире, в мире снов и фантазий, чем в этом. Поэтому, если бы что-нибудь было не так с её постелью, кошка сама вертелась бы сотни раз, пока не улеглась бы удобно; или пошла бы и легла в другом месте.
Обезьяна, конечно, легко разостлала бы себе коврик.
Вот четыре психологии совершенно различных. И это только один пример, таких примеров можно набрать сотни. А между тем для нас всё это одно — животное. Мы смешиваем вместе очень много различного, наши «деления» очень часто неправильны, и это мешает нам разобраться в самих себе.
При этом сказать, что указанные различия определяют «эволюционные ступени», что животные одного типа выше или ниже других, было бы совершенно неверно. Собака и обезьяна рассудком, способностью перенимать и (собака) привязчивостью к человеку как будто выше кошки, но кошка бесконечно выше их по интуиции, по эстетическому чувству, по самостоятельности и по силе воли. Собака и обезьяна проявляются целиком. Всё, что у них есть, то и видно. Но кошка не даром считается магическим и оккультным животным. В ней очень много скрытого, чего она сама не знает. Если говорить об эволюции, то гораздо правильнее сказать, что это — животные разных эволюций; так же, как, вероятно, не одна, а несколько эволюций [(эволюционных линий)] идут в человечестве.
Признание нескольких самостоятельных и (механически [т.е. формально]) равноценных эволюций, вырабатывающих совершенно различные свойства, вывело бы нас из лабиринта бесконечных противоречий в нашем понимании человека.