Тихий тиран

12

— Ну, как же так, Тамара Савельевна? — начал Кулагин. — Мне даже неудобно говорить вам подобные вещи. Мы с вами обязаны, дорогая вы моя, понимаете, о б я з а н ы предвидеть такую ситуацию!

— Оплошала, Сергей Сергеевич, — пробормотала Крупина, — Маркина больна, Карташова в отпуске… Не хватает сестер с опытом. Вот я и назначила эту новенькую.

— Это я уже слышал, — нетерпеливо перебил Кулагин, — нельзя было ее назначать. Она же настолько рассеянна, что иногда ищет свои очки, которые у нее на лбу сидят! Где уж ей проследить! — Он презрительно махнул рукой. — Счастье, что тетя Глаша вошла. Вы представляете, что было бы, если бы девчонка отравилась? Да с нас бы головы поснимали!

— Я учту. — Крупина потопталась на месте. — По-моему, следует отметить санитарку.

— Разумеется, — кивнул головой Кулагин, — пришлите ее, пожалуйста, ко мне.

— Правда, — Крупина замялась, — небольшой конфликт. Санитарка отказалась выполнить распоряжение старшей сестры…

— Это вы о покойнице?.. О той, с обширным инфарктом? — уточнил Кулагин, хмурясь.

— Да.

— Знаю. В общем, пришлите санитарку ко мне.

Только ушла Крупина, без стука ворвалась Богоявленская. Увидев ее, профессор мрачно кивнул на кресло:

— Садитесь, Елена Васильевна.

— Вы прочитали мою записку, профессор? — Елена сразу заметила, что Кулагин чем-то расстроен.

— Да, благодарю.

— Я ждала вас…

— Знаю.

— Что-нибудь случилось? — осторожно поинтересовалась Богоявленская.

— Ничего! — буркнул Кулагин.

В кабинет как-то боком вошла санитарка Глафира Степановна и в нерешительности остановилась на пороге.

— Чего ж ты встала? — строго сказал Кулагин. — Иди, матушка моя, иди, ближе иди! Садись.

— Не барыня, — отозвалась Глафира Степановна, — и здесь постою. Небось знаю, зачем вызвал.

— Очень хорошо, что знаешь, — удовлетворенно покивал Кулагин. — А если ты такая знающая, то скажи, матушка, почему же ты не выполнила указание старшей сестры и не вывезла из палаты покойницу?

— Она померла не в моей палате.

— А если бы в твоей?

Глафира Степановна низко опустила голову, когда же подняла на профессора глаза, в них блестели слезы.

— Не знаю… не знаю, Сергей Сергеевич, что такое творится со мной… Раньше нисколечко не боялась, а теперь боюсь!

И она громко всхлипнула. Кулагин кивнул Богоявленской на графин с водой, а сам подошел к санитарке, обнял ее за худенькие плечики, подвел к стулу, усадил, потом взял из руки Богоявленской стакан воды, протянул ей:

— Выпей, Глафира Степановна, и успокойся.

Санитарка пила воду осторожно, боясь накапать на блестящий паркет. Поставила стакан на журнальный столик и тяжко вздохнула:

— Как вспомню, что она только что живой была, со мной разговаривала, так у меня все из рук валится. Зиночку свою вспомнила.

Она снова всхлипнула и забормотала, уже не стесняясь и не скрывая своих слез:

— Хоть беги… Наверное, старая стала. Ты посуди, Сергей Сергеевич, она за час до смерти опустить письмо в почтовый ящик меня просила…

Кулагин заметил, как бросила взгляд на часы Богоявленская, увидел ее красивое, холодное лицо и внезапно почувствовал острый приступ раздражения.

— Вам что-нибудь нужно, Елена Васильевна?

— Да, нужно… А что? Я мешаю?

Профессор молча разглядывал санитарку. Перед ним сидела рано постаревшая женщина с грубым, морщинистым лицом, и ему вдруг захотелось как-то приласкать ее, сказать что-нибудь нежное, ободряющее.

— Мы с тобой вместе, Степановна, сколько работаем, посчитай-ка?

— Да уж небось годков пятнадцать, Сергей Сергеевич, — ответила санитарка.

— А ты вот раскисла! Не годится так. Трудно, всем трудно… Приходи, жалуйся.

— Что ж я у тебя время отнимать буду? — насупилась Глафира Степановна. — У тебя и без меня забот полон рот, а что виновата, не таюсь. Казни…

— Хорошо, я разберусь с этим случаем. Ты скажи старшей сестре, что был у нас с тобой разговор.

— Скажу, — кивнула Глафира Степановна.

— А вот за Боярышникову большое тебе спасибо. — Кулагин улыбнулся. — Если б не ты…

— А что я? — смутилась санитарка. — Увидела бумажки на тумбочке, вот и подумала, уж не натворила ли чего девка. Жалко-то ее как… Молоденькая, лицом красивая, а надо же…

— Мы тебе премию хотим дать, — сказал Кулагин.

— За что? — удивилась Глафира Степановна.

— За твою внимательность, — ответил Кулагин, испытывая почему-то смущение от вопроса Глафиры Степановны, — тридцать рублей.

— Благодарствую, Сергей Сергеевич. — Санитарка чуть поклонилась. — Так я пойду, что ли?

— Иди, Степановна, иди, — разрешил Кулагин.

Санитарка вышла.

— Ну-с, выкладывайте, милая, что у вас? — рассеянно произнес Сергей Сергеевич, обращаясь к Богоявленской.

— Только не делайте мне одолжения! — вспыхнула та.

Однако профессор словно забыл о ее присутствии. Он сидел в кресле и о чем-то думал, не обратив внимания на ее грубость или просто не услышав ее.

— Что случилось? — спросила Богоявленская. — Вы можете мне сказать, что случилось?

— Могу, разумеется. Я могу вам все сказать. Знаете, почему моя жена просила позвонить?

— Почему? — насторожилась Елена.

— Потому что приезжает мой сын… Мой сын Слава.

— Ну и что? — не поняла волнения профессора Елена. — Радуйтесь!

— Я и радуюсь… Извините, я вам еще не успел доложить, прекрасная Елена, что целых три года мы с сыном не разговаривали и не переписывались.

— Тогда другое дело.

— Вот именно!.. — Кулагин как-то обмяк. — Ну да бог с ним… Как-нибудь разберемся. А какие у вас заботы, Елена Васильевна?

— У меня только одна забота… Ваша Крупина, кажется, хочет показать мне от ворот поворот.

— Что такое? — нахмурился Сергей Сергеевич. — Как это, простите, понимать?

— Очень просто! Она, видите ли, считает, что моя диссертация типичное не то!

— Мало ли кто что считает, — спокойно возразил Кулагин. — Я, например, считаю, что моему сыну нечего делать в м о е м доме и вообще в нашем городе, но он тем не менее едет сюда.

— Ах, при чем ваш сын? С сыном вы все уладите, я в этом не сомневаюсь… Неужели вы не понимаете, что эта толстозадая фурия может испортить мне жизнь?

— Чего же вы от меня хотите? — оборвал Кулагин.

— Во-первых, я хочу, чтобы вы не говорили со мной в таком тоне, я к нему не привыкла. А во-вторых, чтобы вы немедленно что-то предприняли…

— А вы, оказывается, диктатор, моя прелесть, — кисло усмехнулся Кулагин, — и зубки у вас, судя по всему, отточены. Вам не кажется, что с директором института, в котором вы имеете честь работать, не стоит ссориться?

— Давайте говорить по-деловому, профессор. Тему для диссертации мне предложили вы. Следовательно, вы должны…

— Что я вам должен? — загремел Кулагин. — Я никому ничего не должен! И брать меня за горло не позволю.

Богоявленская широко раскрыла глаза.

— Господи, вы можете быть грубым? — прошептала она.

— Обойдемся без мелодрамы. Каким я могу быть — это мое дело. — Он устало потер виски, с трудом поднялся с кресла и сделал несколько неуверенных шагов по комнате. — Иди-ка ты домой, Лена. Я поговорю с Крупиной, полагаю, что все будет в порядке. Но у меня к тебе просьба. Не надо путать работу и… Ну, ты сама понимаешь, о чем я говорю…

— Еще бы! — презрительно фыркнула Богоявленская. — Волнуетесь, профессор!.. Не надо, я не из тех!

Колодников третий день работал в мужском отделении: Кулагин сдержал свое слово и перевел его. Дни, проведенные Колодниковым в женских палатах, стали казаться каким-то страшным сном. От одной мысли, что ему больше не придется встречаться с разбитной и нахальной Зоей Романовой, он испытывал блаженство. Одно смущало: на том же этаже положили Нину, а ему все чаще хотелось видеть ее.

На четвертый день Колодников случайно в столовой услышал кем-то оброненную фразу:

— А чего вы удивляетесь, коллега? Лично я вполне понимаю эту девушку. Восемнадцать лет, хороша собой и… без ноги. От такого парадокса, коллега, закачаешься… Сколько порошков она приняла? Тридцать пять? Удивительно, что спасли.

Павел мгновенно вспомнил спор, который он затеял после операции в кабинете Кулагина, вспомнил, как вел себя в этом споре, вспомнил слова, с упреком брошенные ему Крупиной.

Колодников даже зажмурился — так отчетливо встало в памяти побледневшее лицо Крупиной, ее глаза, когда она сказала: «Чтобы понять страдающего человека, нужно погрузиться в его мир».

Остаток рабочего дня Колодников провел как во сне. Он был рассеян, отвечал невпопад. А на резкое замечание заведующего отделением, придирчивого и нудного, не отреагировал должным образом — не стушевался, не извинился, просто покачал, как китайский болванчик, головой и пробормотал невнятно: «Да, да, вы, конечно, правы» — и самовольно ушел домой на полчаса раньше.

Боль, мучившая ее несколько дней после операции, уже не была острой и невыносимой. Она ушла глубже, подступила к сердцу.

Иногда Нина ловила на себе сочувственные взгляды соседок по палате, тогда она натягивала до горла одеяло, закрывала глаза и притворялась спящей.

Когда с ней пытались заговорить, она делала вид, что не слышит. По существу, Нина Боярышникова всем объявила молчаливый бойкот. Она понимала, что с ее стороны это несправедливо, ибо никто из лежавших в палате или врачей, навещающих ее, не виноват в случившемся несчастье. Но рассудок оказывался бессильным, когда ею овладевало ожесточение.

«Какой смысл… Какой смысл продолжать жить? — спрашивала она сама себя. — Геолог на протезе? Алексей Мересьев в юбке?..»

Никто в палате ни разу не видел, чтобы Нина заплакала, застонала, но каждый день она вспоминала т о т момент. Вот она бежит по платформе, навстречу — поток людей, спешащих на электричку. Она пытается обойти этот поток, какой-то огромный мужчина с узлом толкает ее, и она летит под колеса тронувшегося поезда.

Боже мой, как все просто!.. Легонько толкнул один человек другого, можно сказать, едва прикоснулся — и все уже непоправимо.

Что было потом, Нина не помнила, она даже боли не чувствовала. Было лишь ужасно страшно, даже в беспамятстве.

И она решилась: сказала своему лечащему врачу, что ее замучила бессонница. Врач прописал легкое снотворное. Нина приняла его, но заснуть не смогла. Ей дали снотворное посильнее. Это подействовало. Теперь Нина, ловко обманывая медсестру, начала собирать и прятать под подушку тонкие бумажные пакетики с белым порошком. И когда ей показалось, что доза достаточна, ночью она приняла все порошки сразу…

К счастью, в палату зачем-то заглянула Глафира Степановна, переведенная в травматологическое отделение. Увидев на тумбочке ворох скомканных бумажек, она подняла тревогу.

После Нина узнала, кому она обязана своим спасением! И теперь, когда Глафира Степановна время от времени появлялась в палате, Нина со смешанным чувством благодарности и ненависти смотрела на маленькую сухонькую старушку.

И все-таки именно Глафира Степановна стала тем первым человеком, с которым Нина начала говорить. Собственно, говорила больше санитарка, но Нина уже не отворачивалась к стене, а слушала, иногда отвечая односложными фразами.

Потом Нина попросила санитарку взять для нее из институтской библиотеки роман Александра Дюма «Граф Монте-Кристо». И вот уже второй день, не отрываясь, читала его, равнодушно следя за драмой бедного Эдмона и прекрасной Мерседес.

Их страдания и несчастья казались ей какими-то несерьезными по сравнению с тем, что случилось с ней. Все эти «ахи» и «охи», благородное негодование и бутафорское злодейство вызывали у нее тупое раздражение, но тем не менее она продолжала читать, поражаясь тому, как могла когда-то плакать над этими страницами.

Положив на тумбочку книгу, Нина задумалась.

Неожиданно перед глазами встал покосившийся деревенский дом, в котором она родилась. Дом построил еще дед до революции. Нина не знала деда. Мать рассказывала, что он умер вскоре после того, как построил дом: надорвался.

Деревню Нина помнила смутно, только зазеленелое озеро и вот этот обветшалый дом. Ее увез в Москву, когда ей исполнилось пять лет, дядя Триша, двоюродный брат матери. Своих детей у него не было, жил он вместе с теткой. Нине всегда казалось, что дядиной тетке сто лет. За все годы, что она знала ее, тетка ничуть не изменялась, на лице ее не убавлялось и не прибавлялось морщин, время будто остановилось для нее.

Дядя Триша приехал в деревню, обошел вокруг дома, потрогал руками трухлявые стены и сказал матери:

— Может, хватит тебе в такой развалюхе жить?

— А что же мне делать, Трофимушка? — заплакала мать.

— Сходи к председателю колхоза.

— Была.

— Тогда я пойду. — Дядя сердито топнул ногой и ушел.

Нина не знала, конечно, о чем они говорили с председателем колхоза, она и председателя-то самого не знала. Но на следующий день в дом пришли три усатых мужика, помялись на пороге, что-то сказали матери и ушли. В тот же день дядя Триша собрался уезжать. Подошел к матери, сунул ей в руки толстую пачку денег и вдруг сказал:

— Вот что, Фрося, возьму-ка я твою дочку. Воспитаю. Отдашь?

Мать заплакала, прижала головку Нины к груди. Нина чуть не задохнулась.

— Ну чего ты в самом-то деле? — рассердился дядя. — У меня никого нет, а у тебя еще четверо. Был бы жив Петр, тогда другое дело… Мы что, чужие?.. Не понравится Ниночке у меня, привезу назад. Договорились?..

Дядя Триша был добрым. Нине он понравился с первого же дня. Работал он на каком-то оборонном заводе, очевидно занимал большую должность: по утрам за ним приезжала черная «Волга», она же привозила его вечером.

Как-то дядя Триша — это было, когда Нина кончала школу, — сказал племяннице:

— Пора, зайчишка, думать, кем станешь.

— Милиционером! — не задумываясь, ответила Нина.

— Милиционером — это хорошо, — рассмеялся дядя. — Только по совместительству. А основная работа у тебя должна быть другая. Понимаешь?

— Нет. — Она с любопытством смотрела на дядю: нравилось ей с ним вот так разговаривать. Они придумали свой, только им понятный язык. Со стороны, наверное, казалось, что они постоянно ссорятся, препираются, но Нина и дядя Триша прекрасно понимали друг друга.

— Вот и славненько! — потер руки дядя. — Значит, пойдешь в педагогический. Да?

Она кивнула головой, но через три месяца отнесла документы в геологоразведочный.

А через год дядя Триша умер. Неожиданно, «без всяких правил». Пришел с работы, сел за стол, развернул газету, нацепил очки и упал лицом на газетный лист…

Нина смотрела на пожелтевшее, заострившееся лицо дяди Триши, а видела его другим… Однажды летом, на даче, они ушли с ним вдвоем в лес. Только что кончился ливень, в лесу пахло грибами и хвоей. Они шли босиком, ноги тонули в густой мокрой траве. И вдруг дядя Триша крикнул: «А ну, зайчишка, догони! Посмотрим, на что ты способна…» И стремительно помчался, продираясь своим кряжистым телом сквозь туго сплетенные ветки кустарника. Он ломился сквозь них, как разбушевавшийся медведь. Он протискивал свои могучие плечи, и ветки, жалобно треща, пропускали его, плотно смыкаясь перед бегущей сзади Ниной.

Дядя Триша остановился только тогда, когда она, измученная этим диким бегом, крикнула:

— Я больше не могу так!..

Нина стояла перед ним, дрожа от нервного возбуждения и усталости. А дядя пристально смотрел на нее и молчал.

— Ну что, доволен, да? Доволен, да? — В этот момент Нина почти ненавидела дядю Тришу.

— Да, — серьезно ответил он, — очень.

— Но почему, почему?

— Теперь я вижу, на что ты способна, а на что не способна.

— На что я способна? Ну скажи?

— Ты не будешь продираться по жизни, если она станет для тебя густым кустарником.

— С чего ты взял? — зло закричала Нина. — Буду! И обязательно продерусь!..

— А зачем? — с грустью сказал дядя. — Ведь рядом есть дорога. Зачем же через кусты-то?..

Нина опешила. Широко раскрыв глаза, она смотрела на дядю Тришу.

— Но ведь ты же сам сказал…

— Сказал, верно, — кивнул он, — и ты, не задумываясь, слепо бросилась за мной… Так нельзя, девочка! У человека есть одно большое отличие от зверя: он умеет мыслить. Когда он перестает мыслить, то опускается вновь до уровня зверя. И тогда он мчит, не считаясь ни с какими преградами, гонимый страхом, местью, голодом. — Он тяжело вздохнул. — Иди по дороге, Нина, только по дороге. Она протоптана людьми, шагавшими до тебя. Будь благодарна им за это… И запомни, зайчишка, главное — дорога, а не кусты, хотя через них бывает и ближе к цели.

— А как же новые города в тайге? — возразила Нина.

— Жизнь не тайга, — усмехнулся дядя Триша. — Да и в тайге сначала находят тропки, что прокладывали коренные таежники.

— Значит, ты никогда не лез через кустарники? — Закусив губу, она ждала, что он ответит.

— Один раз. — Он не опустил глаз. — И поэтому я говорю тебе: иди по дороге. И еще одно… Когда-нибудь в жизни ты почувствуешь, что ты банкрот. Так почти со всеми бывает, почти всегда… Не лезь в петлю, не стреляйся, не принимай яда. Попробуй заново найти себя. Это трудно, зайчишка, но это необходимо…