Тихий тиран

33

Кулагин ошибался, думая, что Елена Васильевна специально вызвала дядюшку из Москвы накануне своей защиты.

Авторитет академика и в самом деле был непререкаем в медицинских кругах. Больше того, все знали, что он крайне редко дает свой отзыв о той или иной диссертации. Возможно, тут сказывался возраст — Геннадию Христофоровичу исполнилось семьдесят пять лет; возможно, большая занятость не позволяла ему слишком часто читать работы молодых ученых. Как бы то ни было, но мало кто мог похвастать тем, что его диссертацию прочитал академик Богоявленский. Сам же старик любил повторять: «Важно из молодых людей делать врачей, а уж что они там понапишут, другие прочтут и оценят…» Однако же кое-какие исключения академик себе позволял. Именно он, послушав на одном диспуте выступление аспирантки Крупиной, неожиданно затребовал ее диссертацию накануне защиты, а потом первым предложил присудить ей ученую степень доктора наук и издать диссертацию отдельной монографией.

Клена Васильевна и не думала посылать свою работу на отзыв дяде. Все у нее складывалось настолько хорошо, что, казалось бы, ничто не предвещало бури, внезапно разразившейся с приездом из Москвы Крупиной.

Велико же было ее удивление, когда Геннадий Христофорович, едва увидев племянницу, спешившую к трапу самолета, погрозил ей пальцем:

— Сюрпризы изволите делать, сударыня?

— Ты о чем, дядя Гена? — удивилась Елена и чмокнула старика в щеку.

— Слух дошел, будто ты в академики метишь! — усмехнулся Геннадий Христофорович. — Это что же, ты меня одна встречаешь, да?

— Да, — кивнула племянница, — как ты и просил.

— Вот умница, — одобрил академик, — а я-то подумал, грешным делом, что захочешь похвастать своим знаменитым дядюшкой. Ох, Ленка, до чего же мне встречи надоели!..

Елена невольно улыбалась, поглядывая на этого сухонького, сморщенного старичка, на плечах которого лежал невидимый, но, очевидно, тяжелый груз славы.

Они шли по летному полю, она — высокая, стройная, броская, а он — маленький, щуплый, еле поспевающий за племянницей.

— Значит, — на ходу ворчал Геннадий Христофорович, — решила стать научной дамой?

— Откуда ты знаешь, дядя Гена?

— Да уж как не знать, мальчуганы мои ученые донесли-обрадовали. Говорят: «Это, случаем, не ваша родственница?» А я им отвечаю: «Да, случаем, моя…» Диссертацию-то хоть хорошую состряпала? Краснеть не придется на старости лет?

Елена внезапно растерялась от этого, казалось бы, обычного вопроса. Она ни разу не задумалась по-настоящему над тем, что у нее есть очень-очень знаменитый дядя, который может покраснеть, если кто-то скажет ему, что его племянница — элементарная бездарь! Защита была назначена на конец месяца. И она готовилась к ней. Бегала в библиотеку, читала, что-то выписывала в тетрадь…

Но иногда ей казалось, что кто-то другой, а не она делает все это. Встречаясь с Кулагиным, она слышала: «Не волнуйся, все будет хорошо. Я еще раз поговорю с Крупиной. Не людоедка же она…» Он это дважды сказал ей, и она дважды промолчала… Ее уже не задевало мнение Тамары. Куда труднее было примириться с безапелляционным, жестким, хотя и высказанным в шутливой форме, приговором Фатеева… Она проревела тогда весь вечер, заставляла себя разозлиться на него, самым беспощадным образом выискивала и записывала на бумажку все недостатки ехидного доцента, все его промахи… И не разозлилась: не смогла.

И однажды пришло в голову: «Зачем мне все это? Не хочу никакой защиты. Не хо-чу!! И он тоже не хочет моего позора».

И она сделала то, чего, наверное, не должна была делать, во всяком случае чего уж никак не ожидал от нее профессор Кулагин…

Вместе с Геннадием Христофоровичем Елена вышла на площадь, и академик сам открыл перед ней дверцу машины.

Какое-то время они ехали молча, потом Елена спросила:

— Дядя Гена, ты меня любишь?

— Ну а как же, детка! — удивился академик. — Ты ведь у меня одна осталась, не считая твоей мамаши и моей мадамы!

— Тогда обещай прочитать мою диссертацию и сказать о ней все, что ты думаешь!

— Господи! — вздохнул Геннадий Христофорович. — А я-то думал, хоть здесь отдохну!.. Ну, так уж и быть. Только завтра, ладно? Я пока подремлю, устал в самолете.

Елена улыбнулась, услышав, как он вскоре засопел носом. Ей вдруг подумалось, что она ловко кого-то обманула. Все ждут, все волнуются, суетятся… А она взяла и сбежала!

Свой приход к Крупиной в тот мартовский вечер, когда неожиданно закрутила метель, Елена и сейчас, пожалуй, не могла бы объяснить. На улице никого не было: выпала та самая погода, когда хороший хозяин собаку не выпустит… Елена шла, закутавшись в поднятый воротник, снег слепил глаза, два раза ее чуть было не свалил сильный порыв ветра, но она удержалась на ногах и вдруг испугалась, что вот сейчас упадет, и ее заметет снегом, и она не сможет выбраться из сугроба. Ей стало жутко, и она, прорываясь сквозь ветер и снег, попыталась бежать, а ноги стали бессильными, словно кто-то уцепился за них, не давая оторвать от земли.

Она увидела остановившийся трамвай, темный и пустой. Ей стало еще страшнее. И вдруг впереди вырос дом. Елена однажды уже видела этот дом: ехала в машине Кулагина, и он показал на него, насмешливо заметив: «Если вам когда-нибудь захочется в гости к Тамаре Савельевне, она живет тут, в квартире номер девятнадцать!»

«А вы полагаете, Сергей Сергеевич, что мне когда-нибудь захочется?» — рассмеялась Елена.

И вот теперь захотелось. Странно, может быть, только потому, что она испугалась и побежала искать спасения, но почему в квартире номер девятнадцать?

Дверь открыла Тамара. Увидев Елену, отступила на шаг и удивленно спросила:

— Вы ко мне?

Будто бы она могла прийти к кому-то другому в этой квартире.

— Да… Можно?

— Ну, разумеется! — поспешно распахнула дверь Тамара. — Как вас снегом-то замело! На улице ужас что делается. Проходите… Проходите и раздевайтесь.

Елена подошла к вешалке, сняла шубку, повесила на деревянные плечики, машинально взглянула на себя в большое зеркало, поправила волосы.

— Будем пить чай? — скорее утвердительно, нежели вопросительно, сказала Тамара. — С клубничным вареньем…

— Мое любимое, — отозвалась Елена.

— И мое тоже.

Елена села в кресло, оглядела комнату. Большая, светлая, с двумя окнами, мало мебели, много книг, на стене — небольшая гравюра. В углу — письменный стол, на нем — пишущая машинка с заложенным листом.

Тамара вернулась, неся на подносике две чашки, чайничек, сахарницу, изящную вазочку с вареньем. Поставила на журнальный столик.

Она держалась легко — внешне, — но все же в ее движениях, интонации голоса чувствовалась скованность, ожидание.

— Вы удивлены, что я пришла к вам? — спросила Елена.

— Пожалуй, есть немного.

— Я не хотела приходить. Это случайно вышло… А знаете, Тамара Савельевна, я вас, наверное, полюбила. Вам не смешно меня слушать?.. — Она смотрела мимо Тамары, на гравюру, на которой был изображен бой двух фрегатов. — Это у вас подлинник?

— Что? — Тамара не сразу сообразила, о чем она спрашивает. — Ах, гравюра… Да, подлинник… От деда осталась. Он был моряком и, сколько его помню, мечтал о внуке. Да вот не дожил… За что же вы меня полюбили, Елена Васильевна?

— Не знаю… Я бы вас ненавидеть должна… Мы с вами антиподы, Тамара Савельевна…

— А вам не кажется любопытным, — улыбнулась Тамара, — что именно мы с вами спасли Манукянца?

— Я об этом уже думала, — кивнула Богоявленская.

— По-моему, вы преувеличиваете, Елена… И ненависть и влюбленность… Ведь в жизни больше полутонов.

Она назвала ее просто по имени, без отчества, сделав это почти машинально, но почувствовала, что теперь ей станет легче говорить.

— Вы правы, диссертация действительно не играет роли, потому что во всем остальном и вы и я — врачи. И все же поговорим о диссертации… Если хотите.

— Зачем? — отмахнулась Елена.

— Нужно, — упрямо сказала Тамара. — Знаете, Елена, жил на свете один талантливый врач и делал поразительно смелые операции. По справедливости, он должен был стать профессором, а умер рядовым хирургом. И после него не осталось никаких работ, если не считать двух-трех статей, в которых он обобщил опыт других. А его опыт ушел вместе с ним… Знаете, почему он не стал кандидатом или доктором наук?

— Он умер молодым?

— Да. Тридцати восьми лет… Ему было некогда получать звания и степени. Он спасал людей. Он каждый день кого-нибудь спасал. Понимаете?

— И вы убеждены, что он никогда не получил бы степень?

— Почти уверена.

— Вы меня считаете бездарностью?

— Это слишком сложный вопрос, чтобы ответить на него однозначно. — Тамара не лукавила. Она говорила искренне, потому что и в самом деле невероятно сложно выносить окончательный приговор.

— Допустим, что я бездарность, нахально рвущаяся в науку, — нервно перебила Елена. — Тогда тем более глупо!..

— Что?

— Я говорю о вашем знакомом… Не две ли мы стороны одной медали? Я бездарность, написавшая убогую диссертацию, а он талантливый человек, предпочитающий ее не писать. Выходит, наука теряет и от него и от меня в равной мере?

В этом была своя логика.

— Вы спросите, почему я рвалась в кандидаты наук? — продолжала Елена. — Я вам отвечу. Потому что я хотела по-настоящему заняться наукой. Без степени это сделать гораздо труднее. Да, я честолюбива. А что в этом плохого?

— Елена, — тихо сказала Тамара, — в моих глазах вы уже утвердились. Во время реанимации Манукянца. Вы врач. А это самое главное…

И вдруг Елена заплакала. А Тамара смотрела на нее и молчала. Елена вытерла слезы, встала, беспомощно улыбнулась:

— Ну вот, совсем ни к чему уж это… Извините. Я пойду, Тамара Савельевна. До свидания.

— Я рада нашему разговору.

— Что ж…

Богоявленский был человеком слова. Поэтому на следующий день с утра, придя из гостиницы в дом Елены, засел за ее диссертацию. Вышел к обеду. Пожевал губами, потянул носом:

— Неужели щи?

— Щи, Геночка, — радостно подтвердила мать Лены.

— Со сметаной? — оживился академик. — И с ржаным хлебом?.. Тогда давай! — И потер руки.

— Что, дядя Гена? — Елена пристально смотрела на него.

— Все складненько, Ленка. Прямо завидки брали, когда читал, — усмехнулся старик, — лучше бы понескладней.

— Плохо? — почему-то шепотом спросила она.

— На два с плюсом, — он тоже перешел на шепот, — не лезь ты в эту историю. Ты резать-то научилась? Ну и режь себе на здоровье. И давай считать, что я его не читал, твой талмуд, а то мне отзыв придется писать. Тогда тебе — хоть в петлю, поняла?.. Ох и злой я бываю!

Помолчал и спросил, старательно вытирая пальцы салфеткой:

— У тебя сколько статей-то?

— Восемь… Можно иметь и еще меньше.

— Можно? — визгливо закричал Богоявленский. — Можно вообще не иметь степени, а создать Останкинскую телебашню! Как Никитин! Главное, что за этим «можно» скрыто, детка!..

— А чего ты на меня кричишь? — спросила Елена.

— Верно, — согласился старик. — День субботний, а я кричу. Старый хрыч я стал, беда… У тебя когда защита?

— Скоро.

— Не в понедельник?

— Нет.

— Вот и хорошо, — обрадовался дядя. — Тогда и отказаться еще не поздно. Придумай чего-нибудь. Соври. Врать умеешь?

— Умею. — Она рассмеялась. — Спасибо тебе, дядя Гена… Я уже отказалась от защиты.

— Врешь?

— Нет, — покачала она головой. — Правда. Только об этом пока никто не знает.

— Ты всегда хитрой была. — Он положил руку ей на голову, взглянул пристально. — Ну а если по-настоящему задумаешь, напиши. Не торопись, не торопись, детка, бумага от тебя не уйдет. Погоди… Может, тебе денег не хватает, а?

— Зачем же так?.. — обиделась Елена.

— Ну, пошутил, пошутил. Я же тебе говорю, что старым хрычом стал…

Побрившись, Слава вымыл лицо холодной водой, растер докрасна полотенцем и вышел из ванной. Мать с кем-то разговаривала по телефону. Слава хотел уже войти в свою комнату, но слова матери заставили его остановиться и прислушаться.

— Нет, зачем же, милочка. Он уехал к своему старому другу академику Богоявленскому из Москвы… В гостинице он остановился.

Мать помолчала: на другом конце провода ее о чем-то расспрашивали; затем с важным видом сказала:

— Пожалуйста, передайте, что профессор встретится с академиком, все обговорят они там, а потом он вернется на работу… Пожалуйста, пожалуйста, дорогая…

После резкой отповеди, которую Слава получил от Крупиной, он как-то сник. Он все чаще ловил себя на мысли, что ведет себя по отношению к отцу и в самом деле не так, как надо. Он стал тайком наблюдать за отцом и пришел к выводу, что тот плохо выглядит: на лице появилась какая-то отечность, он сутулился, резче обозначились залысины. Однажды отец и сын столкнулись нос к носу в дверях: Слава входил, а Сергей Сергеевич выходил из квартиры. Они взглянули друг на друга, и Слава неожиданно понял, что очень похож на отца — тот же крупный череп, высокий лоб, глубокие глазные впадины, прямой нос, слегка задирающийся кверху, резко очерченные губы.

Это открытие ошеломило, ибо Слава считал, что он не похож ни на отца, ни на мать. Ему с детства внушили, что он копия деда.

Слава отметил, что отец теперь редко уходит по вечерам из дому, и это его откровенно обрадовало, потому что он боялся за мать, подозревая неладное.

«Неужели приезд академика не случаен? — размышлял Слава. — Отец поехал к нему в гостиницу… А вдруг это начало конца?.. Конца его карьеры, а может, и жизни? Нет, я должен выяснить… Если он из-за того и осунулся, из-за того и постарел так — прямо на моих глазах, — я должен узнать все!»

И Слава придумал, что делать… Заспешил, заспешил, надеясь еще сегодня иметь ясное представление обо всем, что касается отца.

— Валерий Александрович, — сказал он, входя в кабинет редактора, — как вы полагаете, отдел информации в нашей газете хорошо работает?

— При такой постановке вопроса, — ухмыльнулся Игашов, — легко догадаться, что вы пришли капать на своих товарищей.

— Вы, как всегда, правы, товарищ редактор! — Слава склонил голову.

— Так что же случилось? — рассеянно спросил Игашов, не отрываясь от гранок, которые правил.

— В нашем городе уже два дня живет московская знаменитость, а отдел информации неподвижен, как жареная рыба на сковородке!

— Кто такой? — встрепенулся Игашов. Он был газетчиком до мозга костей и болезненно воспринимал новости из вторых рук.

— Академик Богоявленский. Человек всемирно известный.

— Физик? Математик? — быстро уточнил Игашов.

— Медик… И у него хобби!

— Какое? — заинтересовался Игашов: хобби — это уже кое-что!

— Вот пойду к нему и узнаю.

— Значит, вы хотите взять интервью?.. Я правильно понял?

— Именно!

— Не возражаю… Но быстро. Завтра на четвертую полосу. Фотографа прислать?

— Спасибо. Всегда приятно, когда тебе доверяют…

Слава сказал Игашову о хобби академика, исходя из того, что если у него нет никакого хобби, то после беседы с корреспондентом оно появится. Во всяком случае, для читателей. Не может же быть, чтобы знаменитый человек ничем не увлекался! В конце концов можно повернуть дело так, что и основная профессия станет хобби! Это даже поучительнее!..

— Я не даю интервью, — сухо сказал Богоявленский, когда Слава представился, — никому и никогда.

— Я это знаю, — нашелся Слава. — Уже наводил справки… Но ведь к вам никогда не обращались журналисты из молодежных газет, насколько мне известно…

Он, разумеется, рисковал, но другого выхода не видел.

— Вам плохо известно, вот как раз им-то я и не отказываю.

— Прекрасно! — рассмеялся Слава. — Почему же вы хотите сделать исключение для нашей газеты?

Академик Богоявленский был несколько озадачен.

— Вы, очевидно, нахал, молодой человек? — предположил он.

— Нет, — твердо сказал Слава. — Я не нахал.

— Ладно, — сдался Богоявленский. — Терзайте!.. Допрашивайте… Только никаких анекдотов, чур, не сочинять!.. Не потерплю!

…У академика Богоявленского и в самом деле было хобби. На следующий день читатели узнали, что в районе города находятся пещеры. На первый взгляд они почти незаметны, потому что завалены сверху мусором и отходами разных предприятий. Но академик Богоявленский, который уже сорок пять лет занимается изучением пещер на территории страны, считает, что в них могут быть наскальные рисунки. Он и группа энтузиастов из разных городов решили обследовать пещеры, чтобы окончательно выяснить этот вопрос…

Остальное сохранилось в памяти Славы…

Слава закрыл блокнот и спрятал ручку в карман:

— А у вас, Геннадий Христофорович, в нашем городе есть однофамильцы…

— Не удивительно, — хмыкнул академик, немного уставший от вопросов молодого журналиста, — фамилия наша распространенная. Я, например, встречал Богоявленских и в Москве, и в Киеве, и в Казани…

— Точнее сказать, однофамилица. Елена Васильевна Богоявленская… Я писал о ней.

— А вот она как раз и не однофамилица, к вашему сведению. Это моя племянница!

— Что вы говорите! — воскликнул Слава. — Не знал… Она человека спасла, и у нее, между прочим, скоро защита диссертации.

— Защита? — притворно удивился Богоявленский. — Что вы мне голову морочите, молодой человек?! Она еще букву «эр» не всегда выговаривает… Вы что-то путаете!

— Возможно, — пробормотал Слава, обескураженный словами академика. — Впрочем, это я к слову, Геннадий Христофорович. Меня, честно сказать, больше пещеры интересуют.

— Ну а если интересуют, — оживился академик, — завтра с утра я уезжаю. Присоединяйтесь… Так уж и быть, поручусь за вас. Человек вы молодой, энергичный, может, пригодитесь…

— Я бы с радостью, — вздохнул Слава, искренне сожалея. — Но, увы, много работы в редакции. А вы разве больше сюда не вернетесь?

— А чего мне здесь делать? — пожал плечами Богоявленский. — Вернусь лишь за чемоданчиком. Я его в камере хранения оставил.

Слава понял, что старик не хитрит, и вздохнул облегченно: если и плохо отцу, то это все же пока не катастрофа.

Выходя после заседания ученого совета, Кулагин столкнулся в дверях с Гараниной. Он искренне обрадовался. Ведь настроение было хмурое, чтоб не сказать больше. Хотелось ему не то чтобы посоветоваться… Да и какие могли быть советы после такого провала? Скорее надо было поделиться своими тяжкими мыслями. Вообще душевный разговор сейчас Кулагину был просто необходим.

— Вы где живете?.. — без обиняков спросил Кулагин.

Гаранина удивленно моргнула ресницами и ответила не сразу.

— Недалеко… Четыре остановки. Только я хожу пешком…

— Я вас провожу. Ну-с, ваше мнение о диссертации Осипова. Наш аспирант, не со стороны. Официальные оппоненты так хвалили…

— Даже слишком! На двадцать два очка!

— Что вы сказали? Не понял?

— Двадцать одно очко — отлично, а двадцать два — перебор…

— Дошло! Никто не возражал, а накидали черных шаров. Хорошенькая история получилась. Безобразие и двуличность. И это на ученом совете!..

Гаранина не сразу ответила.

— Вы думаете — я возмущена? — спросила она вполголоса.

— У вас другая точка зрения? — вспыхнул Кулагин.

— По-человечески мне жаль Осипова. Но вам не кажется, что это был своеобразный протест…

— Ин-те-рес-нень-ко! Что ж по-вашему, я один во всем виноват? — недоверчиво перебил Сергей Сергеевич. И вдруг резко добавил: — А если без морали?

— Откровенно?

— Разумеется.

— Ну что ж!.. Скажу… Все заранее прокатано… Да и эти отжившие церемонии с поклонами и благодарностями. Противнейшая процедура.

— Не мною придумано. Так уж всюду заведено!..

Гаранина пропустила эту тираду мимо ушей.

— Давайте по существу!.. Десятки диссертаций посвящены вопросу обмена. Один исследует железо. Другой медь. Третий калий. Четвертый кальций. Все эти работы вполне укладываются в статьи, но никак не в диссертацию! Они диссертабельны только внешне, споров не вызывают и вызвать никак не могут. Вы директор. Можете многое изменить.

— А вы витаете в облаках! — Какую-то долю секунды Кулагин колебался. Потом заговорил горячо и откровенно: — Вам легко говорить. Мое дело не только шевелить мозгами, но и руками, стоять по пять-шесть часов за операционным столом. Где только два настоящих противника — я и смерть!.. Это-то вы понимаете, надеюсь!.. Вы знаете, что такое головная боль?

— Нет!

— Вы знаете, что такое тяжесть во всем теле? Что такое грудная тоска?

— Знаю!

— Плохо знаете… А где проводите свой отпуск? В доме отдыха? Санатории? Пансионате?

— Чаще на турбазах.

— Очаровательно! А я беру рюкзак, палатку, спальный мешок, надувную лодку и уезжаю на Байкал… Один… Понятно вам? Один! Смешно? Глупо?.. Жена копается на даче, выращивает тюльпаны, клубнику. А я странник, ищу тишину…

— И давно вы так?.. — после паузы произнесла Гаранина, разглядывая его с таким вниманием, будто видит в первый раз.

Кулагин посмотрел на нее с беспокойством… А вдруг она знает об истории с Гороховым, со Славкой? Как будто нет… — подумал он.

— С тех пор как хожу в директорах. Забавно? Э… э… — внезапно перебил свой внутренний монолог Сергей Сергеевич. — Вы читали «Божественную комедию»?

— Давно… очень…

— Прочитайте! Кто из ученых не жаждет сделать открытие, возвыситься над окружающими. Кто не думает о престиже?

— По-моему, ученый — это каторжник.

— Осипов обыкновенный человек. Он — еще не ученый, но никогда не будет каторжником!.. А его взяли и убили! Да, да, убили!.. Ни за что ни про что!.. — И, считая разговор оконченным, Кулагин сухо поклонился: — Спокойной ночи!..

Его собеседница перешла на другую сторону улицы, не обращая внимания на тревожные автомобильные гудки… В висках стучало, ее обуревали откуда-то из глубин сознания прорвавшиеся мысли… «А не попала ли я в мир, где существуют совсем иные ценности, пока еще неведомые мне? Не потерять бы себя в этих лабиринтах!..» И вспомнила напутствие главного врача: «Ты теперь вступаешь в храм науки. Запомни: в белых перчатках перестанешь быть настоящим человеком!»