Тихий тиран

16

После той ночи, когда Колодников, не желая того, пошел тайком, проходными дворами к институту и долго смотрел на светящиеся окна отделения, где в одной из палат лежала Нина, после ночи, которую он провел почти без сна, думая о том, что же будет с ней дальше, захочет ли она все-таки жить или снова попытается покончить с собой, Павел решил зайти к ней в палату.

Это решение вызревало в нем медленно, а осуществилось стремительно. Он позвонил в ординаторскую Фатееву, договорился с ним, что тот отложит на полчаса все свои дела, ибо крайне нужен ему, Павлу Колодникову.

Фатеев согласился, предположив, что молодой хирург хочет поделиться тайной сердца. Он почти не ошибся, не угадав главного — объекта его внимания.

Они вошли в палату, поздоровались со всеми. Павел сразу подсел к Нине, а Фатеев заговорил с Глафирой Степановной, дежурившей в тот день.

— Как самочувствие? — бодро спросил Павел.

Нина молчала; даже не взглянула на него, когда он, запинаясь, ляпнул, что она еще очень молода и в конце концов жить вовсе не означает только бегать и танцевать.

Фатеев делал вид, что не прислушивается. Но, перехватив его взгляд, Павел понял, что говорит совсем не то и Фатеев его не одобряет.

Он смешался, торопливо попрощался с Ниной, кивнул Фатееву и выскочил из палаты. Это посещение продолжалось самое большее несколько минут.

В коридоре Виктор Дмитриевич взял Павла под руку:

— Объясни, человече, зачем ты приходил сюда?

— Не знаю, — ответил Колодников.

— А меня зачем потащил?

— Так…

— Паша, дружище, у тебя расшалились нервишки.

— Да, вероятно, — согласился Павел. — Виктор Дмитриевич, вы видели, какие у нее глаза?

— Ну?.. Красивые.

— Не знаю, — пробормотал Колодников. — Я не о том… Крупина сказала: «Чтобы понять страдающего человека, надо погрузиться в его мир».

— Вот что я тебе скажу, Павел Афанасьевич… — Фатеев на минуту задумался. — Ты только начинаешь свой путь хирурга, трудный и не всегда благодарный. К сожалению, таких девушек или юношей на операционном столе ты увидишь еще не раз и не два. Я, конечно, понимаю, что слова Крупиной звучат очень красиво и многозначительно, но избави тебя бог следовать им!

— Почему? — нахмурился Павел.

— Потому что, постоянно погружаясь в чей-то мир, ты однажды не вынырнешь. В лучшем случае дисквалифицируешься как хирург — у тебя руки начнут дрожать. В худшем — свезут тебя, брат, в «желтый домик» на улице Зеленой. Вот ведь как… Ладно, — оборвал сам себя Фатеев, — через день я тебя прихвачу с собой. Поедем к одной моей пациентке, Мальцевой, судьба которой тоже не дает мне покоя. Ты увидишь другие глаза. Не одни, а три пары глаз!..

— Неужели вы уже стали настолько черствым профессионалом, что не можете…

Колодников хотел вырвать свою руку, однако Фатеев еще крепче сжал его локоть.

— Мальчик, — негромко, но отчетливо сказал Фатеев, — я ведь только тем и занимаюсь, что возвращаю их, — он махнул рукой на двери палат, — к жизни. Даже через их сопротивление. А знаешь, почему они сопротивляются?

— Почему?

— Потому что в своем отчаянии уже не верят, что способны жить. Однако закончим пока наш разговор…

Через день Фатеев повез Колодникова к своей больной.

— Что у нее? — спросил Павел, когда они сели в такси.

— Опухоль… Если она не согласится немедленно лечь на операцию, дело кончится плохо. Боюсь, что рак…

Женщина лежала на кровати; рядом на коленях, уткнув голову в грудь матери, стоял мальчик лет восьми, а у изголовья сидела девочка чуть постарше, ее волосы украшали два огромных белых банта.

Увидев вошедших, женщина подтянула сползшее одеяло, растерянно взглянула на Фатеева и отстранила сынишку.

— Здравствуйте, Ирина Львовна, — весело сказал Фатеев, поправляя очки, — вот привез к вам своего друга и коллегу, весьма авторитетного хирурга.

Колодников смущенно переминался с ноги на ногу.

— Не глядите, что он молод, — продолжал Фатеев, — Павел Афанасьевич весьма компетентен…

— Зачем вы пришли? — перебила женщина. Руки ее машинально гладили одеяло, которым она укрылась до самого горла. — Я ведь вам сказала, что никогда не соглашусь на операцию.

— Я это уже слышал, но я тоже упрямый и не отступлю.

— Поймите же меня, — воскликнула женщина, — я все обдумала! Нет, нет и нет…

Да, Фатеев был прав. Колодникову раньше не приходилось видеть таких глаз, какие были у этой страдающей женщины. Что-то звериное было в этих глазах; объяснить их выражение было почти невозможно: мольба, ненависть, боль, тоска, любовь и покорность — все это объединилось и было обращено на Фатеева.

Павел не принимал участия в разговоре. Он смотрел на детей Мальцевой. В их глазах застыл неосознанный страх. Мальчик и девочка вслушивались в слова матери, похоже не очень понимая их значения. То и дело они поглядывали на Фатеева. Они уже не доверяли ему, подсознательно считая врагом матери. И с недоверчивостью зверенышей следили за ним.

— Я прихожу к вам из-за ваших детей! — повысил голос Фатеев.

Женщина заплакала. И заплакали дети.

— Павел Афанасьевич, — взмолился Фатеев, — ну, скажи мне, пожалуйста, как убедить эту поразительную в своем упрямстве женщину, что я желаю ей добра, что я друг ей, а не враг!

И вдруг Павел вспомнил, что у него есть соседка, Мария Михайловна, недавно перенесшая операцию, — ей тоже удалили опухоль, которая могла вскоре стать злокачественной. «А что, если…» — подумал он.

— Я думаю, — медленно и важно произнес Павел, — Ирина Львовна права.

— Права? — оторопел Фатеев.

Женщина впервые с интересом взглянула на Колодникова.

— Да, права, — убежденно повторил Павел, — турецкая пословица говорит: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать».

— Почему турецкая? — усмехнулась женщина. — Я всегда думала, что это наша пословица, русская.

— Вполне возможно, — согласился Колодников, — разве это принципиально? Главное, хорошая пословица, со значением, верно? Вот что, Ирина Львовна, позвольте нам вернуться часа через полтора, максимум через два. А тогда уж мы окончательно примем решение — оперировать вас или нет…

Павел выскочил на лестничную площадку, Фатеев едва успевал за ним: никогда он не думал, что в этом маленьком тощем человеке заложены такие спринтерские способности.

Им повезло. Около дома стояла чья-то «Волга». Подбежав к машине, Павел крикнул водителю:

— Товарищ, мы врачи, человека нужно спасать, понимаешь?

— У меня обед, — сказал водитель.

— Я тебе покажу обед, — рассвирепел Колодников. — Не повезешь, запишу номер машины и сообщу на автобазу, что ты подлец и сволочь.

Водитель, килограммов на сто битюг, открыл дверцу машины, неторопливо вылез, встал перед Павлом, возвышаясь на полторы головы, и удивленно хмыкнул:

— Вот паразит!.. Дал бы тебе, так ведь хулиганку пришьют… Грозила! Почему я вам должен верить? А может, вы на свидание к шалавам?..

— Должен верить, — твердо сказал Павел, подталкивая в машину Фатеева, — если ты человек, а не верблюд!

Водитель что-то проворчал себе под нос, сел за руль и тронул машину с места.

…Соседка была дома и сама открыла дверь.

— Это вы? — она поспешно запахнула халат на груди. — Что случилось, Павел Афанасьевич? Раздевайтесь же!

— Нет, нет, мы на несколько минут. Познакомьтесь, пожалуйста, мой коллега, доцент Фатеев Виктор Дмитриевич… Нам нужна помощь.

— Моя помощь? — Брови Марии Михайловны полезли наверх. — Не понимаю…

— Правда, — решительно вмешался Фатеев. — Вы и в самом деле мне очень нужны, Мария Михайловна… Вернее, не мне, а одной женщине. Простите, кто вас оперировал?

Мария Михайловна сразу же насупилась.

— Хирург Свержнецкий. В клинике, — наконец ответила она. — А что?

— А, прекрасно знаю Иосифа Абрамовича, — кивнул Фатеев, — это мастер!..

Лицо Марии Михайловны просветлело, она облегченно вздохнула.

— Так вот, — продолжал уверенней Фатеев, — у моей пациентки, очевидно, то же самое, что было у вас… Понимаете, я исчерпал все свои доводы. Она мне не верит. Вам же поверит скорее…

— Право, я не знаю, — нерешительно заметила Мария Михайловна, — это так неожиданно… Может быть, завтра?

— Нет, сегодня! Речь идет о жизни и смерти человека, Мария Михайловна!

— Ну, хорошо!.. Уговорили… Я сейчас оденусь.

Фатеев и Колодников вышли на улицу и увидели, что «Волга», привезшая их, стоит у подъезда…

О чем говорили две незнакомые раньше женщины, ни Фатеев, ни Колодников не знали. Мария Михайловна просто не пустила их в комнату. Разговаривала с ней одна. Потом вышла, довольная, в коридор и сказала:

— Ирина Львовна согласна. Она ляжет на операцию через три дня. Вы к ней сейчас не ходите. Я немного побуду здесь. Убраться в квартире нужно, кое-что постирать ребятишкам…

Они вышли на улицу. Было пасмурно и неприкаянно: грязный снег, глухие заборы новостроек, голые неряшливые ветки кустов в скверике…

— Послушайте, Павел Афанасьевич, — сказал Фатеев, — а как вы отнесетесь к предложению распить бутылку саперави?

— Это идея! — оживился Павел.

— Знаете ли, очень люблю это вино. Вот говорят, что прекрасные вина — твиши, тетра и тому подобное. А я, знаете ли, очень люблю саперави. Поедем ко мне? У меня есть непочатая…

— С удовольствием! — согласился Колодников.

Он заметил, что Фатеев обратился к нему на «вы». Это было непривычно и приятно, хотя ничего, казалось бы, особенного.

— А ведь люди, в сущности, добры? А? — сказал Фатеев.

— Само собой, — довольно несуразно поддакнул Колодников.

— Значит, погрузиться в мир страдающего?.. А вы молодец, Павел Афанасьевич! Завтра же пойдем снова к вашей Нине. Она у нас еще будет смеяться!

Павел Колодников, уставший после операции мужчины, пострадавшего в автомобильной катастрофе, захотел выпить чашку горячего и непременно крепкого чая.

Зевая, Колодников шел по ночному, тускло освещенному коридору, стараясь не замечать посапывающих во сне медсестер, которым, конечно, спать сейчас не полагалось. Да попробуй не усни, когда организм требует!..

Он открыл дверь в буфетную и, к своему удивлению, увидел там санитарку Глафиру Степановну.

— Добрый вечер! — приветливо поздоровался Павел Афанасьевич.

— Ишь, заработался! — ответила санитарка. — Какой же, милок, вечер, когда ночи четвертый час?

— Спать, тетя Глаша, хочется, — сконфузился Колодников, — все у меня по этой причине перепуталось в голове.

— А ты и поспи, сынок. Глядишь, часок и урвешь… Что ж тут поделаешь, коли работа у тебя такая…

— А у вас? — улыбнулся Колодников.

— Ты меня-то в пример не бери, Павел Афанасич. Я привычная, да у меня еще и бессонница.

Павел Афанасьевич пододвинул стул, сел.

— А как это вы у нас в отделении оказались? — спросил он. — Может, вас, как и меня, в мужское перевели?

— Чего придумал! — ухмыльнулась санитарка. — Это куда ж я от своих бабонек денусь? Газовая конфорка у нас безобразничала… Ну, я и позвонила своей подружке… — Ее голос убаюкивал, и Павел Афанасьевич, чувствуя, что вот-вот уронит голову и заснет, подумал вдруг: «Ее, наверное, потому и любят больные, что она для них вместо снотворного…»

— А она и говорит: приходи, подружка, к нам, чайком побалуемся, домашним печеньем угощу. Уж больно мягонькие коржики печет, как раз для моих зубов. А сама вот ушла, как в воду канула… Павел Афанасич, да ты, наверное, чайку хочешь?

— По правде сказать, да, — стряхивая с себя сон, сказал Колодников.

— Может, кофейку тебе? — спросила Глафира Степановна. — Ты не стесняйся. Я свой принесла. Мне соседка банку растворимого подарила… Она в магазине продуктовом работает, ну, я и взяла, раз дают, сама-то не пью, а сюда принесла, может, кому из больных…

— Нет, спасибо, лучше чаю покрепче. Можно?

— А чего ж нельзя, — удивилась Глафира Степановна, насыпая в большую чашку три ложечки с верхом. — У тебя сердце-то хорошее? Не много ль тебе? — Она залила чай кипятком, и чаинки мгновенно ринулись вверх, постепенно разбухая и опять погружаясь на дно.

— Сердце хорошее, — ответил Колодников.

— Ну, тогда «чифири», сахар клади, не стесняйся, это не тутошний, из дома принесла. Домашний-то слаще!..

Размешав сахар, Колодников с наслаждением, маленькими глоточками стал отхлебывать дымящийся чай.

— А хочешь сальца? — вдруг спросила Глафира Степановна. Она подошла к холодильнику, взяла из него тарелку, на которой лежал большой кусок бело-розового сала.

— Покупное? — для приличия спросил Колодников, отрезая тонкий ломтик и кладя его на хлеб.

— Сестра прислала из деревни. — Глафира Степановна вздохнула. — Тяжелая бабья доля в деревне. Что верно, то верно, много нынче машин в деревне, грех неправду говорить, а только все равно бабе там ох как тяжело.

Она помолчала, поправила на голове косынку, скрестила руки на груди, задумалась, потом добавила:

— А сестру-то мою еще и радикулит согнул…

— В больницу обращалась? — спросил Колодников.

— Где там! — отмахнулась Глафира Степановна. — Все некогда.

— Да-а… — протянул Колодников, — радикулит — коварная штука.

— Уж куда, — согласилась Глафира Степановна. — Я так думаю, что у городских этот радикулит от сидячей жизни, движутся мало. А у деревенских, так это наоборот, от перетружения — руками-то помахай, ногами-то подвигай, шутка, что ли? Вот кости и ломаются нервенно. Машину и ту в ремонт шлют, всякие там железки меняют, а тут человек, где уж ему выдержать — то жара, то мороз, то слякоть да склизь…

Она лукаво взглянула на Павла Афанасьевича:

— Ты вот слушаешь, а, наверно, думаешь: и чего старая Степанида разворчалась. А я что думаю, то и говорю, мне ж претензиев не бояться. Я ведь и самого Сергея Сергеича словами к стенке прижму, он-то знает… Опасается.

— Тетя Глаша, — спросил Колодников, с жалостью глядя на нее, — вы пенсию получаете?

— Сорок шесть рублей.

— Неужели вам не надоело «утки» и горшки таскать? Сколько вы их за свою жизнь перетаскали? Тысячи, да?

— Что верно, то верно. — Глафира Степановна снова лукаво взглянула на врача. — Мне хоть и под шестьдесят, а я здоровая. С пенсией за сто рублев получается. И меньше пятерки с дежурства не приношу… Живу, как королевна, все могу купить!.. А сколько ты получаешь, Павел Афанасич? — насмешливо продолжала Глафира Степановна. — Сто целковых? И учился семнадцать лет…

— Для чего же вам все эти деньги? — холодно перебил он. — На старости лет? Может быть, вы своей сестре помогаете?

— У нее своих-то куры не клюют, — отмахнулась Глафира Степановна. — С деньгами, милый ты мой, все сделать можно, а у меня желание одно есть…

— Самолет купить?

— Самолет мне ни к чему, — деловито сказала Глафира Степановна, — а вот купить новый «фият» — это правда, мечтаю.

— Что купить? — не понял Колодников.

— «Фият», — спокойно ответила Глафира Степановна. — Чего это ты на меня уставился? Говорят, скоро их столько будет, бери — не хочу! Вот куплю, по стране нашей поезжу… Чем я хуже других?

— Забавно, — процедил Колодников, — я и не предполагал, что вы… из-за денег только.

— Ох, как ты легок, сынок, — тихо проговорила Глафира Степановна, — на выводы всякие, я уж вижу… Неужто ты, Павел Афанасич, думаешь, что я из-за каких-то рублевок только и тружусь? Плевать я на них хотела, на подачки эти… Быстро ты моей болтовне поверил, Павел Афанасич…

— Но вы говорили так серьезно… — Он сконфуженно улыбнулся.

— Ты на лицо мое смотрел, глазами прямо-таки изничтожить хотел, а ничего и не увидел… Ты вот приглядись к человеку, когда разговаривает с тобой, приглядись, когда смеется, когда плачет, когда спит… Поймешь, в чем суть. Две породы есть у людей. Одни, кто за наживой гонются, а другие, которые от нее убегают.

— Я никогда не гнался! — сказал Колодников.

— Сама знаю, потому и говорила с тобой так. — И внезапно, без всякого перехода спросила: — А как у тебя с Ниной-то?

— С кем? — Павел Афанасьевич опешил.

— С Боярышниковой, — прищурилась Глафира Степановна. — Да ты сиди, не вскакивай. Может, кто и не знает, а я все вижу.

— Откуда? — растерялся Колодников.

— Оттуда! — Санитарка показала пальцем на потолок. — От господи-боже-мой. С бабкой Нининой говорила. Приехала она вчера. Вредная старуха. Не люблю таких. А сам ты чего ж не мычишь, не телишься? Как бычок-малолеток, топчешься на месте, шаг сделать боишься.

— Ничего я не понимаю, Глафира Степановна… Смутно все. Не по правилам… Вот прибегаю к вам в отделение, заглядываю в палату, а она смотрит, смотрит на меня, как на убийцу. И сразу мне кровь в голову: все ее на операционном столе вижу… И красивая, как из мрамора вся, а страшно. Бежать хочется.

— Чудак ты, миленький, — мягко возразила санитарка. — Боится она. Да не тебя, нет… Боится, что играет с ней счастье просто так, как в пятнашки! А я-то знаю: все еще будет. И у тебя будет, и у нее… И дождь, и град, и радуга. Живите честно — и вам воздастся.