Тихий тиран

14

Утром, придя на работу, Колодников разыскал Крупину. Она куда-то торопилась, рассеянно кивнула Павлу Афанасьевичу и хотела пройти, но он задержал ее.

— Вы были правы, Тамара Савельевна. Та девушка хотела покончить с собой.

— Это вы о Боярышниковой? — рассеянно спросила Крупина. — Я знаю. Но ведь ее спасли.

— Надолго ли? — грустно произнес Колодников. — Вы торопитесь? — Он заметил, как она бросила нетерпеливый взгляд на часы. — Я вас задержу всего лишь на несколько минут. Даже на минуту, не больше. Вы тогда сказали, что я должен заставить эту девушку захотеть жить…

— Господи! — отмахнулась Тамара. — В конце концов, я не вас лично имела в виду. Я говорила про врача вообще…

— Простите, — твердо сказал Колодников. — Еще вопрос… А вы были у нее после операции?

— Разумеется, — пожала плечами Крупина. — Как же могло быть иначе? Однако я действительно уже запаздываю, Павел Афанасьевич!

— Да, да, извините, Тамара Савельевна…

— Кстати, — это Крупина сказала уже на ходу, — вы зайдите к Боярышниковой. Она лежит в четырнадцатой палате.

— В десятой, — поправил Колодников.

Но Крупина уже не слышала, торопливо поднимаясь по лестнице.

Кулагин разговаривал с кем-то по телефону. Он хмурился, гримасничал, постукивал тупым концом карандаша по столу и в основном хмыкал или отделывался от своего невидимого собеседника междометиями. Наконец, не выдержав, прервал его, строго и внушительно сказал в трубку:

— Милый товарищ, со мной не следует говорить в таком тоне. Понимаете? Ах, вы не понимаете… Что ж, придется объяснить…

В кабинет вошла Крупина, и Сергей Сергеевич головой показал ей на кресло, продолжая разговор:

— Так вот, примите к сведению, ваша жена абсолютно здорова, и ей нечего делать в институте. Свезите-ка ее лучше куда-нибудь к морю, скажем, на Балтику. Там прекрасный воздух, сосны, дюны… Что?.. Ах, вот как!.. Отлично… Да, да, безусловно, можете писать министру. Всех вам благ, до свидания.

Он положил трубку, распустил узел галстука.

— Вот ведь субъект! Второй день мучает… Ну да бог с ним… Ну-с, а теперь с вами, Тамара Савельевна… Прежде всего, как вам понравилось партийное собрание?

— Хорошо прошло, — заметила Крупина, отлично понимая, что Кулагин вызывал ее вовсе не для того, чтобы обменяться мнениями о прошедшем неделю назад партийном собрании. Тамара хорошо знала своего учителя: если он начинает разговор издалека, предстоит малоприятная беседа. Вообще-то Тамара догадывалась, о чем пойдет речь.

— Позвольте задать вам вопрос, Тамара Савельевна… Вы прочитали работу Богоявленской?

— Да, — кивнула Тамара.

— И конечно, написали отзыв?

— Конечно.

— Я спрашиваю потому, что скоро у нее защита, — пояснил Кулагин.

— Вот, пожалуйста, отзыв. А вот — диссертация. — Крупина достала из портфеля объемистую рукопись Богоявленской и протянула директору.

Никакие чувства не отражались на лице профессора, когда он читал отзыв Крупиной, лишь иногда он делал пометки на листочке бумаги. Читал Сергей Сергеевич долго. Но Крупина видела, что профессор не столько читает, сколько рассматривает ее пометки на полях рукописи.

Наконец он отложил диссертацию и отзыв Крупиной в сторону.

— Каждая защита сотрудника НИИ — это, по существу, защита самого НИИ. Между прочим, второй оппонент дает хороший отзыв. У меня довольно щекотливое положение, согласитесь… Я не имею оснований сомневаться в вашей компетентности и не имею оснований не верить мнению второго оппонента.

— Кто он? — с интересом спросила Крупина.

— Профессор Рыдванов.

— А!.. — рассмеялась Крупина.

— Извините… — растерялся Кулагин.

— Хороший человек, — щуря глаза, сказала Крупина, — а главное, добрый!

— Вам не кажется, Тамара Савельевна, что мы стали слишком нетерпимы к этому человеческому качеству?

— Не кажется, — отрезала Крупина.

— Жаль! — огорченно вздохнул Кулагин. — Такая молодая, красивая, одаренная…

— Простите, профессор, о ком это вы? — Глаза Тамары сузились. — О Богоявленской?

— При чем здесь она? — отмахнулся Кулагин. — Я говорю о вас, Тамара Савельевна. Из-за мелочей портите себе жизнь.

— Диссертация не мелочь.

— Жаль! — повторил Кулагин. — Мне хотелось, чтобы вы получили профессорскую должность. Я очень рассчитывал на диссертацию Богоявленской и на то, что вы будете…

— Для меня это слишком дорогая цена, Сергей Сергеевич, — перебила Крупина. — У каждого человека есть свои принципы, одни забывают о них, другие помнят. Я помню.

— Принципы, принципы! — Кулагин вскочил, подошел к окну, зачем-то задернул штору, отчего в комнате сгустился полумрак. — Знаете, милая моя, я чертовски устал от них, а еще больше — слушать о них!.. Принципы хороши, когда превращаются в дело, а не остаются словами. Вы знаете, я человек дела… Подготовить кандидата наук прежде всего в ваших интересах. Неужели вы не можете этого понять? Или не хотите?

— Так вы, значит, диссертацию Богоявленской хотели вручить мне в виде презента?

— Очевидно, я никудышный охотник, — ответил Кулагин, — одним выстрелом я хотел убить сразу трех зайцев: труд Богоявленской получает свое логическое завершение, вы выполняете свой «гроссмейстерский балл», а институт дает государству еще одного ученого.

— Диссертация Богоявленской не труд ученого, — устало сказала Крупина, — это компиляция.

Разговор утомил ее. Он напоминал ей притчу про попа и его собаку.

А Кулагин продолжал давить:

— Я допускаю, что Богоявленская в своей диссертации не делает открытий. Она, в конце концов, не Эйнштейн. Но ее работа показывает, что автор умеет мыслить и обобщать…

— Ничего она не умеет, и вы это прекрасно знаете! Подозреваю, что она даже источников не читала. Обратите внимание, профессор, мы с вами ни разу не упомянули о теме, которую взяла для своей диссертации Богоявленская. А знаете почему? Потому, что тему-то с трудом можно уловить… Имейте в виду, я буду выступать на ученом совете. — Крупина встала.

— Это ваше право. — Кулагин вернулся к столу, сел. — Я не могу запретить вам делать это. Но советую сначала подумать.

И все-таки он повел себя по-рыцарски: проводил Крупину до дверей, даже улыбнулся на прощание.

— Вы, дорогая, настоящий князь Мышкин. Или Дон Кихот! — И добавил с легким вздохом: — Только времена теперь изменились… Никто в них уже не нуждается.

…Трудно было узнать Славу, сына профессора Кулагина, три года назад исчезнувшего. По трапу спускался высокий, плечистый бородач в потертом, не застегивающемся на груди ватнике, в сапогах с брезентовыми голенищами. Голова бородача была увенчана роскошной ондатровой шапкой.

Отъезд Славы наделал много шума. Толком никто из знакомых Кулагиных не знал, куда он уехал, а главное — почему.

И сами Кулагины — Сергей Сергеевич и Анна Ивановна — не знали, где скитается их сын. За три года — два письма. Одно — проездом — из Москвы. Другое — из Красноярска.

Было бы несправедливым утверждать, что судьба сына мало заботила Кулагиных. Скорее наоборот. Анна Ивановна не раз устраивала Сергею Сергеевичу истерики, умоляя его навести справки. А однажды пригрозила, что пойдет в обком партии и пожалуется на его черствость и бессердечность.

Сергей Сергеевич был спокоен: он давно уверовал в свою правоту.

— Это ты во всем виновата… Ты сама. А я знать его больше не желаю. Пускай живет, как хочет. Мой дом для него открыт, но искать его я не собираюсь… Сено к лошади не ходит.

А ночью он тайком достал из книжного шкафа альбом с марками — много лет назад он сам подарил этот альбом сыну — и долго рассматривал маленькие гладкие листочки бумаги. Рассматривал и подозрительно часто протирал кусочком замши потеющие очки.

Анна Ивановна больше не напоминала мужу о сыне. Но после того скандала Сергей Сергеевич перешел спать в свой кабинет. И вот уже три года они ложились спать в разных комнатах. По утрам они встречались за столом, завтракали, и Сергей Сергеевич, как обычно, целовал руку жены, уходя на работу.

Иногда им обоим казалось, что так было всегда. Но это лишь казалось, потому что Слава напоминал о себе постоянно: фотографиями на стене, лыжами в коридоре, велосипедом, который Анна Ивановна время от времени протирала влажной тряпкой.

И вот телеграмма:

Кулагин-младший вышел на площадь. Пригревало солнце, и снег в тени сугробов казался фиолетовым. Слава опустил на снег рюкзак и огляделся.

— Молодой человек! — Хрупкая старушка осторожно дотронулась до его плеча. — Вы на такси?

— Да, — кивнул Слава.

— А вы не уступите мне свою очередь?

— Пожалуйста, бабушка. Вам далеко ехать? Может, нам по пути?

— Мне вот сюда… — Старушка вытащила из кармана пальто бумажку. — В научно-исследовательский институт хирургии.

— Куда? — переспросил Слава дрогнувшим голосом.

— В научно-исследовательский институт хирургии, — охотно повторила старушка. — Вы такой знаете?

— Знаю. Мне туда же.

— Как хорошо-то! — обрадовалась старушка и с любопытством взглянула на молодого бородача. — А у вас что же, лежит там кто-нибудь?

— Лежит, — не задумываясь соврал Слава.

— И у меня тоже, — вздохнула старушка, — сиротка моя… Под поезд попала.

Старушка всхлипнула, перекрестилась.

В такси они не разговаривали, каждый думал о своем. Слава не отрываясь смотрел в окно. Все ему было знакомо и в то же время казалось новым, будто бы и не виденным прежде.

— А почему вы назвали свою внучку — она ведь вам внучка, — вдруг спросил Слава, — сироткой?

— Отец умер, а мать… Чем иметь такую, лучше вовсе не иметь, — сурово ответила старушка, — бросила Ниночку, когда ей было пять лет… Да и померла она тоже.

Слава подумал, что старушка чем-то напоминает его покойную бабушку — Августу Павловну. Вспомнил, как пришел к ней в тот день, когда твердо решил уйти из экономического института, в котором учился, и поступить в медицинский.

Августа Павловна сидела на диване, скрестив руки на груди. Она видела, что внук хочет чем-то с ней поделиться, что-то выложить, но не расспрашивала. Она вообще никогда ни о чем не расспрашивала, пока он сам не начинал разговор.

Долгую, сбивчивую обвинительную речь внука она слушала молча, не прерывая, только маленькие сморщенные пальцы скрещенных рук сначала медленно, потом все быстрее постукивали по локтям да на лбу резче, чем обычно, проступили морщины.

— Что хочешь сменить институт, одобряю. Давно думала, что ты так и сделаешь, — сказала, не глядя на внука, Августа Павловна. — Но об отце лишнего не говори… Потом корить себя будешь.

— Так почему не подтолкнула меня? Я же год потерял!

— Вот, вот! Отец посоветовал — нехорошо. Я смолчала — тоже нехорошо! Нет, милый внучек, человек должен сам решения принимать и сам за них отвечать. И не строй из себя жертву отцовского деспотизма. Никакая ты не жертва! Сам виноват! Не плетьми тебя в экономический гнали. Да, может, и прав отец-то? Медицина нравится тебе по семейной традиции, но в ней ли твое призвание?.. Подумай. Ох, подумай, Славик!

Славе было стыдно: из взрослого, принявшего важное решение человека он вдруг опять превратился в беспомощного, избалованного мальчишку — профессорского сынка…

— Вот, бабуля, ваш институт… — сказал шофер.

Машина остановилась перед воротами, за которыми беспорядочно громоздились корпуса института. В одном из них сейчас был отец Славы.

Три года не видел его Слава, три года гасил неприязненное отчуждение, три года хотел простить и не прощал. Внезапно захотелось выскочить из машины, побежать по утоптанным снежным дорожкам, распахнуть массивные двери, взлететь на третий этаж, открыть дверь в кабинет и крикнуть:

— Отец! Это я!.. Здравствуй же!

А вдруг он встанет в позу и молча покажет на дверь?

Слава вяло усмехнулся и дотронулся до плеча старушки, которая тщательно отсчитывала мелочь:

— Передайте привет вашей внучке, бабушка.

— А вы что же, не выходите? — удивилась старушка.

— Я потом, — улыбнулся Слава, — мне еще одно дельце нужно провернуть, грамм двести принять для храбрости.

— Уж не на операцию ли собираетесь ложиться? — подозрительно взглянула на Славу старушка.

— А что, бабушка, все может быть… Как фамилия вашей внучки, если не секрет?

— Боярышникова, — ответила старушка, придержав дверцу машины.

— Я запомню, — сказал Слава. — Как поправится, женюсь.

— Эх ты, ирод царя небесного… Нашел время шутить!

Старушка, семеня, заспешила к первому корпусу, прямо к вывеске «Приемное отделение» и, перекрестившись, нырнула в дверь.

— Поехали, шеф, — сказал Слава.

— Куда?

— В баню, шеф.

Таксист хмыкнул, промолчал и медленно развернул машину.