Тихий тиран

7

Когда-то давно-давно Ксения Гаранина была женой. И могла стать матерью. Они жили о двухквартирном финском домике в сосновом, просвечивающем лесу, где сизые пятна ягеля едва прикрывали горячий белый песок, усыпанный бурой хвоей и колючими, раскрывшимися от жары, как рыбьи жабры, шишками. Теперь, вспоминая мужа, она видела перед собой только его черную кожанку, ослепительно сверкающую латунными застежками-молниями, только его фуражку с подрезанным по моде козырьком и розовое, почти мальчишеское лицо с еще не отвердевшими чертами между сияющим лаком козырька и блестящим хромом куртки. И уже не знала она: любила или нет того строгого, четкого мальчика-лейтенанта? И не сыном ли ей приходится он — ей, сорокалетней, усталой женщине, ежедневно замечающей в зеркале все новые и новые свидетельства своего увядания, приметы близящейся старости?

Как любил он моторы — этот щеголеватый и бездумно-смелый мальчуган! Ровно и почти бесшумно, как электрическая швейная машина, работал двигатель его — тоже черного и блестящего — мотоцикла, когда уезжал он по тревоге — всегда неожиданно и страшно — подкинутый на постели, точно пружиной или электрическим разрядом, ночным звонком телефона!..

Она ненавидит эти грохочущие рогатые аппараты на двух колесах. Эти дьявольские скоростные игрушки, придуманные мужчинами для своего удовольствия. Они вообще — эти эгоисты мужчины — много всего напридумывали для своего удовольствия: и ружья, и моторы, и табак, и водку, и карты… Все для них! Лишь бы удрать в свою, такую опасную, мужественную и такую все же детскую жизнь, в жизнь-игру. Он разбился на мотоцикле — ее лейтенант. И тот ослепительно желтый сентябрьский день разделил на две половины ее жизнь: на «до» и «после». В тот день у нее родилась мертвая девочка — и два гроба, большой и маленький, стояли потом рядом…

А дальше ничего не было. Был медицинский институт. Аспирантура. Поликлиника. Непроходящая многодневная усталость. Были люди. Правильнее называть их пациентами. Или — больными. Но так она не могла. Нет, не болезни она лечила. А людей… В каждом конкретном случае — человека, а не его болезнь. Разве может врач позволить себе такое?.. Видимо, может. И должен, как же иначе?

Вот и вчера: шла домой, усталая, злая… А он — лежит. Пощупала пульс — еле слышен. Лицо в крови — упал и ударился об угол фундамента. Какое, казалось бы, ей дело до пьяного? Значит, есть дело! Вызвала машину, сама отвезла в травматологический пункт… А когда возвращалась, увидела на том месте, где он лежал, драную хозяйственную сумку. В ней ничего не было, кроме двух пустых бутылок из-под дешевого портвейна… И письма.

Письма из родильного дома — маленького измятого треугольничка с пятном зеленки.

Ксения читала и перечитывала странное полуграмотное это послание — и огромное человеческое горе душило ее.

А ниже, наискось, другим карандашом, прыгающими неровными буквами, приписка:

«Что делать? — думала Ксения. — Здесь — катастрофа, ужас, бессмысленная животная жизнь! Дети, муж-алкоголик — во всем недостачи, нехватки… Как она — эта девочка — провела ночь без матери… Без отца, попавшего в травматологический пункт и, видимо, в вытрезвитель? Где они живут? Она даже адрес не узнала, даже фамилию не записала! И теперь чувствовала себя виноватой, чуть ли не преступницей, спокойно, со стороны наблюдающей чужую трагедию.

— Завтра же, завтра же найду их, — лихорадочно бормотала Ксения. — Найду и… и что? Чем помочь? Отправить отца на принудительное лечение? Купить детям одежонку за свои деньги? Прикрепить няню из консультации?.. Что делать? Что?

Ксения раскрыла дневник — аккуратно обернутую в целлофан общую тетрадь в клеточку. Минуту назад хотелось написать про человека, который живет рядом со всеми, дышит тем же воздухом и… не имеет на это права. Да, именно права. Даже называться человеком ему не надо бы. Не достоин он этого высокого звания — человек…

Ксения откинулась на спинку кресла и устало подумала: «Что писать?.. Все, что я пережила во время встречи с ним?.. Да и зачем писать? Ничего не изменится, разве только негодование поутихнет».

Вспомнила, как он осторожно вошел, обежал взглядом кабинет и, убедившись, что, кроме врача, никого в нем нет, плотно прикрыл за собой дверь.

— Я — Фомин.

— Слушаю вас, — машинально сказала она и осеклась, вспомнив, что это и есть сын старой санитарки Фоминой, которая в прошлом году ушла на пенсию. — Садитесь!

— Благодарю, — Фомин сел, аккуратно поддернув брюки на коленях.

— Как вас зовут? — не поднимая головы, спросила Гаранина.

— У вас как на допросе, — усмехнулся Фомин. — Евгений Алексеевич, если угодно… А в чем, собственно, дело? Зачем вы меня вызвали?.. Я человек здоровый. На почки и печень не жалуюсь.

Ксения в упор рассматривала его. Маленький человек со стертым лицом. С таким типом хоть десять лет в одной квартире живи — не запомнишь…

— Скажите, Евгений Алексеевич, сколько лет вашей матери?

— Восьмой десяток разменяла… А что?

— Ничего страшного… Просто вчера ей исполнилось семьдесят семь.

— Ну и что? — Глаза его сузились и беспокойно заерзали.

— А вы об этом забыли. Не поздравили даже.

— Вам-то что за дело? — искренне удивился Фомин. — Вы что — из армии спасения или из полиции нравов? А может, из сектанток?

— Ваша мать тридцать лет проработала в поликлинике. Но сейчас я говорю о ней не как о нашем бывшем работнике, а как о больном человеке, которого лечу. Да, вы забыли поздравить ее с днем рождения… Может быть, для вас это не имеет существенного значения, но для нее это удар. И очень болезненный. Вы — сын…

— Не читайте мне морали, доктор! — отрезал Фомин.

— Хорошо, не буду читать мораль… Поговорим о другом. Вы по-прежнему настаиваете, чтобы ваша мать переехала к младшему сыну? — Она взяла себя в руки, говорила почти спокойно.

— Послушайте, доктор, чтой-то вы мне все вопросы задаете? По какому праву?.. Никак не могу понять, чего я к вам вообще приперся? И почему должен отвечать?.. Ваше дело — людей лечить. Больных!.. А не здоровых учить уму-разуму.

Он полез в карман, достал портсигар и спички, нервно размял папиросу.

— Вам придется потерпеть, — предупредила Ксения, — здесь поликлиника… Так вот, Евгений Алексеевич, вернемся к больным. Я, как лечащий врач вашей матери, категорически против того, чтобы она куда-либо ехала.

— Разве она не транспортабельна?

— Евгений Алексеевич, — терпеливо, не повышая голоса, продолжала Ксения, — вашей матери не так уж много осталось жить. Она страдает тяжелым недугом. Не ускоряйте события, не укорачивайте ей жизнь…

— Вы меня прямо-таки удивляете, доктор! Вас послушать, так получается, что я какой-то живоглот!

Ксения промолчала, будто не расслышала.

— Не будьте жестоки, — сказала она наконец. — Договорились?

— Я с вами ни о чем не собираюсь договариваться! — вспылил Фомин. — У матери склероз. Побольше слушайте полоумную старуху… Она вам еще не то скажет. Я ее не гоню, а если к брату хочет, пожалуйста, скатертью дорога.

— Вот что, Евгений Алексеевич, — повысила голос Ксения. — Если вы не перестанете третировать свою мать, мне придется…

— Не пугайте! — выкрикнул Фомин. — Я уже пуганый и битый. Я, если нужно будет, на все пойду. Я не позволю… Да что зря языком молоть… Лечите, доктор, своих больных, а в чужие дела не лезьте…

Он ушел, отшвырнув ногой стул и в сердцах громыхнув дверью.

В этот день у Гараниной буквально все валилось из рук: работать, принимать больных, разговаривать с ними она была просто не в состоянии. Было ощущение какой-то физической нечистоты от общения с этим холодным, злобным человеком, от незапоминающегося его лица, маленького мокрого носика и глазок, бесцветных и вороватых.

С трудом закончив прием, Ксения вышла из поликлиники.

«Что же предпринять? — думала она. — Я не могу, не имею права отступать… А почему, собственно, не имею права? Это дело общественности. Депутатов. Кому рассказать? С кем посоветоваться? Может, поехать к нему на работу?»

Незаметно для себя Ксения оказалась в центре города, спустилась к набережной и неожиданно вспомнила, что через два квартала юридическая консультация, которой заведует ее давний поклонник, а по случаю и пациент.

Она обрадовалась, заторопилась.

— Ксения Андреевна? — засуетился юрист, явно удивленный и польщенный ее приходом. — Какими судьбами? Вот уж не думал, что смогу быть вам полезен. Что случилось, доктор? Какие тучи собрались на вашем небосклоне?

Ксения, волнуясь, глотая слова, рассказала историю старой санитарки и спросила, можно ли найти управу на ее сына.

— На такого трудно найти управу, по опыту знаю. Уж поверьте… Он ведь не крадет, не грабит в темной подворотне… А может, он бьет мать? — с надеждой опросил юрист.

— Нет.

— Ну, скажем, скандалит? Кричит на нее?

— Нет.

— Пьяным заявляется?..

— Нет, не скандалит, не кричит, трезвым приходит… Он все делает тихо. И она тихо плачет. По ночам. Он попрекает ее каждым куском, каждой ложкой супа. Сквозь зубы, тихо так цедит. А она вздрагивает… И плачет, все время плачет.

— Живут в коммунальной квартире?

— В отдельной.

— Вот видите, — адвокат развел руками, — улик нет. Одни эмоции. Дело швах. Я вам, конечно, верю, но суду нужны веские доказательства, свидетели, заключения экспертов… А так ни под одну статью не подведешь вашего тихоню.

— Что же делать? Оставить как есть?

— Увы, дорогая Ксения Андреевна, я всегда рад помочь вам, но в данном случае…

— Эх вы, ю с т и ц и я! Улики, свидетели!.. А человек-то задыхается, гибнет на глазах у всех.

Она ушла рассерженная. И уже твердо решила, что поедет к Фомину на работу и будет разговаривать там. С кем угодно — с секретарем ли партийной организации, с начальником ли строительного управления, с председателем ли постройкома… Неужели она не найдет людей, которые захотят и смогут что-то сделать?

Ее принял заместитель по кадрам — сутулый пожилой человек, с глазами, спрятанными глубоко под нависшим лбом. Встретил вежливо и сухо. Пока она рассказывала, вопросов не задавал, иногда только что-то записывал на маленьком листочке бумаги.

— Ладно, — сказал он, дослушав до конца, — я проверю.

— А как вы проверите? — насторожилась Ксения. — Если Фомин узнает, что я приходила к вам, он мать совсем изведет.

— Не допустим, — коротко ответил кадровик. — Но вы должны согласиться, что я обязан проверить. Фомина мы знаем не один день. Подобных сигналов на него прежде не поступало… Н-да… Вы, когда пойдете, обратите внимание на Доску почета. Передовик, между прочим, так-то вот.

— Я не кровожадный человек, — сказала Гаранина, — но кровь вашему передовику попортить не мешает, уверяю вас.

Кадровик в первый раз за все время их разговора улыбнулся:

— Очень хочется попортить?

— Очень. С подлецами надо разговаривать на их языке. И вся наша беда в том, что мы разговариваем на разных.

— Странная логика, — кадровик пожал плечами, — выходит, если хулиган идет на меня с ножом, то и я должен доставать нож? А не лучше ли все-таки скрутить его и отвести в милицию?

— Легко сказать! Я самбо не занималась. Вы, может, и скрутите, а мне пропадать… Или — ноги в руки.

Ксения полистала дневник, прочитала:

Ксения Андреевна перелистала дневник до конца. Тетрадь была почти исписана. Чистыми оставались лишь несколько страничек.

Она взяла ручку и все-таки написала о Фомине:

Она отложила ручку, и сейчас же телефонный звонок ворвался в тишину квартиры. Ксения неохотно подняла трубку и услышала голос Валерия Игашова:

— Какое счастье, что я застал тебя дома!

— Что случилось? — встревожилась она.

— Ничего… То есть — случилось… Я люблю тебя! Очень люблю!

— Ну… Приезжай. Мамы нет, уехала к родственникам в деревню…

Уже под утро Валерий, перегнувшись через перила высокого деревянного крыльца, осторожно постучал в окно, у которого всегда спала Ксения.

— Где вы пропадали? — строго спросила она, открыв дверь с такой быстротой, будто еще не ложилась.

— Выполнял свои обязанности. Вот — свежий номер, еще влажный. — Валерий развернул газету.

— Враки. Просто вы катались на лодке с какой-нибудь машинисткой… Или наборщицей.

— Одно не противоречит другому. Вечером я сделал для воскресного номера фотоэтюд «Ночь на реке». Нужна была эффектная блондинка. Взял прямо из машбюро.

— Однако уже светает. — Она откинула мягкую штору.

— Вы так волнуетесь за мою невинность, что я невольно делаю лестные для себя выводы.

— Какие же?

— Что вы в меня влюблены.

— В вас?..

— Угу.

— Смешно!

— Кому как…

— Бросьте говорить глупости. Идите лучше пить чай… С вечера подогреваю. Будто у меня чайная для брошенных мужей.

— Это лишний раз доказывает, что вы в меня влюблены. Давайте в таком случае пить коньяк и разговаривать о смысле жизни…

— Вы просто невыносимы после своих ночных похождений… Я ложусь спать.

— Жаль… Придется пить наедине со своей совестью.

Валерий облокотился на подоконник, посмотрел на темную еще улицу, почему-то вспомнил свои стихи и прочитал их вслух:

Теперь стихи показались ему красивыми и чужими.

— Ксения, вы знаете, чьи это стихи?

— Уж не ваши ли?..

— Правильно… А как вы думаете, что я за человек, если судить по стихам?

— По-моему, очень одинокий. Слабый… Кроме того — гуляка, выпивоха и бабник. Ни жены, ни детей. Вот и последствия.

— Тоже правильно. У вас талант следователя… Или психолога.

— Что же вы не пьете свой коньяк?

— Не хочу. Не интересно… Хочется поговорить. Вы еще не уснули окончательно?

— Говорите. Если надоест, усну.

— Я был недавно в Летовском районе… пьяные мужики били у чайной парня… Подойди я минутой позже, неизвестно, что и было бы.

— Это пока не редкость. А вам в диковинку?

— Нет, в том-то и дело, что не в диковинку. Я всякое видел… У меня соседка была. Вечером выйду на кухню покурить, выскочит она и давай кричать: «Я медицинский работник! Я в морге работаю! А он тут дымит в общественном месте! Антиллигент беркулезный!» Это из-за того, что я с детства покашливаю, застудили в грудном возрасте… Ксения, а вы видели счастливую семью?

— Видела… В Москве. Моя подруга вышла за студента. У них не было комнаты.

— А я не видел… Со стороны посмотришь — до чего хорошо. Молодые, веселые, звезды с неба хватают. А поближе узнаешь, обязательно что-нибудь не так, не по-хорошему. Мне даже кажется, что это я приносил несчастье в хорошие семьи. И каждый раз меня заставляли выступать в роли мирового судьи. Враждующие стороны приходили ко мне и жаловались… А я смотрел и думал: «Какие же вы, в сущности, хорошие люди! Что мешает вам быть счастливыми? Зачем вы так?»

— Бросьте вы об этом… Лучше о стихах. Что там у вас дальше?

— Дальше?.. Дальше только концовка: есть многие на свете пустяки, которые мешают жить бездарно… Больше не придумалось пока. А знаете, почему я позвонил и прибежал высунув язык?

— Ну, не очень-то вы опешили.

— Я прибежал потому, что мне стало страшно… Ездил в район, наскочил на проволоку. Полчаса валялся в кювете и думал… О смерти думал и вообще обо всем… О тебе думал, Ксения. И давай бросим это притворное «вы». Я свободен! Я все еще надеюсь быть счастливым!.. А о несчастных семьях я, наверное, вру. Мы с тобой будем счастливыми. Увидишь сама!