Тихий тиран

27

Просматривая подшивки за последнюю неделю, профессор Кулагин обратил внимание на небольшую заметку в молодежной газете «Смена». Заметка называлась «Библия на службе медицины». Некий С. Бабушкин сообщал ста тысячам молодых читателей, что в научно-исследовательском институте хирургии случилось чудо. Талантливый аспирант профессора Кулагина Е. В. Богоявленская, используя библейский рецепт, вернула к жизни больного, у которого внезапно наступила клиническая смерть.

Три четверти текста неизвестный журналист посвятил Елене и ее подвигу: и мгновенную реакцию, верность долгу врача и клятве Гиппократа, произнесенной в институте, и милосердие, проявленное этой красивой юной женщиной, и самоотверженность, с какой боролась она за жизнь человека, подвергая себя если и не смертельной, то все же серьезной опасности, — все отразил и описал автор заметки, и так живо, будто сам присутствовал при этом.

Кулагин читал, похмыкивая от удовольствия, и добродушно ворчал себе под нос:

— Ну уж… Так уж и опасность! Надо же!.. Молодец писака!

Но вот профессор нахмурился, добравшись до заключительных абзацев, схватил карандаш и с ожесточением принялся кромсать газетный лист, отчеркивая что-то и ставя поверх текста резкие синие галочки и вопросительные знаки.

Автор заметки привел доподлинные слова директора НИИхирургии профессора С. С. Кулагина: «… в Библии, друзья мои, сказано: «…И поднялся, и лег над ребенком, и приложил свои уста к его устам… простерся на нем, и согрелось тело ребенка». И далее, писал автор, профессор Кулагин, столь известный и уважаемый в области хирург, заявил: «…Как видите, товарищи, древний способ оживления, вдыхания «улетучившейся души», применим и в наши дни!» Автор заметки в самых изысканных выражениях восхищался глубоким знанием Библии профессором Кулагиным, а в конце неожиданно прямо и грубовато ставил вопрос, не стоит ли НИИ отдать имеющиеся у него два аппарата для реанимации, скажем, в обычную больницу и целиком перейти на библейские методы?

Сергей Сергеевич дважды перечитал заметку и почувствовал, как прилила к щекам кровь.

Он вскочил, схватил газету и в ярости выбежал. Быстро пройдя по коридору, он ворвался в кабинет Фатеева и прямо с порога, потрясая газетой, закричал:

— Это и есть ваша пресса, уважаемый Виктор Дмитриевич! Надеюсь, вы уже читали?

— Читал.

— Этот писака ославил нас на всю область, может быть на весь Союз! Кто он, этот С. Бабушкин? Вы выяснили?

— Выяснял, — вздохнул Фатеев, — я разговаривал с редактором газеты Игашовым… Бабушкин — это псевдоним журналиста, а его настоящая фамилия — редакционная тайна.

— Тьфу, чушь какая! — взорвался Кулагин.

— Игашов сказал еще, — монотонно продолжал Фатеев, — что, если заметка не соответствует действительности, мы вправе написать опровержение, которое будет немедленно опубликовано, а корреспондент газеты получит взыскание…

— Прекрасно! — воскликнул Кулагин. — Готовьте опровержение за подписью нескольких сотрудников НИИ. Вы тоже подпишетесь, я надеюсь?

— Нет. — Фатеев опустил голову. — Я не подпишусь.

— Вот как! — с угрозой произнес Кулагин. — А почему?

— Потому что Бабушкин в чем-то прав. Вы действительно зря говорили о Библии. Но не это главное. Журналист ухватил суть, уж не знаю, как ему удалось выяснить фактическую сторону дела… НИИ абсолютно не подготовлен к реанимации. Я трижды приносил вам требования на получение специальной аппаратуры. Вы отказывались их подписывать, говорили, что у института нет свободных средств… И что двух аппаратов вполне хватит…

— За последние пять лет у нас не было ни одного случая клинической смерти в предоперационный период, — пробормотал, словно оправдываясь, Кулагин.

— Гром не грянет — мужик не перекрестится… Словом, я считаю, что мы не можем ничего опровергнуть. Во всяком случае, я этого делать не буду. А вы… Как хотите…

Кулагин резко повернулся, сделал шаг к двери, но его догнал голос Фатеева:

— Сергей Сергеевич, я не хотел говорить… Крупина советовалась со мной. Она сама хотела рассказать вам, но будет лучше, если вы это узнаете от меня. Бабушкин — псевдоним вашего сына. Я не знал, что он работает в газете… Он сам признался Тамаре Савельевне…

«Вот оно!.. Начинается…» — Кулагин ощутил мгновенную и непреодолимую усталость — усталость всех мышц, всех клеток своего стареющего тела. Он даже пошатнулся и, поворачивая бледное лицо к Фатееву, сказал еле слышно:

— Представьте себе, я тоже не знал…

…Жену Сергей Сергеевич застал в слезах и мысленно пожалел, что вернулся так рано. Он со вчерашнего вечера ничего не ел. А голод всегда вызывал у него раздражение. Сейчас же, судя по всему, предстояло выяснять у жены, что случилось, и тратить энергию на то, чтобы успокоить ее. Энергию он тратить не стал, а грубо прикрикнул:

— Ну, в чем дело?

— Звонил Слава. — Анна Ивановна всхлипнула. Наступавшая старость была ли тому причиной, но она стала поразительно слезливой.

— Ну и что же?

— Он опять не придет ночевать домой, — жалобно произнесла Анна Ивановна и робко взглянула на мужа.

— Это его личное дело, — отрезал Сергей Сергеевич. — Мог бы и не звонить… Журналист паршивый!

— Как ты можешь так?! Он сын тебе! Родной сын!.. Ты должен с ним серьезно поговорить, — потребовала Анна Ивановна.

— Оставьте меня в покое! Могу я в своем доме получить то, на что имею право? По-кой!.. Я голоден. Приготовь что-нибудь.

Сергей Сергеевич прошел в свой кабинет, задернул тяжелые шторы и грузно опустился, почти упал в глубокое кресло. Душная, бесформенная тяжесть зимних сумерек навалилась на него, нестерпимо заныло в висках, боль перемещалась к затылку.

— Нет, надо на что-то решаться, иначе я свихнусь, — вслух подумал он, покачивая гудящей головой.

Телефонный звонок вывел его из оцепенения.

— Сергей Сергеевич… — Голос в трубке был такой взволнованный, что Кулагин не сразу догадался, кто говорит. Лишь через несколько секунд дошло — Фатеев. — Романовой очень плохо… Началось пятнадцать минут назад… Машина уже пошла за вами.

— Хорошо, приеду. — Кулагин бросил трубку. — Анна, заверни что-нибудь, сунь в пакет… Побыстрее!

Оробевшая Анна Ивановна примчалась через минуту, держа в руках увесистый пакет.

— Очевидно, я там заночую, — сказал Сергей Сергеевич и, подумав, поцеловал жену.

— В институт! — коротко приказал Сергей Сергеевич шоферу.

Мысль, что пересадка почки не удалась, была невыносимой. Сергей Сергеевич не думал конкретно о Романовой. Его мучило лишь одно — пересадка опять не удалась. Но, может быть, еще не все потеряно? Может быть, Фатеев паникует?.. Значит, атака отторжения началась… Впрочем, еще неизвестно, что именно началось. Мало ли что может быть после такой операции! Ну, скорее же, скорее! Наставили эти дурацкие светофоры, где нужно и где не нужно… Черт побери, вся жизнь — сплошная спешка! Это с виду у него — у профессора Кулагина — все размеренно, даже несколько замедленно, а на самом деле — спешка… Кто-кто, а он-то знает…

«Волга» проехала мимо дома Богоявленской. И Кулагин против своей воли повел глазами по третьему этажу: там, сбоку, три последних окна… Интересно, дома она?..

Длинно прогудев, «Волга» въехала в ворота институтского двора, вспугнув стаю жирных голубей, пасшихся всюду — на дорожках, на проезжей части асфальта, под окнами корпусов и около подъездов.

У постели Зои Романовой собрались врачи и почти все медицинские сестры отделения. В дверях, как часовой, стояла Глафира Степановна с кислородной подушкой в руках.

— Ну? — негромко спросил Кулагин, и все, разумеется, поняли, что должно означать это короткое «ну». В подобной ситуации в него вкладывается всего лишь одно содержание: показатели, диагноз, рекомендации… И быстро!

— Атака, — откликнулась Крупина, — сердцебиение, тридцать восемь и шесть… Переливание крови.

Зоя открыла глаза, увидела склонившегося над нею Кулагина, попыталась улыбнуться:

— Профессор… Я очень устала… Это конец? Или я еще живу?

«Если бы я сам знал, голубушка», — с горечью подумал профессор.

— Ай-ай-ай! — Он шутливо нахмурил свои густые брови. — Знал бы, что такую песню от вас услышу, ни за что бы не разрешил операцию.

— Вас измучила… себя… — В глазах Романовой застыла мука, тусклая, безысходная мука обреченности.

— Э, голубушка, так не годится! — укоризненно покачал головой Кулагин. — У вас характера на троих хватит, а вы раскисли.

— Только не нужно меня и-де-а-ли-зи-ро-вать, — вяло, по слогам произнесла Зоя.

— Что? — удивился Кулагин. Остальные переглянулись.

— Я… пошутила. Хотела сказать — гемодиализировать[1]… Столько книжек ваших прочитала! Прямо специалисткой сделалась…

Через несколько минут директор НИИ собрал у себя импровизированный консилиум, как он выразился, «из местных светил отечественной науки».

Спорили, соглашались друг с другом, но никто не предложил чего-нибудь действительно заслуживающего внимания.

— Очевидно, я не удивлю никого из присутствующих, сказав, что несовместимость тканей — это бунт, последствия которого трудно предугадать и предусмотреть, — заявила Крупина.

— Да, трудно! — сердито подтвердил Кулагин. — Сейчас, извините, меня интересует не образность вашей речи, а предложения. Конкретные предложения!

— У меня их нет, как и у остальных… Подождем результатов переливания крови.

— Вот это другой разговор! — с удовлетворением произнес Кулагин. — Благодарю вас, коллеги. Вы свободны, пока… Виктор Дмитриевич, прошу остаться!

Фатеев сидел в кресле, опустив голову, и о чем-то думал. Кулагин остановился перед ним:

— Если Романова не выдержит, это будет у нас за последний год одиннадцатый случай летального исхода…

— Из пятнадцати, — не поднимая головы, подсказал Фатеев. — Правда, случай этот особый, Сергей Сергеевич.

— Вы имеете в виду то, что у нее поражены обе почки?

— Да.

— Безусловно, это имеет огромное значение для… нашего оправдания.

Кулагин сцепил руки за спиной и, стоя перед Фатеевым, слегка покачивался.

Фатеев удивленно посмотрел на профессора, потом снял очки, отчего лицо его мгновенно изменилось, как у всякого близорукого человека, носящего «сильные» стекла.

— Да, да, — продолжал Кулагин, — я сказал то, что вы слышали, Фатеев! Мы же только тем и занимаемся, что оправдываемся перед начальством, перед родственниками умерших, перед собой, перед черт знает кем еще… Оправдываемся за свою беспомощность…

— Вы устали, Сергей Сергеевич, — мягко сказал Фатеев, увидев, как Кулагин, прижав ладонь к затылку, болезненно морщится, — может быть, вам вернуться домой?

— Думаете, я там отдохну? — вырвалось у Кулагина, но он тут же обуздал себя. — Между прочим, почечная совместимость — одна из глав вашей диссертации.

— Знаю, Сергей Сергеевич, — вздохнул Фатеев. — Знаю, профессор. Все, что мог, я сделал. Теперь только она сама может решить: выжить… или умереть.

Василий Васильевич уже час топтался в вестибюле.

— Почему вы меня не пускаете к ней? — спрашивал он дежурившего в воскресенье Колодникова. — Вот, пожалуйста, у меня пропуск, подписанный профессором Кулагиным.

— Ваша жена после операции находится в отдельной палате, доступ к ней воспрещен, — терпеливо объяснял Павел Афанасьевич, но его слова еще больше возбуждали Романова. Маленькая голова его начинала вдруг клониться к плечу, будто он хотел почесать ухо о грубую ткань демисезонного пальто.

— Я не буду ее беспокоить, — в десятый раз уверял он, — взгляну только и уйду… Вы что-то скрываете, доктор! Скажите голую правду, она в очень тяжелом состоянии?

— Обычное послеоперационное состояние. Сами понимаете, что такое пересадка почки… Не мозоль срезать!

Понурившись, Романов вышел на улицу, провожаемый сочувственным взглядом Колодникова.

Снег в парке светился, расписанный теми особыми красками, какие бывают только по вечерам в преддверии весны. Вроде бы то же небо, тот же воздух, те же скучные коробки современных домов; однако что-то совсем другое чувствуется и видится за всем этим: и воздух более тревожный, и небо теплое, дышащее, и дома не скучны, как зимой, а похожи на тщательно выполненные в голубых полутонах декорации. И все колышется, отсвечивает, плывет куда-то, шелестя и просыпаясь.

«Она, конечно, не выживет, — тоскливо думал Романов, — и это я убил ее…» Он поймал себя на том, что говорит о жене в третьем лице, боясь даже в мыслях назвать ее по имени.

«Я должен все написать ей!.. Пока не поздно».

Тут же он подумал, что это не очень грамотная фраза, надо сказать: «Я должен ей обо всем написать… Профессионализм. Динамический стереотип… Столько лет — и все в одном качестве: корректор. Люди пишут, а ты «блох» в тексте вылавливай».

Ощущая какое-то освобождение в душе, Романов вбежал в вестибюль и, не раздеваясь, даже не сняв шапку, сел за стол и огрызком карандаша — первое, что попало под руку, — начал торопливо писать:

…Снова увидев перед собой Романова, Колодников огорчился:

— Я же сказал вам… Ну что вы мечетесь?

— Нет, нет, — покачал головой Василий Васильевич. — Вот передайте ей письмо, когда сочтете возможным…

Когда Романов, широко и неуверенно шагая, ушел, Павел Афанасьевич повертел в руках письмо, и чем-то оно не понравилось ему — слишком нервным и неровным был почерк… Утром, после ночного дежурства, он показал письмо Фатееву.

— Муж Романовой просил передать, — сказал он. — Да что-то не лежит у меня душа… Лучше вы.

Фатеев сразу же вытащил из конверта листок и стал читать, а Колодников покорно стоял рядом, ожидая насмешки или иронии от длинного, желчного доцента, не раз высмеивавшего его за наивность и непрактичность.

— Если муж Романовой придет еще раз, немедленно сообщите мне, — не отрываясь от письма, сказал Фатеев.

— Хорошо, — кивнул Павел. — Я могу идти?

— Подождите… Вы когда-нибудь вскрывали чужие письма?

— Никогда… А что?

— Тогда прочтите, пожалуйста…

— Но… — нерешительно начал Колодников.

— Неэтично, да?.. Почему же вы не сделали мне замечания?

Колодников покраснел.

— Читайте же! — строго сказал Фатеев.

Павел прочитал письмо и даже вспотел.

— Запомните, эпистолярное произведение — вещь серьезная. Оно как лечит, так и калечит… Иногда врач, как следователь, имеет право читать чужую переписку, особенно если речь идет о человеке, который находится между жизнью и смертью. А этику оставим для здоровых. Вы представляете, что было бы, прочитай это письмо Романова?..

В четыре часа Зое Романовой было сделано повторное переливание крови. Она уснула и дышала во сне ровно, почти неслышно… Атака отторжения сорвалась.