Тихий тиран

17

Зоя Романова знала, что у нее сморщивание обеих почек. А это означало одно — ей долго не протянуть, если не пересадят. Ей сказали, что профессору Кулагину удалось спасти несколько человек, продлить им жизнь, именно пересадив почку. Она знала и ждала. Ждала с в о ю почку.

Кто погибнет? Мужчина или женщина? Чужой?.. А вдруг знакомый? Ясно одно: должен погибнуть какой-то человек, не подозревающий, быть может, о существовании некоей Зойки, которой срочно нужна е г о почка.

Господи! Страшно-то как!.. Она с нетерпением ждет этой минуты!.. Минуты, когда к т о - т о погибнет…

Чем чаще она думала об этом, тем невыносимее и страшнее становилось. Она старалась найти себе оправдание. Ведь она никак не причастна к тому, что должно случиться с т е м человеком. Какое ей дело до него? У него своя жизнь, своя судьба, у нее — своя…

Утро выдалось хмурое, с затянутыми тучами небом, с липким крупным снегом, тяжело осевшим на деревьях.

Зоя расхаживала по дорожкам институтского парка. Впереди маячила неизвестно откуда вынырнувшая мужская фигура, и Зоя подумала о муже. Он обещал прийти еще вчера, но, очевидно, опять закрутился.

И снова мысли вернулись к предстоящей операции.

«Терпение, терпение, терпение!..» — любит повторять профессор. Хорошо ему: будь она на месте Кулагина, наверное, тоже смогла бы мило улыбаться и говорить: терпение, терпение, терпение… А каково терпеть?

Однажды она сказала мужу: «Знаешь, Вася, мне кажется, что я в почках теперь разбираюсь не хуже самого Кулагина. Пожалуй, запросто смогу выступить с лекцией: «Что такое почка?»

Заметив недоумение мужа, Зоя важно надула губы и продекламировала:

— Товарищи! Почка — удивительный орган, напоминающий химический комбинат. Давайте же попробуем разобраться в сложной технологической партитуре этого комбината, давайте убедимся, как много еще загадок скрыто в ней, несмотря на тысячелетнюю мудрость человечества. И хотя почки схожи, они, как счастье и печали людские, отличны одна от другой…

Она рассмеялась и вдруг, прижавшись к плечу мужа, заплакала, а он не знал, как утешить ее.

Зоя и не догадывалась, что в то время, когда она гуляла по запорошенным снегом дорожкам институтского парка, в ординаторской происходил бурный разговор.

Вели его доцент Фатеев и ее муж — Василий Васильевич.

Когда Фатеев позвонил ему на работу и попросил срочно приехать, по возможности тайно от жены, Романов, встревоженный такими условиями, испуганно спросил Фатеева:

— Что случилось, Виктор Дмитриевич? Что-нибудь с Зоей?

— Нет, нет, — нетерпеливо оборвал Фатеев. — Давайте оставим эти телефонные угадайки. Я вас жду.

А Фатеев нервничал: новое обследование Романовой показало, что ждать консервированную почку из Москвы больше нельзя. Нужна немедленная трансплантация.

Зоя не подозревала, что смерть, о которой она старалась не думать, почти подкралась к ее двери и вот-вот собиралась без стука открыть ее.

Романов вошел в ординаторскую, бледный, с испариной на лбу, вопросительно посмотрел на Фатеева.

— Хорошо, что вы приехали так быстро, — протягивая руку, сказал Виктор Дмитриевич, — у меня через час занятия с аспирантами, а нам, Василий Васильевич, необходимо поговорить. Прошу садиться.

Романов, не спуская с Фатеева глаз, сел.

— Слушайте меня внимательно, — строго заговорил Виктор Дмитриевич, — с вашей женой дело обстоит гораздо хуже, нежели мы считали. В настоящее время…

— Как? — вспыхнул Романов. — Вы же заверяли меня!..

— Попрошу не перебивать, — повысил голос Фатеев, — в настоящее время ее может спасти только немедленная операция.

— Значит, она обречена?

— Ей нужно пересадить почку… Негодную удалить, а вместо нее пересадить здоровую.

— От живого человека? — неуверенно спросил Романов.

— Лучше всего, — кивнул Фатеев. — Пересаживают и от трупа, но, к сожалению, мы не можем ждать. К тому же для пересадки почки от трупа требуются особые условия. Следовательно…

— Следовательно? — как эхо, повторил Романов.

— Следовательно, нужен живой здоровый человек.

— Понимаю… И кто же это может быть?

— Вы, если позволите.

— Я? — спокойно спросил Василий Васильевич и сам поразился собственному спокойствию. — Простите, Виктор Дмитриевич, а как же я буду жить с одной почкой?

— Как сотни других! — пожал плечами Фатеев. — Помните, мы вас исследовали?

— Значит, вы уже тогда решили?

— Ничего я не решал! Но мы, хирурги, всегда должны думать о запасных вариантах. Видит бог, я не думал, что мне придется делать вам такое предложение. Однако, увы, фактор времени против нас, Василий Васильевич! Нельзя больше ждать…

— Другими словами, если моя почка не подойдет, то Зоя погибнет? — В голосе Романова прозвучало изумление.

— Да, — кивнул Фатеев, — но она подходит, Василий Васильевич. Исследования показали, что она подходит.

— Ошибки, конечно, не могло быть?

— Нет.

— Скверное дело, — сказал Романов.

— Радости мало, — кивнул Виктор Дмитриевич.

— Когда я должен дать ответ? — Ему почудилось, что у него пропал голос, и он повторил: — Когда я должен дать ответ?

— Чем скорее, тем лучше. — Фатеев ободряюще кивнул ему головой. — А мы постараемся сделать все, что в наших силах.

— А это много?

— Что? — не понял Фатеев.

— В ваших силах?

— Достаточно, вполне достаточно.

— Не помру?

— Вы?.. Нет!

— А Романова?

Он почему-то назвал жену по фамилии, словно речь шла о чужом для него человеке.

— Сделаем все возможное.

Василий Васильевич ушел от Фатеева в состоянии мучительной растерянности. Отрешенно спустился по лестнице, подошел к гардеробной, протянул номерочек, взял пальто, машинально надел его и, не застегиваясь, вышел на улицу. Шапку он зажал в руке и шел с непокрытой головой, не ощущая, как от снега становятся мокрыми волосы.

Из задумчивости его вывел чей-то истошный крик:

— Тебе что, жизнь надоела? Да?!

И только в этот момент осознал, что рядом с ним, буквально в каких-то сантиметрах, заскрипела тормозами легковая автомашина: он не заметил, как сошел с тротуара на проезжую часть шоссе.

— Извините, пожалуйста, — пробормотал Василий Васильевич и тут обнаружил, что держит в руке шапку. Надел ее. — Вы свободны?

— Чего? — удивился водитель. — Я, друг, не такси.

— Это не имеет значения, — сказал Романов и открыл дверцу машины. — Можно?

— Так ведь уже открыли!

— Знаете, что-то ноги отказывают…

— Бывает, — добродушно согласился водитель. — Куда вам?

— В исполком… Ленинского района…

Автомобиль часто останавливался, задерживаясь перед светофорами, однако Василий Васильевич не замечал этого.

«Здорово взяли меня за горло, — думал он, вспоминая свой разговор с Фатеевым, — н-да… Какой парадокс — от моего ответа зависит так много: ее жизнь, моя жизнь… А мне страшно, да, да, мне примитивно страшно… Вы все, разумеется, умные, смелые, потому что ваши почки вне опасности, на них никто не претендует, а я боюсь… Это ведь все-таки мои почки…»

Он ругал себя за то, что не пошел в палату к жене, не встретился с ней, хотя обещал навестить еще вчера. Но тут же стал успокаивать себя тем, что Фатеев сам запретил приходить сегодня к жене. Да, но ведь он целых три дня не был у нее… Конечно, он все объяснит, и Зоя поймет. Нет, не об этом сейчас нужно думать. Тогда о чем же?

Василий Васильевич закрыл глаза. Со стороны казалось, что он спит. Водитель, во всяком случае, подумал именно так и решил ехать потише: видно, здорово измотался человек, раз не успел сесть в машину, как сразу уснул…

…— Вы товарищ Романов? — вежливо спросила тоненькая девушка. — Иван Иванович примет вас через двадцать минут.

— Ничего, я подожду, — кивнул головой Василий Васильевич.

— Если хотите, вот сегодняшние газеты, — девушка указала рукой на маленький столик рядом с сейфом.

— Благодарю вас, не беспокойтесь… Я, пожалуй, пойду в коридор, покурю.

Он вышел в коридор, достал папиросы, закурил. Мимо, почти касаясь его, проходили люди, спешили, хлопали дверями, исчезали, снова возникали, обменивались на ходу репликами, шутками, иногда покрикивали друг на друга, но Романов, погруженный в свои тягостные думы, жил в эти минуты в каком-то ином измерении.

Василий Васильевич, закрыв глаза, думал и вспоминал: вот он стоит перед женой и, жалко улыбаясь, просит ее: «Зоя, это просто необходимо нам, пойми… И мне и тебе… Ну, скажи, почему обязательно что-то должно случиться со вторым ребенком? Почему?»

Она молчит. Он видит ее глаза, ее губы, сжатые так, что кровь отступила от них, обесцветила, омертвила…

Он уговорил ее тогда…

— Вася, у нас никогда больше не будет детей, — сказала Зоя, вернувшись из больницы. — Если хочешь, уходи. Я не обижусь, обещаю!

— Ты с ума сошла! — воскликнул он.

При мысли, что ее не будет рядом, сердце начинало безудержно колотиться. Но с каждым днем он чувствовал, что между ними появляется нечто такое, что отдаляет их друг от друга…

«Господи, будь ты навсегда проклят, хоть тебя и нет… И будь проклят я сам — идиот безмозглый!»

Почему же он не дал ответа сразу, почему попросил отсрочку? Ведь все и так предельно ясно… Но все же он взял время для обдумывания! Следовательно, что бы он ни сделал в дальнейшем, он все равно предал ее, свою жену?

Есть только один выход: немедленно повернуть обратно, к Фатееву, пока он еще не уехал куда-нибудь, найти его, подбежать и крикнуть: «Согласен! Заклинаю, не говорите Зое, что я просил у вас время для обдумывания!..»

…— Товарищ Романов! — Кто-то сильно дергал его за рукав пиджака. — Что с вами? Вам плохо? Вы сильно бледный…

Василий Васильевич как будто очнулся. Увидел тонкую девушку, ту, которая сидела за огромным столом в приемной исполкома, только сейчас она не сидела за столом, а стояла перед ним в коридоре, и в ее голосе проскальзывал испуг:

— Вы меня слышите?

— Да.

— Иван Иванович освободился и ждет вас.

— Спасибо. Я иду.

Ссутулившись, он пошел, конвоируемый этой тонкой девушкой. Сегодня мог наконец решиться вопрос о квартире, которую они с Зоей ждали целых семь лет, снимая углы, тесня других и теснясь сами.

Такова жизнь, квартира тоже нужна…

Он и сам не мог бы точно определить временны́е границы наступившего в душе перелома. Сначала ему казалось, что только долг по отношению к другому страдающему человеку, только уязвленная суровой отповедью Крупиной совесть заставляют его метаться, испытывать противоречивые, болезненные, а порой неожиданно острые, приятные чувства.

Началось с того, что Павел Афанасьевич задремал на ночном дежурстве прямо в коридоре, на кушетке, привалившись боком к стене, и увидел невероятно яркий, цветной сон…

Прежде он, умудренный медицинскими познаниями, не верил, что сны бывают цветными, — и вот, надо же, самому увидеть довелось. Едет он, Павел Колодников, на речном трамвае, а рядом с ним будто бы дружок его детдомовский — Лешка Отнюшин. Чудна́я была у дружка фамилия! Досталась она ему в блокадном Ленинграде, когда принесла его в детский приемник толстая усатая дружинница Нюша.

— А этот откуда? — спросила девушка-врач у нянечки.

— От Нюши… Она уж мальцов десять раскопала и притащила. Несмышленый совсем паренек. Не говорит, только агукает.

— Как же мы его запишем?.. Я и фамилий никаких больше не помню — все раздала.

— Так и пиши — Отнюшин. После войны сменит, если не понравится…

И вот плывут они на теплоходике, в воду смотрят, а она прозрачная до самого дна, а на дне все бутылки, бутылки — прямо вымощено дно бутылками и сверкает, как булыжная мостовая после дождя.

— Смотри, — говорит Лешка, — вот эта твоя будет, а та — моя, — и куда-то вдаль показывает. — Женимся мы сегодня…

И увидел Павел: летит к ним на водных лыжах Нина Боярышникова, вся белая, как в операционной запомнилась, только улыбается и вроде смущается немного, что голая она, но в то же время и лукавит: дескать, красива я, правда?.. Глаз не оторвешь, Павел Афанасьевич? Так тебе и надо, замухрышка детдомовский!

А за Ниной, в халате накрахмаленном, в маске и резиновых перчатках, руки подняв и растопырив, как перед операцией, Крупина на милицейском катере. И вроде гарпуны и крюки там приготовили — Нину ловить.

— Не надо! — заорал Павел. — Нельзя красоту такую!.. И вам на свадьбу пора, Тамара Савельевна! Я сам, сам! У вас три дня отгула, а я дежурю, вы же видите! И Отнюшин, вот он, рядом… Жених ваш. Вас ждет.

А Крупина не слышит ничего.

— Маску! — кричит. — Скальпель!.. Тампон!

И прыгнул Павел в воду между катером и проскочившей уже до кормы теплохода Ниной. Только удивился на лету: какая ж сила ее по воде тащит? Да и не лыжи под ней, а вроде раздвоенный хвост русалочий. Прыгнул — и проснулся от холода: лицом, оказывается, в холодную клеенку ткнулся.

Покрутил Павел головой, щеки потер, помассировал и побрел к палате, где Нина лежала. Осторожно в дверь заглянул и сразу же глаза ее увидел.

— Не спится? — бодро спросил Павел. — Может, снотворного дать?

— Не спится… Страшно мне.

— И мне, — шепотом ответил Павел, осторожно прикрывая дверь. — Только что страху натерпелся… Во сне. Скажи, Нина, а ты когда-нибудь каталась на водных лыжах?

— Каталась… Чуть не утонула. Меня какой-то речник спас. Очнулась на песке, а он искусственное дыхание мне делает, на ребра жмет… Кругом ребята с катера стоят. Советы дают… Я как рвану в кусты, от стыда. Так и сидела в кустах, пока платье не принесли.

— Это я тебя спас! — Павел присел на край постели. — Вон там, на кушетке в коридоре. Не веришь? Плавать не умею, а в воду прыгнул.

Нина молчала, внимательными глазами глядя в лицо Павлу. Что-то новое, значительное и затаенное, появилось в ее взгляде — так матери смотрят на взрослеющих детей, удивляясь, любя и тревожась.

— И что же, там… во сне я тоже в кустах сидела? — Нина вдруг опустила взгляд, перебирая пальцами край одеяла на груди.

— Нет, не сидела! Там ты смелая была… И красивая! Вот как сейчас.

Павел не знал, как вырвалось у него это признание, и не собирался еще минуту назад ничего подобного говорить! От природы застенчивый, он ни разу в жизни не танцевал, не провожал девушек и не дарил им цветы. Но нашло что-то на хирурга Колодникова — легким и высоким почувствовал он себя, раскованным и на все способным, словно во сне…

Он провел рукой по бедному больничному одеялу, от пояса к ногам и вдруг отпрянул — ужаснулся… Толстый, тугой жгут ощутил он под одеялом — там, где не было у Нины ноги. Толстый тугой жгут — валик из халата и полотенца, наверное… Из чего же еще могла она соорудить. «Для самоутверждения… Или — для меня… Но пусть! Так надо!»

Тихо сидел хирург Колодников, уткнувшись некрасивым, измятым лицом в ладони. Не в первый раз плакал он, без слез, по временам вздрагивая всем телом и кусая губы, но никогда это не было так приятно, так облегчающе, так просто. А Нина гладила его по нестриженым, спутанным волосам и все понимала… Все прощала.

Шла ночь над городом. Пошатывалась, поскрипывала снегом под ногами припозднившихся пешеходов. Тревожная, неуютная тишина сковала коридоры, площадки и лестничные пролеты больничного здания. И тихо-тихо было в палате с кремовыми просвечивающими шторами… А на клеенчатой кушетке в коридоре спала, похрапывая, санитарка Глафира Степановна. Один глаз у нее был приоткрыт и смотрел на мир бдительно и благосклонно, как всегда.