Тихий тиран

24

Когда жена передала, что Фирсов обещал приехать к нему, Рубен Тигранович обрадовался и растрогался. Вспоминая мощную фигуру и властные, уверенные манеры Фирсова, Манукянц с каким-то почти детским восторгом думал: «Неужели это тот самый мальчишка? Тот самый Палладий — любимец всего десантного батальона?..»

Каждый день он ожидал, что вот сейчас откроется дверь и в палату войдет Фирсов. И хотя тот все не приходил, Рубен Тигранович не обижался и терпеливо ждал.

Где-то внизу, за окном, жалобно мяукала кошка. Подъехала машина, хлопнули дверцы, раздались чьи-то взволнованные голоса, и снова все стихло.

«Опять кого-то привезли, — подумал Рубен Тигранович, прислушиваясь. — Здесь, как на фронте, и по ночам воюют…»

Манукянц с каким-то странным любопытством присматривался ко всему, что его окружало в институте, и ко всем, кто находился рядом. Впервые в жизни Рубен Тигранович попал в «гражданский лазарет» — так он однажды в разговоре с Кулагиным назвал НИИ. Во время войны Рубен Тигранович трижды лежал в госпиталях, но то были полевые госпитали, и время было совсем другое. Рубен Тигранович гордился тем, что никогда не болеет, не ходит по поликлиникам. И вот, надо же…

Снова застонал сосед, скинул с себя шерстяное одеяло.

«Простудится, — подумал Манукянц, — лежит-то под окном…»

Он встал с постели, заботливо укрыл соседа. С ним Манукянц разговаривал больше, чем с другими больными в палате. Может быть, потому, что видел, как тот страдает и терпит. Несколько дней назад ему сделали операцию, болезненную, выматывающую душу. Другой бы на его месте, наверное, скрипел зубами и ныл, этот терпел и пытался шутить. Вот и утром, когда увидел, что Рубен Тигранович проснулся, кивнул легонько головой:

— Как спалось, товарищ полковник?

— Нормально, — ответил Манукянц, — вроде с сердцем порядок намечается. А вы как?

— Ничего, — ответил сосед, — я везучий. У меня до сердца не доходит. Все болячки пониже спины… Это у меня еще с фронта привычка такая: пули и осколки туда получать… У вас сколько ранений?

— Три… В грудь, в руку, в правую ногу.

— Благородные ранения, — усмехнулся сосед, — а у меня в мягкие ткани, интеллигентно выражаясь. Помню, однажды сынишка спрашивает: тебя на войне ранили, папка? Так я, представьте себе, соврал ему… Нет, говорю, сынок, обошлось. Вот ведь как бывает. Другие своими ранами гордятся, а я отказываюсь!

— В каком году ранили? — поинтересовался Рубен Тигранович.

— В сорок первом, в августе…

— Ничего удивительного, — заметил Манукянц, — тогда многие получали в мягкие ткани!.. Отступали ведь…

— Если бы так, — возразил сосед, — я б смирился. То-то и оно, что в наступление мы шли… Помню, разъярились, такая злоба взяла: что ж все отступать да отступать? А у нас командир батальона был старый вояка, еще у Буденного на коне скакал… Ну вот, зажал нас немец в лесочке и давай поливать с неба да с земли. Аккуратно так поливал, сами знаете, они порядок любят. Как восемь утра, так огонь. Потом, часа через два, передых. Потом снова огонь. И так до самого вечера, с перерывом на обед. Так и лежишь целый день, нюхаешь землю. Обидно, сами понимаете, опять же самолюбие… А тут приказ по батальону, отступать. Ну вот, батальонный наш собрал всех командиров взводов и говорит: «Я, товарищи, в жизни своей боевого приказа не нарушал, а тут есть у меня такое желание — нарушить! Положение у нас, товарищи, прямо скажу, аховое. Еще неизвестно, каким боком нам это отступление выйдет и сколько нас отступит. Поэтому слушай мою команду!.. Организуйся по взводам, притаись и по белой ракете — вперед, вон на ту высотку. Там пошуруем немного, панику фашистам устроим, а уж потом можно будет с чистой совестью отойти на заранее подготовленные позиции»… Здорово мы им дали, Рубен Тигранович. До сих пор приятно вспомнить. Они ведь к тому времени обнаглеть успели, да и вооружение у них было, сами знаете… Ну, мы и пошли, да так, что они почапали… Вот тут меня и ранили… Чувствую, как у меня по заднице что-то горячее льется, и бежать больше не могу…

Рубен Тигранович слушал, полуприкрыв глаза. Им все сильнее овладевал сон…

Уснул он незаметно. Ему казалось, что он бодрствует, но голос соседа отдалился, потускнел и погас…

Спал он долго и крепко. Было похоже, что природа решила возместить ему все фронтовые недосыпы и бессонницы последних армейских лет. Проснулся он мгновенно и сразу, будто испугавшись чего-то, открыл глаза. В палате никого не было, все ушли обедать в общую столовую, а соседа, вероятно, увезли на процедуру.

Подивившись тому, что уже так много времени, Манукянц поспешно поднялся с постели, надел больничную пижаму, по привычке застегнув все пуговицы на куртке. С минуты на минуту должна была прийти Богоявленская, чтобы вместе с ним отправиться в рентгенокабинет.

Едва Рубен Тигранович успел закончить свой утренний туалет, как она появилась. Он улыбнулся ей и сказал:

— Я готов, Елена Васильевна… Вот только полотенце положу.

Второпях Рубен Тигранович неловко задел рукой кружку, стоявшую на тумбочке. Она упала на пол.

— Простите, Елена Васильевна, — смущенно пробормотал он, — я сейчас, одну секундочку…

Он наклонился, чтобы поднять кружку, и вдруг слабо вскрикнул; побледнев, стал валиться на пол. И в это мгновение заныли, заболели сразу все его шрамы, вошли в тело все когда-либо испытанные им боли и, слившись в одну — острую, тонкую, режущую, вонзились в сердце, и замерло оно, испуганно и вяло трепыхнувшись в последний раз. Он еще успел удивиться и испугаться этой тишины в груди, прежде чем все померкло перед его глазами.

— Кто-нибудь!.. Скорее! — закричала Богоявленская в распахнутую дверь палаты. Она попыталась поднять безжизненное тело, но не хватило сил. Тогда Елена встала на колени, пытаясь нащупать пульс. Не нащупала… Раздвинула веки пальцами, заглянула в расширенные зрачки — зрачки у ж е мертвого человека.

Елена даже не испугалась. Просто она не понимала в этот момент, должна пугаться или не должна.

Память механически выбросила из своих тайников слова, прочитанные или много раз слышанные: «…в этом критическом положении, на пороге жизни и смерти, нет времени, чтобы вызвать помощь… Оживление должно быть проведено немедленно, в пределах четырех минут после остановки кровообращения».

Елена покрылась испариной. Казалось, кто-то взял и окунул ее в чан липкой холодной жидкости. Когда-то она видела, как оживляли человека, но одно дело — видеть и совсем иное — делать самому.

Елена мельком взглянула на часы.

«Господи, за что мне такое испытание?!»

Нужно было начинать двигаться, что-нибудь делать, ибо секундная стрелка неумолимо убегала вперед; в распоряжении Елены было уже на полминуты меньше…

Слух машинально отметил, что кто-то вошел в палату.

Она прижалась губами к мертвым губам, начала вдувать воздух в его легкие, чувствуя, как ее горячая щека согревает уже начавшее холодеть лицо Манукянца.

А тем временем по коридору мчалась дежурная сестра: уже стало известно, что сейчас происходит в шестнадцатой палате мужского отделения института. Шла вторая минута…

Елена знала, что подвергается серьезной опасности — судорогам, потере сознания. Они могли наступить в результате собственной гипервентиляции. У нее уже звенело в ушах и вялыми стали руки.

Нужен был, обязательно нужен был второй, кто сменил бы ее.

И тут в палату вбежала Тамара Крупина, кинулась на колени рядом с Богоявленской, крикнув спешившей следом медсестре:

— Откройте окна! Шире!.. Пошлите за профессором!

Помогая Елене, Крупина начала ритмично и сильно сдавливать грудь Манукянца… Кончалась вторая минута.

Иногда Крупина бросала взгляд на Елену:

— Тяжело, да?.. Знаю, знаю… Хорошо, Лена, хорошо… Держись!

Та лишь кивала, не переставая вдувать воздух.

Торопливо вошел Кулагин, скороговоркой приказал всем посторонним немедленно покинуть палату; присел на корточки, успокаивающе произнес:

— Не спешите, Елена Васильевна… Все идет как надо. Молодчина! — Голос против воли выдал волнение. — Зрачки сузились… Отлично… Так… так… Еще немного. Пульс начал прощупываться… Дыхание… Есть дыхание!

— Жив! — издав какой-то хлюпающий звук, навзничь упала Елена. И неожиданно засмеялась, хрипло, гортанно, со слезами…

Она не помнила потом, как вышла из палаты — без посторонней помощи или с помощью кого-то; к ней обращались, но она ничего не соображала и не слышала. Ей казалось, что кто-то непрерывно колотит ее по голове тяжелой тугой подушкой.

Лишь одно она увидела ясно — кислородные баллоны, аппаратуру, нужную для реанимации: привезли наконец все то, что она заменила собой.

…Войдя в кабинет, Кулагин сразу же позвонил Фатееву:

— Виктор Дмитриевич, я полагаю, есть смысл провести небольшое совещание по поводу реанимации Манукянца…

— Как, прямо сейчас?

— А почему бы и нет? — вопросом на вопрос ответил Кулагин. — По институту могут поползти всякие вздорные слухи… Их целесообразно пресечь на корню. Я бы не прочь, чтобы на нашем совещании присутствовали представители местной прессы. Вы сможете пригласить?.. Случай поучительный!

— Постараюсь, — неуверенно произнес Фатеев, — а на который час назначать?

— Ну, скажем, через полтора часа. В конференц-зале. Обеспечьте явку всех аспирантов. Им это полезнее, чем нам, старикам.

— А как Елена Васильевна? — спросил Фатеев.

— Ее не будет, — быстро ответил Кулагин, — она уже дома, пусть отдыхает…

Кулагин с удовлетворением потер руки: кажется, он сделал верный ход. Теперь не останется места всякого рода слухам и легендам и ярко высветится роль Богоявленской в спасении Манукянца. Как говорится, дорого яичко к Христову дню. Вокруг Лены возникнет симпатичный ореол мужественности и верности своему долгу. Хорошо бы и в газете маленькую информацию с упоминанием ее фамилии… Не помешает накануне заседания ученого совета и потом, при защите диссертации.

В кабинет вошла Галина Петровна.

— Сергей Сергеевич, звонили из обкома партии…

— Кто звонил? — насторожился Кулагин.

— Не знаю, — смутилась Галина Петровна, — товарищ не назвался.

— Когда звонят из обкома партии, — отчеканил Кулагин, — нужно всегда спрашивать, кто именно, Галина Петровна. Идите, я должен еще поработать…

Толпились даже в коридоре — врачи, аспиранты, медицинские сестры, санитарки. Интерес подогревался в основном тем, что реанимация, прочно закрепившаяся в клинической практике, некоторыми медиками понималась слишком буквально, как «оживление организма». А это неизбежно приводило к разочарованиям. Как ни парадоксально это звучит, успехи реанимации привели к появлению инвалидов, нередко становящихся пациентами психиатрических учреждений. Даже термин такой появился — «болезнь оживленного организма».

Клиническая смерть почти всегда внезапна и загадочна. В случае с Манукянцем необычность заключалась еще и в том, что беда случилась до операции, и нельзя было искать причину и тех или иных действиях хирурга.

Возникали и другие вопросы. Например, что можно ожидать от больного во время операции, если он выкидывает подобные «фокусы» до нее? Стоит ли в таком случае вообще рисковать?..

Многое теперь следовало взвесить и решить. Разумеется, не в конференц-зале, а в узком кругу заинтересованных специалистов…

Конференц-зал сдержанно гудел. Появились Кулагин, Крупина, Фатеев и еще несколько ведущих врачей института. Прошли в президиум, сели за стол.

Сергей Сергеевич встал и торжественно начал:

— Я полагаю, что сегодня можно поздравить нашего коллегу — Елену Васильевну Богоявленскую!.. Да, Богоявленскую можно и должно поздравить! Она, оказавшись в исключительно трудной, критической ситуации, не растерялась, не опустила руки. Без всяких подручных средств, она прибегла к старому, библейскому методу, о котором я, с вашего позволения, еще скажу… Елена Васильевна проявила творческую самостоятельность и твердую волю. Мне, как директору института, приятно сейчас, в вашем присутствии, заявить: я счастлив, что у нас работают такие самоотверженные врачи.

И зал зааплодировал… Кулагин выждал с минуту, потом властно поднял руку, добиваясь тишины:

— В Библии, друзья мои, сказано: «И поднялся, и лег над ребенком, и приложил свои уста к его устам… простерся на нем, и согрелось тело ребенка…» Четвертая книга царств, четвертая глава, тридцать четвертый стих…

В зале ветерком прошелестел смешок.

Сергей Сергеевич уловил доброжелательную атмосферу и самодовольно подумал, что не разучился держать в руках аудиторию.

— Как видите, товарищи, древний способ оживления, вдыхания «улетучившейся души», применим и в наши дни. При реанимации пользуются тем же методом, хотя и на основании иных идейно-теоретических рассуждений. Вам известен, конечно, современный метод — прямой наружный массаж сердца, который с блестящим успехом применила хирург Богоявленская…

— Позвольте, — возразил кто-то, — массаж сердца в данном случае применила Крупина!..

— Еще раз благодарю Елену Васильевну за проявленную ею находчивость! — точно не слыша реплики из зала, закончил свою речь Кулагин и сел.

— Сергей Сергеевич, — пробасил молодой человек, стоявший у дверей, — но ведь в случае с Манукянцем мог быть просто глубокий обморок, который иногда трудно отличить от клинической смерти…

— Мы с вами работаем в научно-исследовательском институте, — оборвал Кулагин, — и обязаны уметь отличать картошку от морковки!

В зале захохотали. Молодой медик, не удовлетворенный ответом директора, пожал плечами, отошел от двери, протиснулся сквозь ряды, сел и больше не задавал вопросов.

— И все-таки, — громко спросил из первого ряда чей-то голос, — Богоявленская имела право не предпринимать попытки оживления теми методами, какими она воспользовалась, даже если в Библии они рекомендованы? Не так ли?

— Я считаю ваш вопрос провокационным! — сердито ответил Кулагин. — И тем не менее я отвечу на него. Если бы врач Богоявленская не предприняла попытки реанимации и больной Манукянц скончался, я со спокойной совестью отстранил бы ее от работы и передал дело прокурору…

— За что?

— За то, — холодно сказал Кулагин, — что, работая в НИИхирургии, она не освоила методы современной реанимации.

— Это софистика! — выкрикнули из дальних рядов. — В отделениях нет аппаратуры… А смерть может настигнуть человека в лифте, на улице, в автобусе. Там-то кто будет виноват?

— Думаю, на этот вопрос лучше меня ответит доцент Фатеев.

Фатеев удивленно взглянул на Кулагина.

— Представьте себе, уважаемый Виктор Дмитриевич, мне известно, как шесть лет назад вы спасли жизнь человеку в поезде…

— Стоит ли? — пробормотал Фатеев, краснея.

— Стоит! — твердо сказал Кулагин. — Расскажите, как вместо скальпеля вы воспользовались обыкновенным перочинным ножом…

— В самом деле, — негромко и как-то неуверенно произнес Фатеев, — был такой случай… С помощью перочинного ножа я сделал внутренний, чрезгрудинный массаж сердца… Правда, ситуация была щекотливая и перспектива не радужная… Всякие осложнения могли быть… Но мне казалось, что в тот момент это было единственно верное решение… Честное слово, до сих пор удивляюсь, как я осмелился…

Последние слова Фатеева потонули в одобрительных возгласах.

— Доцент Фатеев, согласитесь, что вам повезло! — донеслось сквозь рукоплескания.

— Ошибаетесь! — вскочил с места Кулагин. — Это тому гражданину в поезде повезло!

— Пример с перочинным ножом — исключение, — не сдавался спорящий.

— Исключение, которое подтверждает правило. — Сергей Сергеевич уже устал от этой перепалки. — Все врачи, независимо от специальности, обязаны усвоить действия, необходимые при неожиданной остановке сердца человека… Ну-с, коллеги, а теперь пора за работу. Нас ждут больные!..

Крупина вышла из конференц-зала с каким-то двойственным чувством. Ей казалось, что она стала участницей заранее отрепетированного спектакля, в котором ей отвели роль статиста с репликой «Кушать подано!..». И в то же время Тамара не могла не оценить способности профессора Кулагина в любых ситуациях преподать предметные уроки молодым медикам, уроки, при которых демагогия перемежается с подлинным профессионализмом врача.

— Сергей Сергеевич, разрешите зайти к вам? — Голос Фатеева в трубке звучал взволнованно.

Кулагин удивился: они расстались всего лишь несколько минут назад — вышли вместе из конференц-зала, Фатеев был спокоен, даже пошутил, что теперь наряду с Богоявленской станет популярной фигурой из-за этого злополучного ножа.

— Прошу, Виктор Дмитриевич!

Фатеев вошел в кабинет и прямо с порога выпалил:

— Сегодня к нам приезжал Фирсов!

— Кто? — не понял Кулагин.

— Палладий Алексеевич Фирсов, — повторил Фатеев, подходя к столу. — Первый секретарь обкома!

— А почему я об этом ничего не знаю?

— Я и сам-то узнал буквально несколько минут назад.

— Он что же, заходил в партбюро? — удивился Кулагин.

— Нет, — покачал головой Фатеев, — он был только внизу, в вестибюле… О чем-то разговаривал с дежурной медсестрой регистратуры.

Кулагин поспешно поднял трубку внутреннего телефона.

— Регистратуру, — потребовал он. — Алло? Кто со мной говорит?

— Медсестра Каюкова, — ответил робкий женский голос.

— К вам сегодня обращался по какому-либо вопросу товарищ Фирсов? — строго спросил Кулагин.

— Да, он хотел пройти в институт…

— К кому? — перебил Кулагин.

— К больному Манукянцу из шестнадцатой палаты. Но я сказала, что сегодня…

— Почему же вы ничего не сообщили мне? — перебил Кулагин.

— Я не успела… Вы были на совещании.

— В следующий раз будете успевать, — жестко сказал Сергей Сергеевич. — Получите взыскание в приказе. Он раздраженно бросил трубку.

— Она не виновата, — тихо заметил Фатеев.

— Наука для других! — проворчал Кулагин, озабоченно потирая виски. — Распустились, дальше некуда!

— Говорят, одному японскому губернатору отрубили голову только за то, что над его островом пронесся тайфун! — сказал Фатеев, укоризненно поглядывая на директора.

— Одно мне непонятно, почему он приходил именно к Манукянцу? — не слушал Фатеева Сергей Сергеевич. — Неужели до него дошли слухи…

— Чепуха! А если и дошли, не вижу ничего страшного. Почему бы не допустить, что Фирсов приехал навестить знакомого?..

— Знаете что, Виктор Дмитриевич, — решительно сказал Кулагин, — кончим рвать лепестки: «любит — не любит…». Я сейчас позвоню Палладию Алексеевичу.

Сергей Сергеевич по памяти набрал номер телефона первого секретаря обкома партии. В трубке щелкнуло.

— Добрый день, — легко произнес Сергей Сергеевич, — Палладий Алексеевич у себя?

— Кто спрашивает?

— Профессор Кулагин.

— Палладия Алексеевича нет. Что ему передать?

— Благодарю, ничего, — поспешно ответил Кулагин. — Я позвоню позже.

— Простите, может быть, что-нибудь с Манукянцем?

— С Манукянцем все в порядке, — с досадой сказал Кулагин. — А вы не знаете, Палладий Алексеевич не собирался сегодня к нам в гости?

— А разве он не был?

— Был… — растерялся Кулагин. — Благодарю вас, — любезно завершил он довольно-таки путаный разговор.

Фатеев с интересом наблюдал, как, ломая спички, пытается закурить директор. Когда это ему наконец удалось, он коротко распорядился:

— Наш партийный вожак на симпозиуме. Придется вам самому. Откорректируйте планы партийной работы, а я посижу над научными… Чувствую, скоро нас призовут… пред ясны очи!