Томас

41 Кто бы мог подумать

Глаза широко открыты и под ним — сияющая электричеством геометрия.

Томасу спёрло дух, когда он своими и не своими вороньими глазами посмотрел на Город с высоты, в обход страха и здравого смысла. Томас всегда любил эти крыши и терриконы, этот замысловатый лабиринт человеческого муравейника. Подумал, что на Город сверху он хотел бы посмотреть ещё раз, но днем. Увидеть его без ям и изношенностей. Без мусора и ржавчины. Заново открыть его утопающие в зелени улицы, перепрыгнуть взглядом через крыши — от террикона к террикону и взглянуть на гибнущее в зеркале дорог солнце. Этот Город не обряжен в стеклобетон, потому и неприметен. Но он живой. Дышащий подлинными чувствами. Не маскирующийся бутафорией столичного снобизма, не поддающийся мыльным пузырям моды... Застывший в своей вечной осени... До слёз наивный и захолустный. Такой, где в людях находишь открытые пространства с ослепительным небезразличием. Город, который сам на себя, одноэтажного, всегда смотрит улыбчивой высотой. Не пугающей и не заносчивой, а какой-то уставшей и всепонимающей. Будто бы Он сжимает тебе плечо и говорит: «Да я все знаю. Сам не безгрешен. Всем приходящим — дыши, всё уходящее — прощай. Мы не такие как все, но мы не хуже остальных. Мы учимся терпеть, чтобы жить дальше. И впереди нас — только высота. Бесконечная. Откуда приходят и куда возвращаются».

Ближе к закату Город готов будет обнять Томаса и повести дальше, туда, где больше никто и никогда его не обидит. Такого наивного с ослепительным небезразличием в глазах. Уже не боящегося ничего...

Но до заката надо ещё дожить...

Томас медленно-медленно кругами спустился вниз... В зал, к искрящейся пирамиде... Что выбрать? Перед Томасом лежит хрустальный томик Лермонтова.

О, Андрюша Сермяга, и ты здесь?! И почему я не удивлен? Но мне пока нельзя к тебе прикасаться, я просто не выдержу — сердце лопнет от перенапряжения. Мне нужна подстраховка, передышка, укол новокаина, чтобы продержаться хоть ещё какое-то время...

Присмотрись, Тихоня! Пришла пора наказывать, карать, растаптывать в пыль, давить каблуками. Кто у нас на очереди? Фигурка гиены. Зубастая, с мощными челюстями, мохнатым загривком, луженым желудком, цепкими лапами. Мистер Гаранян, at your service! Что ж, мы не откажемся от услуги.

Томас — и не Томас, а нечто неосязаемое, стоящее рядом привидение — ведет дрожащую руку со спицей к Гараняну. В последний момент кисть замерла — удар и гиена сброшена со стола.

Уже легче, но недостаточно.

Душа требует справедливости. Душа требует правосудия. Очки с загнутыми дужками, где они? Где тот, кто между капелек? Иди сюда, дружочек, посмотрим, что будет: боль или облегчение?

Томас терпеливо дождался своей очереди, а потом подвел к столу свое тело, нанес удар палочкой и резко поднял руку — как Тоня этим утром на Пятовском — вверх и в сторону. Очки, описав в воздухе широкую дугу, упали далеко за спиной Томаса и разбились о пол.

Зрение не вернулось, но боль стихла, кровь перестала течь из открытых ран, и он уже не испытывал сводящей с ума жажды. Ещё один круг и можно браться за Сермягу-младшего.

...Шульц.

В начале игры все были в равных условиях. Было весело, легко, непринужденно. Потом, когда появилась усталость, инвалидное кресло стало помощником — остальные мучились, не имея возможности присесть. Чем дольше продвигалась игра, тем меньше становилось бирюлек. Их уже не было на краях — только в центре. Чтобы достать игрушки Михаэлю Шульцу приходилось вытягивать руку как можно дальше и снимать фигурки кончиком вязальной спицы.

В этот ход все стекляшки были очень далеко.

Ему не достать.

Михаэль подъехал к столу.

Он видел перед собой ту самую его победную звезду. К ней он шел целый век. Грешил так, что небо над ним закоптилось, но здесь, за этим столом, на сцене Дворца Труда, построенного из камней разрушенной церкви, в Городке-на-Суше, в Диком-Диком поле, искупил он все грехи свои. Он не может себе позволить уступить, когда до победы остался один шаг. Вытерпеть столько мук, чтобы сдаться? В конце концов, он — немец! Цивилизация — это не о нас. Мы вылупились из паучьих яиц, которые цверги защищали от прожорливых монстров в пещерах под Альпами, мы вылезли из древних болот, дремучих чащоб, где кроме водяных и леших не было больше жизни. Мы настолько страшны-сильны-бесстрашны, что славяне, не сдержав нашего напора, покинули родные края и ушли на Восток. Сила, острые волчьи зубы, безжалостность, буря и натиск — вот наш девиз!

Никто не остановит немцев. Никогда. Нигде. Не сейчас!

Михаэль правой рукой крепко схватил палочку, левой оперся о подлокотник...

Только что от боли орал Томас, но крик Михаэля Шульца был страшнее.

Немец встал.

Немец встал, чувствуя, как заново крошатся его перебитые голени, наклонился над столом и резким точным движением выхватил из когтистой лапы пульсирующую зеленым цветом морскую звезду.

Всё. Ход сделан. Его личная победа одержана. При этом он ещё в игре... Можно возвращаться на место.

«Твидовый» крепился, но и его укатали крутые горки. Снял отяжелевший пиджак, рубашка под ним насквозь промокла от крови. Движения скупые, неуверенные, и всё же на фоне остальных он выглядел молодцом-огурцом. Достал стеклянный алый гранат, бросил его на пол и улыбнулся.

У него ещё были силы улыбаться.

Очередь Томаса. Маленький томик стихов. Лермонтов. Андрей Сермяга. Закладка с петелькой. В неё надо попасть, чтобы достать. Попал. Достал. Раздавил в кармане... Но боли не было! Облегчения тоже не почувствовал. Получается, нет за ним греха? Хм, и такое может быть.

В этой жизни всё может быть, даже то, чего быть не может.

Следующий за Томасом игрок ошибся.

Голова закружилась, тело повело в сторону, и он схватился за стол рукой. Когда игрок понял, что проиграл и все нечеловеческие усилия были напрасны, он лишился чувств.

Подошла единственная оставшаяся за столом женщина. Она умела терпеть боль и страдания, легко карала обидчиков, искренне наслаждалась их мучениями и с радостью получала приятную награду. Начало игры забавляло, продолжение вынесла с наименьшими потерями, а в конце... В конце она спросила себя: «А зачем это всё?». Ради чего ей надо подходить к столу и тянуть застывшие в самых бессмысленных невообразимых положениях стекляшки? Ей так и не объяснили до конца, в чем её выгода. Да, что-то говорили, убеждали, но она так и не отделалась от ощущения, что все эти жрецы с приглашениями, дорога в дикую страну, странный Дворец — это какой-то непонятный сложный розыгрыш. Там, где другие гадатели нашли потаенный смысл, видели цель и, превозмогая боль, шли к ней, женский рациональный ум обнаружил не самую интересную настольную игру для чудаков с безумными глазами. В её мире женщинам не свойственны сантименты, они управляют корпорациями, и жизнь их в ежедневниках расписана по минутам. В ней нет места мистицизму, надуманным страстям и героическим порывам. Женщина решила, что игра не стоит таких страданий. Она вышла вперед, аккуратно положила спицу на стол и под вздохи удивления ушла за кулисы.

На сцене осталось три игрока. Шульц. Твидовый. Томас.

Михаэль медленно-медленно подъехал к ристалищу.

В прошлый раз ему хватило силы воли встать на ноги.

Стеклянные игрушки за прошедшие минуты не приблизились.

Придется повторить свой подвиг.

Сможет ли?

Смог...

Смог, но все в зале — хранитель традиций, публика, игроки — поняли, что это был его последний ход. Кости в ногах переломились и Шульц, прижимая к груди вырванного из последних сил стеклянного джокера, страшно ругаясь, крича от невыносимой боли в переломанных ногах, отъехал от стола.

«Твидовый», войдя в круг, обернулся и посмотрел на Томаса. Вдруг он провел рукой над бирюльками. Вернее... Да он их просто смёл со стола! Стеклянные статуэтки разлетелись веером и, ударившись о настил сцены, разбились на мелкие кусочки.

Мошенник повернулся к публике. Поклонился. Это был поклон слуги, выполнившего приказ... Дальше уже без него.