Томас

36 Рассказ

Когда дед Тарас положил на скатерть свои тяжелые руки, все смолкли. Леся обратила внимание, что его кисти и предплечья. Они все были в «точках» и «тире» — в шахте в любую рану, большую и малую, попадает угольная пыль и если её полностью не удалить, то шрам окрашивается в синий цвет.

Старик кашлянул. Ему часто приходилось выступать перед школьниками или репортерами местных газет. Умел говорить красиво и витиевато — научился. Но в этот раз его исповедь была далека от обычно причесанной сказки.

— Я помню тот день, словно специально для меня записали те события сначала на цветную, а потом черно-белую пленку, и я всю свою жизнь почти каждую ночь смотрю это кино. Внучок, — дед Тарас посмотрел на Томаса, — я расскажу, каким был твой дед. Но сперва послушай, почему же Коле Торцу пришлось ползти за мной.

Старик замолчал. Собравшись с мыслями, он продолжил рассказ тихим, но при этом твердым голосом:

— Это случилось в тот день, когда я чуть не помер. Но чуть — не считается. В ноябре это было. Двадцатого. Морозы как раз только ударили, но снега ещё не было. Встал рано. Жил я тогда в бараке бессемейных. В комнате жарко — надышали, а на общей кухне колотун. С утра приходилось железной кружкой лед разбивать, чтоб попить. Холодно, ветрено: пока добежишь до толчка, а удобства во дворе, всё хозяйство можно было того...

Жилось трудно. Город сильно пострадал от немца. Кругом стройки, теснота, вечная грязь и пыль. У кого в своих домах колодцы, тем ещё хорошо, а в казармах с водой худо было. Зимой не помыться по-человечески: шахтная баня только и выручала. Так и жили. Но работалось крепко, с огоньком, весело. Я-то воронежский. Двадцать шестого года рождения. В армию призвали весной сорок четвертого после школы. Сначала на финскую границу, в резерв. Не успел привыкнуть, как меня и ещё несколько бойцов прикомандировали к инженерной части на восстановление. Тогда уже все понимали, что финны не нападут и лишних солдат лучше на строительстве использовать. Так я на фронте и не побывал. Демобилизовался в сорок седьмом вместе со всеми, кто попал под большое увольнение. Приехал домой. В институт поступать, так сказать, голова не варит. На работу только по строительству или в милицию, но туда в основном фронтовиков брали. Голодно. Я сюда и приехал — Донбасс поднимать. Физически крепкий, выносливый, поэтому определили в забойщики. Подучили, само собой. Два годка день в день работал. Бригада была мировая: как-то притерлись друг к дружке. Такое братство, сейчас не выскажешь словами. Это как... как... Я бы за всех наших в атаку сам пошел, чтобы только они живыми остались. Вот как мы жили и работали. Сейчас не понять. Много лишних слов о том времени говорят, но все было не так. Совершенно. Телевизор включишь — одна политика. Это, я думаю, от бедности. Мы вещи носили до последнего, не то, что сейчас. Голодали. А ты спроси любого из нашей той бригады, чувствовали мы себя бедными? Нет! Мы жили в своей стране. Мы были победителями великого мирового зла и верили, что когда-нибудь все это закончится. Мы были горды и богаты своей правдой. Знали, что будет мир и спокойствие, рано или поздно наступит счастье всего трудового народа. Вот почему я и мои друзья почти каждый день спускались в шахту давать стране угля. Чтобы в школах, больницах, на заводах и фабриках было тепло, и горел свет. Чтобы женщины отцам на радость рожали детишек...

В то утро всё шло как обычно. Получили наряд, переоделись, короткий перекур, и в клеть мимо ворчащей рукоятчицы. До участка добежали быстро и — в лаву. Расселись по уступам и вперед — давать стране угля. Потекло черное золотишко, зашелестело, заискрилось в свете лампы. Я рубал в четвертом уступе. В третьем — Саня Варнаков, а во втором Греков Игорь. Я привык с самого начала рубить до упора, пока сильно не устану, а потом уже можно с перерывами... В тот раз до упора я не дотянул...

Дед Тарас налил себе в рюмку водки и махом её приговорил. Не поморщившись, закусил кусочком черного хлеба. Продолжил:

— Услышал звук такой, словно змея большая рядом поползла, а потом удар — чуть не оглох — и волна воздуха по всему телу. Сбросило со стойки, но я успел за неё чем-то зацепиться, наверное, голенищем, а так бы сразу утащило. Каска отлетела, лампа погасла... Это то, что я помню. А потом понесло в сторону и, скорее всего, у меня сознание отшибло — отключился напрочь. Когда в себя пришел, первое, шо почул — звон в ушах. Шахта — она живая: скрипит, капает, дышит, так сказать. Стойки трещат. Какая выпадет, смотришь, а её жевал кто — так порода давит со всех сторон. Вентиляция опять же, вода течёт, а тут всё исчезло, только звон этот противный и тьма кругом. Затылок ноет. Я запаниковал — разумом-то понял, что уголь пошел. «Выброс!», — мелькнуло в голове. Очнулся и, как рыба на берегу, давай трепыхаться. Дергаюсь во все стороны и ртом воздух хватаю. Понимаю, что живой, но надолго? В первые секунды испугался. Думал, что от удушья помираю. Не хотелось вот так, как утопленнику. Говорят, страшная смерть. Да. Страшная. Заглянул я тогда за краешек...

Старик ещё одну рюмку казенки налил и выпил.

— Спеленало меня — руками шевелить могу, плечами, головой кручу — каску-то унесло — а ноги, словно в граните. Не больно, тогда я резкой боли вообще не чувствовал, но такое было ощущение... Я потом, так сказать, долго подбирал образ, чтобы понятнее передать... Вот представь, внучок, — сказал дед Тарас, обратившись к Томасу, — тебя схватил великан. Ты — маленький-маленький, а он огромный-огромный. Чудище не хочет тебя раздавить, но и отпускать у него нет желания. Держит в своем гигантском кулаке крепко. Вот что-то подобное я и чувствовал. В темноте полнейшей. Это сложно объяснить — мы редко бываем во мраке — а там я попал в абсолютное отсутствие света. Это вначале, когда лихорадочно варианты перебирал — накатил ужас. Потом успокоился, стал шарить вокруг. Фляга на месте — в кармане штанов — а я даже радоваться не могу: вдруг вспомнил про друзей. Меня как бы с двух сторон обошло потоками угля и к кровле прижало. Это я наощупь понял. Стоек, инструмента рядом не было — я все обшарил. Если что б случилось — новый выброс или сотрясение — тиски породы и кровли сомкнулись бы, и меня раздавило б как мокрицу — даже шкурки не осталось.

Ещё запомнил, что я своего тела вообще не чувствовал. Знал где верх-низ и всё! Было такое ощущение, как будто я не под землей, а в воздухе нахожусь, подвешенный на невидимых канатах. Понятно, это так мой разум пытался приспособиться к недостатку воздуха, невольной слепоте и давлению со всех сторон. Ещё казалось, что я в невесомости и лечу куда-то вверх. Это вообще с ума сводило.

Дед Тарас взял солонку и поставил рядом с графином для вина.

— Что интересно, изменилось внутреннее представление о размерах. Вот как мне казалось в самом начале. Я — маленький и вокруг сплошной монолит породы. Но потом, после какого-то времени под землей, в темноте, во мраке вдруг представилось, что я вырос.

Старик приподнял графин.

— Вот только великан увеличился вместе со мной и, как прежде, не желал меня отпускать. Я стал путаться в мыслях. Они прыгали с одного на другое. Какое-то время понадобилось, чтобы успокоиться по-настоящему. Если попадете в сложную ситуацию, то лучше всего начать с простых вопросов и честных ответов. Мне об этом рассказывали те, кто побывал на фронте. Оказавшись под завалом, не сразу, но вспомнил об этом совете. Так и поступил, но радости не прибавилось — слишком многое было против меня. Давление породы. Метан. Угольная пыль. Темнота. Время — тело-то сжало и кровообращение нарушилось. Сколько я так мог выдержать? Пытался шевелить ногами, хоть и было больно, сжимал-разжимал мышцы, шевелил пальцами. За меня стояли воздух, вода и, как ни странно, огонь. В смысле, его там не было. А посередине этого поля боя — я. Но на самом деле...Это я уже потом всё понял... На самом деле всё, что произошло там, под землей, было у меня в голове. Глаза не видят, уши ничего кроме звона не слышат, громко говорить нельзя. Чтоб как-то о себе дать знать, флягой стучал по кровле: раз-два, раз-два, раз-два... Остается только вкус, осязание и обоняние, но и ему доверять не мог — долгое время ничего кроме запаха угольной пыли и крови я там не чувствовал. В какой-то момент пришел к грустному выводу: два дня продержусь, а потом всё — не жилец.

После этих слов старушка схватила деда Тараса за руку и сжала её крепко-крепко. Промокнув платком глаза, мать предложила:

— А давайте выпьем.

Наливали водку осторожно, чтобы стекло не звенело. Тихо без лишних слов чокнулись и опростали рюмки. Закусывали мало — ждали.

Старик, отвернувшись к окну, молчал.

Наконец дед Тарас обернулся, поднял глаза на Томаса и продолжил рассказ:

— Время тянулось, как мочало за банщиком. Казалось, прошел целый месяц, но я-то понимал, что это невозможно. Тогда стал отсчитывать часы по глоткам. Терпел изо всех сил. Воду подолгу во рту держал, не глотая. Сосал пуговицу, которую оторвал с рукава рубашки. Раньше, когда работал, флягой на смену обходился. Помногу не пил, ведь чем больше хлещешь, тем сильнее хочется. Эта привычка помогла, но все равно тяжело было терпеть — в забое ведь жарко. К тому же слышно, как где-то вода каплет — в лаве она всегда каплет. На какое-то время я даже задремал, но сразу проснулся. Приснилось такое яркое, зеленое и пестрое, словно я на солнце смотрю через кружевные листья березки. Подбросило и я со всей силы лбом в кровлю впечатался. Когда искры из глаза полетели, ох света прибавилось! Сейчас кажется, что я тогда смеялся, но... Наверное это с годами стерлось, размазалось в памяти. Скорее всего, я плакал... Потом произошло то, что разделило аварию на две части: до и после. До я был сам по себе, а после... Уже не помню сколько воды во фляге осталось, но в какой-то момент мне стало казаться, что я чую новый запах. Приятный. Сначала приятный. Но дальше он начал усиливаться и я догадался, что это было.

Старик посмотрел на рюмку, но пить не стал — отодвинул её пустую.

— Вот так ко мне пришла Смертушка. Как она выглядела, не знаю — было темно, но скажу без утайки, даже если бы у меня работала лампа, все равно на неё не стал бы смотреть. Да. Когда почувствовал её присутствие, то мне стало так обидно. Молодой, сильный, все зубы целы. Что матери скажут? Да она бы и не удивилась — на Донбасс отправляли, как на войну. Наверное, поэтому я сюда и поехал, чтобы не чувствовать на себе этих женских взглядов. Вокруг, кому посчастливилось вернуться, одни фронтовики. Сосед на год моложе меня, а с орденами, нашивками за ранения. До Праги дошел. А какие могут быть награды у солдатика, служившего каменщиком?

Ещё злоба. Да, злоба. Только жить начали, новые посёлки везде строились. Мне через два года обещали квартиру. Если женюсь. Вот, женился... Невестушка уже прибыла... Не пожил по-людски... Как мне там стало больно! Не страшно, а больно и обидно. За несправедливость, за неуважение. Мы же шли в шахту, прекрасно понимая, чем рискуем. Каждый день был особенным, каждая смена. Знание, что этот луч солнечный на твоих плечах может быть последним... И ты уже не поднимешься, не увидишь света. Оно вносит особую трезвость, придает силы и веру, что ты чего-то стоишь, ты лучше, чем есть на самом деле. Ярость. Меня обуяла ярость из-за того, что не увижу, как вырастут деревья, посаженные нами на субботниках. Сколько новых песен я никогда не услышу. А ещё мне нравилась одна девушка...

Старик посмотрел на жену и его подбородок дрогнул.

— Но с ней я так и не заговорил. Эта моя трусость мне тогда показалась такой жалкой, и я весь был жалким, беспомощным, ни к чему не годным человеком... Точно знаю, что в тот момент, когда пришла Смертушка, я не плакал, потому что я был в бешенстве!

Вы не поверите, но случилось чудо. Она заговорила со мной. Она сказала, что пришла посоветоваться. Хорошие люди просили за меня, желали мне спасения и ей трудно им отказать. Мать почувствовала неладное и стала усердно молиться, что опять же, всё усложняет и ей тяжело делать свою работу. Поэтому Смертушка, это я помню как сейчас, сказала вот что: «Хорошо, я могу даровать тебе жизнь, но этого ты должен захотеть сам. Злость придаст силы, и ты выживешь», — она сказала. «Но потом, как бы ты меня не звал, за тобой я не приду, а приду в самый смешной момент, и мы будем хохотать вместе», — вот что я услышал.

Дед Тарас вдруг впервые за время застолья улыбнулся, и все увидели, каким он был в молодости — ироничным, при этом, где надо упорным, злым до работы, смешливым, по-мужски красивым.

Старик коснулся плеча Томаса и сказал с улыбкой:

— Когда понял, что выживу, то в голове моей все сместилось, перевернулось, великан исчез, и я стал сражаться не с болью в ногах и жаждой, а со временем. Помогла мне в этом, кстати, сама Смертушка. Она была рядом и развлекала, как могла. Рассказала, как переживают за нас друзья-шахтеры, сколько спасателей пробиваются к нашему пласту через завалы породы. Потом стала объяснять, что будет происходить в будущем год за годом. Я сначала испугался, спросил, зачем она мне это рассказывает, я же всё увижу своими глазами, а она захихикала. Хорошо, говорит, увидишь своими глазами. Но рассказ не прервала. Я там ещё долго-долго-долго лежал, а она всё говорила-говорила-говорила... Наконец, я крепко заснул, а очнулся уже от электрического света и оттого, что в меня кто-то тыкал обушком. Это был твой дед. Как мне потом в больнице рассказывали, он обладал какой-то змеиной гибкостью и нюхом. Пробивал норы и как тот крот, первым под завалами находил горняков. Живых и мертвых. Освободив, он передал меня другим ребятам из бригады горноспасателей, а потом, уже не спеша, дождавшись крепежников, вытащил трёх погибших моих друзей. Этому нет объяснения, но он словно чувствовал, когда надо действовать срочно, а кто уже мертв. То, что делал Коля Торец, было чудом. Твой дед — настоящий герой. Да ты и сам это знаешь, верно?

Старик налил себе и Тихоне. За столом все молчали.

— Жаль, что он так рано ушел от нас. Давай, дружище, ещё раз помянем. Колю.

Дед Тарас замолчал. В комнате недолго царила тишина. Вдруг словно тумблер с раздела «слезы» повернулся на сторону «смех» и все оживились: дети зашумели, зазвенела посуда, заскрипели ножки стульев, зятья потянулись за бутылками. Выпили, закусили, снова выпили, а потом кто-то снял со стены гитару и полились песни. Сначала вечные «Старый клён», «Надежда», «А годы летят, наши годы как птицы летят», затем шахтерские про молодого коногона, добрую маму и «В чистом небе донецком», где была любимая всеми горянками строчка «что ты знаешь о солнце, если в шахте ты не был». Всем известные куплеты объединили сидящих за праздничным столом. Глаза заблестели, щеки раскраснелись.

Внуки, опьяненные детством, стали отбивать ритм, стуча ложками по граненым стаканам, и взрослые их не одергивали. Гитарные струны резонировали с нервами, вибрировали и вызванные ими волны очищали, снимая накипь с человеческих душ. Все пели во весь голос, впопад и невпопад, а в общем хоре выделялась Леся Галаева. Сильное меццо-сопрано добавило в дом света и чистоты, а когда она взяла гитару и стала петь «Старинные часы», нараспев, словно это был старинный романс, за столом всё смолкло. Леся дошла до последнего куплета и все поняли, что она поет от имени жены деда Тараса и эти тихие, но в тоже время имеющие много смыслов строки, приобрели новое звучание.

— Старинные часы еще идут... Старинные часы — свидетели и судьи. Когда ты в дом входил, они слагали гимны, звоня тебе во все колокола.

Томас Чертыхальски скосил глаза вниз. Дед Тарас уже много лет не мог войти в свой дом. Под пледом у него были спрятаны два отрезанных выше колен обрубка.

...По дороге домойвсе молчали. Леся устала. Сев в машину, она положила голову Томасу на плечо и закрыла глаза. Улыбка никак не хотела с ней расставаться. Леся что-то беззвучно шептала, наверное, повторяла куплет неспетой ею песни. Прощаясь, они со всеми по многу раз расцеловались, приняли подарки: пойманного зятьями на Водобуде амура, большую корзину с грушами и трехлитровый бутылёк домашней хреновухи. Старик передал Томасу старинную фаянсовую игрушку — играющего на флейте пастушка. Статуэтка была потертой на боках, у основания белело несколько небольших сколов, но краски от времени не потускли и были такими же яркими как в год создания. Золотые волосы, черные точки глаз и линии бровей, синий камзольчик с алыми пуговицами, белые панталоны, черные туфли. Коричневая флейта. Мальчик держал её своими пальчиками, отставив в стороны мизинцы.

— Возьми, — сказал дед Тарас, подавая статуэтку, — это память о годах моей молодости, молодости твоего деда. Посмотришь на пастушка, и вдруг тебе теплее станет. Из крепкого светлого корня ты вырос, Коля, знай это. Сила в тебе не скрыта, а видна — она на поверхности. Не забывай. Жизнь — сложная штука. Много в ней наносного, глупого, низкого, но бывают моменты, ради которых надо всё это перетерпеть. Время тебе не враг... Цени добро, цени счастье и благодарность мира. Ещё что хочу сказать напоследок... Послушай старика, не держись, не цепляйся за прошлое, оно того не стоит. Живи будущим.

Вот что сказал дед Тарас Тихоне на прощание.