Томас

16 Нашатырь и уши

Чертыхальски очнулся от яркого света. Тела не ощущал, боли — никакой, лицо как силиконовое, в животе приятная истома. Мелькнула мысль — вкололи что-то. Огляделся — лежит голым на столе. В операционной. Над головой железный круг с яркими лампами. Стены — белый кафель. Стеклянные шкафы, внутри которых на полках стояли какие-то хромированные кастрюли, тарелки — Томас не разбирался в названиях медицинской посуды. Руки-плечи в кровоподтеках, а грудь стянута эластичным бинтом. Что ниже пояса не видно — мешала рама с белой занавеской. Раненой ноги не чувствовал, она заледенела, словно её обложили льдом. Вокруг — никого. Вдруг из-за белой ширмы послышался металлическое позвякивание.

— Очнулись, Томас?

Он сразу понял, кто с ним в операционной: глубокий с хрипотцой голос Князя ни с кем не перепутаешь.

— Кажется.

— Я тут вас немного поштопаю. Ничего страшного, кость-хрящики-связочки не задеты. Пулька так удачно вошла, что удивительно. Помнится, в былые времена пресса расхваливала gentlemanly bullet. Маузерную. Самый совершенный снаряд в то время был. Вырывалась со скоростью шестьсот сорок метров в секунду и, по мнению некоторых репортеров, которые, якобы, ссылались на полевых хирургов, могла пройти сквозь ткани, не разрывая их. Один врач рассказывал, что во время войны с бурами он наблюдал такой случай. Рядовой ирландского полка во время перестрелки на аванпостах получил ранение. Пуля Маузера вошла в голову, прошла сквозь мозг, пробила небо, язык и вышла ниже челюсти. В этой же стычке другой ирландец, лежа в цепи, получил ранение в спину, в области лопатки. Так выходное отверстие доктора нашли в ноге! Будете смеяться, но газетчики написали, что внутренних повреждений тканей у ирландцев не было. Две недели хорошего питания — овощи, яйца, молоко, виски напополам с содовою, и парочка была отправлена обратно на фронт... Факт... Или не факт? Может, врет пропаганда проклятая? Но газетчики ведь не могут врать! Уж вам это известно. А у нас тут что... — металлический предмет со звоном упал в стальную тарелку, — скорее всего «беретта»... Странно, в упор и никаких серьезных повреждений... Хотел чашечку раздробить, да не попал. Разучилась молодежь стрелять...

Из-за шторки послышался смех.

— У него руки дрожали, — пояснил Тихоня.

— Скорее всего. Не привык мараться — за спинами исполнителей комфортнее. Но в вашем случае другим не доверил... Уважает, — сказал Князь.

— Боялся.

— Чувствовали?

— Колено дрожало. Правое. Но лицо заледенело.

— Покер. В картах, говорят, любого обойдет.

Томас услышал, как Князь начал что-то напевать, похожее на «мы поедем, мы помчимся». Сказал:

— Спасибо вам.

Как «петрушка» из-за сцены появилась голова в синей шапочке и такого же цвета маске, поверх которой сидели очки. В ушах черные точечки динамиков.

— За что?

— Что отпустили.

— А! Рано меня благодарить — веселье только начинается. Вы ведь у меня гвоздь программы — бочонок меда, а гости даже ложки не приготовили.

— Я знал.

— Что?

— Что это неспроста. Сколько лет держали, а тут легко отпустили... эм-м...

Боль поднялась до паха и ринулась вниз — к колену.

Переведя дух, Тихоня спросил:

— Кто он такой?

— Шишка. Из молодых да ранних. Если... Сейчас будет немножко больно...

Томасу стало больно.

— ...если роги не спилить, далеко пойдет. Это первое его серьезное дело. Получилось бы провернуть фокус с картинами, глядишь, и пошел бы в гору, а так... Наследил, ввязался в драчку с тем, к кому и подходить не следует...

— Дался им этот Сермяга, — сказал Томас через сжатые зубы.

— Не скажите. Гений. Скоро о нем весь мир будет говорить. Что для художника надо? Вдохновение. Когда его муза посещает? Когда хорошо или когда очень плохо. Сереже в штатах так погано стало... Это он деньги слал.

— Знаю, а я с переводами прогадал...

Князь кашлянул. На секунду он появился из-за ширмы, блеснув очками, и снова исчез.

— Ничего страшного. Голова не сито — все не просеешь. Я так понял, Сермяга-старший совсем плох, скоро помрет. Краснофф или как вы говорите, Фф, приехал забрать ранние работы. Обидно — он ведь, гад, наших кровей. Дед из под Шостки, торговый. Не только о деньгах думал. Стихи писал, рисовать любил. Надо же, а у внука мир сузился до цента.

— Мелкую монету выбрали.

— Это верно, — согласился Князь. — Скоро картины под миллион пойдут.

— Суки, — прошипел Томас.

— Эти ребята всё рассчитали до мелочей. Кто надо напишет, кому прикажут похвалят. Это же не тема — конфетка! Художник в изгнании, ностальгия, сын за океаном, тоска по папе. Даже трагическая смерть Андрея — такой подарок!

— Неужели правда?

Князь вздохнул.

— С вашей тяжелой руки потеряли мы Андрюшу. Научили вы его на беду от друзей хорониться. Помните Гараняна?

— Конечно.

— Это был его единственно близкий человек, друг отца, постоянный работодатель. Так этот Гаранян продал Андрея. У него с Фф был уговор — во время выставки, с субботы на воскресенье, устроить кражу картин. Для этого из Нью—Йорка вылетела бригада архаровцев. Они, кстати, сейчас в Киеве в аэропорту сидят — мои ребята с таможни их пеленают. Надолго не задержу, но всё же... Гаранян должен был получить сто тысяч, а Краснофф все работы отца и сына. Андрей, придя к Гараняну, прочитал его мысли. Пошел домой, взял пистолет, вернулся и нашего свидомого любителя живописи, как собаку — в лоб.

— Да кто же знал? — простонал Томас.

— Одного не пойму... За всю жизнь никого пальцем не тронул, а тут расчетливо, спокойно... Ба-бах в кочан.

— А потом?

— Милиция к нему домой, а мальчика уже нет. Застрелился.

— Надо же...

— Не переживайте. Андрея похороним, выставку проведем, картины никто не тронет — лично прослежу. Пусть они там бесятся, но все наше останется у нас — таково желание усопшего.

— Завещание есть?

— Сам я его не видел, но считается что есть. А нет, так напишем.

Помолчали.

— Томас, у меня тут работы ещё минут на пять. Полежите спокойно, отдыхайте — самое вредное позади.

Томас рад бы помолчать, но такой шанс, Князь и он одни, да ещё в таком щекотливом положении. Чертыхальски подмывало спросить, что он задумал провернуть в Городке, ведь Князь без особой надобности и лишнего шага из Киева не делал. Набрался уже было храбрости, но осекся... А вдруг он уже знает про его историю с тем проклятым домом? Сам себе ответил: «Конечно же, знает!».

— Вам доложили?

— Про что?

— Кристину.

— А, забудьте. Всё не так как кажется. Тут вы, Томас, вообще немножечко опростоволосились. Но с кем не бывает. Никакая она не чистая. Выворотень.

— Но...

— Чтобы эту погань чувствовать, особая душевная тонкость нужна, — пояснил Князь.- Не вы первый, ни вы последний... А если брать вообще...

Князь снова выглянул из-за ширмы.

— ...то это наша с вами общая беда. Только у нас попы дружат с такими как вы, а вы ищите доказательство абсолютного добра. Вы заметили, как у нас, у славян, переплетается вера в хорошее и плохое? Народ молится и тут же делает всё, чтобы не гневить нечистого. Во времена былые весной и летом почитали богов белых, а после осеннего равноденствия наступало время черных богов. И сейчас доходит до смешного. В красном углу ставят иконы, а в зале на видном месте вешают чеканку с рогатой мордой и сережкой в ухе...

— Не думал над этим.

Князь помолчал, а потом сказал мягко, доверительно:

— Мне самому пришлось, наверное, раз двадцать шарик обойти в поисках света. У кого в гостях только не был... Вижу, вот он — вроде благолепный! Святой из святых, только нимба на голове не хватает. Молятся на него, почитают за пророка. Думаю, ну надо же, вот оно, чудо! Но... Только на порог, стоит отойти на пару верст и сразу в сердце закрадываются сомнения.

Не верю я в свет. Не знаю, как кому, а я думаю, добро ощущается только в прямом контакте с его носителями. На расстоянии это уже не добро, а вера. Вера в добро. Но такого не то что не может, а не должно быть. Получается, что надо верить в то, что где-то есть добро. Вот тут совсем рядом или далеко, за морем, но есть. Так даже лучше, когда далеко. По-моему, в этом кроется самый большой недостаток церковников. Человека надо заставить верить в некий далекий чистый свет, а это не так просто. Он, скорее всего, поверит в то, что зло непобедимо — этому масса доказательств. Взять, к примеру, наши истинные мысли, наши потаенные мечты... А добро? Вера в добро есть, с этим не поспоришь, но самого истинного добра нет. Куда наши страсти девать, а? Томас, запомните, — нет святых, нет их в природе, не-ту. Ну, а когда они появляются, то от нас под землю прячутся, в норы, пещеры — подальше от дневного света, от людей, чтобы только не видеть хвосты да копыта. Я же трезво смотрю на происходящее. Человек, милый мой друг, рожден для хороших поступков и для плохих. В тот миг, когда он думает о хорошем и совершает добрые поступки — он свят, но стоит ему только подумать о грехе и наш святоша превращается в нормального.

— По вашему выходит, что святость — это категория времени? — спросил Томас.

Князь рассмеялся как от доброй шутки.

— Золотые слова. Да, так и есть! С одним могу согласиться: великомучеников, благодаря нашими с вами стараниям много, но страдания — это ещё не свет. Вот вы столько времени провели в провинциальной сутолоке, а потом перебирали никому не нужные бумажки... И это тот Томас Чертыхальски, который был рожден для войн, революций, катаклизмов?! Вы наделены высшими силами почти библейским талантом вершить судьбы народов, раздвигать континенты, сплетать человеческие жизни, а как вас заставили...

Князь вдруг запнулся.

— Хорошо — перед вами надо быть честным. Как я заставил вас жить? В пьянках, блуде, праздности. Вы разменяли себя по копейке. Как думаете, почему? Ответ вам известен. Я специально не пускал вас в дело. То в шахту, то в тундру отправлял, то в тайгу — лишь бы людей вокруг поменьше, да от городов подальше. Вот и скажите, разве вы, Томас, не страстотерпец? Молчите? Ну-ну. Я сам-то в душе, как вам хорошо известно, анархист, но если говорить не обо мне, не о моих политических и общественных предпочтениях, а о Княжестве, то ему спокойствие надо, порядок. А из-за вас то одна война, то другая... Вдруг ещё с кем рассоритесь? «Ничтожному опасно попадаться меж выпадов и пламенных клинков могучих недругов[1]». Вот и взял на себя грех.

Томас тут же на своем колене почувствовал настроение Князя, да так, что не удержался от крика.

— ... а зачем сейчас достали? — только и смог прошипеть, вытирая пот со лба.

— Вы мне нужны. Вот поставлю на ноги, — тут из-за шторы вылезла окровавленная резиновая перчатка с поднятым вверх пальцем. — Заметьте, это выражение фигуральное. Несколько дней танцевать не сможете, — придется на коляске. Хотя... Не, и так сойдет.

Томас представил, вот Князь смотрит на колено, думает штопать ещё или не штопать, будет ходить или не будет, а потом говорит: «А, и так сойдет», — и машет рукой.

Капли крови летят на белый кафель.

М-да. Не очень приятное зрелище.

— ...вот на ноги поставлю и дам чуток поколоворотить, как раньше... — продолжал Князь весело. — Так, помолчите минуту... Я вам внутри такими нитками сшил, хитрыми, они со временем рассосутся, а сверху обыкновенными. Шрам получится страшненький, но вам, Томас Томашевич, на конкурсе красоты коленок не выступать?

— Нет.

— Вот и я о том же. Ладно, хватит болтать. Дам понюхать одну ампулку, поспите пару часиков.

Князь вышел из-за ширмы, достал стеклянную бутылочку, обломал кончик, поднес к носу Тихони.

— Дышите, голубчик, дышите. Это — не глазки Кристины, но сказочные сновидения гарантирую.

Томас вдохнул раз, второй. В голове все поплыло, комната отдалилась. Стало хорошо, захотелось смеяться и говорить глупости.

— Скажите, ад есть?

— Есть, — ответил Князь без запинки. — У кого-то он здесь, на земле, кого-то ждет в будущем.

Томасу вдруг показалось, что ему ответили очень уж серьезным голосом. Слишком серьезным, таким серьезным-серьезным, что даже смешно.

Петр Алексеевич вытер руки о фартук, подошел к больному, наклонился и прошептал:

— Что, боишься?

— Боюсь, — ответил Тихоня, еле ворочая языком.

— Зря, — Князь, прихрамывая, подошел к умывальнику. Томас заметил, как он махнул рукой, и рубиновые капельки крови упали на кафельный пол.

Томас закрыл глаза, а Петр Алексеевич начал что-то говорить. Тихоне казалось, что голос доносится издалека. Чертыхальски плывет в лодке по тихой воде, а вокруг туман, и эти слова ему шепчут невидимые тени...

— Пришел в одно селение мальчик просить за больного отца, чтобы долг вернули, а ему говорят — сходи в хижину на отшибе, там бес живет. Убей его, тогда мы и вернем деньги. Только знай, что бес — бессмертный. Пошел мальчик в хижину, убил беса, отрезал его уши и вернулся за долгом. Видя такой оборот, испугались селяне мальчика и вернули деньги до последнего аспра, а за уши ещё и добавили. И только после расчета самый старый из старых селян осмелился спросить, как же мальчик смог победить бессмертного беса? И получил ответ: «Если бес бессмертный, значит он — БЕС-СМЕРТНЫЙ!».

Вот такая отгадка. Вот какая загадка.

Тихоня последних слов не слышал, а может и слышал, но не запоминал, а если и запоминал, то, будьте уверены, когда проснется, всё — и мальчик, и бес, и уши, всё превратится в сон, который так красочен, так ярок... Это тот сон, который ускользает из памяти с утренней росой. Но он только начался, этот бесконечный, много раз виденный сон.

Томасу чудилось, что он едет домой. Свинцовая плита Балтийского моря до горизонта, чайки, черный сырой порт с нагромождениями кораблей, кранов, лебедок. Тени в тумане, а он подростком петляет по тесным знакомым и незнакомым улочкам. Ступает по каменной мостовой, через тонкую подошву чувствуя пятками её выпуклость. Ему приятен стук каблуков, дробь эха, рассыпающегося по Старому городу. Чем ближе родной дом, тем теснее улочка, по которой он идет. Только... В этот раз сон имел другое окончание... Обычно Томас заходил в таверну «Тощая Эльза», и там его ждал отец. Он шел со счастливой улыбкой и обнимал его. Сейчас же он отошел на шаг и это был уже не Томаш, а Медведь-Соболь... и он тоже улыбался... И говорил... тебя ждут, Томас, тебя ждут...

Чертыхальски поднимается по лестнице. Свечи, гобелены, дорожка, пасть льва... Он тянет за кольцо, раздается скрип несмазанных петель. Входит вовнутрь. Кабинет почти пуст, в нем нет старика, нет пюпитра на высокой ножке... Здесь стол, и за ним сидят Натаван, Кристина и во главе — Леся. Томас подходит ближе, наклоняется и целует Натаван. Её губы горячи, развратны и надо приложить нечеловеческие усилия, чтобы разомкнуть поцелуй. Томас обнимает Кристину. Он знает, что во сне можно без боязни смотреть в её глаза. Она пиявкой прильнула к его губам, и этот поцелуй волнует его ещё сильнее. Томас чувствует как ласка женских губ и языка наполняют его тело жаром, сердце колотится, подхлестывая кровь, заставляя её стучать в висках. Вдруг сзади его обвивают руки, гладят спину, грудь, ласкают шею, пальцы впиваются в волосы, тянут назад, отстраняя от сладких губ Кристины.

Это Леся-Олеся. Настала её очередь. Она валит Томаса на пол, и ложиться сверху. Тихоня хочет её обнять, но не получается. Сёстры крепко держат его за руки и прижимают к полу. Он чувствует себя распятым. Леся начинает раздевать его... Девушки уже обнажены... Напрягшиеся девичьи соски щекочут его кожу, коготки царапают его грудь и Томасу кажется, что нет ничего слаще этой пытки. Он уже не сопротивляется, не пытается вырваться, он расслаблен, ему хорошо, и становится ещё приятнее, когда перед ним начинается танец весталок, весталок, нарушивших обед безбрачия... Продолжался танец любви вечно, если вы на самом деле знаете, что такое вечность. Вдруг ослепительный свет заставил Томаса зажмуриться, и он взлетел, не телесно, но мысленно... Взлетел и рассмотрел себя, как бы со стороны. Такое бывает во сне — вы словно умираете — возноситесь вверх и смотрите...

Открывшаяся картина заставила Томас окаменеть от ужаса.

На грязном полу сплелись четыре белых безобразных в своей наготе скелета. Они двигаются то быстро, то медленно, гладят друг друга по ребрам, по острым косточкам позвоночника, обхватываю длинными пальцами выпуклости таза, и... безобразно ухмыляются белыми челюстями.

Из глотки Томаса вырвался вопль. Но никто его не услышал...

[1] В.Шекспир. «Гамлет» V,1.