Томас

7 Не задалось

Утром чтобы прийти в себя Томасу Чертыхальски пришлось принять холодный душ. Выйдя во двор с чашкой крепчайшего кофе, он доковылял до скамейки под навесом. Бухнулся, сел сгорбившись, и опустил голову. Сырая рубаха приятно холодила плечи и спину. Всё ещё мокрые волосы торчали во все стороны — после душа он не стал вытираться. Глаза почему-то слезились и горели, словно от щелока. Во рту стоял неприятный привкус жженой резины. Хотелось вернуться в спальню, лечь, укрыться простыней и заснуть, но Тихоня себя заставлял сидеть и таращиться на заросшую лопухами клумбу.

Разум его сегодня подвёл — кошмары чуть до инфаркта не довели. Проснувшись, с испугу стал щупать город — вдруг какая опасность приближается, а сны — это предупреждение. Чужаков не заметил. Впрочем, лучше не стало, наоборот, ныряя в людские пороки и грехопадения, только вляпался в плохо смывающееся, похожее на дёготь воняющее привокзальной мочой месиво. Поэтому утром до красных пятен драил под струями душа бока и спину.

...Отхлебнул кофе. Обжегся. Поморщился. Кофе был горький, а идти на кухню за сахаром не хотелось. Кричать Лесе не было сил. Спал от силы часа два-три... Вертелся почти до рассвета. Лучше бы и не ложился.

Тихоня, наклонив голову, машинально отметил, что утро выдалось ласковое. Олеся встала раньше — с кухни было слышно грюканье тарелок, и в воздухе витал запах тостов и жареного лука. Небо выдалось прозрачное, акварельное, без единого облачка. Легкий ветерок колыхал листья растущих у высокого каменного забора черешен, солнышко грело асфальт, виноград зрел, пчелки летали, паучки, обняв паутинки, катались на своих блестящих качелях. Ничего не боящиеся задорные воробьи прыгали по карнизу и гаревой дорожке, порхали у ног Тихони, щебеча что-то о своем, мелком, сером, непонятном. Один обычный день, каких были миллиарды до этого мига, этого утра, и будет после. С ним и без него.

Отчего же так тошно?

Напиться бы до «вертолетов», чтобы похмелье, голова, как колокол и жжение в нутрях. Мир будет качаться перед глазами, и станет так противно, что хоть вой. В таком состоянии хорошо одно — ясна причина неприятных ощущений. А если удастся нажраться до провалов в памяти, вот будет джек-пот! Тогда утро станет новой точкой отсчета, перерождением разума, его обновлением, переформатированием. Как змея сбрасывает шкуру, птицы оперение, так и Томас раньше напивался, чтобы на время исчезнуть из этого мира и в пьяном беспамятстве оставить всё, что мешало ему жить. Вернувшись, он видел мир посвежевшим, сияющим словно выпал первый снег. Тоня этого не понимала. Пришла бы, нахмурилась, как она одна умеет это делать, прошипела б: «Не зачастил ли, ирод?».

Томас Чертыхальски усмехнулся, но улыбка умерла, так и не успев родиться.

Кошмары его не отпускали, не забылись. Тело помнит, до сих пор чувствует поднимающиеся адреналиновые волны страха. Предчувствие чего-то неизбежного неотвратимого раскололо семечко-яичко, липкий противный ужас пророс, опутал щупальцами, нитями, лианами всё его ливерное нутро. Сердце отказывается биться в нужном ритме, легкие наполняются воздухом в четверть объема, желудок сжался до размеров камня, печень разбухла так, как будто её накачали водой, почки превратились в два ледяных кристалла, а кишечник скрутился морским узлом.

Тихоню колотило.

Пальцы подрагивали.

Он зажмурился.

Прислушался.

Воздух с шумом и посвистыванием вырывается из груди. Зубы стучат, отбивая морзянку. Шелест крон деревьев над головой. Где-то на соседней улице играет радио. «Nazareth». Поют, что все люди — звери. Кто ж спорит?

Кожа — это фарфоровая или, как у того пастушка, фаянсовая оболочка, корка, прячущая внутри нечто гудящее и пахнущее озоном.

Черная шаровая молния.

В его груди находится черная шаровая молния.

Вот какой был сон, а все эти оставшиеся в памяти образы: джокеры, рыболовные крючки, тягучая скрипящая скрипками музыка, визг тормозов, волчий вой, шипение змей — это обрамление, уловки фокусника, желающего отвлечь простофилю от главного.

Томас икнул.

Вспомни про Тоню, она и появится! — за воротами послышался шум подъезжающей «Победы». Калитка открылась.

— Всем привет, — крикнула баронесса, переступив через порог.

Темно-синее платье с красненькими пуговками на объемном лифе. Над ухом висит украшенная перьями кукушки черная шляпка-дерби. На сгибе локтя сумочка из кожи крокодила.

Олеся вышла встретить хозяйку в халате и фартуке, взлохмаченная, чем-то обеспокоенная. Наклонилась к Антонине Петровне, зашептала ей на ухо. Томас смотрел на них через смеженные ресницы и ему захотелось пошутить зло, обидно. Лань и гиппопотамчик? Старлетка и бандерша? Дюймовочка и... Колкости иссякли, когда он разглядел лицо баронессы. Она была чем-то расстроена.

Олеся вернулась в дом накрывать на стол. Томас пятернями пригладил волосы, разделив их на две равные части, завел мокрые пряди назад. Посмотреть со стороны — настоящий сын булошника. Попытался улыбнуться. Бесполезно.

Баронесса подошла, и света под навесом стало меньше.

— Привет.

— М-м-м.

Подхватив тяжелое кресло, поставила его напротив Томаса и с тяжелым стоном присела. Сумочку повесила на подлокотник.

— Ох, колени-колени, когда же вы болеть перестанете? — сказала горько.

Томас рассматривал баронессу, пытаясь угадать, из-за чего она расстроена. Приехала с плохими новостями или Леся нашептала? Устала, постарела... Темные круги под глазами, пудры больше, чем обычно, помада ярче. Волосы отросли, и стала видна седина у корней. Очки, обычно сидящие внизу переносицы, подняты и закрывают глаза. Спрашивать ни о чем не стал, ждал. Кстати, Олеся за утро к нему так и не подошла, ни о чем не спрашивала. Чего-то боится?

— Обживаетесь? Это хорошо, — сказала Тоня.

Томас только хмыкнул.

— Планы на сегодня какие? — продолжала и, не меняя интонации, добавила: — Ваня ко мне с утра заезжал. Говорит, ночью собаки в округе выли. Вот, решила проведать.

Тихоня молчал.

— Ладно, не в духе, так и скажи. Хочешь в барчука играть — воля твоя. Но девочка не нанималась в четырех стенах сидеть.Хочешь, сама её проветрю. Я тут колечко с камушком присмотрела. Мне нельзя — легкомысленное оно какое-то, а Лесе в самый раз. Кулончик до пары. Ей понравится.

Томас кивнул согласно.

Баронесса привстала и, расправив платье, устроилась в кресле удобнее — туфли глубже вонзились в гравий.

— Слышала с «красненьким» не получилось?

Тихоня дернул мизинцем, любое движение ему давалось тяжело.

— Не ругайся, — наконец сказал он.

— Чай не маленький, чего ругать.

— Побоялся связываться.

Тоня наклонила голову набок, сказала беззлобно:

— Дуреха ты. Я что подвигов ждала? Тебе надо было рядом с ними постоять — вот и вся работа. «Красненького» можно вычеркивать. Не щас, так в будущем твоя пруха его догонит.

Томас вытянул вперед ноги, оставляя в гравии две борозды. Потянулся, зевнул.

— Одного не пойму, где в этом Косте чистенькое? Ничего не заметил.

Баронесса пожала плечами.

— Да кто его знает? Наверное, в будущем что-то натворит. Я же тебя на упреждение отправила.

Томас поднял голову и широко открыл глаза. Задумался, хотел что-то сказать, но...промолчал.

— «Красненькие» они такие — белая кость, голубая кровь, — продолжала Тоня. — Честь мундира. Приходит горячее время, они не по лабазам и тылам, а под шрапнель лезут. Это мы с тобой — алга! — драпаем.

— Каптерщик?

— Где бы мы все были, если б не такие каптерщики?

— Каждому свое, Тоня, каждому свое.

Баронесса покачала головой.

— Что-то ты плох сегодня — смотреть страшно. Отдохнул бы, поспал до обеда.

— Это потом...

Томас провел ладонью по колючему подбородку, подумал, надо бы побриться.

— Что-то неспокойно на душе, мать. Сегодня ночью чего только не привиделось.

Антонина Петровна вздохнула.

— Леся сказала. Стонал, зубами скрипел. Пыталась разбудить, а ты её чуть не ударил. Досыпала в другой комнате.

Чертыхальски ногтями поскреб по груди. Теперь понятно, почему не подходила.

— Таблетка есть какая?

— Не поможет. Хотя... — баронесса раскрыла сумочку, достала две рюмки и старинную, запечатанную сургучом бутылку. — Есть повод выпить. Помянем хорошего человека.

— Кого?

Антонина Петровна крутнула ладонью, снимая пробку — раздался еле слышный треск, а потом хлопок. Понюхав горлышко, она наполнила рюмки жидкостью коньячного цвета. Томас взял свою и, ощутив спиртовые пары, закатил глаза. Со стоном сказал:

— Ох... калгановка.

— Ага.

— Так кого поминать?

Баронесса вздохнула:

— Ивашу.